Глава 19

После того как Глена отпустили, его матушка с отцом заехали к нам в первый же уик-энд. Мы не сразу их заметили, и родителям пришлось некоторое время постоять под дверью, отмахиваясь от газетчиков, которые пытались их сфотографировать и разговорить. Когда я открыла дверь, Джордж в бешенстве честил репортеров, а Мэри была в слезах. Приобняв, я втянула ее в прихожую, а затем повела в кухню. Джордж с Гленом тем временем отправились в гостиную.

На кухне мы сели с ней за стол, и Мэри снова расплакалась:

– Да что ж это такое происходит, Джин? Как вообще кто-то мог подумать, что мой Глен способен на такие вещи? Он никак не мог совершить подобной гнусности. Он таким чудесным был у меня мальчиком! Таким милым, таким умницей!

Я пыталась успокоить ее, что-то объяснить, но она без конца меня перебивала, снова и снова твердя: «Мой Глен не мог…» Наконец, чтобы чем-то себя занять, я заварила чаю, налила ей чашечку и понесла поднос мужчинам в гостиную.

Там царила жуткая атмосфера. Джордж с побагровевшим лицом стоял у камина, нехорошо уставившись на Глена, а тот сидел в кресле, уткнувши взгляд в ладони.

– Как поживаете, Джордж? – спросила я, передавая ему чай.

– Да я бы в сто раз лучше поживал, если б этот идиот не загремел в полицию! Спасибо, Джин. А теперь у нашей двери топчется пресса, да еще и названивают нам утром, днем и ночью. Приходится даже держать трубку снятой, чтобы обрести хоть чуточку покоя. И у твоей сестры та же история. Просто кошмар какой-то!

Глен ничего не произнес. Возможно, он уже все сказал до того, как я пришла.

Но я не могла этого так оставить.

– Для Глена это тоже сущий кошмар, Джордж, – напомнила я. – Как и для всех нас. Он ничего не совершил, а теперь еще и потерял работу. Несправедливо его в чем-то винить.

Вскоре после этого Мэри с Джорджем ушли.

– Скатертью дорожка, – злобно фыркнул Глен, когда за ними закрылась дверь.

Но ни за что не поверю, что сказал он это от души. Все ж таки это его отец и мать.

За ними нагрянули мои родители. Папе я по телефону посоветовала зайти через двор соседки Лайзы, чтобы их не донимали репортеры, а потом пройти через калитку между нашими садиками. Бедная моя матушка распахнула заднюю дверь и буквально ввалилась в дом, точно за ней собаки гнались.

Вообще, моя мама – очень милый и приятный человек, просто она с трудом справляется даже с самыми вроде бы обыденными вещами. Сесть, например, на нужный автобус, чтобы съездить к доктору, или просто пообщаться с незнакомыми людьми – для нее настоящее испытание. Папа, надо сказать, спокойно к этому относится и не ворчит из-за матушкиных «переполохов», как они оба это называют. Он просто усаживает ее рядом и гладит руку, и говорит с ней тихим ласковым голосом, пока она не почувствует себя лучше. Они по-настоящему любят друг друга – как любили всю жизнь. Меня они тоже очень любят, но маме необходимо, чтобы папа уделял внимание исключительно ей.

– Все ж таки у тебя есть Глен, – не забывает напоминать она.

Когда она, вся бледная, едва дыша, опустилась на стул в кухне, папа тут же подсел к ней поближе и взял за руку.

– Все в порядке, Эвелин, – произнес он.

– Сейчас отойду, Фрэнк.

Когда я однажды завела речь о том, что маме было бы неплохо показаться с этими «переполохами» врачу, отец ответил:

– Твоей маме просто немножко недостает уверенности, Джин.

Так что теперь я, насколько могла, попыталась ее подбодрить:

– Все будет хорошо, мам. Вот сама увидишь, все непременно прояснится. Это какая-то ужасная ошибка. Глен все им уже сообщил – и где он был, и что он делал, – так что в полиции разбираются с этими недоразумением.

Мать посмотрела на меня долгим тяжелым взглядом, точно испытывая.

– Ты в этом уверена, Джин?

Конечно, я была уверена.

После этого мои родители нас уже больше не навещали. Теперь я сама ездила их повидать.

– Твоя матушка не сможет приехать: для нее все это чересчур, – объяснил мне отец по телефону.

Как правило, я каждую неделю делала маме прическу. Еще она любила где-то раз в месяц ходить в парикмахерскую для укладки «на выход», однако после первого задержания Глена выходила она куда-то все реже и реже. Он в этом был не виноват, но иногда я ловила себя на мысли, что не могу к нему испытывать даже просто симпатию.

Как в тот день, когда Глен сообщил мне, что видел мой альбом с фотовырезками. Случилось это спустя пару дней после его освобождения. Он сказал не сразу, выжидал. Я чувствовала, что он на что-то себя настраивает, уж можете мне поверить.

И вот когда он заметил, как я разглядываю в журнале фотографию малыша, Глена прорвало.

– У тебя какая-то маниакальная тяга к детям! – в ярости вскричал он.

Оказалось, полицейские нашли мои альбомы в самой глубине сушильного шкафа, куда я их прятала, за емкостью для воды. Всего лишь фотографии – что в этом плохого?

Но он принялся на меня орать. Вообще, Глен не так уж и часто повышал на меня голос – обычно, сильно разозлившись, он уходил в себя и переставал со мной разговаривать. Он вообще не очень-то любил выплескивать свои чувства. Мы могли вместе смотреть какой-нибудь фильм, и когда я плакала навзрыд – Глен сидел рядом совершенно непробиваемый. Прежде я думала, это потому, что он сильный. Считала, что держится он очень по-мужски. Но теперь я в этом уже не так уверена. Возможно, он просто чувствует все совсем не так, как другие люди.

Однако в тот день он на меня накричал. В тайнике у меня были три маленьких альбома, заполненных фотографиями, которые я вырезала из журналов, в избытке имевшихся у меня на работе, а еще из газет и праздничных открыток. На обложке каждого альбома я надписала: «Мои детки» – потому что здесь они действительно были мои. У меня было так много детей! Разумеется, среди них имелись и любимчики: Бекки, например, в полосатеньком боди и подобранной в цвет повязочке на волосах; или Тео – пухлячок-карапуз с прелестнейшей улыбкой, заставляющей меня всю трепетать.

Все это мои детки!

Я заранее подозревала, что Глен воспримет это как камень в свой огород, как откровенный намек на его бесплодность, – потому-то и прятала альбомы. Однако остановить свое увлечение уже не могла.

– Ты же ненормальная! Больная просто! – продолжал он орать.

Его слова заставили меня устыдиться. Может, я и правда больна?

Дело в том, что Глен ни за что не соглашался обсуждать со мной то, что он именовал нашей проблемой.

Никто и не предполагал, что это вообще станет проблемой. Просто единственное, что мне по-настоящему хотелось делать в жизни, – это растить детей. И Лайза, моя соседка, полностью разделяла со мной эти желания.

Она поселилась по соседству со своим парнем Энди спустя два месяца после нас. Оказалась довольно приятной в общении – не слишком назойливой, но и не безразличной ко мне. Когда они вселились, Лайза была беременна, а мы с Гленом еще только пытались зачать дитя – так что нам с ней было о чем поговорить! Каких только планов мы не строили! И как мы станем воспитывать своих детей, и в какой цвет выкрасим детские, и какие дадим малышам имена. Обсуждали все – от ближайших школ до вредных пищевых добавок.

Внешне Лайза была совсем не такая, как я. У нее были короткие, торчащие ежиком черные волосы, совершенно обесцвеченные на концах, и в одном ухе блестели три серьги. Вообще, выглядела она как одна из моделей на тех огромных фотографиях, что висели у нас в салоне. Она и вправду была очень красива – но Глен насчет нее имел иное мнение.

– Это же совсем не нашего поля ягода, Джинни! Выглядит как придурочная какая-то. Что ты ее без конца к нам приглашаешь?

Мне казалось, он просто немного ревнует меня к ней, к тому же между Гленом и ее Энди не было вообще ничего общего. Энди работал монтажником и вечно куда-то уезжал. Один раз даже в Италию! И всякий раз он в разъездах цеплял себе какую-то женщину – а Лайза оставалась одна, как-то перебиваясь на пособиях и пытаясь хоть что-то вытрясти из него на детей.

Когда Лайза стала жить одна, мы с ней сделались просто не разлей вода. А чтобы лишний раз не нервировать Глена, я чаще всего сама к ней заходила.

Обычно я делилась с соседкой услышанными в салоне историями, и она от души над ними смеялась. Она любила поболтать-посплетничать за чашкой кофе. Говорила, что это для нее единственная отдушина. Детей у Лайзы было уже двое – Кейн и Дейзи, – а я все по-прежнему ждала своей очереди.

После второй годовщины нашей свадьбы я все-таки отправилась (в тайне от мужа) к врачу, чтобы выяснить, почему мне никак не удается забеременеть.

– Вы еще так молоды, миссис Тейлор, – сказал мне доктор Уильямс. – Просто расслабьтесь и попытайтесь об этом не думать. Это самое лучшее, что вы можете сделать.

Я попыталась. Однако еще через год, так и не зачав ребенка, я убедила Глена пойти вместе. Ему я сказала, что со мной, наверное, что-то не так, и он согласился меня сопроводить – для поддержки.

Доктор Уильямс внимательно нас слушал, кивал и улыбался.

– Давайте-ка сделаем кое-какие тесты, – предложил он, и начались наши бесконечные походы в клинику.

Первой обследовали меня. Я готова была сделать что угодно, лишь бы забеременеть. Я смиренно выносила все осмотры, зеркальца, ультразвуки, бесчисленные прокалывания.

– В трубах идеально чисто, – заключил в итоге гинеколог. – Совершенно все в пределах нормы.

Следующим отправился Глен. Мне кажется, он не очень-то рвался на обследования, но поскольку я уже через все это прошла, ему было попросту не отвертеться. Ему это показалось ужаснейшей процедурой. Глена, по его же словам, заставили себя почувствовать безвольным куском мяса. Пробы, пластиковые стаканчики, старые, затертые порнографические журналы… Я попыталась мужа успокоить, сказав, насколько ему благодарна, однако это не сработало.

Потом мы стали ждать результатов.

У Глена оказалось почти что ноль сперматозоидов, и это прозвучало как приговор. Бедный Глен! Поначалу он был этим просто раздавлен. Ему казалось, теперь его будут считать неудачником, неполноценным мужчиной, и он настолько был этим ослеплен, что, похоже, даже не видел, что это означает для меня.

У меня не будет детей. Никто и никогда не назовет меня мамой. Я не испытаю радости материнства, и у меня никогда не будет внуков. Первое время, когда я начинала плакать, Глен пытался меня утешать, но потом ему, похоже, это надоело, и довольно скоро он окаменел к моим переживаниям. Это для моего же блага, сказал он. Дескать, надо жить дальше.

Лайза в этом смысле оказалась для меня просто подарком. Я старалась не слишком нервничать из-за ее материнского счастья, поскольку любила свою соседку, но мне это давалось с большим трудом. Она и сама понимала, как это тяжело для меня, и потому предложила, чтобы я стала для ее детей «второй мамой». Я восприняла это как шутку – но все равно сердечно ее обняла, силясь не разреветься. И вот я сделалась частью их жизни – а они стали частью моей.

Я уговорила Глена сделать между нашими садиками за домом калитку, чтобы ребятишки могли через нее туда-сюда ходить. А в какое-то лето я даже купила для них детский бассейн. Глен был с ними очень мил, хотя на самом деле не особо втягивался в нашу дружбу. Порой он наблюдал за их играми из окна, махал им рукой. Он нисколько не пытался помешать тому, чтобы они к нам приходили, и иногда, когда у Лайзы случались свидания (а она бродила по разным сайтам знакомств, рассчитывая найти себе идеального мужчину), детишки оставались у нас в гостевой комнате, укладываясь спать «валетом». Я готовила им на ужин рыбные палочки с горошком и томатным соусом, смотрела вместе с ними диснеевские мультики.

И когда они утихомиривались в постельке, я подолгу сидела рядом, глядя, как они засыпают. Я словно вбирала их в себя, напитывалась ими. Глену это совсем не нравилось. Он говорил, что я перед ними рассыпаюсь. Однако каждое мгновение с этими детишками было для меня особенным. Даже смена подгузника, когда они были еще совсем маленькими. Став постарше, они, приходя, радостно кричали мне: «Жижи!», поскольку их язычки еще не готовы были произносить «Джинни», и одновременно меня облепляли, так что мне приходилось идти, переставляя ноги вместе с ними.

– Горошинки вы мои сладкие! – называла я их, и они задорно смеялись.

Когда наши игры становились слишком уж оживленными, Глен уходил к себе в кабинет.

– Чересчур у вас тут шумно, – говорил он.

А я и не возражала против его ухода – я предпочитала наслаждаться ими сама.

У меня даже возникла мысль уволиться из салона и присматривать за ними целый день, чтобы Лайза могла пойти работать, однако тут Глен взорвался:

– Твоя зарплата, Джин, для нас не лишняя. И вообще, они не наши дети.

В ту пору он уже перестал чувствовать себя виноватым в том, что оказался бесплоден, и даже начал поговаривать что-то вроде:

– В конце концов, мы есть друг у друга, Джин. И мы на самом деле счастливы.

Я пыталась чувствовать себя счастливой, но у меня это не получалось.

Я всегда верила в удачу. Мне страшно нравится, как у людей в мгновение ока может поменяться вся жизнь. Взять, к примеру, «Кто хочет стать миллионером?» или Британскую национальную лотерею. В единый миг какая-нибудь самая обычная женщина с улицы превращается в миллионершу!

Я каждую неделю покупаю лотерейные билеты и порой коротаю утро в мечтаниях о выигрыше. Я уже знаю, как с ним поступлю. Куплю огромный дом на побережье – где-нибудь, где всегда солнечно, возможно, и за границей, – и усыновлю себе сирот. Глен в моих планах, если честно, как-то не фигурирует: он ничего этого не одобрит, а мне совсем не хочется, чтобы он своими недовольно поджатыми губами разрушал мои чудесные грезы. Так что Глен остается для меня всего лишь частью реальности.

Все дело в том, что нас двоих для меня недостаточно – однако Глена задевает, что мне, кроме него, нужен еще кто-то. Наверно, именно поэтому он не желал обсуждать ни вопрос усыновления («Не позволю кому-то постороннему совать нос в нашу жизнь. Никого, кроме нас с тобой, Джинни, это не касается…»), ни какие-то экстремальные меры вроде искусственного оплодотворения или суррогатного материнства. Как-то раз мы с Лайзой обсуждали это вечерком за бутылочкой вина – и все вроде бы казалось мне возможным. Потом я попыталась как бы невзначай ввернуть это в наш с Гленом разговор.

– Это отвратительная идея, если хочешь знать мое мнение, – сказал он. Вот и весь разговор.

Итак, я стала сдерживать перед ним слезы, но всякий раз, когда какая-то из моих подружек или родственниц объявляла, что она беременна, у меня разрывалось сердце. Все мои сны были наполнены детьми: как будто я их теряю и потом бесконечно пытаюсь найти, – и порой я даже просыпалась, еще ощущая в руках вес малютки.

Я стала бояться спать и быстро теряла в весе. Вновь отправилась к врачу, и он выписал мне таблетки для улучшения самочувствия. Глену я об этом не сказала. Мне не хотелось, чтобы ему было за меня стыдно.

И вот я начала потихоньку собирать свою коллекцию, незаметно вырезая на работе детские фотографии и засовывая к себе в сумочку. Затем, когда их оказалось уже слишком много, я стала вклеивать их в альбомы. Дожидалась, пока останусь в доме одна, и тогда извлекала их на свет божий, усаживалась на полу и гладила каждую, называя малышей по именам. Так я могла проводить целые часы, воображая, будто это мои дети.

Полицейские сказали, что нечто подобное Глен делал на своем компьютере.

В тот день, когда он наорал на меня из-за альбомов с вырезками, он еще заявил, будто бы это я подтолкнула его к тому, чтобы искать в Интернете порнографию. Нехорошо, конечно, было так говорить, но Глен тогда так разозлился, что у него это вырвалось само.

Он сказал, что из-за своей одержимости детьми я отгородилась от него и что ему пришлось искать успокоения в чем-то ином.

Когда же он понял, что зашел слишком далеко и когда увидел мое лицо, торопливо добавил:

– Это всего лишь порнография. Все же мужики любят немножко поглядеть порнуху. А, Джинни? От этого же никому не будет вреда. Просто капельку развлечься.

Я даже не знала, что ему и сказать. Я как-то не знала, что все мужики любят порнографию. Речь об этом никогда в нашем салоне не велась.

Когда я расплакалась, Глен заявил, что он в этом не виноват. Что в это порно-онлайн его втянул сам Интернет – и что такого вообще не следовало бы допускать в глобальной Сети. Что это ловушка для ни в чем не повинных мужчин. Очень скоро он к этому делу пристрастился и уже ничего не мог с собой поделать. «Это самая настоящая медицинская зависимость, Джинни, – аддикция называется», – уверял он. Однако порнографию с детьми Глен никогда не смотрел. Якобы те ужасные снимки просто каким-то образом попали в его компьютер – «внедрились вроде вируса».

Я больше не хотела об этом даже думать, не в силах спокойно разложить все в голове по полочкам. Как вообще связаны мой Глен и тот мужчина, о котором говорили полицейские?

Мне искренне хотелось верить мужу. Я любила Глена – он был моим миром, моей жизнью. Я принадлежала ему, говорил он. Точнее, мы оба принадлежали друг другу.

И вот во мне стала разрастаться мысль о том, что во всем виновата я сама: что именно я подтолкнула его к тому, чтобы смотреть те жуткие снимки, – и это мигом вытеснило из головы разные вопросы насчет Глена. Конечно, я и понятия не имела об этой его «аддикции», пока в Светлое воскресенье к нам на порог снова не заявились полицейские. Тогда уже поздно было что-либо обсуждать или делать.

Я должна была просто хранить его секреты, равно как и свои.