Глава 6
Лето – осень 1576 г.
Рига – Москва
– А ты почто, дщерь, очи прячешь? Али бесстыдство свое скрыть хочешь? Али покаяться?
Царь Иоанн Васильевич, приподнявшись на троне, гневно пристукнул по полу посохом. Желтолицый, с дрожащими руками и морщинистым лбом, он выглядел дряхлым старцем, хотя было государю московскому чуть за сорок. Редкая узкая бороденка падала на впалую грудь, стянутую синим аксамитовым кафтаном, поверх которого сверкала парчою тяжелая, подбитая горностаевым мехом шуба. Неудобно, зато всем ясно – царь! Что поделать, приходилось и летом в шубе париться.
– Не в чем мне каяться, великий государь, – Мария Владимировна закусила губу и тряхнула головою. – Ничего я такого не сделала, за что бы ты меня стыдил да виноватил.
– Не ты, но муж твой! – гневно сверкнув глазами, Иоанн повысил голос. – Вассал мой неверный, ливонский Магнус. Ишь ты, польскую корону себя отхватил! Без мово на то повеления!
– Так то – муж…
– Муж и жена – одна сатана, – махнув рукою, царь недобро прищурился. – А одета ты, Маша, в платье басурманское… Не стыдно?
– Не стыдно! Я ж королева все же, – Мария дерзко вскинула очи и, поискав глазами скамью, неожиданно отошла от дверей, где стояла, словно виноватая школьница перед строгим завучем. Просто села на стоявшую у стены лавку да вытянула ноги.
– Устала я, великий государь – путь-то не близок.
Иван Васильевич хотел было бросить что-нибудь эдакое, гневливо-насмешливое, да вот как назло ничего подходящего на ум не шло, так что пришлось ограничиться сурово сдвинутыми бровями. Ну, не орать же, в самом деле, за то, что эта нахалка Машка без царского соизволенья уселась. К тому ж, если уж по честному-то – имела право. Все ж таки королева! Да ладно, королева – великая княжна, Рюриковна! Старицких мятежная кровь, мхх!
Вспомнив Машиного батюшку, старого интригана князя Владимира, Иоанн Васильевич снова разгневался и, почмокав тонкими злыми губам, нашел, наконец, нужные, как ему показалось, слова:
– По елику хотению, не льстеша тобе, Марьюшка, не затевая злое, хотел я подобру тебя с супругом твоим позвати, однако ж мыслю – не поехали б подобру. Пришлось вот так – по-злому. Ибо злое наперво умыслили вы, а я уж опосля приложился.
Маша прищурилась:
– Ты, великий государь, коли б хотел в гости позвать, так написал бы письмо. Не я, так муж бы приехал, как завсегда раньше делал. Чего ж нынче-то не позвал? Не позвал и злое противу меня умыслил.
– Так чего ж злого-то Марьюшка? – царь откровенно хмыкнул, глядя, как злится нахальная девка. Двоюродная племянница, чтоб ей пусто было. – Чего ж, говорю, злого? Аль обижали тебя по пути, есть-пить не давали? Так ты скажи кто, я ему…
– Не в питии да не в обидах дело, Иван Васильевич, – резко возразила урожденная Старицкая княжна. – Сын мой, Володенька, в Ливонии остался, с няньками. И ты то ведаешь. Зачем с сыном меня разлучил?
– То не зло, то добро ести, – ловко парировал Иоанн, вовсе не зря слывший острословцем да умником. – Покуда сама, коли б мы младенца твово, Володеньку, внучатого племянника нашего, в дальний путь взяли… так, может, и не доехал бы! Младенец ведь, далекого пути б не выдержал. А так… остался себе под приглядом, с мамками да няньками – чего ж в том злого-то? Наоборот – одно добро. Добро-о-о…
Тут государь зло сжал губы, и на этот раз гнев его был направлен отнюдь не на Машу, а на князя Мстиславского, который, дурная башка, не догадался прихватить еще и младенца. С младенцем бы интереснее с Машкой разговор вышел. Ах, Мстиславский, Мстиславский, Феденька… Говоришь, приказа насчет младенца не было? Так а своя голова на что? Чтоб есть да поклоны бить? Или… Или как раз и подумал князь Федор? Специально, сноровку, решил ребенка оставить – пожалел… или дурное замыслил? Не задумал ли к Магнусу перейти, как многие?
Ах, Магнус, черт, чертище! Вассал неверный, мхх… Кем был-то? Прынц датский – никому не надобный шпынь! Кто его королем ливонским сделал? Он, пес худой, на добро ответил презлейше! Польский трон занял, интриги ведет, перебежчиков принимает, вот-вот войско к Смоленску пошлет!
Насчет Смоленска – это государь московский сам себя распалял. Не было у него никаких сведений о том, что новый Речи Посполитой король на Смоленск идти хочет. Сведений-то не было, однако ж предчувствия дурные имелись. И к тому еще не далее как вчера видел Иван Васильевич нехороший сон: будто въезжает Магнус Ливонский на белом коне в какой-то город – и Машка, дщерище, с ним в одном седел сидит, щерится! Не к добру, не к добру такой сон. Гадалка сказала – вещий… Так что не зря, не зря он, царь и великий князь, сюда, на Москву – Машку… Ох, не зря! Княжна Старицкая, как ни крути, а на польскую да литовскую короны права имеет побольше, чем муженек ее, ненадобный шпынь! Коли приедет за ней – так и на тот свет спровадить, Машку же за верного человека выдать… Может, за сына Федора? Ирку Годунову, жену его – в монастырь, а Машку… Хотя нет. Не согласится Федор – хоть и кажется малахольным, а все ж себе на уме да упрям. Машке можно другого кого подобрать, подумать пока – кого, время на думы те будет. Княжну же до тех пор – под замок, в поруб! Да так, чтоб свет белый с копеечку показался! В таком черном теле держать нахалку, чтоб стала шелковой! Чтоб на все была согласна, лишь бы на волю выйти. А чтоб потом, на воле-то, мстить не начала, так – как на трон мужа взведет, так от нее и избавиться, отравить к черту проклятое Старицкое семя!
– Так, говоришь, устала, Машенька? – царь произнес эти слова ласково, участливо, скривил тонкие губы в улыбке. Однако ж в глазах его стоял лед, а в сердце – лютая злоба. – Ничего, милая, сейчас отдохнешь, сейчас… Эй, кто там есть? – повысив голос, Иоанн глянул на двери.
Тяжелые, покрытые сусальным золотом створки тотчас распахнулись, и в палату заглянул добрый молодец – рында – с бердышем-алебардою и в кафтане из серебристой парчи.
– Звали, великий государь?
– Василия крикни, пусть придет, – пряча хитрую ухмылку, приказал царь.
Боярин Василий Умной-Колычев, заменивший государю недавно погибшего на Ливонской войне Малюту Скуратова, вошел, словно уже давно дожидался царского зова под дверью. Скорее всего, так оно и было. Сняв шапку, Василий повалился на колени, глядя на царя умильно-подобострастным взглядом:
– Что приказать изволите, великий государь?
– Машеньку вот, племянницу мою ненаглядную, проводи отдохнуть… в Тайницкую башню.
Про башню Иоанн произнес почти шепотом, но королева все же услышала и, вздрогнув, закусила губу. Вот, значит, как… Такое вот царское гостеприимство? Тварь! Как есть – тварь.
Ругаться вслух Маша благоразумно не стала, хотя и очень хотелось. Ничего не сказав, она лишь надменно кивнула государю да пошла прочь, чувствуя позади торопливые шаги Василия Умного-Колычева и рынд.
Королеву поместили в подвал, сырой и темный – тот самый, где она когда-то в детстве пыталась извести царя Ивана самым черным колдовством. И где совсем случайно встретила суженого – Магнуса, тогда еще никому не известного принца.
Скрипя, затворилась за узницей кованая решетка, лязгнул засов. Дождавшись, когда рынды уйдут, Маша осмотрелась. Темные сырые своды, маленькое, забранное решеткой оконце под потолком, узкое ложе. Даже матраса не кинули! Хорошо хоть солома, кажется, свежая… ага…
За решеткой вдруг послышались чьи-то шаги. Вспыхнул факел. Снова лязгнул засов.
– Вот! Переоденься.
Принесший одежду человек казался каким-то квадратным. Весь из себя приземистый, с широченными плечами и бритой наголо головой, он напоминал татарина или турка. Скуластое лицо обрамляла свалявшаяся рыжая бородища, маленькие, глубоко посаженные глазки смотрели на узницу с некой смесью опасливой боязни и гаденького деревенского хамства. Тюремщик, кто бы он там ни был, прекрасно понимал, кто он и кто – Маша. Понимал, однако же получил надлежащие указания. В соответствии с ними и действовал.
– Переодевайся, ну! – повысив голос, скуластый нехорошо ухмыльнулся. – Приказано платье басурманское с тебя содрать… коли сама снять не похощешь.
– Приказано?! Ах, так… – королева собралась уже было разгневаться… но вовремя подавила в себе все чувства. Не та была сейчас ситуация, чтобы выказывать гнев – к радости этого лысого черта. Интересно, какие еще указания ему даны?
– Может, отвернешься?
– Зачем? Приказано глаз не сводить.
Понятно.
Пожав плечами, Маша повернулась к тюремщику спиной:
– Тогда помогай. Развяжи там… Ну, не так же сильно тяни, черт!
Скуластый исполнил просьбу торопливо и довольно грубо – даже не прикоснулся пальцами к голой Машиной спинке, якобы случайно, не погладил ласково плечико – хотя такую возможность имел. Странно…
Платье, шурша, упало на пол. Голая Марьюшка обернулась, пряча улыбку и прикрыв рукой грудь:
– Тебя как звать-то?
– Истома, – ни один мускул не дрогнул на угрюмом лице тюремщика, ничего не промелькнуло в глазах. Словно не стояла сейчас здесь перед ним юная нагая красавица, рядом, только руку протяни!
Странно.
Без всякого стеснения королева надела принесенную рубашку, а поверх нее – сарафан и шушун. Глянула Истоме в глаза, улыбнулась:
– Я есть хочу. И попить бы чего-нибудь не отказалась.
– Еду принесут, – буркнув, скуластый отворил решетку, вышел, позвал: – Никитушко, Горько, эй! Тащите трапезу.
Прогромыхав сапогами, в узилище вошли двое парней-отроков, оба светленькие и какие-то смазливые… слишком смазливые. У одного подкрашены глаза, у другого подсурьмены брови.
– Принесли, Истомушка.
– Вижу, что принесли.
Голос тюремщика на какой-то миг изменился, стал необычно ласковым, тонким… Содомит! – ахнув, догадалась, наконец, княжна. Содомит! И пареньки эти – тоже… Что ж, на Москве завсегда таких хватало. Ну, Иван Васильевич, ну, хитер, гнусная морда, хитер! Ишь ты, все как рассчитал – чтоб не был никто в узилище на красоту женскую падкий, чтоб не жалели узницу, чтоб глупостей не натворили.
Хитер Иван, хитер… Однако ж и она, Маша, не в соломе найдена. Чай, королева, не кто-нибудь.
– А вы… вы со мной не откушаете? – опустив глаза, тихо спросила Мария. – А то мне одной скучно.
Содомит удивленно вскинул брови: разделить трапезу никто его еще здесь не приглашал. Впрочем, отреагировал он холодно – вообще никак. Просто задвинул засов да ушел. А Маша осталась. Одна – в полутьме, в сырости. Еще и еда… капуста какая-то черная, гнилая… Не еда, а отрава!
* * *
Пулеметная очередь взорвала бурунами воду. Пограничный катер заложил вираж, слепя прожектором Аниту и Магнуса.
– Уходи, – махнул рукою король. – Бесшумно, под парусом. Сможешь?
– Я ж дочь рыбака! А как же ты, Георг?
– Я отвлеку… уйду, не беспокойся. Встретимся в Стокгольме, ага?
– Ага…
Девушка улыбнулась и вдруг, согнувшись через фальшборт вельбота, поцеловала его величество в губы:
– Да поможет нам Бог! Удачи. И… спасибо тебе за все!
Некогда было прощаться. Катер возвращался, сверкал прожектором, и пограничный капитан Возняк что-то кричал в мегафон. Вот снова громыхнул пулемет. Очередь вспенила волны перед самым носом вельбота.
Пробравшись на узкую корму лодки, Арцыбашев принялся запускать двигатель. Тот все никак не хотел заводится, чихал… А катер тем временем подходил ближе. Наконец, старый немецкий мотор взревел, завелся, задрожав всем своим корпусом, и Леонид быстро повел лодку прочь, подальше от вельбота.
Катер повернул за ним, пытаясь догнать как можно быстрее. Пронзительный луч прожектора шарил по ночному морю, иногда вырывая из темноты уходящую куда-то за мыс лодку. И тогда звучали очереди. Громыхающе-сочная – пулеметная, и трескучие, сухие – из ППШ.
– Приказываю остановиться!
Шальная пуля пробила корму, другая угодила в двигатель, щелкнула по железу. Леонид почувствовал запах горючего. Мотор снова зачихал и заглох, лодку тут же развернуло бортом к волне, и мощный удар стихии перевернул утлое суденышко столь быстро, что Арцыбашев даже не успел выругаться, очутившись в холодной воде.
Нырнул, сбрасывая под водой сапоги, проплыл какое-то время под водою, потом вынырнул, отдышался… Катер уж был здесь, рядом! Заглушив двигатель, шарил по волнам прожектором. Вот нащупал-таки беглеца, ослепил.
– Вон он, товарищ капитан! За камнями.
– Не стрелять! – распорядился суровый голос. – Живем брать гада. Эй, в машине! Вперед помалу.
Между тем беглец уже доплыл до мыса, оставалось лишь выбраться, однако скользкие камни сопротивлялись, не пускали, скользили, и намокшая одежда тянула ко дну.
– Эй, там! Хенде хох! Сдавайся!
Ага, сдавайся… как бы не так! Уходить надо… вон туда, в протоку меж скалами – катер туда не пройдет.
Набрав в легкие побольше воздуха, Леонид снова нырнул, на этот раз четко зная, в какую сторону плыть. Что-то шмякнуло рядом, в воде… Пули! Погранцы все же решились стрелять. Или просто предупреждали.
Вынырнув, беглец вдруг почувствовал, что несколько не рассчитал свои силы, неумолимо тающие с каждой секундой, с каждым метром, с каждым взмахом рук. Ноги сводило, что-то тащило на глубину… а путь к свободе был совсем-совсем рядом! Еще чуть-чуть!
Магнус собрался с силами.
– Уходит! Уходит, товарищ капитан!
– Никуда не денется. Я сказал – живьем!
Ну, вот оно – спасительное убежище! Катер сюда не пройдет, однако…
– Лево руля! – тут же послышалось с катера.
Однако же да – догадались, решили обойти левее, высадиться на берег, перехватить.
Скорее! Скорее! Черт…
Почувствовав дно, беглец встал на ноги и выбрался на каменисто-песчаный пляж. Вышедшая из-за облаков луна – почему-то зеленоватого цвета – выхватила из темноты спасительные заросли тростника. Недолго думая, Магнус бросился именно туда, резко взяв влево – прямо навстречу погоне. На то и был расчет! Обмануть, залечь, затаиться в тростнике, переждать, а там уж будет видно. Рассветет, тогда можно осмотреться, придумать что-нибудь. Наверное, лучше всего уходить через бункер. Однако там, скорее всего, и будут искать…
Леонид чувствовал, что замерзает. Вымокла в холодной воде одежда, еще и ветер поднялся, чтоб ему! Сейчас бы разложить костерок, обсушиться да принять для сугрева грамм сто, а лучше – двести. Эх…
Передернув плечами, беглец вдруг понял, что не слышит никаких голосов. Никто не орал, не переговаривался, не бежал… Ну, правильно – погоня ушла далеко правее, и сейчас, вероятно, прочесывала заросли. Флаг вам в руки, ребята, барабан через плечо!
Арцыбашев вдруг ощутил некий укол совести: ведь эти ребята, погранцы, были «свои». Русские, то есть советские недавние фронтовики. А он, Леонид, помогал сейчас их врагам. То есть врагу… врагине… Анита, ч-черт… Интересно, удалось ли ей уйти? Судя по тому, что катер торчал сейчас здесь, у мыса – так скорее всего!
Майская ночь закончилась быстро – беглец еще и замерзнуть толком не успел, как на востоке за лесом уже начало светлеть. Синее ночное небо быстро окрасилось алым, затем, поиграв золотисто-оранжевыми сполохами, стало ультрамариново-белесым, нежно-голубым…
Наступило утро – тихое, теплое, солнечное, с радостным щебетанием жаворонков и почти полным безветрием, такое, о каком можно было только мечтать. Еще прятавшееся за дальними холмами солнце золотило вершины сосен, подкрашивало сверкающе-желтым неторопливо плывущие облака.
Полная безмятежность! А вот, казалось бы, еще совсем недавно…
Чу! Арцыбашев затаился, услышав, а вернее почувствовав чьи-то шаги. Кто-то пробирался прямо через камыши к пляжу.
Поспешно откатившись в сторону, молодой человек осторожно приподнял голову. Прямо на него шел какой-то старик с длинными нечесаными космами. Широкополая шляпа, темный долгополый кафтан, чулки до колен, башмаки, нож на широком поясе… Не-ет, даже в сорок пятом году тут так не ходили! Значит…
– Кто здесь? – выхватив нож, испуганно крикнул старик. Крикнул по-немецки. – Выходи! Иначе я позову людей. Тебе не поздоровится, клянусь святой Марией!
– Я всего лишь моряк, – облегченно вздохнув, беглец поднялся на ноги. – Едва не ставший утопленником. Не разбил еще шведов наш славный король Магнус?
– Слышал, его величество нынче в Риге, – натолкнувшись на самую доброжелательную улыбку, старик несколько успокоился. – И шведы, говорят, там. Так сказал наш капитан, в гарнизоне. Капитан Готфрид Байер – может, слыхал?
– Нет. Но по всему – он бравый вояка, не так?
– Именно так, господин… не знаю вашего имени.
– Клаус. Клаус Майер из… из Нарвы, – изящно поклонился король. Рассуждая здраво, вовсе не стоило представляться этому славному старичку настоящим именем. Все равно не поверил бы! Однозначно. Принял бы за сумасшедшего или, упаси боже, за шведского шпиона. Поэтому пускай будет Клаус. Герр Майер из Нарвы.
– У меня был небольшой баркас… его разбило о камни.
– Сочувствую. Ночью не худо штормило! У наших все сети сорвало – даже здесь, на берегу. Что ж, пойдем в дом, герр Майер. Согреешься, да выпьем по стакашку вина. Ну, ну, пошли же.
Славный старик, расслабленно подумал Магнус. И денек нынче – славный. И славно, что я вообще здесь! Вернулся-таки… Вернулся!
* * *
Переодеваясь, Маша незаметно сунула в солому браунинг, прихваченный ею из Оберпалена. Подарок любимого мужа вполне еще мог пригодиться. Тогда, в Ливонии, князь Федор Мстиславский забыл обыскать высокопоставленную пленницу, или лучше сказать – невольную гостью. Впрочем, нет, не забыл – постеснялся, это было бы уроном не только Машиной, но его собственной чести! Потому и привезла Марьюшка пистолет, пронесла с собою в узилище… И теперь соображала – что делать?
Зачем Иоанн велел ее привезти, по сути – похитить? Казнить, отравить, заточить в монастырь? От этого упыря всего ожидать можно. Значит, нужно не ждать, на одного Господа лишь уповая, а действовать! Выбираться как-то отсюда да дать знать мужу. Тот ведь приедет за ней, как только все узнает. Может, именно в том и состоит цель Ивана – Магнуса из королевства выманить? В любом случае поспешать, поспешать надо… Только вот чего делать-то? Ну, есть пистолетик с этими, как их… патронами. На три выстрела хватит – как раз тюремщиков перебить. Никто и не услышит, своды в подвале толстые, да и пукалка эта громыхает так себе, почти и не слышно, особливо ежели с пищалью сравнить. Так что, наверное, так: перебить стражу, ноги в руки да бежать. Ага… из Кремля? Не так-то и просто, ночью все ворота заперты. Значит – днем! Днем…
Снаружи вдруг донеслись шаги, голоса. Лязгнул засов. Маша вытянулась на соломе, притворилась спящей – а ну-ка, зачем пришли, как себя вести будут? Однако ж тюремщики что-то не торопились заходить. Вместо них в узилище вошла какая-то женщина в синем сарафане и желтого шуршащего шелка летнике с длинными, небрежно завязанными за спиной рукавами. Одежда знатной дамы, не какой-нибудь там простолюдинки!
Узница чуть приоткрыла глаза, стараясь рассмотреть незнакомку. Впрочем, не такую уж и незнакомку…
– Прочь пошли! – обернувшись, женщина властно махнула рукой.
– Но, матушка…
Тюремщики-содомиты опасливо попятились.
– Кому сказала!
Красивое белое лицо, румяные щеки, брови – ниточкою-сурьмой, да огромные – в разлет – ресницы. И золотисто-карие очи… Красавица, что и сказать.
– Маша! Долгорукая! – узнав, вскочила на ноги узница. – Ты как здесь? Зачем?
– На тебя посмотреть пришла. Ну, здравствуй, подруженька.
Не чинясь, княжна Долгорукая уселась рядом со своей тезкой на ложе и, вдруг засмеявшись, громко позвала стражей:
– Эй, кто там есть?
– Звала, матушка? – сгорбившись, в темницу заглянул квадратный Истома.
– Бабушка чертова тебе матушка! – княжна обиженно поджала губы. – Нашел матушку, черт. Мне семнадцать всего!
– Не вели казнить! – к большому удивлению узницы, тюремщик на полном серьезе бухнулся на колени.
Искоса глянув на королеву, княжна стрельнула глазищами:
– Там мой слуга. Пусть котомку несет.
– Нельзя никого сюды, госпожа. Самого батюшки-государя приказ строгий.
– Меня ж ты пропустил, чучело!
– Про тебя, госпожа, отдельное слово сказано.
– Ладно, – Мария махнул рукой. – Сам у него котомку возьми и тащи сюда… Живо!
– Исполняю! Исполняю, матушка.
Тюремщик вихрем метнулся прочь, и княжна довольно засмеялась:
– Видала? Ну и страхолюдень. Нет, это ж надо удумать – матушка!
– С каких это пор, Марьюшка, Долгорукие такую власть взяли? – покусав губу, поинтересовалась узница.
– С недавних, Маша, с недавних, – княжна горделиво приосанилась. – Ой, подруженька, по правде тебе скажу – я скоро царицей стану! Не веришь? Стану-стану, вот те крест!
Размашисто перекрестившись, Долгорукая проворно развязала принесенную Истомой котомку, достав оттуда плетеную баклажку, пару серебряных стаканчиков и каленые орешки:
– Давай, подруженька, за мое счастие выпьем! Никогда род Долгоруких так высоко не залетал, а сейчас вот… Видно, пришло время!
Ох, как светилась княжна! Красивые карие очи ее сияли счастьем, уверенностью и немного – самую малость – чванством. Ну, еще бы – царица, не хухры-мухры. Если, конечно, не врет.
Никогда раньше княжны особенно близкими подружками не были, так, игрывали иногда вместе в песочнице да в куклы, однако же Машка Долгорукая хвастлива была не в меру, да и языком не то чтоб востра, а… про таких говаривали – как помело, язык-то! Болтать, чваниться: я, мол, то, да я это – в этом вот и была вся Машкина суть. При всем при этом зла она никому не желала и, насколько знала узница, на плаху пока никого не отправила. Да и не могла, не царица, чай. Интре-есно… Что же, не врет, выходит? Не зря хвастает?
– Царь Иван Васильевич, как меня увидел, как увидел, так прям сам не свой сделался. Весь вечер на пиру глаз с меня не сводил! – разливая по бокалам вино, напропалую хвастала княжна. – А потом присел рядом да на ухо все шептал, шептал… ох, Иоанн Васильевич! Предложение мне сделал – руки у родителев попросил. Так что, подруженька, скоро и обвенчаемся! Ну…
Чокнувшись, девчонки выпили, орешками захрустели.
– Венчание, говоришь? – недоверчиво бросила королева. – Нешто можно жениться в четвертый раз? Никакой собор церковный на то благословленья не даст, и ты, Машуля, это прекрасно знаешь.
– Да знаю, конечно, чай, не совсем уж дура, – Долгорукая вздохнула, но тут же красивое, словно с картинки, лицо ее озарилось самой лукавой улыбкою. – Промежду прочим, государь посейчас поехал к протопопу Никите, Спасо-Преображенской обители настоятелю! Никита этот раньше у государя в опричниках служил. Вот и обвенчает нас – тайно!
– Тайно!
– Ну да! Ох, подруженька, какая жизнь зачинается! Стану царицей – платья красивые заведу, как у немцев. Так же и балы, и веселье, почитай, каждый день при дворе будут! И никаких казней, крови никакой лити не позволю.
– Ой ли? – поставив стакан, резонно усомнилась узница. – Послушает ли тебя государь-то?
– Послушает, – княжна кивнула с такой непоколебимой уверенностью, словно уже была царицею и царственный супруг ей во всем подчинялся. – Ты знаешь, Марийка, как он ко мне? Аж мурашки по коже – ай! Ну, и… не такой уж он и старый, как кажется. Сорок шесть лет всего – самый подходящий для жениха возраст! А седина да лысина – то от интриг, от врагов, от наговоров. Мнози, ой, мнози государя Ивана Васильевича не любят.
– Я тоже не люблю, – между прочим заметила Маша. – Много он мне и нашему роду зла сделал.
Долгорукая рассмеялась:
– Ой, Машка! Вам ли, Старицким, на зло жаловаться? Да как и нам, Долгоруким. Что, мало батюшки да дядюшки наши крови великому государю попортили?
– Да уж, немало, – со вздохом призналась узница.
– Нынче все по-другому будет, вот увидишь! – намахнув стакан, пообещала княжна. – Как я скажу. Да не сомневайся ты… И знай, я вскорости тебя отсюда вытащу! Недолго того дня ждать.
– Не знаешь ты Иоанна, Машуля.
– Ты, можно подумать, знаешь!
– Может, и не знаю, но ты… ты же… – королева закусила губу.
– Хочешь сказать – не девушка давно? – Долгорукая холодно улыбнулась. – И что? Зато какие ночи у меня были, ох, сладкие! Сколько любовников… Почему немцам можно, а нам нет? Мы-то чем хуже? А?
– Так царь что, знает, что ты…
– Не знает – узнает, – отрезала княжна. – Поймет и простит. Нет, нет, ничего не говори, подруженька. Ты ж не знаешь, как он на меня… как он ко мне… Ой, заболталась я тут с тобою, а ведь еще сколько дел! Надо платье подвенечное выбрать, подумать, кого на пир позвать… Ты, кстати, тоже там будешь! Будешь, будешь, не сомневайся ничуть. Ну, прощай пока, милая.
Чмокнув Машу в губы, Долгорукая выбежала прочь.
– Ой дура девка, ой дура, – посмотрев ей вослед, узница покачала головой. – Жаль, пропадет, жаль… Добрая она, – завидев вошедшего стражника, улыбнулась Маша. – Добрая да глупая. Не ведает, с кем связалась, да-а… Ну, что глаза вылупил? Садись вино допивать… и на, вот, орешки. Можешь отроков своих угостить.
С того самого дня опальная королева зажила со своими содомитами-тюремщиками душа в душу. И что с того, что содомиты? Зато людьми оказались хорошими, добронравными: Машу вкусными заедками угощали да и свежую соломку принесли и теплое лоскутное одеяло.
– Укройся, вот, госпожа наша, – просипел Истома. – Ночи-то, чай, еще холодные стоят.
Так и шло до какого-то времени, но все вдруг изменилось в одну ночь. С факелами в руках ворвались вдруг здоровенные мужичаги-стрельцы да, разбудив узницу, сорвали с нее все одежду. С хмыканьем да с гоготом глумливым принялись стегать Машеньку плетью да ожгли несколько раз, рассекли нежную кожу до крови, а потом так вот, избитую да нагую, и бросили. А тюремщики уже явились другие – не те. А про тех сказали, будто на кол их всех царь и великий князь посадить велел. За недоброе исполнение службы!
Знать, не получилось у Машки Долгорукой с Иваном. Знать, что-то пошло не так!
* * *
Славного старика звали Яан Кирк, и служил он при маяке, что располагался на самом мысу. Так себе был маячок – невысокенький такой деревянный сруб, на верхней площадке которого старый Яан по ночам да в плохую погоду разжигал костер. Ради того костра вся площадка была обита железным листом, такой же лист прикрывал пламя со стороны берега, заодно усиливая отблески. В задачу смотрителя входило заготовить на ночь дрова да время от времени чистить железные пластины от копоти.
Бревенчатая хижина смотрителя располагалась неподалеку от маяка, окруженная густыми зарослями можжевельника, орешника и рябины. Все как полагается: небольшой огородик, сарай, аккуратно подстриженные кустки смородины и малины.
– Малиновое! – разливая по кружкам вино, похвастал старик. – А ну, давай, глотни, Клаус.
Неслучившийся утопленник с удовольствием переоделся в предоставленную гостеприимным хозяином одежонку: куцые штаны и просторную сермяжную рубаху. Пусть так – зато сухо!
– Доброе вино, – выпив, Магнус довольно крякнул и уже собрался было поподробнее расспросить смотрителя обо всех здешних делах… однако не смог по причине внезапно навалившейся сонливости. Видать, сказались и накопившаяся усталость, и нервы. В сон потянуло с такой страшной силой, что молодой человек не добрался и до ложа – захрапел прямо здесь, за столом, положив под голову руку…
Он видел Аниту. В модном, стального цвета плаще, она сидела на скамейке в Королевском парке Стокгольма, невдалеке от памятника Карлу Двенадцатому – пожалуй, самому знаменитому и непутевому шведскому королю. Вокруг буйно цвели акации и сирень, девушка лениво листала какой-то журнал с многочисленными фотографиями и рисунками. И явно кого-то ждала.
Ну да, ну да – ждала, конечно! Вот совсем рядом тормознул на велосипеде некий молодой человек: высокий, спортивный, с зачесанной набок светлою челкой. Анита не шелохнулась, не оторвалась от журнала ни на мгновение, хотя давно уже заметила велосипедиста и даже, можно сказать, пристально за ним наблюдала. Правда, делала это незаметно для парня.
Прислонив велосипед к скамейке, красавчик блондин уселся рядом с девчонкой, что-то виновато бросил по-шведски. Потом низко склонил голову, словно просил прощения… и был вскоре прощен! Анита милостиво соизволила улыбнуться. Поначалу – одним лишь уголком рта. Молодой человек между тем что-то говорил, активно жестикулируя и размахивая руками, при этом совсем не походил на шведа, скорее уж на француза или испанца. Девушка усмехнулась, затем – рассмеялась, а потом и захохотала во весь голос, так что прогуливавшаяся неподалеку чопорная пожилая пара с негодованием обернулась, а затем резко прибавила шагу.
Встав на ноги, швед поцеловал Аните ручку, взял велосипед за руль, покатил по аллее. Девушка зашагала рядом, все так же улыбаясь.
Вот так они и гуляли, почти полдня – по набережным, по кривым и узеньким улочкам старого города – Гамла Стан… Не просто гуляли, но еще и целовались, вот так!
Потом, уже ближе к вечеру, вдруг хлынул дождь, и влюбленные куда-то бежали… и очутились в небольшом уютном домике, в Седермальме – там было много подобных домов.
Бутерброды с крепким кофе. Настоящий кофе, не эрзац – Арцыбашев почему-то чувствовал даже запах! Радиола с зеленым «глазком» – оркестр Глена Миллера играл что-то из «Серенады солнечной долины». Приглушенный свет…
И вот уже влюбленные сидят, тесно прижавшись друг к другу, рассматривают старинный альбом. Рука молодого шведа ползет по коленке Аниты… все выше… выше… Девушка делает вид, что ничего такого и не происходит. Действительно – а что такого-то? Ну, сидят, ну… Вот уже молодой человек поцеловал свою возлюбленную в щеку… в шейку… расстегнул блузку.
– А это кто? – прикрыв глаза, негромко спросила Анита.
Она спрашивала по-немецки, однако парень ответил по-русски, правда, с сильным акцентом, но все-таки:
– Это моя бабушка. Урожденная княжна Долгорукая.
– Долгорукая! Княжна? Что, в самом деле, Вольдемар?
– Зови меня Владимир, милая. Я ж тебе говорил, что я – русский князь!
– Я думала, ты шутил… как всегда.
– Я отнюдь не всегда шучу, милая Аня! Особенно когда говорю, что люблю тебя больше всего на свете. И прошу… вот прямо сейчас – прошу твоей руки! Кстати, моя бабашка, княжна Мария Федоровна, о тебе знает.
– Знает?!
– Я показывал ей твою фотографию. Ты ей очень понравилась, очень. Она даже сказал – «шарман» и «тре жоли», – Вольдемар улыбнулся и поцеловал девушку в губы.
– Ах, Владимир, вы так быстры… или – скоры, – дернулась Анита. – Не знаю, как правильно по-русски. И этот дом… Мы ведь здесь никогда не были! Это твой дом?
– Бабушка подарила. Вернее, подарит. На нашу будущую свадьбу. Увы, наш род давно обеднел, и бабашка Маша не в силах подарить нам особняк на Елисейских полях. Но вот этот домик – наш. И вообще она всегда, чем может, поможет. Только попроси! Все русские эмигранты знают – княжна Мария Долгорукая женщина широкой души и самого доброго сердца! Она всегда помогает. Всем.
И снова поцелуй. И блузка сползла с плеча Аниты… И вот уже обнажилась грудь…
Дальше Магнус не видел – проснулся. Точнее сказать, его разбудили. Довольно грубо – кто-то пнул его под ребра носком сапога и громко крикнул:
– Эй, свинья, подъем! Вставай, кому говорю, триста чертей тебе в глотку!
Открыв левый глаз, Арцыбашев с удивлением уставился на тучного мужичка в коротком камзоле и высоких сапогах – ботфортах. С черной бородою и лысиной, он чем-то напоминал турка, правда, ругался исключительно по-немецки, иногда вставляя шведские слова.
– Что? Что с-случилось? Т-ты… Ты кто такой?
Арцыбашев почему-то не мог толком говорить, а голова раскалывалась так, что становилось предельно ясно – старый пройдоха смотритель что-то подмешал в вино. Вот ведь падла, а!
– Я кто такой? – лысый бородач гнусаво расхохотался, и смех его подхватило еще человек пять – дюжих господ весьма специфического вида. Судя по синим татуировкам, то ли моряки, то ли пираты. Впрочем, в те времена одно другому не мешало.
– Для тебя я господин Брамс, – прекратив хохот, ухмыльнулся лысый. – И ты теперь – мой сервент. Иначе говоря, раб, слуга. Понимаешь?
– Вполне.
Только сейчас Магнус обратил, наконец, внимание, что руки-то его скованы довольно крепкой на вид цепью, и сам он находится вовсе не в гостеприимном домике коварного старика Яана, а в каком-то вертепе. Корчме, что ли… Хотя нет! Судя по едва уловимой качке – на корабле! В трюме! Или в каюте – судя по грубо сколоченному столу и лавкам.
– Мы… на Эзеле?
– Эзель уже далеко за кормой, друг мой! – снова расхохотался господин Брамс. Этому типу явно везло во всех делах в последнее время – иначе б так не ржал!
– Попрошу отставить смех, – Брамс поднял вверх руку. – Поясняю. Ты, Клаус из Мекленбурга, только что подписал контракт, изъявив полнейшее желание служить в качестве солдата в войске славного маркгарфа Бранденбургского. Или в войске его католического величества испанского короля Карла. Или станешь славным воином какого-нибудь лютеранского князя… или даже попадешь к кальвинистам! Кто больше за тебя даст. Парень ты сильный, думаю, выручу за тебя прилично, – откровенничал работорговец. – И не советую бежать. Очень не советую. Нет, с корабля-то ты, конечно, не спрыгнешь, но вот потом… К тому же, – бородач неожиданно улыбнулся, – совсем не обязательно тебя убьют в первом же бою. Ты ведь можешь и набрать добычи и выкупиться на свободу. Все можешь! Если только повезет. Что-нибудь умеешь?
– В смысле? – Арцыбашев моргнул.
– Ну, какое-нибудь воинское ремесло знаешь? Из аркебузы стрелять, или, может быть, ты хороший лучник?
– Ах, вон оно что! – хмыкнув, король приосанился и звякнул цепью. – Я много чего умею, парни! Стрелять из мушкета, из пушки, знаком и со шпагой, и с саблею.
– О, да ты просто кладезь!
– Могу и командовать, к примеру – ротой. А что вы смеетесь? Я был капитаном у воеводы князя Мстиславского!
Посмеялись работорговцы. Их главный, чернобородый Брамс, даже милостиво предложил Арцыбашеву выпить. Так сказать, от щедрот. Леонид не отказывался, намахнул кружку шнапса, а уже потом, очутившись в трюме в обществе таких же бедолаг, как и он сам, принялся рассуждать, думать.
Все как-то повторялось в его жизни. Опять корабль, опять трюм, только на этот раз никто не собирался повесить его на рее. Только лишь собирались продать и использовать дальше в качестве пушечного мяса. Собственно, там-то и можно было сбежать, уж всяко подходящий момент представится – война есть война.
Рассудив так, пленник несколько приободрился и даже задремал, ибо уже наступила самая настоящая ночь, и все остальные невольники давно уже спали. Правда вот, поспать до обеда, как планировал Леня, все же не удалось – выстрелы помешали.
Кто-то долбанул чем-то в борт, так что с потолка – с палубы! – посыпались щепки. Раздались визгливые голоса, наверху забегали, гнусаво засвистела боцманская дудка. Кто-то что-то скомандовал, и судно сильно тряхнуло – видать, капитан стремился повернуть как можно быстрей.
Снова ухнуло, подняло волну, качнуло. И снова, и снова… Наверху, на палубе, что-то треснуло и с грохотом завалилось. Вероятно, мачта – что же еще?
Узники уже давно беспокоились – как бы этот чертов корабль не пустили ко дну вместе с ними.
– Надо выбираться наружу! – истошно орал в дальнем углу кто-то из молодых. – Выбираться надобно, братцы. Передохнем все здесь, как крысы!
Выбраться из трюма, конечно, было б неплохо. Вот только – как? Каким образом?
Тут снова долбануло, с такой силой, что все на какое-то время оглохли, а следующее вражеское ядро проломило борт!
Сразу стало светло, пахнуло сыростью и свежим морским ветром. Впрочем, пробоину тут же захлестнула волна.
– Кажется, тонем, братцы! – визгливо заорал молодняк. – Тонем! Спасайся, кто может! Э-эй!
Поднявшись по узкой лесенке к люку, какой-то долговязый парень принялся биться головою о доски, тщетно взывая к пиратам… или кто они там были. Никто бедолагу не слышал, не до него было.
Между тем в трюм резко прибывала вода. Вот только что было по пояс, а вот уже и по грудь, и – совсем скоро – по шею!
Арцыбашев, впрочем, и не только он один, понимал, что дело хреново – руки-то скованы, нырнешь – не выплывешь. Тем более многие здесь были просто прикованы к вбитым в обшивку крючьям, кои теперь остервенело выдергивали из досок. Магнусу в этом смысле повезло – приковать не успели, но цепи, цепи мешали…
Его величество все же решился. Упрямо наклонив голову, набрал в грудь побольше воздуха… и нырнул, вернее, пошел под водою прямо к пробоине, чувствуя, как следом за ним, скинув оцепенение, двинулись и остальные. Куда шли? Сказать было сложно. Пока выходило – в море, на верную смерть. Так ведь здесь, в трюме, смерть казалась куда более верной! Как бы то ни было, шли, и Магнус – первым.
Выбравшись из пробоины, он, как мог, подался наверх, на поверхность. Цеплялся за обшивку, за свисавшие сверху снасти, чувствуя, как морская вода сдавила грудь и вот-вот ворвется в рот, в легкие, в тело… Скорее же, скорей, господи-и-и…
Выбрался! Вынырнул! Глотнул всей грудью воздуха. Утреннее солнце ударило прямо в глаза… и упавшее в воду ядро окатило соленым душем.
Тяжелые цепи снова потянули на дно, однако пленник успел ухватиться за обломок мачты. Как многие вынырнувшие. Впрочем, некоторых тут же смело очередным ядром.
Леонид оказался хитрее – услышав над головой вой, нырнул, держась за мачту.
Ухнуло! Оглушило. Однако голову не оторвало, и даже барабанные перепонки, кажется, остались целы. Хотя… Господин Брамс, проплывая мимо тонущего судна в поспешно уходящей шлюпке, как-то беззвучно открывал рот… Бегут, крысы! Х-ха! А вот и звук – хороший такой, сильный! Снова долбануло ядром – и шлюпку разнесло в щепки!
– Ну, что? Сбежали, суки? – мстительно щурясь, Магнус смачно сплюнул в воду и грязно выругался.
Вовсе не работорговцев ругал – всем на что-то жить надо – на злодейку-судьбу вызверился. Слишком уж она круто с ним в последнее время. И это Арцыбашев еще про Машу не знал, про любимую свою супругу.
Между тем к тонущему кораблю, дожидаясь, когда ветер разнесет пороховой дым, неспешно подходили три судна. Две мелкие шнявы и один кораблик побольше – трехмачтовая каравелла, быстрая, изящная, стремительная. Ее капитан явно знал свое дело: команда лихо управлялась с парусами, да и, судя по результату боя, канонир тоже был неплох.
– Шлюпку, мать вашу! – цепляясь за мачту, что есть силы заорал король. – Шлюпку! Э-эй! Э…
Закричал и осекся. Увидел сквозь рассеявшийся дым синие шведские флаги. С желтым крестом, с тремя золотыми коронами – «тре кронер».
– Однако ж хрен редьки не слаще. Вот ведь, блин, повезло…
– Что вы говорите, сэр? – дрейфующий рядом сотоварищ по несчастью неожиданно оказался англичанином. Рыжий веснушчатый парень, тощий, с вечно удивленным деревенским лицом.
– Ты кто такой? – Арцыбашев скосил глаза. – Откуда здесь взялся, спрашиваю.
– Из Плимута, сэр, – довольно поглядывая на шведов, охотно сообщил парнишка. – Лендлорд отнял у нас кусок земли – под пастбище, нас выгнал. Вот я и попал в работный дом, а там знаете как? Как в тюрьме, только еще хуже. Но я и оттуда сбежал. И завербовался в Плимуте к мистеру Брамсу. Он обещал с работой помочь.
– Уж не сомневайся, помог бы, – хмыкнув, Магнус смотрел, как небольшая шведская шнява подходит левым бортом прямо к ним. – Тебя как звать-то?
– Джон. Джон Смайлинг, сэр. Господи, нас ведь сейчас спасут!
– Напрасно радуешься, Джонни. Спасут, чтоб тут же повесить.
– Как это – повесить, сэр?
– А так это – за шею. Мы ведь для них враги.
– Но…
– Враги, враги. И ничего никому не докажешь. Вон, приплыли уже… Ну что, придется к ним в плен – не идти же, в самом деле, на дно морское.
Моряки шнявы сноровисто подняли с поверхности моря тонущих. Или спасшихся… или – и это будет куда точнее – пленных.
– О, да они уже скованы! – хохотнул добродушный с виду толстяк в кирасе, судя по самодовольному виду – боцман. – Шведы есть? А датчане?
Магнус хотел было сказать, что он – датчанин, но вовремя прикусил язык. А вдруг да кто-то захочет поговорить с ним по-датски? Маленькая ложь рождает большое недоверие, что в данном случае было бы весьма чревато.
– Шведов мы приветствуем, остальные – добро пожаловать в трюм, уж не взыщите, – распорядился высокий человек с усами и темной бородкой. Черный камзол, видавшая виды шпага – явно кондотьер, только шведский. – В Риге разберемся, что с вами делать.
– Ого, вы собираетесь дойти до Риги? – посмотрев вдаль, Арцыбашев вдруг издевательски засмеялся. – А вам не помешают… вон те?
– Какие еще «те»? – кондотьер повернул голову и осекся, увидев то, что Леонид разглядел еще раньше, – целую эскадру кораблей под зелеными флагами древнего «берегового братства».
Рыжий Джонни тоже подлил масла в огонь:
– Кажется, это пираты, сэр. И они нас окружают.
– Есть хорошая пословица: вор у вора дубинку украл, – хмыкнув, по-русски произнес Леонид. – Так что не вижу смысла, господа, запирать нас в трюм. Может, мы вам и в бою пригодимся?
– Чтоб сдаться разбойникам при первом удобном случае? Ну уж нет.
Капитан шнявы о чем-то раздумывал, покусывал усы, нервно поглядывая на быстро приближавшуюся эскадру. Два других шведских судна между тем, подняв все паруса, улепетывали к берегу, шнява же что-то замешкалась. И видно, не зря.
– Мы сдаемся! – приказав спустить паруса, огорошил пленников капитан. Впрочем, у экипажа суденышка эти его слова неожиданно вызвали самую откровенную радость.
Моряки явно воспрянули духом, заулыбались, залопотали промеж собой на каком-то непонятном языке.
– Вообще-то, мы датчане, а не шведы, – по-немецки пояснил командир судна. – Так, нанялись…
Между тем пиратские корабли взяли обреченную шняву в полукольцо. Казавшаяся огромной каракка с высоченной, украшенной вычурною резьбою кормой вальяжно подошла к датскому суденышку, закрывая парусами солнце.
– Кто такие? – перегнулся через фальшборт высокий человек с небольшой бородкой, одетый в обычный, безо всяких украшений, камзол. – Отвечайте, живо.
– Мы… мы давно решили перейти на сторону Братства, герр адмирал, – решительно заявил датчанин. – Ждали лишь удобного момента. И вот такой момент наступил! Мой корабль – ваш корабль отныне, мои пленники – ваши.
– У вас еще и пленники?
– Да, мы атаковали работорговцев.
Арцыбашев широко улыбался: он уже давно узнал адмирала… именно так – адмирала, без всяких дураков, ибо сей титул был пожалован датскому шкиперу Карстену Роде самим Иоанном Грозным! Магнус пару раз встречался с этим знаменитым корсаром и теперь очень надеялся, что тот его вспомнит.
– Пленных – к нам, – подумав, приказал Карстен. – Ну, и сами поднимайтесь, господин капитан. Посмотрим, что с вами делать.
С борта каракки упала узкая веревочная лестница, по-морскому именуемая трап.
– Вперед, – датчанин хмуро оглядел пленных. – Ну, полезайте же. Живо!
– Интересно, как это сделать? – прищурился король. – Со скованными-то руками? Вы только что подарили нас пира… сим достойнейшим людям, и теперь хотите утопить?
– Без нас вы бы точно утопли, – вполне резонно заметил капитан и, обернувшись, приказал позвать корабельного плотника, судя по всему, заодно исполнявшего еще и обязанности кузнеца – в силу малочисленности экипажа такое случалось часто.
Явившийся на зов плотник-кузнец – плечистый малый с красным обветренным лицом и меланхоличным взглядом – принес небольшую наковаленку и молоток. Расположился.
– А ну, клади цепи сюда. Ага…
Один ловкий удар – и оковы спали. Что и говорить – мастер!
Наверху тоже оценили:
– Добрый у вас там кузнец!
Краснолицый поднял глаза и польщенно поклонился.
– Мы все не в лесу найдены, – приосанился капитан.
– Ну, лезьте. Посмотрим.
Перевалив через фальшборт, пленники оказались на широкой палубе каракки, как раз у фок-мачты с длинными реями. Паруса были приподняты, смотаны – «взяты на рифы», и огромное судно спокойно покачивалось на серовато-бирюзовых, бьющих в корму волнах.
– Сюда! – морской пехотинец в плотной стеганой куртке указал абордажной саблей на высокую кормовую надстройку – капитанский мостик, куда по обе стороны – справа и слева – вели парадные лестницы, огражденные золоченою балюстрадой. – Сам адмирал желает допросить вас.
Хмыкнув, Магнус с остальными пленниками и датским капитаном поднялись наверх и встали, дожидаясь, пока пиратский главарь отдаст необходимые распоряжения шкиперу и рулевому.
– Меняем курс на норд-ост и уходим в море.
– Думаю, вам лучше взять зюйд-вест, Карстен! – вскинув голову, звучно промолвил король. – Пойдете к Риге и расколошматите хиленький шведский флот. Вашей эскадре это вполне по силам.
– Что? Что такое? – Карстен Роде резко обернулся, положив руку на эфес шпаги. – Мы что, знакомы? Господи… Неужели?
– Ну, здравствуй, Карстен.
– Ваше величество! Нет, не может быть…
– Очень даже может! – распахнув объятия, расхохотался король. – Ну, подойди же! Дай обнять тебя, дружище! Кстати, если ты понял – я только что нанял вас к себе на службу. И готов заплатить жалованье за все годы – то, что не выплатил царь Иоанн Васильевич!
– Всю команду на палубу! – обняв Магнуса, взволнованно приказал адмирал. – Послать шлюпки на другие суда. С нами король Ливонии, господа офицеры! Сам король! Прошу оказать честь…
Взлетели из ножен шпаги, поднялись кверху.
– Король, – побледнев, растерянно протянул датчанин.
– Да, вас я тоже беру, – Арцыбашев повернул голову. – Надеюсь, вы не против?
– Почту за честь… ваше величество! – радостно щелкнул каблуками капитан.
Совсем скоро Магнус сидел на мягкой софе в адмиральской каюте и ел жареную дичь, запивая красным французским вином.
– Хороший у тебя корабль, дружище.
– Да, это доброе английское судно, – довольно ухмыльнулся Карстен. – Правда, экипаж его, англичане, оказались людьми недобрыми. Пришлось выбросить в море… Недалеко от берега, так что, думаю, выплыли – иначе ж какие они моряки?
Его величество одобрительно хохотнул:
– Я так понимаю, ты эту каракку отжал… Ну, в смысле нагло увел из какой-то гавани?
– Из Копенгагена, мой король. А что было делать? Я, видите ли, явился туда за помощью, и вместо этого был брошен в тюрьму! Я и мои люди! Брат ваш Фредерик уже больше не воевал со шведами, так что и я оказался не у дел – все датские и немецкие порты для нас оказались закрыты. Что же касается Иоанна, так вы, ваше величество, правы – ему оказалось не до нас. Пришлось выкарабкиваться самим – подкупили тюремщиков, освободили свои суда… ну, и, вот, «Святого Георга» прихватили. Доброе судно, да! Правда, несколько неповоротливое, зато какие бомбарды!
Дюжина кораблей нового ливонского адмирала Карстена Роде подошла к Риге как раз вовремя. Шведские суда вовсю бомбардировали город, их десант штурмовал замок, как показалось Магнусу – с явным успехом.
Плотный пороховой дым затянул всю Даугаву, весь город, от замка до дома Черноголовых и церкви Святого Петра. Флагманский корабль шведов – приземистый четырехмачтовый когг, размерами ничуть не уступавший «Святом Георгу», видно, дожидался, когда рассеется дым, чтобы ухнуть по стенам замка со всей дури. Бортовой залп его вполне мог натворить бед – обрушить и стены, и башни. Да и десантный отряд… Такое судно могло иметь на борту с полтысячи прекрасно обученных солдат!
– Мы достанем его отсюда, Карстен? – опуская подзорную трубу, поинтересовался король.
– Не всеми, ваше величество, – адмирал поправил на голове украшенный серебряной насечкою шлем – морион. Такой же точно шлем красовался и на голове Магнуса, а еще – черненые латы: кираса, набедренники, наплечники и все такое прочее, стоившее весьма немалых денег – скромный подарок капера своему королю. – Не всеми, но носовыми бомбардами достанем.
– А когда сможем всеми?
– Думаю, через полчаса, – Карстен Роде бросил опытный взгляд на паруса, оставленные лишь на бушприте и передней мачте. – Да-да, ветер слабый – быстрее никак не успеть. Опасно, все ж таки не море – река.
– Тогда скорее на нос! – махнул рукою король. – Говоришь, бомбарды?
Опытные канониры уже приготовили бомбарды к выстрелам. Прочистили банником, заложили порох, забили пыжи, закатили тяжелые чугунные ядра. Корма вражеского флагмана маячила примерно в одной морской миле от «Святого Георга». Ядра долетят вполне, и убойную силу сохранят – жахнут, мало не покажется! Вот только попасть бы. С меткостью орудий, особенно корабельных, в те времена были проблемы. Бортовая и килевая качка, дым, ветер – все это сильно мешало, да и прицельных приспособлений по сути не было. Разве что можно было наводить орудия в вертикальной плоскости, по горизонтали же приходилось полностью полагаться на рулевого.
– Десять градусов лево руля, – внимательно глядя вперед, командовал Карстен. – Пять градусов – вправо… Так держать!
– Есть – так держать! – откликался с мостика шкипер, и его слова доносили быстроногие мальчишки – юнги. Они же передавали и адмиральские приказания.
– Пять градусов – лево. Так… Готовы, ваше величество?
Магнус усмехнулся:
– Всегда готов!
С запальным крюком он стоял возле первой бомбарды – огромного чугунного чудища с диаметром ствола сантиметров восемьдесят. Неплохое такое ядрышко четверо матросов закатывали по специальному помосту.
– Десять градусов!
Шведы уже, конечно, заметили пиратскую эскадру, но реагировали как-то вяло. Скорее всего, ожидали подмоги и приняли корабли Карстена за своих, лишь на всякий случай послав навстречу два юрких гребных суденышка – две скампавеи.
Они уже не подошли даже на расстояние мушкетного выстрела, когда громыхнули бомбарды. Почти разом, одна за другой.
Массивная каракка содрогнулась всем корпусом. Тяжеленные литые стволы подпрыгнули, изрыгая пламя. С воем пронеслись над волами Даугавы-реки огромные ядра и оба – оба! – угодили в цель. Резную корму шведского когга разнесло в щепки! Вместе с капитанским мостиком, с каютами, с рулем и штурвалом. Подломившись, упала в воду бизань, палубу охватило пламя… Все! Это уже был не боевой корабль, а просто груда деревянного хлама.
Окутанный плотными клубами порохового дыма, «Святой Георг» медленно, почти вслепую продвигался вперед. А вот скампавеи озадаченно застыли, опустив весла в воду. Что там, в дыму? Кто там? Теперь ясно – враги. Но что они сделают, что предпримут? Может, уже высаживают десант, спускают шлюпки?
Появление флота Карстена Роде вызвало настоящий подъем на полуразрушенных ударами шведских орудий стенах рижского замка, защитники которого уже надеялись лишь на одного Господа Бога.
– Черт побери, кто это? – бравый майор Михаил Утрехтский – Михутря, – положив дымящийся мушкет, приложил руку ко лбу, чтобы защититься от бьющего в глаза солнца, невзначай проглянувшего сквозь густой, клубившийся кругом дым. – И кто видел короля? Где его величество?
– Он там, у башни, лично повел в контратаку всех ополченцев! – доложил местный сублейтенант – мальчишка лет восемнадцати-двадцати, худенький и субтильный, но весьма самоуверенный и гордый порученным ему делом. Командовал целым десятком, еще бы!
– Говоришь, у башни? – покусав усы, Михутря махнул рукой. – А ну, давай тоже туда. Навалимся-ка всем миром!
Скомандовав, майор и сам бросился к пролому в стене, где давно уже шла самая ожесточенная схватка. Ел глаза пороховой дым, все смешалось, и было не разобрать, кто где: где свои, а где шведы.
Гремели пушки, грохотали пистолетные выстрелы, слышались звон клинков и яростные вопли сражающихся. Шведы отчаянно перли напролом и уже прорвались было во двор замка, как вдруг их флагманский корабль – огромный четырехмачтовый когг, окутался пламенем и дымом!
– Ливонские стяги на мачту! – вытирая чумазое от дыма лицо, Магнус глянул на адмирала. – Найдутся у тебя?
– У меня все найдется! – Карстен Роде ухмыльнулся и махнул рукой, подзывая юнгу.
– Флаги! – сжимая в руке шпагу, радостно заорал Михутря. – Тысяч дьяволов и сто одна дьяволица! Это ж наш флот… королевский! Смотри, смотри: подходят к берегу, спускают лодки… высаживают солдат!
Шведы дрогнули. Удара с тыла они явно не ожидали. Флагманский когг с разнесенной в щепки кормою медленно погружался на дно. Словно крысы, солдаты и моряки прыгали с палубы прямо в реку, пытаясь выбраться на берег. Не тут-то было – воспрянувшие духом защитники замка кололи их пиками и шпагами, били дубинками и палашами… а вот уже начали и брать в плен!
– Король! – завидев верного королевского адъютанта Альфонса, закричал Михаил. – Где его величество, где?
– Да вот же он! – ухнув кулаком по башке какого-то лезущего с реки шведского бедолагу, Альфонс показал рукой. – Вон, в лодке, в черненых латах.
Михутря озадаченно прищурился:
– В лодке? В черненых латах? Так он же… Однако ж точно – король. Когда ж он успел-то?
– Да здравствует его величество! – узрев своего монарха, с энтузиазмом заорали воины. – Ура его величеству! Ура-а-а-а!
* * *
Ах ты, козел старый! Черт, черт, козлище – не царь, а кат, палач, убивец! Разве настоящие государи так подло поступают? Умыкают чужих жен, бросают в узилище? Бьют! Чтоб тебе пропасть, гадина богомерзкая. Мало попил людской кровушки, вурдалак?
Королева Ливонии и Речи Посполитой, урожденная княжна Машенька Старицкая ругала Иоанна Грозного громко и от всей души. Это придавало ей сил… и ненависти.
– Ну, что явились? – увидев хмурые рожи новых своих тюремщиков, девушка гневно сверкнула глазами. – Мучить меня пришли? По цареву приказу? Ну-ну… От такого козлища мохнорылого станется!
– Язычок-то прикуси, отрежем, – хмуро бросил коренастый мужик в длинном, до самого пола, плаще-охабне, небрежно наброшенном поверх червленого, с шелковым узорочьем и золочеными пуговицами кафтана. По всему – и по одежде, и по манере держаться, и по отношению тюремщиков – чувствовалось, что мужичок этот непростой и здесь нынче главный.
– Васька! – узнав, Маша презрительно усмехнулась. – Умной-Колычев, худородный смерд! Пошто, щучина поганая, явился? На муки мои посмотреть? Или наготу узрети? Сам-то бы не посмел – тварюшка кровавая, Ивашко послал, так?
– Молчи! Молчи! Язык отрежем! – испуганно замахав руками, боярин растерянно остановился, не зная, что делать. Государь поручил ему всего лишь попугать «непотребну девку», унизить и даже пару раз ожечь кнутом. Однако ж так, чтоб здоровия раньше времени не лишити. Плохое было дело, нехорошее – и для исполнителей очень даже опасное! Чай, Старицкая-то княжна – Рюриковна, самого царя-батюшки двоюродная племянница. А вдруг что? Вдруг да царь-государь ее потом простит – так ведь бывало. Простит, а всех тех, кто ее бил-унижал – на кол. Да запросто!
Умному-Колычеву на кол как-то хотелось не очень, потому он сейчас и мешкал. Пока не сообразил, что лучше уж посейчас уйти! А то ведь на слова гнусные про царя как-то реагировать нужно. Уж лучше потом, в доносе подробнейшем, про те словеса указать.
Хорошо хоть тюремщики попались подходящие, настоящие упыри! Их хлебом не корми, дай над кем-нибудь поизгаляться. Тем более над девкой красивою, молодой. Васька Хвощ – бывший монах-расстрига, за дела срамные из обители Ипатьевской с позором изгнанный. Ишь, стоит, бородища, глазенками зыркает. Рядом Колька Косой, Упырь – не зря, ох не зря так прозвали! Силушки немеряно, кулачищи пудовые, любого до смерти забьет, только дай. Правда, умишка скромного, ну, да то и хорошо, и славненько. Ваську Хвоща за вожака признает – и то дело. Остальные двое – так себе, теребень, их бы на кол за толоки – насилия, что над девками мнозими учиняли. Однако же пущай и такие царю послужат! У Малюты-то, чай, еще и не такие служили…
– Ах, забыл же совсем! – хлопнув себя по лбу, Василий Умной-Колычев поспешно бросился прочь. Не забыв позвать за собой старшего – Ваську Хвоща. – Вот что, Василий. Я отойду ненадолго, а вы начинайте тут без меня.
– Да уж, господине, начнем, – поклонившись, гнусно улыбнулся расстрига.
Боярин тут же погрозил ему кулаком, поднес к самому носу:
– Только не вздумайте девку насмерть забить! Иначе все на кол пойдете. Полегоньку с ней, ласково – не бейте кнутом, гладьте.
– Не сумлевайся, воевода боярин-князь! Все как надо сладим, вот те крест!
Расстрига поспешно перекрестился на видневшиеся прямо напротив башни, за елками, золоченые купола Архангельского собора.
– Смотрите у меня… ужо!
Солнце садилось где-то далеко за Кремлем, за болотами и лесами, посылая последний привет оранжевому закатному небу. Смеркалось, и над всем Кремлем плыл сладковато-пряный запах цветущей сирени.
Дождавшись, когда подручный скроется в подвале приземистой Тайницкой башни, Василий Умной-Колычев вдохнул полной грудью медвяной воздух начинавшейся июньской ночи и, прислушавшись к пению соловья, поплотнее запахнул охабень. Хоть и теплый стоял июнь, а все ж вот сейчас – знобило. Год уже знобило, после того как в прошлом мае обвинили его, Умного-Колычева, в заговоре супротив самого батюшки-царя! Других заговорщиков во главе с князем Тулуповым в августе месяце и казнили, и для него, Василия, тоже уже был приготовлен кол. Вот здесь же, в Тайницкой башне, боярин Василий и сидел, дожидаясь неминуемой казни. В том самом подвале, где нынче томилась Старицкая Машка… от которой одни беды, как и от муженька ее, Арцымагнуса-короля!
Он, он, Арцымагнус проклятый, еще года два назад нажаловался самому царю, что, мол, воевода Василий Умной-Колычев, в Ливонии войском командуя, кровавые расправы чинит, тем самым местное население против государя настраивая! Схватили тогда, привезли в Москву, едва не казнили. Простил тогда государь, в Коломну воеводой отправил. В прошлом же лете опять едва не казнил!
Вспомнил вдруг боярин, как сидел прошлолетось в этой вот башне, в подвале, как уснул, канул в забытье – и собственную смерть, казнь свою увидел! Не на колу, слава Богу – на плахе. Но и то приятного мало.
Проснулся тогда боярин в холодном поту, вскочил со старой соломы… и тут узрел дьявола! Огроменный, в плаще длинном, черном, во лбу – звезда синим огнем горит! Бросился Василий крестовое знаменье класть да творить молитву – и сгинул дьявол, пропал, один лишь зеленоватый туман после себя оставил.
Узник же к тюремщикам своим кинулся, воззвал… Пришли тюремщики – не те, что поначалу были, другие. И так удивились, на боярина глядя, словно б он из мертвых восстал! Вывели Василия на улицу – а там снег уже, зима! С полгода как единый миг пролетело. Одно хорошо, к тому времени простил уже его государь. И вновь на пост важный назначил! При себе держал, знамение в непонятном сем случае усмотрев. Одна ж из северных колдуний, старуха-лопарка, что при царе была, сказала, мол, не свою жизнь ты, боярин Василий нынче ведешь. Нет тебя – мертвый.
Ох, страсти Господни! Перекрестившись на Архангельский собор, боярин Умной-Колычев подошел поближе к оконцу – низенькому, в траве, – прислушался. Чтой-то там, в подвале, аспиды Васькины творят?
Растянули красавицу Марьюшку прямо на грязном ложе. Двое за руки держали, третий – Колька Косой Упырь – на ноги уселся да смотрел, аки пес, преданно. Васька же Хвощ, расстрига чертов, княжну раздевать начал. Не торопясь, глумливо, с присказками-прибаутками мерзкими.
– А ну-ка, поглядим, что у нас там, под платьем да под рубашкою? Опа! Никак грудь! Ну-ко, ну-ко… Колька, хошь пошшупать? А чего ж не пошшупать? Запросто!
Сказал и хвать ручищей за голую девичью грудь. Так сдавил, что у Машеньки слезы из глаз потекли. Дернулась девчонка, заругалась самыми последними словами. Орясинами всех обозвала, а Кольку – так еще и дундуком.
Колька обиделся, кулачище сжал.
– А ну, охолонь! – помня боярское указанье, резко приказал Хвощ. – Охолонь, кому говорю! Или захотел на кол?
– Да я уж ее не ударю, гы, – здоровяк ухмыльнулся и одним махом сорвал с узницы остатки одежды. – Токмо пощекочу, гы…
И стал, черт такой, щекотать девку за все срамные места. А та вновь задергалась, выгнулась, глазищами заблистала… Ну, что сказать – парни-то кругом не железные, чай! Как тут устоишь, когда во власти твоей такой вот кусок аппетитный?
– А давай-ко ее, Васенька… – тут же и предложил Упырь. – Все одно уж не дева. Не убудет, чай.
Пожевал губищами Хвощ, погладил нагой живот узницы, распалился…
– А давай! Токмо чур по старшинству, и язм – первый.
– Да кто ж, Васенька, против-то? Кто? А ну-тко, парни, держите ее.
Никого не стесняясь, скинул расстрига порты.
– Не надо держать, больно мне, – подала голос Маша. Спокойно так сказала, без ругани, без вредности всякой. – Я ж и так вся ваша. Так хоть сладкость испытаю… Ну, не держите же, говорю!
Тюремщики переглянулись, Колька Упырь даже с восхищеньем присвистнул. Вот это девка, вот это княжна! Сама на все согласная. Хотя попробуй тут не согласись, и впрямь – себе дороже.
– Ох, дщерюшко-о-о…
– Не, не надо так. Ложе уж больно жесткое. Давай-ко я вот так вот встану да повернусь…
Встала княжна, повернулася… а как наклонилась, так слюною все изошли! А Колька Упырь, радостно засопев, едва не оттолкнул старшого.
Расстрига же, сладострастно закусив губу, подошел ближе.
А дальше и не понял – что было. Не успел. Только и заметил, как сунула узница руку под ложе. А потом щелкнуло что-то, ударило в лоб. Хорошо так ударило – насмерть!
Три пули оставалось в браунинге, тремя выстрелами княжна насмерть уложила троих, четвертого же хмыря ударила рукояткой в висок. Бедняга так и повалился – молча, без крика.
Заподозрив недоброе, воевода боярин Умной-Колычев опрометью бросился в подвал… да так у решетки и замер, увидев струящийся в глубине темницы знакомый зеленоватый свет! Тот самый, диавольский.
– Господи, спаси, сохрани…
В дьявольском зеленоватом сверкании в полу вдруг открылся подземный ход. Узкий, черный, манящий свободой.
Недолго думая, княжна схватила в охапку одежду и бросилась вниз. Исчезла, сгинула, а следом за ней пропало и мерцание. И подземный ход затянулся, исчез!
Воевода Умной-Колычев, видя такое дело, выскочил наружу и, еле дождавшись утра, со всех ног подался прочь из Кремля. Из Москвы. Куда-то на север, где, говорят, имелась у него вотчина.
* * *
Нарядная Рига шумела в победном праздничном ликовании! Братство Черноголовых выставило на ратушной площади большие дубовые бочки с бесплатным – для всех – пивом, налетай, не хочу. Не отставали и другие торговые гильдии – весь город был украшен венками из одуванчиков, ромашек и васильков. Бюргеры радовались. Может быть, даже не столько победе над шведами, сколько новому своему королю – Магнусу Ливонцу, недавнему врагу, за которым, впрочем, признавали множество славных и полезных для купечества дел.
Салютуя, палили пушки, пиво и брага лились бездонной рекой, а в шикарном особняке Черноголовых был устроен бал!
Единственное, о чем жалел сейчас Магнус, не было рядом с ним его милой супруги Маши, королевы Марии, урожденной княжны Старицкой…
– Что ж, за победу! – подняв золотой кубок, король насторожился – со двора вдруг донесся какой-то шум.
– Что там такое? – его величество скосил глаза на вбежавшую охрану.
– Там девчонка какая-то, мой король. Ругается, как сапожник, но по виду – не из простых. Называет себя баронессой Александрой.
– Сашка! – Магнус довольно улыбнулся. – Сашка. Ну, не держите же баронессу в дверях! Проводите, пусть войдет.
С расцарапанным лицом, юная баронесса наскоро поклонилась и, подойдя ближе к монарху, без особых церемоний взяла его под руку:
– Нам бы поговорить без лишних ушей…
– Что-то случилось? – насторожился король.
– Случилось, ваше величество. Беда!
