Еще пять лет назад, придя к Гербольдам, Таня поняла: их дом насколько похож на дом Левертовых, настолько же от него и отличается.

У Левертовых царила размеренность, и невозможно было представить, чтобы кухонное полотенце оказалось на полке с пододеяльниками. А у Гербольдов все было вверх дном, и все предметы были необыкновенные, и все они оказывались в самых неожиданных, совсем для них неподходящих местах.

А общим было то, что в обоих домах жизнь шла таким порядком, который человека делает человеком, а не бессмысленной скотиной.

Так, хоть и очень смутно, Таня подумала пять лет назад, так это осталось и теперь, не изменившись ни в чем.

Когда она с Веней и Евгенией Вениаминовной пришла к соседям, дом уже был полон гостей. Они толпились в комнатах или слонялись по саду. И как столько народу поместилось? Таня насчитала семьдесят человек, а считала она хоть и машинально, только чтобы избавиться от смущения, но точно.

И от смущения же вскрикнула, когда кто-то налетел на нее, обнял, закружил и завопил:

– Та-аня!.. Ты совсем не переменилась, ни капельки! Какая ты стала… – Нэла отпустила ее, отступила на шаг и, оценивающе оглядев, объявила: – Стильная невероятно. Для Москвы даже слишком. Здесь такой женский тип еще не понимают.

– Не обращайте внимания. – К ним подошла, улыбаясь, высокая темноволосая женщина, такая красивая, что Таня даже рот открыла. – Нэлка любит ошеломлять.

Она поправила расшитую серебряной нитью шаль у себя на плечах, и кольца звякнули при этом на ее пальцах. Присмотревшись, Таня заметила, что кольца широкие, серебряные, черненые, и на каждом по два крошечных бубенчика, они-то и звенят. Кольцо на левой руке соединялось двумя серебряными цепочками с широким браслетом, и от этого казалось, что палец запряжен в руку, как лошадь в карету.

– Это мама, зовут Нина, это Таня, – сказала Нэла. – Которую мы корью заразили, помнишь? Мама и сама ошеломлять любит, – объяснила она Тане. – Но сейчас из-за свадьбы волнуется, и ей ни до чего.

– Я совершенно не волнуюсь. – Красавица мама пожала плечами. – С чего ты взяла?

Но по тому, как дрогнули ноздри ее тонкого, с горбинкой носа, как взлетели и опустились длинные ресницы, Таня поняла, что волнуется она как раз таки очень. Почему, интересно? Плохую жену сын берет?

– Волнуешься, волнуешься! – засмеялась Нэла. И, снова обернувшись к Тане, сказала, будто расслышав ее вопрос: – Потому что в двадцать лет жениться рано. Я тоже была против, чтобы Ванька женился, но он всегда знает свое и никого не послушался, конечно.

– Что же они так долго? – Мама Нина повела плечами, будто ей было зябко. – Ведь решили без официоза.

– Если без Мендельсона и поцелуйчиков, то быстрее расписывают, – объяснила Тане Нэла. И, повернувшись к матери, сказала: – Да не переживай, ма, скоро приедут.

– Дело не в моих переживаниях, а в том, что холодец на столах тает. Тетя Женя его так виртуозно приготовила, грех нам будет испортить.

Когда Нэла повернула голову, в ее ухе сверкнул знакомый огонек. Только на этот раз не алый, а лиловый.

– Ой! – Таня расплылась в блаженной улыбке. – Австрийские фрукты…

И сама она не понимала, и вряд ли ей кто-нибудь объяснил бы, почему от этого огонька испарилось ее смущение и показалось даже, что мгновенно, как по взмаху волшебной палочки, переменилась ее жизнь.

– Ты помнишь? – Нэла тоже улыбнулась. – И я помню, как ты мне в одну секунду прическу такую сделала, что и сейчас никто повторить не может.

– Ничего особенного я не сделала, – пожала плечами Таня. – Если хочешь…

Но тут с улицы донеслись голоса, смех, дверь распахнулась, и на пороге появились молодые. Их было много, они с шумом и смехом входили в дом, и непонятно даже было, кто из них жених с невестой. Ни белого платья в пол, ни фаты Таня ни на ком из девушек не видела.

– Явились наконец! – воскликнула Нэла. – Мы уж думали, вы в метель попали. Как у Пушкина.

– Какая же сейчас метель? Ведь не зима.

«Ага, вот невеста», – поняла Таня.

Хоть и платье розовое до колен всего, и фаты нету, но прическа – уж тут не ошибешься. На чужую свадьбу такую не делают: три яруса, локоны все разные, крупные и мелкие. Как в книжке про Древнюю Грецию. Да еще лилия в волосы вдета, как живая, но на самом деле, Таня пригляделась, из фарфора, и такого тонкого, что лепестки просвечиваются.

– Лилька, нельзя все понимать буквально! – засмеялась Нэла. – Это иносказание.

Она быстро расцеловала эту Лильку, потом брата, и тут же все стали их целовать, обнимать, поздравлять, веселый гул наполнил просторную, в два светлых этажа комнату, выкатился на застекленную веранду, где начинался ряд накрытых столов, а оттуда в сад, где этот ряд продолжался.

Если дома Левертовых и Гербольдов были друг на друга хоть чем-то похожи, то сады ни капельки. У Евгении Вениаминовны чего в нем только не росло, глаза разбегались, одной сирени было кустов десять, и все разных цветов. А у Гербольдов сад зарос разномастной травой, цветы если и были, то, наверное, только те, которые вырастают сами собою. Зато рядом с верандой стояли три старые яблони. Теперь, в конце мая, они были в цвету, и с них при каждом порыве ветра летели бело-розовые лепестки. К Лилиной прическе это очень подходило, будто нарочно было придумано. Но и Ваня Гербольд, когда его пиджак осыпало лепестками, стал выглядеть не таким серьезным, как вначале, когда только приехал из загса с молодой женой.

Вообще-то и он, и Нэла не сильно изменились с того дня, когда Таня играла с ними в путешествие по Европе, а потом смотрела «Однажды в Америке». У Нэлы и теперь черные глаза озорством сверкают, а у Вани глаза серые, поставлены широко и смотрят так же внимательно, как в детстве. Если не знать, то и не скажешь, что двойняшки. Правда, теперь, увидев их родителей, Таня поняла: просто Нэла похожа на мать, а Ваня на отца.

Пили, как на всех свадьбах, за молодых, но то, что им при этом желали, казалось Тане необыкновенным, она такого никогда не слышала. Что значит, если ваша жизнь будет осмысленной, то будет и счастливой? И непонятно, и необыкновенно.

Да и вся эта свадьба под летящими лепестками казалась ей необыкновенной, хотя что уж такого особенного в яблонях, они и в Болхове сейчас вовсю цветут.

Но необыкновенное было, и такое же трепетное, как яблоневые лепестки, и такое же красивое. Только вот Таня не понимала, какое отношение к этому необыкновенному имеет она сама, и потому ей было сильно не по себе. Она молча слушала, как сидящие рядом с ней женщины хвалят фаршированную рыбу, приготовленную Евгенией Вениаминовной, и обсуждают, у кого свекровь клала в такую рыбу сырой лук, а у кого жареный, невпопад кивала, если кто-нибудь ее о чем-нибудь спрашивал, и с тоской думала, что она здесь чужая.

А где она своя? Неизвестно.

– Тань, ну что ты уселась с тетушками? – Нэла подошла сзади и шепнула это ей в ухо так неожиданно, что она вздрогнула. – Пойдем к нам!

С этими словами она схватила Таню за руку и потащила на тот конец стола, где сидели молодые, жених с невестой и их друзья.

А уж там никто про фаршированную рыбу не разговаривал! То есть говорили все равно про что-то, Тане непонятное, но ощущение своей чуждости исчезло у нее сразу же, как только она выпила шампанского, которое налил ей жених, да уже никто и не помнил, кажется, что он жених, и пиджак он свой парадный снял, и молодежь как-то незаметно перебралась из-за стола на две лавочки у забора, прихватив с собой шампанское и коньяк…

Время от времени Таня все равно оглядывалась – искала глазами Веню. Он сидел за столом рядом с Гербольдом-старшим и увлеченно с ним о чем-то беседовал. Но теперь она смотрела на Веню не потому, что пыталась ухватиться за него взглядом, как несчастная жертва кораблекрушения хватается за бревно, оставшееся от разбитого корабля. Она смотрела теперь на него только потому, что он один был ей нужен на всем белом свете, и ни кораблекрушение, ни бревно здесь были ни при чем, и несчастной она себя больше не чувствовала.

Выпили все шампанское и весь коньяк, принесли со стола еще, пели под гитару, Таня хоть и не пела, потому что не знала слов, но слушала и чуть не всплакнула даже – то ли взяла ее за душу песня про то, как солдаты пишут кровью на песке, то ли просто нервы у нее были взбудоражены.

Стемнело, и стеклянная веранда засияла, как большой драгоценный камень. В кронах яблонь и на кустах вспыхнули лампочки, оказывается, ветки были опутаны гирляндами, и сад стал похож на волшебное царство.

Все гости давно уже вышли из-за столов и сидели теперь кто где небольшими компаниями, и разговаривали кому о чем интересно.

Ваня Гербольд объяснял, чему он и его молодая жена учатся в авиационном институте и чем будут заниматься, когда выучатся.

– Конечно, девчонки в МАИ считаные, – говорил он парню в синем свитере и светло-голубых джинсах. – Лилька у нас в группе вообще одна. Но совершенно не потому, что это не женская работа. Ты о чем вообще? Ничего принципиально мужского я в работе инженера не вижу.

– Наша тетя Лиза операционная медсестра, вот у нее не женская работа, – добавила Нэла. – С утра до ночи в больнице и ночью тоже, если дежурит. Николка, кузен, в пять лет яичницу научился жарить, в семь картошку. – Она кивнула на светловолосого парня, тот ничего не сказал, только улыбнулся ясной улыбкой. – А Лилька что особенного будет делать? К девяти пришла на работу, в шесть ушла.

– Еще найдется ли работа, – заметила Лиля. – Распределение-то отменили.

– Найдется, – отмахнулась от нее Нэла. – Хотела за мужем быть, как за каменной стеной? Что хотела, то получила. Ну так расслабься и получай теперь удовольствие.

Таня, если б ей такое сказали, разозлилась бы точно. А Лиля вроде бы даже не заметила, что Нэла ее обижает. Или вправду ничего обидного нет в этих словах, а просто Таня не понимает, как устроена жизнь людей, собравшихся сегодня у Гербольдов в саду? И Венина тоже… Непонятность его жизни она чувствовала особенно остро, и это ее беспокоило.

– Как тебе в Германии? – спросил Нэлу парень в свитере и джинсах.

«Зря я насчет одежды переживала, – подумала Таня, глядя на него. – Тоже могла бы в ливайсах ношеных прийти, никто б не удивился».

Правда, платье из тафты ей ужасно нравилось, а Нэла к тому же сказала, что оно обольстительное, особенно вместе с болеро, и от этого слова у Тани даже в животе защекотало, будто из-за обольстительного платья что-то необыкновенное должно с ней произойти.

– Грандиозно мне в Германии, – ответила Нэла. – Берлин сумасшедший город, скоро будет интереснее Парижа.

– Ну да! – недоверчиво проговорил кто-то; в общем кружении лиц и голосов Таня не поняла, кто именно.

– Да-да, – уверенно заявила Нэла. – Берлин сумасшедше молодой, просто молодой-молодой, жизнь кипит, искусство самое авангардное. Мне там нравится!

Это последнее наверняка было для нее главным доказательством того, что Берлин самый прекрасный город на свете.

– Не знаю, – пожала плечами Лиля. – Я бы не смогла.

– Что не смогла бы? – не поняла Нэла.

– Одна в чужой стране… Тоскливо же.

– Тоска – последнее, что можно почувствовать в Берлине, – пожала плечами Нэла. – И то это будет творческая тоска. А таким, как я, она только на пользу.

Что Нэла делает в Берлине, Таня, конечно, не знала, но словам ее поверила сразу. И что значит «таким, как я», было ей понятно. Да это, ей казалось, каждому будет понятно, стоит только глянуть на сверкающие Нэлины глаза и на то, как разлетаются пряди ее волос, когда она смеется или встряхивает головой, будто норовистая лошадка.

– Я бы в Германию тоже поехал поучиться, – сказал Ваня. – Не искусствоведению, конечно.

– Почему «конечно»? – возмутилась Нэла. – Считаешь, я учусь второстепенному?

– Ты учишься первостепенному. – Ваня сказал это так спокойно, что сразу было понятно: говорит что думает, и как он думает, так и есть. – Для тебя. А для меня первостепенной была бы стажировка в немецком авиапроме. Он в основном в Гамбурге сосредоточен. И сейчас у него как раз подъем существенный. Интересно было бы разобраться, почему.

– Вот и ехал бы в Гамбург на стажировку, – заметила Нэла.

По нескрываемому недовольству в ее голосе Таня поняла, что всей семье не нравится Ванина женитьба.

Но о том, правильно это или нет, она подумать не успела: боковым зрением, постоянно настроенным на Веню, увидела, что он спускается с веранды и идет, озираясь, по саду. Не ее ли ищет? У Тани сердце екнуло. За весь вечер ни разу к ней не подошел, не спросил, как она себя чувствует среди незнакомых людей, среди совсем незнакомых, всех-всех незнакомых, не просто незнакомых, а таких, которых она никогда не видела, даже не знала, что такие существуют на свете…

У Тани в носу защипало, когда она об этом подумала, и слезы обиды встали в горле. Но тут Веня увидел ее, подошел к лавочке, на которой она сидела, и сказал:

– Я домой иду.

Она хотела встать, но он придержал ее за плечо.

– Что ты подхватилась? Побудь сколько хочешь. Я тебя не увожу, а предупреждаю, чтобы ты не волновалась.

От его прикосновения у Тани внутри будто огонь разлился. Ей хотелось, чтобы он не убирал руку с ее плеча.

Наверное, вместе с огнем по всему ее телу прошла и дрожь.

– Замерзла? – спросил Веня. – Сейчас плед принесу.

Разноцветные пледы и шали как раз на случай холода лежали на веранде, Таня видела их, когда шла в сад. Но холодно ей не было.

– Не надо, – стараясь, чтобы не дрожал хотя бы голос, сказала она. – Я тоже пойду, я просто… С дороги устала!

– Ладно, пойдем, – кивнул он.

Они простились с хозяевами и, пройдя дом насквозь, вышли через калитку на улицу.