Истина – это высказывание, которое очевидно соответствует фактам; истина – это истинное высказывание о реальности, тем самым она идентична реальности. Несколько простоватое определение, но точное. Интерпретируя, разум выводит одну истину из другой, эта другая тоже выводится из другой, и так далее, вплоть до истины, которая уже ниоткуда не выведена; иначе говоря, разум интерпретирует, пользуясь дедукцией. Или же он применяет индукцию, оперируя фикциями, гипотезами, теориями. Дедуктивное мышление делает ставку на нечто надежное, индуктивное рискует. Разум, интерпретирующий посредством дедукции, это разум богов – истина им ведома, они делают заключения о частном, исходя из общего. Но в человеческой жизни всем заправляет не дедукция, то есть предсказуемое, а индукция, непредсказуемое; именно непредсказуемое, которое мы называем случайностью, потому что оно выпадает как игральная кость или падает с неба как метеорит, – и эта вот случайность, как выясняется постфактум, когда она уже пришибла нас, могла быть предсказана.

Продолжим на примере метеорита. Истина как соответствие факту – это формулировка тождества: метеорит – это метеорит; интерпретация же: метеорит – это кусок металла, который Зевс швырнул с Олимпа на землю, – представляет собой дедуктивный вывод. Без веры, что на Олимпе обитает некий Зевс, интерпретация невозможна. А еще при такой вере возможны бесчисленные другие, основанные на дедукции интерпретации, относящиеся к метеориту. Ну, например, Зевс швырнул с Олимпа кусок железа по своей прихоти, или потому что в своей бесконечности маялся скукой, или еще почему-нибудь. Если в качестве предмета дедуктивной интерпретации берется сам Зевс, то приходится принимать на веру всю мифологию, то есть в этом случае дедукция должна исходить из мифологии и полагать достоверными появление Геи из хаоса, рождение ею Урана, а также инцест Геи и Урана, оскопление Урана его сыном Кроном. О прочих страшных историях мы лучше умолчим.

Напротив, интерпретация, согласно которой метеорит представляет собой астрономический феномен, сначала выступает как дедуктивная интерпретация. Потому что она предполагает наличие целой цепи предварительных индуктивных интерпретаций, теорий, которые были выдвинуты ранее, оказались ложными и породили другие, новые теории. Но затем она вызывает целый ряд новых индуктивных интерпретаций, гипотез, которые становятся все более абстрактными, однако никогда не становятся абсолютной истиной, подобно тому как дробные числа в интервале между единицей и нулем никогда не достигают нуля, – хотя, как я знаю, много есть физиков, питающих надежду когда-нибудь достичь нуля: что ж, в этом случае их физическая формула мира будет в то же время формулой метафизической.

Конкретнее. Предположим, 15 октября 1943 года в три часа сорок минут семнадцать секунд по швейцарскому времени метеорит насмерть пришиб двадцатидвухлетнего студента Ф. Д., когда этот Ф. Д., пьяный, ночью в Берне плелся домой по Кирхенфельдскому мосту в сторону Исторического музея; остановившись на мосту, он через перила мочился в реку Ааре в тот самый момент, когда на голову ему упал метеорит – случайно увиденный с Гуртена, холма, что на южных подступах к городу, неким опять-таки пьяным студентом-астрономом, вознамерившимся сфотографировать в северной части неба Туманность Ориона, которая находилась на юге. Так вот, данное высказывание в общем и целом соответствовало бы истине и могло бы вызвать сомнения лишь постольку, поскольку тут можно оспорить точность указания на время события, да и «домой», собственно, остается чистым предположением. А вот интерпретация данного высказывания сопряжена с большими трудностями. Пришлось бы досконально изучить жертву несчастного случая, Ф. Д., и установить несомненную связь между несчастным случаем и случайным фотоснимком, случайно сделанным студентом-астрономом; потребовалось бы тщательно, ничего не упустив, связать друг с другом целый ряд косвенных улик (подозрительных обстоятельств), словом, пришлось бы подвергнуть наш разум изрядным мытарствам. Исходя из того, что удалось наблюдать, можно было бы рассчитать траекторию метеорита, хотя она светилась не дольше секунды, установить, откуда прилетел этот космический снаряд, выяснить, что он был частицей протосолнца, из которого образовалось наше Солнце. Интерпретация невероятного несчастного случая имела бы характер дедукции – если можно рассчитать траекторию метеорита, значит мы исходим из известных нам законов гравитации. Дурацкий обломок камня, прибивший этого дурацкого Ф. Д., мотался по Солнечной системе шесть миллиардов лет, то есть с самого ее возникновения, а когда по вине какого-нибудь мини-планетоида размером с наш Маттерхорн он отклонился от своей траектории, то угодил в поле земного притяжения и воткнулся в землю, хотя и совершенно закономерно, но так неудачно, что этот космический несчастный случай выглядел как подготовленное убийство. Тут, впрочем, надо сделать оговорку: когда мы реконструируем факторы, вызвавшие гипотетический несчастный случай, который я описал всего одним простеньким предложеньицем и который имеет столь простенькую, при всей ее необычайности, интерпретацию, – итак, когда мы реконструируем факторы несчастного случая на Кирхенфельдском мосту в городе Берне, мы все больше увязаем во все более сложных интерпретациях; положим, законы гравитации нам известны, однако возникает множество вопросов относительно самого явления гравитации, а также о происхождении метеорита. Ответы на вопросы, то есть интерпретации, не истинны, а лишь вероятны и в конце концов приводят нас в область возможного, гипотетического. Истина и интерпретация идентичны, когда перед нами только факт, однако по мере дальнейшей реконструкции факта они все больше расходятся. Возможное – как и логическое – не обязательно истинно.

Истина. Это проблема настолько трудная, что большинство людей вообще не видят здесь проблемы. Мой крестный, например, вот уж кому ничего не стоит установить истину относительно Ф. Д. Иное дело – наука, пьяный студент доставил бы ей куда больше трудностей, чем метеорит. Зато если бы после выяснения причины смерти Ф. Д. кто-нибудь привел моего крестного в Институт судебной медицины и показал ему труп крестника, он в два счета установил бы истину. Для него, бывшего миссионера на африканском Золотом Берегу и пастора, проповедовавшего заключенным в тюрьмах и тому подобных местах, а также глухонемым, студент Ф. Д. послужил бы доказательством существования Бога: «И тут сказал некий человек, вышедши пьяным из кабака, что Бога нет», – я же слышал, как мой крестный проповедовал перед заключенными Базельской тюрьмы, которые сидели напротив нас и были изолированы друг от друга, вроде как в клетках (1947 год; я смущенно сел на указанное мне место на возвышении, рядом с начальником тюрьмы), а потом мой крестный, с виду помесь Бисмарка и Клемансо, могучая глыба, слепленная из массы обоих великанов, возгласил бы громовым голосом: «Бах! Вспышка – и парень упал замертво. Это значит, Бог есть». (А когда мы отправились восвояси, в дом, давно дожидавшийся сноса, в предместье Санкт-Альбан, крестный сделал дедуктивный вывод: «Вот защитил бы ты докторскую, так не провалился бы нынче в Цюрихе со своей пьесой, и вообще тебе в голову не втемяшилась бы эдакая дурь – написать пьесу».) Крестный мой назвал бы и причину, почему метеорит, которому, вообще-то, полагалось продолжать свои скитания по Солнечной системе, вдруг возьми да прихлопни не кого-нибудь из двух с половиной миллиардов жителей Земли, а именно Ф. Д. «Бедный парень, – сказал бы он. – Это Господь его покарал за то, что он не пожелал стать священником, как того хотел его отец, а пуще отца – матушка. И за интрижку с художницей-католичкой. Он по-французски не говорил, она по-немецки, всякому ясно, что они общались друг с другом неподобающим христианам образом. Пришлось Господу принять меры». С такими вот словами мой крестный покинул бы Институт судебной медицины, дабы направить свои стопы к тюрьме Торберг, а по дороге он увлеченно беседовал бы с самим собой на каком-нибудь негритянском наречии, которых он знал множество.

Однако случай Ф. Д. пока остается нерешенным. Если бы удалось реконструировать бо́льшую часть различных сил, направивших метеорит аккурат на башку студента, то оказалось бы, что тут сработали законы, действие которых нам известно, и для нас остались бы темным лесом лишь мотивы, побудившие Ф. Д. около четырех утра, едва держась на ногах, ковылять по Кирхенфельдскому мосту. Конечно, кто-нибудь из его дружков вспомнил бы, что в половине двенадцатого Ф. Д. с гневным возгласом: «Я протестую! Хватит принимать меня всерьез!» покинул некое питейное заведение в Старом городе; какой-нибудь другой собутыльник сказал бы, что Ф. Д. безалаберный тип, лодырь и циник, для которого нет ничего святого, что он вообразил, очевидно до одурения начитавшись Ницше, что ему надо заняться философией, да-да, это в его репертуаре; еще кто-нибудь заявил бы, что Ф. Д. не стал нацистом лишь потому, что нацисты, по его мнению, недостаточно крайние, это его собственные слова, – да, с точки зрения Ф. Д., сам дьявол, прости господи, существо не в меру смиренное; некий приват-доцент искусствовед рассказал бы, что Ф. Д. пришел к нему около полуночи, они распили бутылку вина, после чего он прочитал Ф. Д. несколько описаний Ада из «Божественной комедии»; директор крупного продовольственного магазина сообщил бы, что он слышал, как Ф. Д. вернулся домой в половине второго ночи, – директор живет как раз под мансардой, где обитает Ф. Д., мансарда, между прочим, диким образом размалевана, он, значит, слышал, как Ф. Д. вошел в свою комнату, и готов в этом присягнуть, отсюда следует, что через некоторое время Ф. Д. опять ушел в город. А цюрихский писатель С., провалившийся на поприще литературы, написал бы, что он всегда предсказывал: с Ф. Д. произойдет катастрофа. А известный профессор-психиатр дал бы свое объяснение: Ф. Д. сознательно подставился под метеорит, он, профессор, говорил самому Ф. Д., что тот однажды совершит самоубийство.

Несмотря на все эти высказывания, никакая логическая связь не обнаруживается, зато возникает сильное подозрение, что Ф. Д. просто плыл по течению своих мыслей, от одной идеи к другой, и значит, в принципе невозможно интерпретировать мотивы, побудившие его взойти на Кирхенфельдский мост. Если траектория движения метеорита имеет каузальное объяснение, то траектория Ф. Д. случайна, вернее, ее каузальные связи уже не могут быть реконструированы, а следовательно, и интерпретированы. Случайное ведь возможно: может быть, Ф. Д. направлялся прямо домой, значит, он шел вниз, в Старый город, но на площади Казино ему встретился еж, потерянно семенивший по асфальту в сторону моста, гротескное маленькое существо, в той обстановке нереальное; Ф. Д. взбрело в голову пойти следом за ежиком, а когда на Мюнцрайн ежик куда-то юркнул и исчез, Ф. Д., пребывая в глубокой задумчивости, свернул на мост и угодил под метеорит.

Резюмируем: Ф. Д. представляет собой нечто бесконечно более сложное, нежели метеорит. Безусловно, можно рассматривать Ф. Д. как некий космический объект. И как разновидность человека. Если метеорит возник в результате взрыва сверхновой, загрязнившего межзвездное пространство, то Ф. Д. ведет свое происхождение от маленьких проказливых полуобезьянок, миллионы лет тому назад кувыркавшихся на ветвях деревьев. Однако мелкий метеорит остался таким, каким его испекла чудовищная энергия сверхновой, Ф. Д. же, как всякий человек, прошел долгий путь развития и стал существом, которому в равной мере присущи и рациональное, и иррациональное начала. Полуобезьянка, предок Ф. Д., в ходе тысячелетий становясь все благообразнее, превратилась в гомо сапиенс, развитие его организма происходило в направлении от сложного ко все более сложному, эволюция «обкатывала» его звериный геном, у него появился свой собственный космос – головной мозг, образование неимоверно сложное. Поэтому поведение Ф. Д. определялось не только скудными логическими соображениями – гораздо большую роль тут играли неосознаваемые мотивы, непредсказуемые прихоти и не поддающиеся точным определениям, генетически запрограммированные модели поведения, унаследованные Ф. Д. от какого-нибудь далекого прародителя, а также спонтанные озарения, вроде идеи помочиться с моста в реку, потому как еще мальчишкой Ф. Д. любил справлять малую нужду на Церковном шоссе, с виадука над железной дорогой Бургдорф – Тун, которая уже была электрифицирована; как-то раз проходившая мимо крестьянка риторически вопросила, зачем он так делает, и Ф. Д. ответил: «Хочу посмотреть, шарахнет меня или нет» (хочу посмотреть, сдохну я или нет). Тогда не убило током, так убило теперь метеоритом. Разумеется, возможны и другие интерпретации этого студента, ставшего жертвой несчастного случая: он и разумное существо, пригодное для проведения статистических исследований, а также анатомического вскрытия (судмедэксперт установил, что незадолго до смерти Ф. Д. перенес гепатит и что у него повышенное содержание сахара в крови, отметил и начинающееся ожирение); далее, возможны заключения социологические (сын пастора), психологические (затянувшийся пубертатный период), можно было бы интерпретировать Ф. Д. как существо, склонное к иррационализму, причем индивид Ф. Д. сгодился бы даже для посмертного психоанализа, почему же нет. Но все это интерпретации приблизительные, умозрительные, на их основании не удалось бы вывести что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающее закон, в силу которого Ф. Д. неизбежно должен был угодить под метеорит.

Истина в случае Ф. Д. нам категорически не дается. Тем не менее она заявляет безусловные требования, в то время как разум довольствуется условной правильностью. Уничтоженный Ф. Д. на уцелевшем мосту – это, стало быть, лишь незначительная часть истины, но истина претендует на нечто большее: быть тотальной, а тотальность предполагает господство истины не только в прошлом и настоящем, но и в будущем. Однако, претендуя быть вечной, истина переходит в область внечеловеческого, в царство богов. Если истину отрывают от человека, чтобы можно было постичь ее как смысл человека, то истина уже не в человеке, а вне человека. Чтобы узнать истину о себе, человеку пришлось бы удвоиться – разумеется, более успешно, чем это сделал я, создав себе двойника Ф. Д., – и увидеть не только самого себя и не только своего двойника, но и самого себя, как бы вывернутого наизнанку, то есть увидеть истину, которая вне самого человека. Так что выбитый на фризе Дельфийского храма Аполлона призыв «Познай себя самого» предполагает, что ты уже познал себя, раз у тебя есть желание себя познать: всякое познание чего-то особенного предполагает существование общего, от которого можно вывести как производное это особенное. Это возможно в чистой логике. Вот что рассказывают про одного раввина, страдавшего хроническим заболеванием кишечника. Однажды, находясь в таком месте, где запрещены какие-либо мысли о Боге, он, чтобы избежать искушения подумать о Боге, мысленно реконструировал геометрию Евклида, не подозревая, что она уже существует. Дело в том, что геометрия жила в мыслях этого человека, хотя он о том не знал, и она выстроилась на основе логики как таковой, из того априорного знания, что присуще мышлению. Одна из самых красивых историй о математике, с удачно выбранным местом действия. В экзистенциальном все по-другому. Ф. Д., если рассматривать его как общее понятие, «человека как такового», принадлежит области логического, например статистики, об этом Ф. Д. можно сказать, какова, учитывая состояние его здоровья, предположительная продолжительность его жизни, но ему не возбраняются ни страх более ранней смерти, ни надежда прожить дольше. Но если этого Ф. Д., совершенно определенного Ф. Д., мы попытаемся методом дедукции произвести от некоего общего Ф. Д., то окажется, что из логического невозможно произвести экзистенциальное. Нам пришлось бы сделать допущение, что существует не только единичный, особенный Ф. Д., но и общее понятие Ф. Д., а это полная чепуха, если только не предположить, что о каждом отдельном смертном у Бога есть общее представление, идея, от которой, как одна из ее возможностей, происходит отдельный человек, индивид. Но тогда возникает вопрос: стоит ли этому Богу размышлять о каждом отдельном человеке из всех возможных человеков? Не стоит. Бог занимается идеями.

Вот и нет у меня выхода, и, вместо того чтобы сообщить истину о Ф. Д., я вынужден говорить о возможном для Ф. Д., а также о том фиктивном ФД-1, которого в ночь на 16 октября 1943 года, в три часа сорок минут семнадцать секунд швейцарского времени на Кирхенфельдском мосту пришиб метеорит, с шипеньем и свистом прилетевший из просторов Вселенной. Наряду с этим ФД-1 я вынужден выдумать еще одного Ф. Д.: этот ФД-2, как и его двойник, подошел к мосту, однако ступить на мост не решился. Нет, он не подумал, что на мосту в него может попасть метеорит. Надо признать, ФД-2, впрочем как и ФД-1 и я, был в восхищении от астрономии, однако возможность погибнуть от попадания метеорита не только слишком невероятна, у нее еще и чересчур общий характер: всякого Ф. Д., какого мы сочиним, метеорит мог бы убить до его выхода на мост, в пивной или в постели, метеорит мог бы уничтожить и меня самого, хоть сейчас, когда я все это пишу; страшное дело, сколько метеоритов каждый год падает на землю, их масса вместе с космической пылью – как минимум пять миллионов тонн. Не мысль о метеорите, а мост был причиной того, что ФД-2, в отличие от ФД-1, замешкался, не решаясь перейти на другой берег. У меня нет претензий к Кирхенфельдскому мосту, этой достопочтенной железной конструкции прошлого столетия. В отличие от бетонных мостов, соединяющих город с другим берегом Ааре, этот словно парит в воздухе, при большом потоке транспорта он как будто раскачивается, а если стоишь на нем и смотришь вниз на зеленую воду, он еще и искушает. И понимаешь, почему время от времени с него кто-нибудь бросается. Поэтому, идя в город или возвращаясь из города, я всегда старался пройти по этому мосту, я любил этот мост. По-моему, он куда лучше, чем скучный Нидэггбрюкке, построенный так солидно и надежно, что на нем не возникало того авантюрного настроения, которым непременно одаривал меня Кирхенфельдский мост, – ощущения, что он может рухнуть в любую минуту, главное – когда я по нему шел. Недаром за ним в городе начинается квартал дипломатических представительств. ФД-2 тоже любил этот мост и, в точности как я, всегда немного мешкал, прежде чем шагнуть на него, мало того – можно вообразить, что как раз это промедление могло бы спасти жизнь ФД-2: метеорит промахнулся бы сантиметров на десять. Причина нерешительности была бы не объективной, а субъективной – ощущение, которое всегда появлялось у ФД-2 на этом мосту, за что он и любил этот мост. Он медлил бы, чтобы это ощущение усилилось, он поддался бы искушению медленно умирающей ночи. Уже светает (иначе разве ФД-2 увидел бы ежика?), за темнотой уже проступает свет, он как свинцовые белила, и становятся сверхотчетливыми очертания Гуртена – холма, на котором пьяный студент-астроном лихорадочно подкручивает что-то в своем фотоаппарате; мост делается нереальным, бесконечно протянувшимся над бездной и настолько опасным, что шутливый вопрос, а надежен ли он, становится неизбежным, как призрачный прорыв утра; этот вопрос после короткого испуганного недоумения, промедления, удивления искушает ФД-2 ступить на мост, решиться пройти по мосту, ибо переход теперь будет авантюрой, ведь ФД-2 не уверен в надежности железной конструкции, да еще он из озорства собирается помочиться в реку. И вдруг что-то – молния или снаряд – ослепительным светом, всего на секунду, озаряет здание Конфедерации, реку, площадь Гельвеции, Исторический музей. ФД-2, ослепленный низвергшейся с небес световой массой, чувствует – что-то обрушивается на железные перила, сносит их, летит вниз и с шипеньем уходит под воду, громадный мост содрогается, трясется, содрогание слабеет и затихает. «Немцы, – успевает подумать ФД-2, – или американский самолет» – и бросается бежать, хотя это вполне бессмысленно, но бежит не назад, а к площади Гельвеции, бежит во всю прыть, в расстегнутых штанах, забыв о своем начинающемся ожирении, забыв даже об удостоверенной военными врачами близорукости (формально он не должен был увидеть ежа на площади Казино), и не может понять, почему не раздается ни грохота, ни взрыва – только оглушительное шипение или клокотание. Чуть позже, промчавшись мимо Попечительского совета педагогических учреждений, он, мокрый от пота, запыхавшийся, замечает на голове у грудастой, удобно рассевшейся Гельвеции крышку от молочного бидона, поблескивающую в первых отсветах зари, крышку, которой месяц назад он самолично короновал Матерь Отечества, для чего ночной порой, еще не оправившись после перенесенного гепатита, вскарабкался на статую; ясно, что крышка никого не повергла в изумление – ей было суждено еще месяц венчать каменную главу, – столь мало внимания оказывают Матерям Отечества даже в патриотические времена. ФД-2 успокаивается. Вокруг тишина, в ней благодаря присутствию Гельвеции, увенчанной бидонной крышкой, веет чем-то теплым, материнским; не раздается сирен, вообще ни единый звук не нарушает эту тишину. Что-то случилось, может, короткое замыкание, но вряд ли какое-то военное событие – то, что мог упасть метеорит, ФД-2 не приходит в голову, это слишком невероятно. Вот и теперь, тридцать лет спустя, мне не пришло в голову, что кто-нибудь мог выстрелить в меня, когда я стоял на мосту той ночью, хотя такой случай был бы куда более вероятным, чем падение метеорита: в Эйлате я далеко заплыл в море; утром по телевизору показали выступление Арафата в ООН в Нью-Йорке; на крыше отеля стояли солдаты с автоматами на изготовку, я плыл в сторону какого-то танкера, прозрачная как стекло вода, иорданский берег залива Акаба так близко, кажется, рукой дотянешься, и вдруг в нескольких метрах от меня в море взмывает фонтан, я подумал, рыба, и поплыл обратно к отелю, и лишь много времени спустя мне пришло в голову, что кто-нибудь на иорданском берегу мог прицелиться и выстрелить в ту сторону; наверное, думает ФД-2 уже не на площади Гельвеции, а топая через Английский сад, наверное, все-таки не надо было идти по мосту.

А вот логик Ф. Д. – которого я назову ФД-3, чтобы не путать с двумя первыми, – делает заключение, что Кирхенфельдский мост может обрушиться, когда он по нему пойдет, и додумывается до этого сам, а не потому, что на эту идею его наводит забрезживший утренний свет или прежний жизненный опыт. В ночь с 14 на 15 октября 1943 года, в половине второго придя в свою мансарду – не ошибся директор продовольственного магазина! – ФД-3 принимает решение: он будет изучать философию. Конечно, он и раньше интересовался философией, но он хотел стать художником, а зимой в Цюрихе, так же как ФД-1 и ФД-2 (и я, между прочим, тоже), носился с идеей что-нибудь написать, и теперь он растерялся, не зная, как быть: университет был для него чем-то вроде вокзального зала ожидания. Но если ФД-1 живет безалаберно, хаотически, а ФД-2 все еще надеется стать художником или литератором (слова «писатель», «поэт» ему уже тогда были ненавистны), то ФД-3 сейчас, в полвторого ночи, на пороге своей мансарды, полон решимости бросить литературу и живопись, не гнаться за своими мечтами, а научиться мыслить, так же как люди учатся ремеслам. В восторге от этой идеи, он снова запирает дверь, спускается по лестнице, минует квартиру директора, который снова заснул, выходит на улицу, идет по ней вниз, затем на Нидэггский мост и в Старый город. Отныне, думает он, вся его жизнь будет подчинена логике. Но, перейдя по мосту и оказавшись в Старом городе, он начинает сомневаться – пожалуй, было не очень-то логично ни с того ни с сего переходить на этот берег. ФД-3 в глубокой задумчивости бредет по улицам затемненного Старого города, поднимается к университету, где он год назад изучал литературу – если изучал, конечно, – возвращается обратно, механически, поскольку его мысли заняты проблемой, и вдруг – ежа он пока еще не заметил – оказывается у Кирхенфельдского моста, а значит, опять перед ним встает проблема, потому как всякий мост – это мост, и, рассуждая логически, нельзя исключить возможность, что мост обвалится: если рассуждать логически, он в любой момент может рухнуть. Стало быть, для каждого перехода по мосту необходима известная вера в то, что во время этого перехода по мосту оный не рухнет. Степень веры зависит от состояния моста, хотя есть и другие факторы, которые могут вызвать обрушение: подземные толчки, заложенная взрывчатка или метеорит гораздо большей массы, чем тот, который, как мы установили, убил ФД-1 и едва не убил ФД-2. Если мост в порядке, если по нему ежедневно ездят автобусы (в то время там ходил трамвай), грузовики, машины, мотоциклисты и велосипедисты, а по тротуарам на обеих сторонах, в обоих направлениях проходят сотни людей, достаточно совсем слабенькой веры, чтобы ночью в одиночестве пройти по мосту, но все-таки она нужна. Логик ФД-3 не может проигнорировать эту малую толику веры – он же принял решение во всем следовать логике. Он со всею серьезностью относится к исходной посылке, что всякий мост может обрушиться, и делает заключение: «Если во всякое время возможно, что мост обрушится, то однажды мост обрушится, ибо „всякое время“ включает в себя бесконечно многие „сейчас“». Уставившись прямо перед собой неподвижным взглядом, ФД-3 бормочет: «Если я все-таки пойду по мосту, то время, потребное для перехода, также состоит из бесконечно многих „сейчас“. „Сейчас“ – вне времени. Всякое время, даже доля секунды или доля от доли секунды, и даже, в конечном счете, доля от некой последней доли секунды, распадается на бесконечно многие „сейчас“». У него кружится голова, секунда дробится и дробится, ее доли все меньше. Утро давно наступило, падения метеорита ФД-3 не заметил, в его мыслях буйным вихрем проносятся бесконечно многие «сейчас». «Следовательно, мост, который однажды должен рухнуть, а „однажды“ и есть „сейчас“, рухнет тогда, когда я пойду по мосту», – наконец заключает он в тот самый момент, когда на мост въезжает первый трамвай. ФД-3 не только использовал аргументацию древнегреческого философа Зенона, жившего в 490–430 годах до Рождества Христова, он и сам уподобился летящей стреле Зенона: «Если все покоится, до тех пор пока занимает равное себе место в пространстве, и если движущееся тело всегда пребывает в „сейчас“, то летящая стрела неподвижна». ФД-З и сейчас еще стоит перед Кирхенфельдским мостом, в 1990 году после Рождества Христова. Миллионам людей, тем временем прошедших или проехавших по мосту, не сдвинуть ФД-3 с его позиции: только логичное реально, а что нелогично, то мнимо. Этой мысли он привержен по сей день: Кирхенфельдский мост, город, он сам, Земля, Вселенная, Большой взрыв – все мнимо. Не существует ничего, кроме единственной точки, единственной сингулярности; не существует причины, чтобы ей расшириться, стать Вселенной и, уж тем более, дать возможность появления жизни.

Представим себе ФД-4 – он так же, как ФД-3, принял решение изучать философию и жить по логике. Он изумленно смотрит вслед проезжающему по мосту трамваю, в котором сидят служащие всевозможных посольств, германцы, британцы, американцы, итальянцы, германцы, тайно состоящие на британской службе, британцы, тайно состоящие на германской, ну и так далее, тут возможны любые комбинации, – все эти люди, которые в 1943 году, собственно говоря, если бы не находились в нейтральной Швейцарии, должны были по меньшей мере передраться, ведь шла война. ФД-4 видит, что мост не обрушивается, хотя трамваю, чтобы проехать по мосту, требуется время, состоящее из бесконечно многих «сейчас», и хотя трамвай со своими мирными пассажирами – смертельными врагами – весит гораздо больше, чем он весил бы без них, – отсюда ФД-4 заключает, что в его логических рассуждениях есть ошибка, потому что, будь они правильны, Кирхенфельдский мост вместе с трамваем и посольскими служащими рухнул бы в реку, а также на спортивную площадку (на берегу). Как и ФД-3, ФД-4 застывает, выйдя к мосту, однако в отличие от ФД-3 он не скован цепью логических умозаключений; напротив, ФД-4 отчаянно пытается опровергнуть ту аксиому, что мост может рухнуть, и найти логический выход, который дал бы ему возможность с абсолютной уверенностью и без всякой, сколь угодно малой, крошечной веры в то, что мост устоит, перейти по мосту и таким образом доказать тождество логики и реальности. До сего дня ему это не удалось. Крупицу веры, которую он хотел бы отбросить, отбросить невозможно. И он, как и ФД-3, все еще стоит перед Кирхенфельдским мостом.

А вот ФД-5, при виде трамвая оцепеневший, как ФД-4, и заинтригованный тем, что трамвай доехал-таки до площади Гельвеции, решает послать подальше всю эту логику вместе со всей этой философией и уверенно направляется домой по Кирхенфельдскому мосту. При этом он, правда, то по тротуару ногой топнет, то ограду моста пнет, а ограда, между прочим, в одном месте повреждена. ФД-5 разозлен, еще бы, чего ради он битый час трепыхался в сетях нелепейших мыслей! Его вера в то, что мост не рухнет, когда он по нему пойдет, настолько окрепла, что он верит: эта самая вера – не вера, а уж такое достоверное знание – вернее не бывает.

ФД-6, так же как ФД-5, ошарашен при виде трамвая, опровергающего ценность чисто логических рассуждений, он, так же как ФД-5, проходит по мосту, однако идет в глубокой задумчивости и по дороге осматривает повреждение в ограде моста, а на площади Гельвеции он поворачивает назад, снова переходит по мосту, возвращается на площадь Казино, потом снова поворачивает и, перейдя мост, возвращается на площадь Гельвеции, лишь после этого он направляется домой, размышляя о значении только что приобретенного опыта. ФД-6 располагал знанием, что мост когда-нибудь рухнет, однако он непоколебимо верил, что, когда он пойдет по мосту, мост не рухнет. Будет ли ФД-6 дальше изучать философию, он толком не знает, ему вдруг захотелось стать физиком, и он досадует, что зря тратил время на греческий и латынь, – надо было заниматься математикой.

ФД-7, решивший во всем руководствоваться логикой, без двадцати четыре утра выходит к Кирхенфельдскому мосту и натыкается на загородку. Едва устояв на ногах, он думает: как же так? Несколько часов назад, когда он шел домой из распивочной, заграждения не было. ФД-7 в недоумении ходит туда-сюда вдоль загородки, затем, когда ярко вспыхивает прилетевший метеорит, прочитывает надпись на деревянной дощечке (ФД-7 так озадачен появлением загородки, что не задумывается, каков источник слепящего света), написано же там, что существует угроза обрушения и вход на мост воспрещен ввиду опасности для жизни. Забыв о своем решении всегда действовать только по законам логики, обуреваемый неукротимой жаждой приключений, он перелезает через загородку, бегом бежит в конец моста, возвращается и несколько раз вот так перебегает туда и обратно, а потом вдруг застывает на месте, испугавшись, что мост может рухнуть. Взмокший от пота, ФД-7, пыхтя и отдуваясь, спешит домой и успокаивается только у места, где Коллервег переходит в Муриштальден. Вера, что мост не рухнет, когда ФД-7 по нему пройдет, была рискованным предположением, соблазнившим ФД-7 пройти по мосту, несмотря на то что, согласно логике, мост мог рухнуть.

ФД-8, перебравшись через загородку и ступив на мост, замечает, что мост опускается, – ФД-8 в ужасе, его покидает вера в то, что он успеет перейти на другой берег. Он бросается назад, перемахивает через загородку, а мост с грохотом обрушивается, озаренный яркой вспышкой метеорита. Веры у ФД-8 больше нет.

ФД-9, перебравшись через загородку и ступив на мост, так же как ФД-8, замечает, что мост опускается, но ФД-9, вопреки всякой логике, мчится вперед во все лопатки и вообще не видит метеорита; окрыленный безумной верой, что успеет добежать на ту сторону, он проносится по опускающейся части моста до середины, которая уже разламывается, взбегает по другой половине моста, пулей вылетает на площадь Гельвеции, карабкается на колени увенчанной бидонной крышкой Матери Отечества и оттуда, сверху, смотрит, как рушится мост. Вера ФД-9 получила подтверждение. Никогда в жизни не бывал он так счастлив, как при своем пробеге по мосту.

ФД-10, полагая, что с ним не может стрястись ничего плохого, перелезает через загородку и, когда мост под ним обрушивается, успевает увидеть немыслимо ярко озаренный, летящий прямо на него газон и подумать: «Ну да, все это, конечно, в моем репертуаре». Его вера была лишь глупой беспечностью.

ФД-11, не прочитав предупредительной надписи, перелезает через загородку, однако он уже принял решение: все-таки лучше ему стать писателем; он вальяжно проходит по мосту, он в таком восторженном упоении от принятого решения, что не замечает метеорита, но, когда мост с грохотом рушится, ФД-11 приземляется на площади Гельвеции, должно быть по воздуху пролетев над разверзшейся пропастью. Что моста больше нет, он замечает, лишь повернув обратно, на площадь Казино, – он надумал не идти домой, а отпраздновать свое решение. ФД-11 ошеломлен. Он не может уразуметь, как же это он перешел по мосту, если тот лежит внизу, в реке и частично на набережной; случилось чудо, думает ФД-11, однако он допускает и другую возможность: мост рухнул, когда он уже дошел до другого берега, а на грохот он не обратил внимания, потому как замечтался. Он облегченно вздыхает, карабкается на колени Гельвеции и, сняв бидонную крышку с высокого чела, швыряет ее вниз, на рухнувший мост, с радостным воплем – он нашел сюжет.

ФД-12, принявший решение посвятить себя философии, стоит перед загородкой и читает надпись, предупреждающую об опасности. И думает: всякий мост может рухнуть, независимо от того, запрещено по нему ходить или нет. Если сейчас он взойдет на мост, думает ФД-12, это значит, он верит, что мост не рухнет; если он не взойдет на мост, это значит, он верит, что мост рухнет, когда он на него взойдет. Однако вера есть вера, а во что веришь, не важно, поэтому ФД-12 выходит на мост – мост рушится, и он вместе с мостом летит в пропасть. Вот вам и вера.

И наконец, ФД-13, прочитав запрет выходить на мост, идет домой и рисует Кирхенфельдский мост в момент обрушения, он изображает мост и самого себя на мосту ночью и днем, рисует трамваи и людей, когда они валятся в пропасть, он покрывает рисунками лист за листом, он и сегодня все еще рисует обрушение Кирхенфельдского моста.

Рассмотрев различных Ф. Д., мы замечаем, что существует вера разумная и вера неразумная. Вера, что мост, по которому только что проехал трамвай, не рухнет, если я по нему пройду, – разумная вера, хотя возможность, что мост рухнет, конечно, существует. Но эта возможность настолько невероятная, что для перехода по мосту не нужно никакой смелости. А вот если я со всех ног помчусь по мосту в тот момент, когда он будет рушиться, то вера, что я добегу до другого берега, – неразумная вера. Возможность того, что мост обрушится, не просто вероятна, она стала фактом. Мой пробег по мосту – смелость поистине самоубийственная. Следовательно, диалектика веры обитает между верой разумной и верой неразумной, а не между разумом и верой, потому что вера всегда примешана к разуму, без веры невозможно даже предположение, ведь предположение есть не что иное, как переход по мосту, который соединяет наверняка известное и совсем неизвестное; без веры, что мост ведет не в пустоту, а на новую землю, без веры, что какие-то вещи могут быть такими, как я себе представляю, без такого вот моста, перекинутого от чего-то уже установленного к гипотезе, допускающей старую интерпретацию или требующей новой интерпретации чего-либо, не может быть науки. Как раз поэтому ФД-3 и ФД-4 не являются пустыми фикциями.

ФД-3, который не отваживается ступить на мост от страха, что мост может рухнуть, встречается нам в политике. Никто не отважился пойти на разоружение – потому что «другие» не разоружаются. Каждая из сторон подкидывает другой стороне козырное обоснование, почему не стоит разоружаться (идти по мосту). Логика вооружения доходит до абсурда. Разрабатывают новые программы дополнительного вооружения, помимо того вооружения, которое уже есть, обосновывают их тем, что если эти новые программы через сколько-то лет будут выполнены, то будет преодолено отставание от «других», достигших преимущества в вооружении раньше, то есть будет обеспечена безопасность; потом, когда новую программу вооружения выполнят, можно будет с негодованием констатировать, что враг тем временем тоже вооружался, значит, нужна новая программа дополнительного вооружения, и так далее, до бесконечности. Логика вооружения плодит все новые обоснования дальнейшего вооружения. Ее внутреннее противоречие в том, что замалчивается вопрос: почему же враг не совершил нападения, пока мы тут вооружаемся? В обосновании кроется вера, которая не может быть обоснована логически. Потому что в принципе невозможно логически обосновать веру, будь она сколь угодно разумной, тем более – если она неразумна, как та вера, какая требуется для дополнительного вооружения, а именно: чтобы люди вообще-то верили, что враг в действительности не совершит нападения; однако поскольку с точки зрения формальной логики всегда существует возможность, что враг нападет, этим и пользуются для оправдания своего дальнейшего вооружения. Логика вооружения возмутительна своей нечестностью. Но и в других обоснованиях кроются логические противоречия, а значит, и вера, например в том доводе, что врага можно запугать. Этим предполагается, что враг разумен, не впал в отчаяние, и это обоснование рушится, если враг впал в отчаяние и поэтому ведет себя неразумно или если он верит, что мы впали в отчаяние и поэтому ведем себя неразумно. Точно так же и рассуждение, согласно которому враг, бесконечно вооружаясь, сам себя доконает, основано на вере, не учитывающей ту возможность, что именно бесконечное вооружение может вынудить врага напасть еще до того, как он, бесконечно вооружаясь, сам себя доконает, – ведь если враг не нападает, то как раз и получается, что он, бесконечно вооружаясь, может себя доконать. Гонка вооружений иррациональна, лишь с великим трудом люди начинают видеть в призраке призрак, каждая из сторон заявляет, что призрак был необходим и все еще необходим, хотя и с некоторыми ограничениями. Так что никуда он не денется. Будет бродить себе, в той или иной форме. Потому что нам без иррационального никак нельзя. Только в чисто логическом есть что-то абсолютно надежное, вроде теоремы Пифагора. В эмпирическом абсолютно надежен только абсолютный факт (но не его интерпретации).

Абсолютный факт принадлежит прошлому. 19 января 1982 года в 20 часов, рванув с места на машине, я налетел на дерево – что стало фактом лишь после того, как я налетел на дерево: события настоящего констатируются и интерпретируются только как прошлое, причем и тогда, когда мы имеем дело с каким-то длительным состоянием, – все длительное изменяется, а изменение констатируется лишь после того, как оно состоялось. Напротив, все события будущего лишь вероятны, причем вероятное включает в себя и невероятное: вероятное относится к нашим приблизительным предвидениям, оно, вероятное, настает вероятно, однако не необходимо; а вот невероятное также может настать, но его к этому не вынуждает необходимость, и оно, невероятное, находится за пределами всякого предвидения. Но поскольку будущее, как только оно настает, представляет собой ставшую действительностью возможность в цепи вероятно-невероятностей и поскольку то, что верно в отношении факта, принадлежащего будущему, является верным и для всякого факта, то есть и для факта прошлого, осмелюсь сформулировать следующее положение: реальность есть наставшая невероятность. Однако эта формулировка охватывает всю реальность, какой бы та ни была, безразлично, врезался я в дерево или нет, безразлично, существую я или нет, и безразлично даже, существует ли вообще жизнь или нет, и т. д. Это космологическая формулировка, и она утверждает, что наш мир лишь невероятным образом является таким, каков он есть, однако тем самым не опровергается, что мир – такой, какой он есть. Если же ФД-4, который делает ставку на невероятное и верит, что Кирхенфельдский мост вопреки всякой вероятности может рухнуть, когда он, ФД-4, по нему пойдет, и выстраивает рядом с этим мостом второй, а так как и второй может рухнуть – третий и т. д., один Кирхенфельдский мост за другим, то наш ФД-4 никогда не переберется на другой берег. У него всегда найдется какая-нибудь причина построить еще один Кирхенфельдский мост, хотя бы и чудовищно безобразный: от уверенности, что мост, хотя это и невероятно, может рухнуть, когда ФД-4 по нему пойдет, ФД-4 спасается верой в то, что должен все-таки быть мост, который, когда он, ФД-4, по нему пойдет, устоит при любых условиях, что не так уж невероятно. ФД-4 строит все новые и новые Кирхенфельдские мосты, название уже утратило всякий смысл, потому что мост уже давно не ведет в Кирхенфельд, а утыкается в пашню на правом берегу Ааре, близ Гренхена; он строит и строит, теперь уже между Аарау и Ольтеном; то, что в качестве требования логики абсолютно надежно, в эмпирическом неосуществимо, как верит ФД-4; он строит и строит, и наконец мы испуганно вопрошаем, а вообще осуществимо ли что-нибудь, во что веришь? Испуганно – потому что ФД-4 только по видимости занимается ерундой. ФД-4 не единичный случай. О чем бы ни шла речь – об устрашении атомными бомбами, об атомных электростанциях, о хранении ядерных отходов, о разграблении природных богатств нашей планеты, – те, кто во все это верит, всегда пытаются убедить нас, дескать, и мы должны уверовать в абсолютную надежность того, что они творят. Вера – силовое поле человеческих отношений, в котором нас учат жить в страхе. Не вера людей в возможности Бога, а вера их в собственные возможности определяет судьбу смертных.