Глава 16

Обычно я любила воскресные обеды – с жареной курочкой со всевозможными гарнирами. От них веяло семейным духом, и когда мы с Гленом были еще молодоженами, к нам обычно приежали на обед родители. Все сидели в кухне вокруг стола, вполуха прослушивая «Пластинки Необитаемого острова» и читая воскресные газеты, а я тем временем клала запекаться в духовку картошку или же разливала всем чай.

Так чудесно было ощущать себя частью этого взрослого мира, в котором мы могли пригласить своих родителей на ланч. У некоторых людей подобное чувство появляется, когда они приходят на свою первую работу или же переезжают в свой собственный дом, – но лично я именно в те наши воскресные посиделки чувствовала себя по-настоящему взрослой.

Мы с Гленом любили наш дом. Мы выкрасили гостиную в цвет магнолии (Глен сказал, это выглядит шикарно). И купили мужу в кредит зеленый костюм-тройку. В итоге мы, надо думать, выложили за него не одну сотню фунтов – но смотрелся он настолько здорово, что Глену просто обязательно надо было его иметь. На новую кухню мы копили несколько дольше, но в конце концов нам удалось ее приобрести, и мы выбрали себе гарнитур с белыми дверцами. Мы уже несколько лет захаживали в демонстрационный зал, прогуливаясь там, как и прочие парочки, взявшись за руки. Мне приглянулись шкафчики из сосны, однако Глен сказал, что хочет найти что-то «безукоризненно чистое». Потому-то мы и остановили свой выбор на белых. Если честно, когда мы соединили их на кухне воедино, смотрелось все это вместе точно в операционной, однако мы купили к ним красные ручки и множество красивых ярких баночек – и все сразу же оживилось и заиграло.

Мне очень нравилась моя кухня – «мое ведомство», как в шутку называл ее Глен. Сам он никогда и ничего там не готовил. «Только грязь разведу», – говорил он, и мы вместе над этим смеялись. Так что всей стряпней занималась я.

Глен, пока я готовила воскресный обед, накрывал на стол, сражался с моим папой «на локтях» и дразнил свою матушку насчет ее пристрастия к гороскопам:

– Ну как там, мам, на этой неделе у тебя не ожидается какого-нибудь таинственного незнакомца?

Его отец Джордж говорить особо не любил, но все же приходил к нам в гости. Пожалуй, единственное, что их, отца и сына, объединяло, – так это любовь к футболу. Однако даже в этом вопросе они не могли найти согласия. Глен предпочитал смотреть футбол по телевизору, а его папа ходил на матчи. Глену не нравилось, как на поле едва не сплющиваются при столкновениях тела игроков, он терпеть не мог этот струящийся у них по телу пот и ужасную ругань.

– Я как-то больше склонен к пуризму, Джин, – объяснял он мне. – Я люблю сам спорт, а не жизнь социума.

На что его папаша обзывал Глена слабаком.

Джордж абсолютно не понимал Глена, и нам казалось, его просто отпугивает образованность сына. Глен хорошо успевал в школе, всегда оказываясь в числе первых в классе, и потом старался изо всех сил, потому что считал – быть обычным таксистом, как его отец, – это не для него. Забавно, что в итоге пришел он к той же профессии. Я как-то раз сказала ему это в шутку, но Глен серьезно отчитал меня, объясняя, что между таксистом и водителем-экспедитором существует огромнейшая разница.

Сама я даже и не знала, кем хочу стать. Наверно, одной из тех хорошеньких девушек, которым никуда не надо пробиваться. Впрочем, я и не пыталась чего-либо добиться, да и Глен всегда говорил, что я хорошенькая, – так что все, чего мне когда-то хотелось, будто и сбылось. Для него я старалась быть красивой – главное было, не увлекаться макияжем. Глену это не нравилось. «Чересчур вульгарно, Джинни», – ворчал он.

На наши воскресные сборища Мэри обычно приносила с собой яблочный крамбл, а моя матушка – букет цветов. Она у меня совсем не кулинар. Всегда предпочитала консервированные овощи свежим. На самом деле это странно, но папа частенько говорил, что так уж ее воспитали и что он, мол, к этому давно привык.

Когда мы в школе осваивали домоводство, я, как правило, приносила домой те блюда, что мы там стряпали. Они и вправду были вовсе не плохи, но если нам случалось приготовить нечто «чужестранное» вроде лазаньи или чили кон карне, мама всякий раз распихивала содержимое тарелки по краям.

В общем, жареная курица устраивала всех и каждого, а специально для матери я всегда подавала консервированный горошек.

Хорошо помню, как много мы шутили и смеялись за столом – совершенно ни о чем. Хохотали над разными забавными ситуациями, случившимися у меня в салоне или у Глена в банке, сплетничали о соседях, обсуждали «Жителей Ист-Энда». Когда я сливала воду с капусты и моркови, вся кухня наполнялась паром, и Глен рисовал что-нибудь пальцем на запотевших окнах. Порой он изображал сердечки, и Мэри заговорщицки мне улыбалась. Она отчаянно ждала от нас внуков и, когда мы с ней мыли после застолья посуду, нередко меня спрашивала шепотом, есть ли какие новости на этот счет.

Поначалу я отвечала: «У нас еще будет масса времени, чтобы завести детей, Мэри. Мы же только поженились!» Позднее я делала вид, будто всецело поглощена загрузкой посудомойки и не слышу ее вопроса, – и она перестала меня об этом спрашивать. Думаю, она догадалась, что проблема тут у Глена. В то время я была с ней даже ближе, нежели с собственной матерью, и она знала, что, будь вопрос во мне, я бы ей об этом сказала. Я никогда не говорила ей причину, но, похоже, она и сама сообразила, и Глен стал обвинять в этом меня.

– Это никого больше не касается, кроме нас с тобой, Джинни, – возмущался он.

Мало-помалу наши воскресные обеды стали сходить на нет, поскольку Глен с его папашей не могли друг друга переносить под одной крышей.

Его отец как-то узнал о нашей проблеме бесплодия и однажды, когда мы приехали к ним на Рождество – вскоре после того, как нам сообщил об этом врач, – выдал такую шутку:

– Во, гляди-ка, – сказал он, выудив из вазы с фруктами мандарин, – прям как ты, Глен. Совсем без семян.

Джордж вообще был грубияном, но тут даже он сам понял, что зашел слишком далеко. Никто ему ничего не ответил, и это воцарившееся в комнате молчание было ужасным. Никто не знал, что тут можно сказать, и все молча уставились в телевизор, просматривая «Достойную улицу». Якобы ничего не произошло. Однако Глен побелел тогда как полотно. Он молча сел, а я даже не решалась его коснуться. «Без семян…»

В машине по пути домой он сказал, что никогда не простит этого своему отцу. И действительно не простил. Больше мы с ним к этой теме не возвращались.

Я отчаянно хотела ребенка, однако Глен не желал обсуждать ни эту «нашу с ним проблему», ни то, чтобы кого-либо усыновить. Он полностью ушел в себя, а я осталась с этим одна. Двое чужих в одном доме.

На наших воскресных ланчах Глен перестал рисовать на запотевших окнах, а просто открывал заднюю дверь, выпуская из кухни пар. И все начали расходиться раньше и раньше, а потом мы все стали придумывать какие-то предлоги, чтобы не встречаться. «Мэри, мы в эти выходные так заняты! Вы не против, если мы отложим наш обед на будущее воскресенье?» А потом стали откладывать на «через месяц», и постепенно наши семейные обеды свелись лишь к празднованию дней рождения и Рождества.

Если бы мы обзавелись детьми, у них были бы и бабушки, и дедушки. Все у нас было бы иначе. Между тем напряжение от того, что приходилось все время что-то изображать перед родителями, сделалось невыносимым. У них словно не было иных развлечений – существовали только мы. И это пристальное внимание к нашей жизни Глен воспринимал чересчур остро.

– Они хотят вмешиваться буквально во все! – возмутился он после одного из обедов, когда Мэри с моей матерью решили, что мне было бы лучше приобрести новую плиту.

– Они всего лишь хотят нам помочь, милый, – с легкостью отмахнулась я, хотя и видела, как в голове его словно сгущаются мрачные тучи. Весь остаток дня Глен оставался молчалив, предаваясь каким-то собственным мыслям.

Он не всегда, конечно, был таким. Но теперь стал вдруг на все обижаться. Какие-то совсем смешные мелочи: то продавец в газетном киоске неосторожно брякнул, как продул «Арсенал», то какой-то малыш в автобусе скорчил ему рожицу, – могли расстроить Глена аж на несколько дней. Я поначалу старалась как-то развеселить его, отвлечь, но все эти усилия только выматывали меня понапрасну, и я перестала приставать, предоставив мужу возможность самому справляться с этим состоянием.

У меня со временем даже появилось подозрение: уж не специально ли он выискивает поводы для огорчения и обид? Те люди, с которыми он у себя в банке всегда с удовольствием работал бок о бок, вдруг стали его раздражать, и он, возвращаясь домой, на них частенько жаловался. Я понимала, что он сам себя на что-то растравливает – возможно даже, на скандал, – и пыталась разговорить его, вывести из этого настроения. В прежние времена подобное, наверно, было мне под силу – когда мы были с ним моложе, ближе, – но теперь все переменилось.

Одна из дамочек у меня в салоне как-то обмолвилась: «Все браки после «искренне, безумно, сильно» слегка угомоняются». Но было ли у нас это самое «угомоняются»? Было ли вообще чему угомоняться?

Подозреваю, именно тогда Глен начал все чаще уходить наверх к своему компьютеру, тем самым полностью отгораживаясь от меня. Предпочитая мне эту свою причуду.