– Рутинное обследование. Врачи дали мне пять лет, из которых прошло четыре года. Последняя отсрочка – максимум год, но скорее всего, речь идет о шести месяцах.

Исаак расстегнул рубашку.

– Говорят, рост опухоли можно было задержать, если бы я воспринял первые симптомы всерьез. Врачи с тем же успехом могли бы сказать прямо: я сам виноват. – На его безволосой груди сидело с десяток пластырей. – Фентанил. Болеутоляющее. Благодаря им я смогу рисовать до самого горького конца.

Исаак скрылся в темном углу мастерской; теперь Хуртиг увидел, что в тусклом свете вдоль стен выставлено множество полотен. Все повернуты холстами к стене.

На столике на колесиках стояло несколько старых консервных банок с кисточками разной величины. Какие-то тряпки, мешок с ветошью. Пол покрывали пятна краски и растворителя.

Исаак вернулся с большой картиной.

– Я работал не покладая рук, – объявил он.

– Вот чёрт… – Хуртиг услышал, что его голос готов сорваться.

Надо выбираться отсюда как можно скорее.

– И особенно доволен портретом.

Исаак отошел к проигрывателю и выбрал пластинку. Нажал на кнопку, и в динамиках снова затрещало.

Спокойная фортепианная музыка. Такая фальшивая, что это слышно даже человеку с плохим слухом.

Хуртиг узнал ее, а когда услышал голос – все понял.

Это запись с кассеты Голода.

Исаак снова уселся в кресло и холодно посмотрел на Хуртига.

– Двадцать седьмое декабря. Эта дата тебе о чем-нибудь говорит?

Хуртиг понял, что изображать неосведомленность бессмысленно.

– Да. Это мой день рождения, – сказал он, понимая, что жить ему осталось двадцать семь минут и двенадцать секунд.