– Быть такого не может!

Обычно Таня эту глупую фразу не произносила, потому что знала, что быть может все. Но то, что ей сейчас сообщил Решетов, так поразило ее, что она не удержалась от этого возгласа.

– Чего не может быть? – не понял он.

– Извините, – сказала Таня. – Но совпадение удивительное, конечно. Я этот детдом из своего окна вижу. Те же шесть лет, что и Алик, на этой улице живу.

Тут уж и Решетов изумился – приоткрыл по своему обыкновению рот. Надо же, чтобы у мужчины чувства выражались таким малоприятным образом.

– Может, я его даже на улице встречала, – сказала Таня. – У магазина вечно дети трутся, и ясно, что детдомовские.

– Почему ясно?

– По неприкаянности. На Петушках, конечно, не элитный район, но совсем уж отбросы тоже не живут, чтобы у домашних детей детдомовские глаза были.

Она заметила, что Решетов слегка поморщился. Понятно – не понравилось, что она назвала кого-то отбросами. Полагается быть добросердечным, и если кто выпил стеклоочиститель и от этого умер, то его надо жалеть, потому что это же наш народ, мы с вами. Таня эту сострадательную моду ненавидела. С какой стати – «мы»? Даже среди самых дальних ее знакомых не было ни одного человека, который додумался бы пить стеклоочиститель. Ей нелегко далась жизнь, в которой это стало так, и сочувствовать она в этом смысле никому не собиралась.

Они с Севой Решетовым сидели в беседке на главной площади поселка. Маленькую эту площадь называли Звездочкой, потому что к ней сходилось несколько соколянских улиц. Беседка здесь стояла всегда, только нынешняя была немного не на том месте, где пятнадцать лет назад. Но все же она никуда не делась со Звездочки, это Таню порадовало.

Она только что подписала с Решетовым договор о сотрудничестве по оформлению опеки над Левертовым Александром Вениаминовичем, и теперь он излагал, что нужно будет сделать в ближайшее время. Пойти в опеку, потом получить кучу медицинских справок, и справку из наркодиспансера, и об отсутствии судимости, ну и прочее. Среди прочего он назвал школу приемных родителей, в которую ей надо будет записаться, Таня спросила, где эта школа находится, он ответил, что школ таких много, есть даже прямо при детдоме, в котором живет Алик, тут и выяснилось, что детдом этот находится на Петушках.

Решетов все же не стал сообщать свое мнение о том, надо или не надо называть кого-либо отбросами.

– Вы настоящая русская женщина, Татьяна, – сказал он вместо этого.

– Коней на скаку не останавливаю, – усмехнулась она. – Даже не собираюсь.

И тут же вспомнила, как Веня сказал ей однажды:

– Любая нормальная женщина войдет в горящую избу, если там остались ее дети. Хоть русская, хоть английская, хоть китайская. А если полезет туда спасать домашнюю рухлядь, то она просто дура. И тоже независимо от национальности. Так что ничего специфически русского Некрасов в этом смысле не открыл.

Она не помнила теперь, почему зашел у них об этом разговор и даже когда это было, но те слова его помнила и как усмешка тронула его губы, помнила тоже. Все она помнила о нем, как ни старалась забыть.

– И все-таки вы именно русская женщина, и именно в некрасовском смысле, – сказал Решетов. – Это даже странно.

– Что странно?

– Что в некрасовском, а не в тургеневском. Родились вы в самых тургеневских местах, у вас даже фамилия тургеневская…

– С чего вы взяли про фамилию? – удивилась она.

– А я погуглил, – ответил он с некоторым смущением. – У вас ведь довольно необычная фамилия, и отчество такое, знаете, прямо из «Записок охотника», я заинтересовался… И действительно, Тургенева сопровождал на охоте крестьянин по фамилии Алифанов. В ваших местах. Он даже в рассказе одном описан. Но когда я думаю о вас, то сразу вспоминаю именно из Некрасова: «Не жалок ей нищий убогий – вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой и внутренней силы печать», – продекламировал он.

«Далось тебе вообще обо мне думать! – сердито подумала Таня. – Без толку же».

– Хорошо, Сева, – сказала она, вставая. – Завтра начну справки собирать.

– Ну и главное…

– Что?

Об оплате его работы договорились тоже, поэтому Таня не поняла, что он имеет в виду.

– Главное, вам ведь надо поговорить с мальчиком, – ответил Решетов. – Вдруг он… Ведь он должен согласиться, чтобы вы стали его опекуном.

Его слова поразили Таню. Только сейчас она поняла, что это даже не приходило ей в голову. То есть само собой разумелось, что пацану лучше жить в доме своего отца, чем в детдоме, а значит, ему придется жить под ее опекой. А ведь совсем не само собой разумеется, что Алик этот тоже так считает, Решетов прав.

– Да, – сказала она. – Дура я.

– Нет, почему же дура…

– Вот что, Сева. – Таня снова села на скамейку. – Придется вам договориться, чтобы мне дали с ним встретиться. Мало ли какое там начальство, в детдоме. Начнут хамить, я этого на дух не переношу, ну и пойдет-поедет. Потом не расхлебаем. Возьметесь?

– Да, конечно, – кивнул он. – Завтра же туда поеду.

Он так обрадовался, когда она села на скамейку, что Таня тут же поднялась с нее снова.

– Хорошо, – сказала она. – Звоните мне сразу, как решится.

Простившись с ним, она села в машину и дождалась, когда Решетов сядет в свою. Он не трогался с места, но ей не хотелось, чтобы он видел, куда она поедет, и она не заводила мотор.

Конечно, он уехал первым. Тане показалось, что его «Фольксваген» при этом уныло вздохнул. Она улыбнулась и, подождав пять минут, тронулась с места тоже.

Она не знала, когда переедет в дом на улице Сурикова. И даже не потому, что завещание еще не было оглашено и формально она не имела на это права. На формальности ей было наплевать так же, как и на мнение посторонних, ничего для нее не значащих людей, для которых и она ничего не значит. А родни у Вени не было, это она даже без его письма знала.

Евгения Вениаминовна когда-то говорила ей:

– Двадцатый век катком по нашей семье прошелся. Была большая родня, и никого не осталось.

– А вы прикиньте получше, – деловито посоветовала ей тогда Танька. – Если родня большая, так, может, позабыли кого.

– Никого не позабыла. – Евгения Вениаминовна улыбнулась. – Родителей Вениного отца еще перед войной расстреляли. Знал, что была старшая сестра, но она еще до его рождения, еще в двадцатые годы отсюда уехала, и даже неизвестно куда. Возможно, в Америку, она актриса была в Московском мюзик-холле. Во всяком случае, никому она вестей о себе не подавала и никаких ее следов нет. Ну а мои – кто в гетто, кто на фронте… Тетя Кира, последняя моя родственница, оставалась. У нее единственный сын в сорок первом году без вести пропал, мой двоюродный брат. Она его до самой своей смерти искала, в Министерство обороны писала, в архивы, во все инстанции. Отовсюду одно: сведениями не располагаем. С тем и умерла. А год назад ответ по ее адресу пришел, и мне передали: нашли останки под Смоленском. Случайно… В девятнадцать лет мальчик погиб, страну защищая, и пятьдесят лет лежал непохороненный! Никому, кроме матери, дела не было, где он, что он. И ни детей не успел оставить, никакого по себе следа… Так что никого я не забыла, Таня, – прищурившись, заключила она. – Никого и ничего.

В общем, Таня знала, что может переезжать на Сокол хоть завтра. Даже прямо сейчас может подъехать к дому и остаться в нем – на ночь, на день, на сколько угодно. Но мысль об этом ее пугала.

Она не отвыкла от этого дома за пятнадцать лет. Даже слишком не отвыкла; может, в этом причина ее страха. Она не ожидала этого, то есть всего этого – что Веня умрет, что оставит ей свой дом, что оставит ей своего сына… Все это пугало ее не в практическом смысле, а в том, которого она никогда не понимала. Веня называл такое метафизическим сквознячком, Таня запомнила. Он не объяснил, что это значит, а сама она и подавно не могла тогда объяснить, что за сквознячок такой. Ну, вот именно такой он и есть, выходит: будто потянуло откуда-то, и кажется, что твоей жизни коснулось что-то вне тебя, что-то очень большое, беспредельно большое, больше, чем ты можешь понять, ты и не понимаешь, почему, а главное, для чего оно коснулось именно тебя, что значит его прикосновение.

Лучше об этом не думать! Но не думать об этом в доме на Сурикова почему-то было невозможно, и Таня не могла решиться переехать туда.

Теперь, правда, оказалось удобно, что она не уезжает с Петушков. Проще будет повидаться с этим Аликом. А если Решетов правильно договорится с детдомовским начальством, то можно будет хоть каждый день к нему приходить. Пускай к ней привыкает. Интересно, сколько придется ждать, пока разрешение на опеку дадут? Самое малое, месяца два, Решетов сказал. Ну вот два месяца по прежнему адресу и поживет.

Таня думала обо всем этом, выруливая из поселка на Ленинградский проспект, проезжая через туннель на Волоколамское шоссе. Когда показалась церковь Преображения, перед которой ей надо было сворачивать направо, к Петушкам, она подумала, что следует, наверное, как-то приготовить дом на Сурикова к тому, что в нем будет жить ребенок. Но пока стояла на светофоре у церкви, эта мысль успела показаться ей идиотской. Ничего особенного никакому ребенку не нужно. Ничего отличного от того, что нужно и всякому человеку. А из того, что нужно человеку, в доме на Сурикова есть все и сверх того. При этой мысли ей вспомнился выложенный мозаикой лик Спаса в церкви Преображения, перед которой она сейчас стояла. Спас был странный и необычный, не такой, как в других церквях. А почему он вдруг вспомнился? Непонятно.

«А почему я вообще об этом сейчас думаю? – сердито подумала Таня, пропуская машины на круговой развязке у заправки. – Нашла время!»

Думала она об этом оттого, что все в ней пришло в движение. Да, все сдвинула Венина смерть, перевернула все, что было с таким трудом ею выстроено. То ли разрушил он все своей смертью, то ли заставил перейти к какому-то новому порядку жизни.

Выйдя из машины у своего подъезда, Таня вспомнила, что дома нечего есть. Пришлось идти в магазин – в тот, рядом с которым и находился детдом. За шесть лет, что она здесь жила, магазин несколько раз менял название и, видимо, владельцев, но сам по себе менялся мало. Обычный маленький супермаркет для спальных выселок.

Еще внутри магазина она поймала себя на том, что посматривает сквозь витрину в сторону детдома, а когда вышла на улицу с набитым продуктами пакетом, то даже остановилась, глядя на него.

Детдому было отведено здание бывшего детского сада. Дети и взрослые ходили по его двору каким-то неизвестным ей порядком. Таня и не хотела этот порядок знать, а хотела только, чтобы мальчик, которого Веня оставил, поскорее был оттуда изъят и ей передан. Вдруг показалось, что это не получится, и она почувствовала такую растерянность, какую редко чувствовала за свою жизнь. Таня по пальцам одной руки могла пересчитать случаи, когда растерянность охватывала ее.

Стоя в десяти метрах от забора, она увидела, как из детдома вышла женщина в синей парке и желтых тимберлендовских ботинках, прошла через двор к воротам, закрыла, выйдя, за собой калитку и направилась к автобусной остановке. Что это не тетка, а вот именно женщина, было видно сразу и располагало к ней. Во всяком случае, Таню располагало.

Она догнала ее, когда та обходила детдомовский забор.

– Здравствуйте, – сказала Таня.

Женщина посмотрела настороженно и поздоровалась с вопросительной интонацией.

«Работает там, – подумала Таня. – Воспитательницей, может».

Чтобы догадаться об этом, не требовалось особенной проницательности. В детдомах спрессованы такие истории, что встретить вокруг них странных и просто опасных людей нетрудно. Оттого и настороженность при каждой неожиданной встрече у тех, кто там работает.

Не со всеми людьми можно говорить прямо, но уж если видишь, что с этим человеком можно, то так и надо с ним говорить. Это открытие Таня сделала еще в детстве, восприняла как само собой разумеющееся, потому что не была приучена к церемониям, а уже во взрослой ее жизни, когда к церемониям она давно привыкла, оказалось, что открытие все равно было правильное.

Она поставила пакет на снег и сказала:

– Меня зовут Татьяна. Я хочу взять под опеку ребенка. Его отец недавно умер. Но он и сам не успел своего сына из детдома забрать. Так получилось.

– Вы про Сашу Левертова? – спросила воспитательница.

Настороженность из ее голоса не исчезла, но вроде бы слегка ослабела.

– Да, – кивнула Таня. – А откуда вы знаете?

– У нас все эту историю знают. Только порадовались за Сашу, и такое вдруг горе…

– Как вы думаете, мне его отдадут?

– А почему именно вам?

– Его отец написал, чтобы я его взяла. Заверил у нотариуса.

– Понятно… – протянула та. – Только это не со мной надо обсуждать.

– В органы опеки, к директору, я знаю. Но… – Растерянность снова охватила Таню. Что это ей взбрело в голову приставать к незнакомому человеку на улице с такими расспросами? – Но пока справки соберу, пока разрешения все получу… Мне бы его хоть увидеть!

Она произнесла это более пылко, чем говорила обычно, потому что это неожиданно пришедшее на язык объяснение для нее самой оказалось кстати. Уж неизвестно, как в глазах этой воспитательницы, но хоть в собственных глазах не выглядела она теперь идиоткой.

– А вон он, – сказала та. – Вон там, видите? Снежную крепость строит.

На участке рядом с сетчатым забором действительно строили снежную крепость. Мальчишек, которые это делали, было несколько, и странно, что воспитательница указала на них так, будто Таня могла легко распознать, который из них ей нужен.

Она уже открыла рот, чтобы спросить об этом, но не спросила, потому что сама поняла, о ком речь. Сходство с Веней, так поразившее ее, когда она увидела фотографию, было и наяву настолько сильным, что даже на расстоянии, даже в шапке с длинными ушами-завязками его сына трудно было с кем-то перепутать.

«Сволочь, – подумала Таня. Хоть и не стоило, может, так думать об умершей женщине. – Сволочь и дура».

Как, ну вот как можно было не понять, что если пацан настолько похож на своего отца внешне, то и другое сходство может обнаружиться? И как было не пересилить собственное тупое упрямство и не показать его отцу?

Она за все свои тридцать пять лет не поняла, что движет такими людьми. Знала только, что не стоит искать в их поступках логику. Ну и как себя с ними вести знала, конечно, тоже. Опыт у нее в этом смысле был долгий.

Правда, с мамашей этого пацана уже никак себя вести не нужно. Только последствия расхлебывать.

– Я пойду? – сказала воспитательница.

Настороженность в ее голосе сменилась сочувствием. Таня, вздрогнув, вынырнула из своих мыслей. Глупо стоять столбом с таким видом, чтобы посторонним людям хотелось тебя пожалеть.

– Спасибо, – сказала Таня. – Я зайду в ближайшее время.

– Попросите тогда, чтобы меня нашли. Ирину Яблочкину. Я в библиотеке работаю.

– Хорошо, – кивнула Таня. И повторила: – Спасибо.

Было ей за что благодарить библиотекаршу Яблочкину. Хоть ничего особенного та не сообщила, но будничность, с которой указала на мальчика, вывела Таню из растерянности.

Ирина ушла. Мальчишки закончили строить крепость. Они были совсем близко, от Тани их отделяла только сетка забора. Она едва удержалась от того, чтобы окликнуть Вениного сына. Смешно, но удержало ее главным образом то, что она не знала, как его назвать. Он смотрел в Танину сторону, но не на нее, конечно, а на крепость свою снежную. Лицо у него было насмешливое и бесстрастное. Это выражение было выжжено в Таниной памяти, как клеймо. Интересно, так же меняется улыбкой его лицо?..

Проверить это ей не удалось. Мальчишка не улыбнулся, а надвинул на лоб шапку, съехавшую на затылок, выдернул из сугроба и вскинул на плечо широкую пластмассовую лопату, которой набирал снег, и пошел ко входу в здание. Остальные строители двинулись за ним. Таня еще немного посмотрела им вслед, положила в пакет выкатившееся из него авокадо и, не понимая, что чувствует, пошла к своему подъезду.