Глава 22

Забавная это штука – дни рождения. Все их как будто любят, но лично я всегда ждала их с ужасом. Для меня это долгая внутренняя подготовка, необходимость изображать перед всеми радость и весело проводить время – и неизменное разочарование оттого, что мне это не удается. Сегодня мне исполняется тридцать семь, и Глен внизу готовится принести мне поднос с завтраком. Еще достаточно рано, и я совсем не голодна, а потому еда наверняка опилками застрянет в горле, – но все равно надо будет сказать ему, как мне это нравится. И как я его люблю. Да, разумеется, я так и сделаю. Глен – мой мир, моя жизнь… И все-таки каждый свой день рождения я думаю о том, что вдруг в этот год моей жизни все-таки случится чудо, и у нас появится малыш.

Обычно я стараюсь об этом не думать – но в дни рождения все как будто обостряется. В какой-то момент ты с полной ясностью сознаешь, что вот прошел еще один год. Я понимаю, в жизни есть много чего другого, но все равно я не в силах об этом не думать.

Мы могли бы усыновить ребенка из-за границы. Я сколько раз читала в газетах заметки о малышах из Китая, но не могла об этом сказать Глену, боялась его огорчить.

Вот он заходит – слышу, как дребезжат на подносе чашки с блюдцами. Глен улыбается во весь рот, а в вазочке возле вареного яйца стоит красная роза. Торжественно начинает: «С днем рожденья тебя!..» – он обходит кровать, подступая с моей стороны постели – и таким забавным голосом, что меня едва не разбирает смех, допевает: «С днем рожденья, милая Джинни, с днем рожденья тебя!» И целует меня в лоб, в нос и в губы.

Все это меня доводит до слез, и Глен, отстранив от моих коленей поднос, садится рядом и обхватывает меня обеими руками.

– Прости, мой милый. Не знаю, что со мной сегодня такое, – бормочу я, пытаясь улыбнуться.

Ласково мне шикнув, Глен идет к шкафу и достает оттуда открытку и подарок.

Там ночная сорочка. Из белого английского шитья с розовыми бантиками. Как для маленькой девочки.

– Какая прелесть, – говорю я и целую Глена. – Спасибо, дорогой.

– Примерь-ка, – предлагает он.

– Попозже. Мне надо в туалет.

На самом деле мне совсем не хочется ее надевать. Я отправляюсь в ванную и принимаю свою спасительную «таблетку Джинни». Терпеть не могу этот день!

В апреле, перед самым днем рождения Беллы – первым после ее исчезновения – я отправилась в фирменный магазин «Смит» купить для нее открытку. Я целую вечность выбирала подходящую картинку с посланием и остановилась на одном из «телепузиков» с бейджиком «Мне 3 года» – поскольку читала в газетах, что именно «телепузиков» Белла любила больше всех.

Не зная, что написать в открытке, я пошла в парк, села на скамейку и стала думать о ней. Никакой печали я по ней не испытываю, потому что знаю, девочка цела и невредима. И ее мама, и я всем сердцем верим, что она жива. Того же мнения и Глен. Мы предполагаем, какая-то супружеская пара, у которой умер малыш, ее выкрала и тут же скрылась за границей. Странно, что до этого не додумалась полиция. Глен наверняка поделился с ними этой своей версией.

Итак, я написала в открытке: «Прелестнейшая Белла! С Днем рождения! Надеюсь, скоро ты будешь дома». Ну и полагающиеся «целую, обнимаю». И в адресе я указала ее – «мисс Беллу Эллиот».

Номера ее дома я не знала, но понадеялась, что это знает почтальон. Ее мать говорит, что каждый день получает десятки писем. Как-то в «Женском часе» она заявила, что порой ей приходят гадкие послания от разных «чокнутых», в которых говорят, будто она вполне заслуженно лишилась Беллы. Одно из этих писем, должно быть, от меня.

Я действительно писала ей еще в самом начале, когда была ужасно зла на Доун, что та бросила малышку без присмотра, в то время как сама я даже не могла обзавестись дитем. Мне хотелось, чтобы она знала, как дурно поступила.

Нынешнее свое послание я также оставила без подписи. Приклеила марку на конверт, сильно бугрящийся от вложенного внутрь бейджика, и отправилась домой мимо почтового ящика.

В день рождения Беллы, 28 апреля, Доун пришла в студию утреннего телеэфира с маленьким тортиком и тремя свечками на нем. Рядом с табличкой «Найдите Беллу!» на ней был тот самый праздничный бейджик, что послала я. Она поблагодарила всех за теплые послания и подарки, пообещав не разворачивать их до возвращения Беллы домой. У женщины, что брала у Доун интервью, от слез аж дыхание перехватило.

Я развернула купленный для нее подарок – куколку с золотистыми волосами в бело-розовом платье – и положила к себе на кровать.

Всем этим я совершенно спокойно занималась, поскольку Глена не было дома – он ездил по работе. Вернуться он должен был совсем не скоро, и до тех пор я могла проводить время с Беллой.

У меня есть ее фотографии – и простенькие, вырезанные из газет, и красивые цветные из журналов. Я решила не держать их в альбоме, поскольку это все-таки реальный человек, не такая, как прочие «мои детки», и я очень надеялась увидеться с ней однажды. Когда она вернется домой.

Я частенько представляла, как это будет. Как мы с ней встретимся в парке, и Белла поймет, что это я, помчится ко мне, смеясь и едва не спотыкаясь от быстрого бега. Как она обовьет ручонками мои ноги, и я наклонюсь к ней и подниму на руки, закружу от радости.

Это излюбленная из моих грез, и, похоже, она начинает все больше мною овладевать. Порой я ловлю себя на том, что сижу и сижу за кухонным столом, а потом смотрю на часы: прошло уже не меньше часа – а я того и не заметила. Порой я обнаруживаю, что плачу, – однако не знаю точно, почему. Я даже ходила проконсультироваться с врачом. Насчет Беллы я не упоминала, но ему известны связанные с Гленом «обстоятельства», как он это аккуратно обозначил, и из кабинета я вышла с новым рецептом.

– Вам бы немного душевного покоя, миссис Тейлор, – проговорил доктор, вырывая из блокнота предписание. – Вы не думали куда-нибудь съездить – отвлечься от того, что произошло?

Сказал он это, конечно же, из добрых побуждений, но разве какая-нибудь поездка тут поможет? Я же не смогу перестать об этом думать, просто севши в самолет! Я уже больше не способна контролировать свои мысли или вообще что-либо. Так и хочется сказать этому доктору: я пассажир, а вовсе не водитель. Но, по крайней мере, выписанные им таблетки помогут мне, когда понадобится сделаться прежней Джинни.

Мать Беллы без конца показывают по телевизору. Она светится буквально на каждом ток-шоу, везде дает интервью и долдонит все одно и то же про своего «маленького ангелочка» и как она еженощно засыпает в слезах. Ни за что не упустит возможности попасть в камеру. Интересно, может, она еще и берет за это деньги?

Этот вопрос я, кстати, как-то задала, позвонив поздним вечером на радио в прямом эфире. Тут же, следующим на линии, меня поддержал некто Крис из Кэтфорда.

– Что ж это за мать такая?! – хрипло возмутился он.

Я даже порадовалась, что и другие люди видят ее насквозь.

Выйдя «в отставку», как называет это Глен, я теперь целыми днями смотрю телевизор, разгадываю всевозможные кроссворды, участвую в прямых радиоэфирах. Забавно, я всегда считала, что эти передачи – для особых умников. Но стоило мне как-то раз позвонить на местную коммерческую радиостанцию, как я быстро втянулась. Звонит туда, похоже, определенная кучка людей: неделя за неделей одни и те же голоса. Один пожилой дядька хочет, чтобы повышвыривали из страны всех мигрантов; некая дамочка, не выговаривающая «р», считает, что всех политиков надо посадить в «тюйму»; какой-то молоденький парнишка в росте числа преступлений на сексуальной почве яростно обвиняет женщин. Звонят они уже сердитые, и по мере того, как все больше распаляются, голоса их делаются пронзительней и громче. И о чем бы ни заводилась речь в эфире, они постоянно звонят, чтобы выразить свое возмущение. Вот и я на это тоже, что называется, «подсела».

Я не выдержала и взялась за трубку в тот день, когда по радио обсуждали, возможно ли излечить педофилов. Назвавшись именем Джой, я заявила ведущему, что педофилов вообще-то надо не лечить, а вздергивать на веревке. Мнение мое приняли на ура – тут же посыпались звонки от тех, кто выражал со мной согласие. И вот тебе пожалуйста! Я сразу сделалась одной из них. Примерно каждую неделю я меняла себе имя, называясь то Энн, то Керри, то Сью, то Джой, то Дженни, то Лиз. Как же чудесно было становиться кем-то совсем другим – хотя бы на полторы минуты! И чтобы к тебе прислушивались, не осуждая, не зная, за кем ты замужем.

Внезапно для себя я обнаружила, что у меня масса всевозможных суждений, которые мне хочется высказать. Я могла выступить в эфире как миссис Фурия или же, выражаясь словами Глена, как «сердобольная либералка». Я могла быть абсолютно кем угодно!

Так я перестала чувствовать себя одинокой. Лайза к тому времени из моей жизни уже ретировалась. Первое время она мне частенько названивала, приглашала к себе. Ей хотелось побольше узнать о том, что происходит, и она была со мной очень мила. Говорила, что не верит насчет Глена ни единому слову. Однако детки ко мне больше не заглядывали, и этому вечно находилась какая-то отговорка: то у Кейна простуда, то Дейзи готовится к экзамену в балетной школе, то сестра Лайзы приехала с ними посидеть. Потом она заколотила калитку между нашими домами. Всего-то один гвоздь, на самом верху…

– Боюсь, как бы к нам никто не влез, – объяснила она. – Надеюсь, ты понимаешь, Джинни?

Я старалась ее понять.