В момент смерти мне двадцать пять лет, мой вес семьдесят два кило, рост – сто восемьдесят три сантиметра. Иными словами, хорошо сложенное дитя в состоянии неконтролируемого клеточного роста, из-за которого клетки-вредители поражают окружающие ткани.

У меня рак. Опухоль в мозгу, которую нельзя удалить. Продержусь еще пять лет. Если повезет.

В момент, когда жизнь кончается, гаснет огонь в глазах, и я понимаю, что отныне лимб – моя новая среда обитания, я сижу в мягком кожаном кресле и слушаю голос одного из лучших онкологов Швеции.

Надежды нет. Может быть, три года на нейтральной полосе без будущего.

День за днем жить в стране, где активно интересоваться чем-то – значит плевать против ветра.

– Мне очень жаль. Я ничего не могу сделать, – говорит онколог, у которого больше полумиллиона долгов по студенческим займам, но которого в доме на Вэрмдё ждет семья.

Опухоль злокачественная, и удалить ее нельзя.

– Конечно, мы можем предложить химиотерапию, но…

– Спасибо, не нужно. – Я встаю и прощаюсь с самым никчемным онкологом Швеции.

Примерно за две недели до этого… Или за три недели?

Время хаоса.

Дни, которые я проклинаю.

Жизнь столь же бесконечна, сколь вечно искусство; я встретил Йенса в баре Сёдера. Наши глаза говорят на одном языке, мы беседуем весь вечер, а потом отправляемся к нему домой; он рассказывает о своей жизни, о том, каково быть полицейским и каково быть братом – и не иметь сестры. Мы говорим так долго, что на следующий день ему приходится взять больничный, и мы говорим еще две недели, а потом приходят результаты обследования.

Рак.

«Рак» – значилось в результатах анализов, которые теперь следовало оплатить. Счет, который приходит, когда человеку суждено пережить всепоглощающую влюбленность.

Некоторое время спустя…

Может, месяц.

Память меня подводит. Или мне просто безразличен ход времени.

Берлин.

Мы с Айман сидим на пледе на берегу звездообразного крепостного рва цитадели Шпандау. Башня Юлиуса торчит над ренессансными укреплениями, как гигантская печная труба. Я знаю, что нацисты во время войны разрабатывали здесь нервно-паралитические газы.

– Исаак был пророком, – говорю я. – В Коране его зовут Исхак. – Я смеюсь. – Библейский Исаак – прототип отвергнутого сына.

– Кажется, ты хорошо разбираешься в религии, – замечает Айман. – Веришь в Бога?

– В какого из них?

– В какого хочешь.

– Я верю в Антихриста, – говорю я, помолчав. – Он единственный из пророков признал себя ложным. Все прочие пророки ложны, потому что Бога не существует. Но я настоящий, поскольку то, что я сделаю, будет по-настоящему.

Я использую настоящих людей.