Глава 14
– В общем, Вень, хоть девчонка и шустрая, но актриса в ней не просматривается. Конечно, она ребенок, в будущем все может перемениться. Но пока так.
Танька почувствовала, как щека, которой она прижалась к двери гримвагена, становится холодной.
– Ты уверен?
Голос Левертова звучал спокойно. Понятное дело, ему-то чего переживать!
– Уверен в таких вещах может быть только Господь Бог. И то спорный вопрос. А я говорю что вижу. То есть в массовке я ее снять могу, пожалуйста. Даже эпизод могу дать, раз ты просишь. Но лучше бы ее не обнадеживать.
– Скажешь ей?
– Как хочешь. Можешь ты сказать.
Недогадливый он все-таки, этот режиссер. Сам же отвел Таньку после кинопробы в вагончик, который назвал гримвагеном, и сам же теперь рядом остановился и с Левертовым про нее разговаривает. Дурой надо быть, чтоб не подслушать. А она не дура.
– Я скажу, – ответил Левертов.
Эти слова она уже еле расслышала. А что режиссер ответил, не расслышала вовсе. Отодвинув занавесочку на окошке, она увидела их удаляющиеся спины. Левертов сильно хромал, а спину держал прямо, потому что из-за сломанных ребер ему прописали ходить в корсете. Они с режиссером шли к тому зданию, в котором Танька час назад читала стих и показывала сценку, будто бы хочет обратить на себя внимание одноклассника. Выходит, неправильно прочитала и показала…
Она тяжело вздохнула. Как бы там Левертов ни говорил, что артисткам общежитие не дают, но если б ее взяли в фильмах сниматься, то, может, и дали бы. А теперь как ей быть? Непонятно.
– Ты что носом шмыгаешь? Простудилась?
Дверь открылась, и в гримваген вернулась Валентина Васильевна, на попечение которой режиссер оставил Таньку.
– Не-а, – помотала головой Танька.
– Ну вот они, смотри. – Валентина Васильевна разложила на гримерном столике плоские пластмассовые коробочки с прозрачными крышками. – Это румяна французские, а это блеск для губ.
– Для румян не ярковато будет?
Коробочки были такие красивые, а от вида их содержимого так разбегались глаза, что Танька даже про свою неудачу забыла.
– На пленке получится естественный цвет лица, – ответила Валентина Васильевна. – Надо свет учитывать и еще много всего. Эпоху тоже. Фильм про французских королей, тогда были другие понятия, как женщина выглядеть должна. Сейчас актриса придет, я ее гримировать буду, сама увидишь.
К тому моменту, когда Левертов постучался в гримваген, чтобы забрать Таньку, она успела не только разглядеть, как гримируют артистку, которая играет французскую королеву, но и, обмирая от восторга, сама ее напудрить специальной пуховкой.
– Ты, я вижу, увлеклась, – заметил Левертов.
Таньке в самом деле жалко было уходить. Она несколько раз оглянулась в дверях, даже со ступенек чуть не грохнулась из-за этого.
Они с Левертовым молча шли по дорожке к проходной. Насчет «Мосфильма» Танька не ошиблась: он в самом деле оказался целым городом. Перед тем как показывать режиссеру, Левертов пристроил ее к экскурсии, и она все-все посмотрела – и павильоны, где фильмы снимаются, и музей, и памятник кинооператорам, которые на войне погибли. Артисткой ей после этого захотелось стать еще сильнее, аж в носу зачесалось, вот как! А получается, этого не будет…
– Не расстраивайся, – сказал Левертов. – Кино – это целый мир, сама же видишь. Место здесь находится многим.
«Многим-то многим, – уныло подумала Танька. – Только не мне».
– И лучше стать выдающимся гримером, чем заурядной актрисулькой, – добавил он.
– Гримерами детей не берут, – буркнула Танька.
– Ты не всегда будешь ребенком.
«Ты дурак или притворяешься?! – едва не выкрикнула она. – Мало ли что когда-то будет! Сейчас что мне делать?»
Может, она и произнесла бы это вслух, но не успела.
– У тебя какие-нибудь документы есть? – спросил Левертов. – Свидетельство о рождении?
– Было, – вздохнула Танька. – Только я его потеряла. Оно в сумке лежало, а сумка там осталась… На улице той, на Калининском проспекте. Наверное, – добавила она.
– Понятно. Как твоя фамилия?
Танька секунду поколебалась. Но рассудила, что он и так знает о ней почти все, а чего не знает, о том все равно догадается. Умный как змей потому что.
– Алифанова, – сказала она.
– А отчество?
– Калиновна…
– Ка-ак?! – Левертов покрутил головой и улыбнулся. – У вас там заповедник, я смотрю, в Болхове.
– Ничего не заповедник. А просто мать мне такое отчество выдумала, – сердито сказала Танька.
– Почему?
– Она меня от одноклассника нагуляла, еще до выпускного. Потом того в армию забрали, а она родила. А из армии он в Болхов не вернулся уже. Он в танцевальном кружке занимался, и его в военный ансамбль взяли, говорят. В Москву, в самый главный.
– Ансамбль Александрова?
– А я откуда знаю?
– Так его, что ли, Калиной звали? – не понял Левертов.
А кто б такое понял!
– Нет, – вздохнула Танька. – Не знаю, как его звали, мать не говорит. А Калиновной она меня назло записала.
– Кому назло?
– А вам! Которые в Москве, и вообще. У нее прадед Калина был. Или даже прапрадед, точно не знаю. «У нас тут все свое, мы и своим умом проживем!» – зло передразнила Танька. – Обиделась, что парень ради Москвы бросил.
– Ее можно понять.
– Ну и понимай! А я не собираюсь.
Настроение от этого разговора у Таньки испортилось. Даже голова заболела, даже в ушах загудело. В машину она села молча, забилась в угол на заднем сиденье и всю дорогу до Сокола молчала. Левертов сидел впереди рядом с водителем, и молчал тоже, и не обернулся к ней ни разу.
Когда приехали, Танька сразу поднялась в свою комнату, легла на кровать и отвернулась к стенке. Когда Евгения Вениаминовна позвала ее ужинать, она сказала, что не пойдет, потому что голова болит. Голова в самом деле болела, Танька так и уснула с этой болью.
Проснулась она среди ночи от того, что страшно хотелось пить. Не только во рту пересохло, но и в горле, и даже в животе. И голова уже не болела, а гудела, раскалывалась. Танька с трудом добрела до выхода из комнаты, а вниз по лестнице не сошла, а прямо сползла. Не зажигая свет, она открыла на кухне кран и стала жадно пить, ловя ртом струю.
Она не слышала своих шагов, шума воды, вообще никаких звуков не слышала из-за звона в ушах, и ей казалось, что все это она делает тихо. А зря казалось – вспыхнул свет, и Евгения Вениаминовна спросила:
– Таня, что с тобой? Ты заболела?
– Нет… – с трудом выдавила Танька и закашлялась.
Кашлять было больно, потому что щипало щеки. Как-то странно, изнутри щипало. От света и глаза сразу заболели так, будто на них кто пальцами во всю силу надавил.
Евгения Вениаминовна потрогала ее лоб ладонью и сказала:
– Как же нет, когда ты вся горишь! Пойдем, ляжешь, и измерим температуру.
Температура оказалась сорок градусов, и Евгения Вениаминовна позвонила в «неотложку», хоть Танька и просила не звонить, потому что боялась, что ее заберут в милицию. Ее и хотели забрать – не в милицию, а в больницу, но потом сделали укол, чтобы сбить жар, и все-таки разрешили подождать до утра.
Всю ночь она не спала, но и не бодрствовала, а плавала в каком-то жарком мареве. Евгения Вениаминовна каждый час заходила, чтобы напоить ее теплым чаем с лимоном и обтереть водкой, а Левертов вообще сидел в ее комнате все время, хоть ничего и не делал.
Выныривая из жара, Танька видела, что он читает толстую книжку, пришпилив к ней маленькую лампочку на прищепке. Она смотрела на него и думала, что хорошо бы болеть долго-долго, а лучше всю жизнь. Чтобы всегда он вот так сидел у ее кровати с книжкой, сосредоточенно нахмурив брови – не разбирает, что ли, про что там в этой книжке написано? – и лампочка высвечивала только его лицо из сплошной тьмы, и время от времени он поглядывал бы на нее ничего не выражающим взглядом.
Утром пришла участковая врачиха и, увидев Таньку, сразу сказала:
– Да у нее же корь! Видите сыпь? На шее, за ушами. Уже и на живот переходит.
– Где? – Евгения Вениаминовна даже руками всплеснула. – Как же я ночью не заметила?
– Ночью, может, и не было. А сейчас проявилась. Девочка контактировала с больными?
– Да как будто бы нет… – удивленно проговорила Евгения Вениаминовна. И вдруг воскликнула: – А Гербольды! Почему Ваня и Нэла были не в школе, когда ты у них гостила? – спросила она у Таньки.
– Не знаю… – прохрипела та. – Они здоровые были…
– Я сегодня же выясню, – сказала Евгения Вениаминовна.
Эта врачиха тоже предложила отправить Таньку в больницу, но Евгения Вениаминовна сказала, что знает, как ухаживать за больным корью, и ребенку будет лучше дома. Врачиха выписала рецепты и ушла.
И Танька стала болеть. Не было в ее жизни большего счастья! Жар через несколько дней прошел, но вставать Евгения Вениаминовна не разрешала – говорила, можно заработать осложнения. И она лежала в кровати, читала сказки Андерсена – книжка была старая, с такими красивыми картинками, каких Танька нигде не видала, – пила клюквенный морс и крепкий куриный бульон, ела фрикадельки и картофельное пюре, такое нежное, что само проскакивало в живот… Все это было так хорошо, так прекрасно, что Танька в самом деле мечтала, чтобы болезнь не кончилась никогда.
Одно только было жалко: Левертов к ней не заходил. Танька решила, что днем он на работе, а спать, наверное, перебрался из своей комнаты вниз, на диван в гостиную, потому она его не видит и даже не слышит за стеной. Выйти из своей комнаты и посмотреть, так ли это, она не решалась: Евгения Вениаминовна говорила, что надо соблюдать карантин.
Выяснилось, что Танька в самом деле заразилась от Вани и Нэлы. Они только что переболели корью, им даже в школу ходить еще не разрешили, когда она с ними познакомилась. Евгения Вениаминовна возмущалась такой безответственностью брата с сестрой, а главное, их родителей, но Танька была им очень даже благодарна. Заболела – и лежит себе, и все у нее хорошо, а была б здоровая… Что с ней было бы сейчас, если б не корь, не хотелось даже думать.
Через неделю Евгения Вениаминовна разрешила ей ходить по дому, но на улицу запретила даже выглядывать.
И вот та уехала на работу в институт, где два раза в неделю вела занятия по французскому языку, а Танька сидела в большой комнате на диване и рассматривала содержимое отделанной перламутром китайской шкатулки. Маленькие ножницы с блестящим камушком вместо гвоздика, веер с драконами, серебристая атласная лента, длинные булавки с фигурками ангелов на концах, непонятная блестящая полоска с круглыми дырочками, зеркальце, украшенное бронзовыми цветами… Потом она взяла альбом со старыми фотографиями. На них были родственники Евгении Вениаминовны – дамы в длинных платьях и с необычными прическами, которые Танька тщательно изучила, мужчины в пенсне, девчонки в бантах и пухлые мальчишки, наряженные почему-то в платьица с кружевами…
Она рассматривала их лица, поглядывала то на окно, за которым шел нескончаемый дождь, то на картинку, про которую Евгения Вениаминовна сказала, что на ней изображены Дары волхвов, а Танька постеснялась спросить, кто такие волхвы и кому они что подарили… И тут открылась дверь и вошел Левертов.
– Привет, – сказал он. – Ну как, выздоровела?
«Нет!» – чуть не заорала Танька.
Очень ей не хотелось выздоравливать, вот просто совсем не хотелось! Но невозможно же было сказать ему об этом, и она сказала:
– А ты где так долго был?
– В командировке, – ответил он.
Дождевые капли поблескивали на его голове, мокрая челка прилипла ко лбу тремя острыми темными стрелами.
– А как же ты ездил? – удивилась Танька. – У тебя ж ребра еще не срослись.
– В машине нетрудно.
«Вот же какой! – подумала она. – Чуть не убили его, а он опять за свое».
Или, может, он уже от другой какой-нибудь работы в командировку ездил?
– Работа та же самая, – ответил Левертов, когда Танька его об этом спросила.
– Другой не нашел? – усмехнулась она.
– Не искал, – точно так же усмехнулся он.
– Платят хорошо?
– Неплохо. Хотя есть места, где получше платят.
– Так чего ж ты тогда? – удивилась Танька.
Она завела этот разговор только для того, чтобы разговор не зашел о другом, для нее опасном. Но теперь ей и правда стало интересно: почему он, такой умный, не найдет себе работу более денежную и на которой, главное, не убивают?
Кажется, Левертов хотел ответить, что она этого не поймет – Танька по лицу прочла такое его намерение, – но, видно, вспомнил, что от нее таким ответом не отделаться, и сказал:
– Того я, что человек не должен уклоняться от своих обязанностей.
– Это какая ж у тебя обязанность? – хмыкнула Танька. – Больно нужны тебе люди, которые сначала соблазнили тебя работой с ними, а потом бросили на произвол судьбы!
Память у нее была цепкая, как репейник, и она в точности повторила слова Евгении Вениаминовны, подслушанные первым утром в этом доме. Левертов, конечно, сразу про это догадался и расхохотался так, что Танька даже рот открыла.
Она впервые видела, как он смеется. Его лицо переменилось совсем. Другой человек был перед ней. Глаза сияли так, будто в них свечки зажглись, и даже цвет их поменялся – из карих они стали золотыми. Высокий лоб светился, как у волхва на картине, а губы очертились линией такой красоты, что впору было зажмуриться.
Но Танька не зажмурилась. Она смотрела на него, и смотрела, и даже моргнуть не могла, не то что взгляд отвести.
– То ли чудо ты, то ли чучело! – Левертов наконец перестал хохотать, но свечки в глазах не погасли. Их свет падал прямо на Таньку. – Сложные вещи понимаешь мгновенно, а в простых разобраться не можешь. – И, увидев, что Танька насупилась, добавил: – И нечего обижаться – на обиженных воду возят. Обязанность у меня такая, чтобы делать максимум того, что я могу. И у каждого такая обязанность. Не перед кем-то, кто соблазнит и бросит, – снова улыбнулся он, – а лично перед собой. Я хотел, чтобы страна переменилась. Я понимал, почему это необходимо, и понимал альтернативу.
– Альтернатива – это что? – спросила Танька.
– Это другая возможность. Либо мы должны были выйти к нормальному развитию, либо грохнуться так, что всему миру мало не показалось бы. Одно являлось альтернативой другому. Я мог способствовать норме и должен был это делать в полную меру сил. Иначе перестал бы себя уважать. И от того, что у меня сломаны ребра, ничего в этом смысле не изменилось.
Этого Танька уже не поняла. Особенно про ребра – как же ничего не изменилось, когда они сломаны? Но расспрашивать не стала. Ей вдруг показалось, что он думает не про альтернативу, и не про ребра, и вообще не про то, о чем говорит… А про что же?
Он смотрел на нее так, будто что-то прикидывал и взвешивал на весах, которые были у него внутри, в голове или в сердце. У Таньки мороз пробежал по спине. Ей показалось, что судьба ее не просто решается им сейчас, а уже решена.
– Ты… что?.. – пробормотала она.
– Ничего. – Он тряхнул головой. Дождевые капли высохли на его волосах, огоньки в глазах погасли. – Есть хочешь?
– Не-а, – помотала головой Танька. – Меня твоя мама обедом накормила уже.
– А я голодный как волк, – сказал он. – Или кто там в ваших болховских лесах водится?
– Не знаю, – буркнула Танька. – Больно мне надо по лесам ходить.
«Еще б сказочку рассказал, – сердито подумала она. – Про Машу и медведя».
Снова говорит с ней как с маленькой. Но зато вот он, здесь! Только сейчас Танька поняла, как сильно о нем соскучилась.
– Все равно пойдем, – сказал Левертов. – Составишь мне компанию.
Пошли в кухню, он налил себе фасолевого супу, сваренного Евгенией Вениаминовной с утра и еще теплого, Танька сказала, что надо бы разогреть, но он ответил, что и так съест, и правда съел в одну минуту, видно, и впрямь проголодался в командировке, а второе, винегрет и котлеты, ел уже медленно, а Танька тем временем грызла испеченные вчера Евгенией Вениаминовной коржики, таская их один за другим из вазочки, которая казалась плетеной, а на самом деле, Евгения Вениаминовна сказала, сделана из фарфора, и на дне у нее с обратной стороны нарисованы тоненькие синие мечи, по которым этот фарфор сразу узнаешь.
И вот они сидели за кухонным столом и разговаривали про то, что за поселок художников посреди Москвы такой и почему он называется Сокол.
Про Сокол Танька спросила просто так, лишь бы спросить. Ей, конечно, интересно это было, но, главное, хотелось посидеть с ним за столом подольше, а рассказывает пусть про что хочет.
– Художники у нас тоже есть, но не так уж их много, – сказал Левертов. – Запивай, не грызи всухомятку.
Он налил в хрустальный стакан морс из хрустального же графина, который стоял на столе, и придвинул стакан к Таньке.
– А почему тогда все улицы так называются? – спросила она. – Саврасова, Левитана, Сурикова ваша. Это ж художники, правильно? Я думала, они тут жили.
Морс ей за время болезни надоел до чертиков, потому что Евгения Вениаминовна заставляла пить его по два литра в день, говорила, в нем живительная сила. Но из его рук Танька не то что морс – серную кислоту бы выпила.
– Они здесь не жили, – сказал Левертов. – Поселок в двадцать третьем году начали строить, они к тому времени умерли давно. На свое счастье.
– Почему на счастье?
– Потому что их уже не могли ни расстрелять, ни в лагере сгноить. А строился этот город-сад главным образом для красной номенклатуры и профессуры.
– Город или сад? – не поняла Танька.
– Город-сад. Была такая общемировая концепция в двадцатые годы. Считалось, что мегаполисы должны быть окружены кольцами маленьких городов-садов. Здесь решили ее осуществить. И очень квалифицированно осуществляли, надо сказать. Тогда же вообще феерическое время было – расцвет авангарда. И вдобавок нэп, частная собственность возвращалась. То есть не возвращалась, как вскоре выяснилось, но имитация была очень правдоподобная. Люди и решили, что раз они заплатили за эти дома – по шестьсот золотых червонцев, между прочим, огромные деньги, – то и строить их могут по своему усмотрению. Лучшие архитекторы Сокол проектировали – Щусев, братья Веснины, Марковников. Все до мелочей продумывали, чтобы получилось необычное пространство. У нас даже деревья на каждой улице разные.
А и правда! Танька зажмурилась и, как в кино на экране, увидела улицы Сокола. Разные на них деревья, точно.
– Я думала, сами такие выросли, – сказала она.
– Сами только сорняки растут, – усмехнулся Левертов. – А здесь был замысел. На Поленова сажали тополя альба и мелколистные липы, на Шишкина ясени, на Брюллова сахарные клены, на Сурикова у нас – липы крупнолистные.
– А зачем такое? – не поняла Танька.
– Чтобы у каждой улицы был свой облик. А на разных деревьях листья по-разному поворачиваются ветром, и облик от этого меняется.
Вот как в такое поверить? Чтоб специально раздумывали, как листья на деревьях будут на ветру поворачиваться! Но не станет же Левертов врать. Ох и Москва эта, ох и Москва…
– Думали, разумеется, не только о листьях, – заметив ее удивление, сказал он. – Здесь разные типы домов – на манер сибирских казачьих крепостей, и английских коттеджей, и немецких особняков.
Все это – и его слова, и просто то, как он говорил, – было похоже на сказку. Только никакую сказку Танька не слушала бы с таким вниманием. Если бы кто-нибудь ей когда-нибудь сказку рассказывал.
– Ты наелась? – спросил он вдруг.
– Ой!..
Танька заглянула в вазочку. На дне лежал одинокий обломок коржика.
– Тогда пойдем, – сказал Левертов. – Я спать буду. Да и тебе отдохнуть не грех. Не выздоровела еще, вон, испарина на лбу.
Танька машинально вытерла лоб, в самом деле мокрый, и только теперь почувствовала, что устала. Как он говорит, так всегда и есть.
Левертов ушел в свою комнату, Танька в свою, рядом. Лежа на кровати, она прижалась ухом к стенке и слушала, как он дышит. Может, она и не слышала ничего, и даже скорее всего так, но ей казалось, что она слышит его дыхание, и с этой мыслью она уснула – крепко, до самого утра.