День девятый
Новая Америка
Мокрый ветер бил Мэйбл в лицо, пока она бежала по Западной аллее Центрального парка, пытаясь обогнать дождь. Одной рукой она придерживала шляпу на голове, а другой – нервничающий живот, параллельно репетируя, что она скажет, когда постучит в дверь музея.
Вечер добрый, Джерико! Я тут как раз проходила мимо…
О, Джерико, ты, кстати, не голоден? На Бродвее есть одна шикарная забегаловка…
Джерико! Какая удача встретить тебя тут.
Ага, в музее. Где ты вообще-то работаешь… Каждый день, так на минуточку…
Мэйбл застонала. Никогда она не умела играть в эти дурацкие игры. Вот бы можно было просто взять и сказать, что хочешь, прямым текстом…
– Поцелуй меня, идиот! – воскликнула она, воздевая руки к небу.
Шедший мимо почтальон тронул шляпу и одарил ее улыбкой: в улыбке была надежда. Перепуганная Мэйбл поскорее спрятала руки обратно в пальто и решительным шагом устремилась дальше, непрестанно бормоча себе под нос.
На подходе к музею она притормозила: у входа ошивался коричневый седан, в нем сидели двое. Жизнь на передовой рабочего движения научила Мэйбл подмечать всякие странности – и что-то в этих двоих определенно подпадало под эту категорию. Они, видите ли, просто сидели и пялились на музей. Что ж, не они одни знают, что такое слежка. Мэйбл подошла с водительской стороны и легонько постучала по стеклу.
Шофер опустил окно, на ходу меняя выражение физиономии с сердитого на улыбчивое.
– Да, мисс?
– Я очень прошу прощения, но не подскажете ли вы мне, который час? – просияла Мэйбл, постаравшись охватить обоих самым приветливым своим взглядом – всё, как учили родители.
Так, серые костюмы. Черные шляпы. Любопытные значки на лацканах – одинаковые, кстати: глаз и молния.
– Самое начало второго, мисс.
– О, я вам очень признательна, – прощебетала Мэйбл, перешла улицу и вступила под своды музея.
– Спокойно, Мэйбл, – прошептала она себе, прежде чем нацепить улыбку и ворваться в огромную библиотеку с веселым: – Привет! Эй, кто-нибудь дома? Джерико?
Пальто и шляпу она бросила на протянутые лапы гигантского медвежьего чучела.
Белокурая голова Джерико высунулась из-за штабеля каких-то пыльных ящиков, уставивших дальний конец библиотечного стола.
– Мэйбл. Что тебя сюда привело?
У нее тут же схватило горло. На баррикадах она кого только не встречала – штрейкбрехеров, людей с пушками… Почему же ей так страшно говорить с этим мальчишкой?
– О, я тут шла мимо, голодная… Не в том смысле, что я подумала, у тебя тут есть что поесть… – выпалила она, морщась от собственной промашки, и поскорее ткнула пальцем в стол. – Ух ты, тут будто кого-то вырвало бумагой.
Джерико поднял бровь.
– Очень образное выражение.
Два раза дура.
– Прости, – сказала она. – А правда, что это все такое?
– Записки Уилла, еще тех времен, когда он занимался паранормальными исследованиями. Мы их в подвале нашли. Я уже целый час в них копаюсь. Вот, например, ты знала, что пророки упоминаются на всем протяжении истории этой страны, c самого ее начала?
Джерико многозначительно умолк, и Мэйбл ужасно захотелось отпустить какой-нибудь умный комментарий. Увы, близость Джерико так ее взвинчивала, что она ограничилась умным «угу».
– У Джона Смита есть упоминание о целителе и мистике из племени поухатан, который приходил в Джеймстаун. Благодаря видению пророка, служившего у Джорджа Вашингтона, тому удалось избежать британского плена. И есть свидетельства, что некоторые из салемских ведьм были на самом деле пророками. Тут все становится уже совсем интересно…
Джерико выскочил из-за стола и выкатил из-за книжного шкафа большую грифельную доску. Мэйбл смутно различила бледные остатки записок Эви по расследованию дела Пентаклевого Душегуба. Одним движением тряпки Джерико стер последние свидетельства ее пребывания в музее и начертал взамен дату – сентябрь 1901.
– Хорошо, сдаюсь, – быстро сказала Мэйбл. – Что случилось в сентябре 1901-го?
– Вообще-то убили президента Маккинли, – Джерико добавил «Маккинли» к «1901».
Мэйбл покраснела.
– А. Ну да.
– Судя по всему, в августе 1901-го некий пророк, бывший раб по имени Моисей Фридман, пытался предупредить президента о возможном покушении на его жизнь, но ему никто не поверил. Вместо этого его арестовали по подозрению в том, что он анархист-агитатор, и допрашивали несколько месяцев, предшествовавших убийству. В тюрьме его продержали почти год, так и не предъявив обвинения.
– Но это незаконно! – запротестовала Мэйбл. – А habeas corpus как же?
– Действие приостановлено на основании конституционной нормы, гласящей, что лицо может быть задержано без обвинения, если того требуют соображения общественной безопасности.
– Так недолго и до фашизма скатиться, – проворчала Мэйбл.
– Уверен, Моисей Фридман с тобой охотно согласился бы.
– Что с ним было дальше?
– В начале июля 1902-го, – Джерико добавил эту дату на доску, – у него было видение о возможном взрыве на шахте в Джонстауне, штат Пенсильвания, – еще одно предупреждение, которое осталось без внимания…
– Катастрофа на шахте прокатного завода. Одна из самых ужасных за всю историю горнодобывающей промышленности в США. Погибло больше ста человек, – выпалила Мэйбл, не подумав.
– Впечатляет, – Джерико приподнял бровь.
Мэйбл небрежно пожала плечами.
– Если бы твои родители были профсоюзными деятелями, ты бы тоже все это знал. Некоторых девочек растят на сказках о феях – а меня растили на шахтерских смертях.
– У тебя было очень интересное детство, – Джерико одарил ее мимолетной улыбкой, но она проникла Мэйбл в самое сердце.
– Так что там, – сказала она, прочистив горло, – прокатный завод, говоришь?
– Ага, прокатный завод. После этого президент Рузвельт затворился с Моисеем Фридманом и наконец пришел к выводу, что тот говорит правду. Это навело его на кое-какие мысли. В 1904 году, – Джерико снова нацарапал дату на доске, – президент создал Американский Департамент Паранормальных Исследований, чтобы изучить, так сказать, мир фантастики. Он поставил себе целью обнаружение и использование пророков в интересах национальной безопасности. В конце концов, если у тебя есть человек, чьи сверхъестественные способности дают ему возможность предвидеть грядущие опасности и катастрофы, почему не воспользоваться им?
– И какое отношение ко всему этому имеет доктор Фицджеральд?
Джерико вытер руки о штаны, оставив на них меловые полосы.
– Департамент рекрутировал и его. Он путешествовал по всей стране, выискивая пророков, проверял их, выслушивал их истории и регистрировал для правительства.
– Ого, – Мэйбл даже присвистнула. – Вот это, я понимаю, материал для пророческой выставки. Но доктор Фицджеральд разве не разозлится, что мы копаемся в его частной переписке и документах тех времен?
– В таком случае ему не следовало оставлять нас спасать музей, – c горечью сказал Джерико. – И потом, мы возьмем только те письма, которые касаются пророков.
– И за сколько дней, говоришь, тебе надо собрать экспозицию?
– За десять.
– Это будет нелегко, – Мэйбл покачала головой.
Даже лучше сказать, невозможно… если только…
– Тебе помощь нужна?
Джерико вытаращил глаза.
– Ты что, предлагаешь поволонтерствовать?
– Рядовой Роуз на службу прибыл!
Он еще раз почти улыбнулся ей.
– Это было бы шикарно. Спасибо.
– Ну, раз так, – сказала Мэйбл, впервые за день чувствуя себя на твердой земле, – давай приниматься за работу.
Она порылась в одной из папок и вытащила фотографию: пятеро человек на фоне буйно разросшейся лягерстремии.
– Это… это же доктор Фицджеральд?
Джерико кивнул.
– Выглядит таким молодым… То есть не то чтобы он сейчас выглядел старым! Просто… он тут не такой озабоченный, как мы привыкли.
Пригожий темноволосый мужчина с уверенной улыбкой стоял рядом с Уиллом, обнимая его одной рукой за плечи, словно они были братья.
Мэйбл раскрыла рот.
– Это действительно тот, кто я думаю?
– Джек Марлоу, да. Они с Уиллом были друзьями. Когда-то давно, – отозвался Джерико.
Мэйбл решила, что будет невежливо докапываться дальше, и оставила тему в покое. Джерико тем временем извлек из ящика странную пыльную штуковину. Это была небольшая деревянная коробочка, размером примерно с жестянку для печенья. Из правого бока торчала ручка завода, а по центру располагалась стеклянная трубочка с каким-то волоконцем, в карандаш толщиной и раздваивающимся на конце. Под волоконцем была шкала с делениями по десяткам от нуля до восьмидесяти.
Джерико поставил странное приспособление на стол, и они с Мэйбл в унисон склонились над ним. Она попробовала пошевелить ржавую ручку – та недовольно взвизгнула.
– Сдаюсь. Что это такое?
– Понятия не имею. Надеюсь, одно из этих писем что-то нам подскажет. Так, давай ты бери вот этот ящик, а я возьму вон тот. Откладывай все, что имеет отношение к пророкам.
Добрый час они вдвоем разбирали содержимое ящиков, складывая в стопки все хоть сколько-нибудь интересное. По большей части попадался откровенный мусор: сгнившие в кашу книги, траченные сыростью фотографии, списки покупок, открытки с какой-нибудь банальностью вроде: «А цветочки-то цветут. Что за прелесть!» Внимание Джерико привлекла небольшая пачка писем, засунутая в самую глубину его ящика. Каждое из них было адресовано Корнелию от Уилла – и ни одного от Корнелия Уиллу. Джерико вынул первое из конверта.
Гавань Надежды, Нью-Йорк
11 февраля 1906
Дорогой Корнелий,
Джейка чрезвычайно заинтриговало то наблюдение, что эти пророки, судя по всему, показывают гораздо более сильное излучение, чем обычный нормальный человек, похожее, скорее, на полученные нами данные по призракам, – а также что они искажают электромагнитные поля. Он полагает, что эти способности можно применять в самых разных областях, от медицины до тяжелой промышленности и национальной безопасности. Дорогой Корнелий, поверьте, что эти открытия преисполнили нашу веселую команду первооткрывателей не меньшим восторгом, чем зрелище этой зеленой земли – первых путешественников к ее обетованным берегам. Мы стоим на пороге нового мира, новой Америки, и я уверен, что именно пророки – ключ к этому необычайному будущему.
Ваш
Уилл
Внизу страницы Уилл набросал символ с глазом и молнией.
– Эй! Кажется, мы нашли имя нашей таинственной машинки, – воскликнула Мэйбл и помахала листком старой бумаги. – Она называется «метафизикометр».
– Так сразу и не выговоришь, – Уилл наклонился ей через плечо.
– Да. Оно… да. Гм. В общем, Уилл пишет об этом в письме.
Новый Орлеан, Луизиана
23 февраля 1906
Дорогой Корнелий,
сегодня вечером я присутствовал на ритуале Мамы Тибо (шестьдесят два года, родилась на Гаити, работает проживающей жрицей при лавке вуду на Дюмейн-стрит). Местные обращаются к ней за помощью по любому делу, от физических недугов до любовных зелий и снятия воображаемой порчи. Очень гостеприимная женщина, двенадцать внуков, все в ней души не чают; утверждает, что может говорить с мертвыми c двенадцати лет. «Мертвые меня не пугают. Бояться надо живых», – утверждает она.
Посоветовавшись с лоа и получив за свои услуги плату в размере пяти центов, она разрешила нам проверить Джейков метафизикометр во время ее ритуала. Когда она вошла в духовный транс, стрелка тут же прыгнула на отметку сорок, потом пятьдесят, то есть показала повышенную электромагнитную активность, которую мы привыкли связывать с присутствием призраков. Любопытно, что и у самой Мамы Тибо частота вибрации тоже несколько повысилась, что помешало работе большинства наших устройств. Джейка это открытие озадачило, но заинтриговало до чрезвычайности. Маргарет и Ротке уже собрали некоторое количество образцов.
Надеюсь, c Вами все в порядке. Уже скоро весна.
Ваш
Уилл
Мэйбл тепло похлопала по странной коробочке с проводками, шестеренками и иголками.
– Ну, привет, метафизикометр! Рада встрече. Надо же, одно из ранних изобретений Джека Марлоу! Может оказаться очень ценным. Интересно, почему он никогда с ним не носится, как со всем остальным, не рекламирует?
– Он не любит говорить о своих неудачах, – сказал Джерико, пристально разглядывая машинку.
Мэйбл изобразила бровями крутую «V».
– Ты его не особенно любишь, я смотрю?
– Я восхищаюсь его достижениями. Уважаю его победы. Но он не из тех, кто задумывается о цене этих побед. – Джерико помолчал. – Так я, по крайней мере, слышал.
– Было бы ужасно здорово продемонстрировать на выставке работу этой прелести. Интересно, как она работает?
– В письме сказано, что прибор измеряет призрачное электромагнитное излучение. Так что, видимо, в отсутствие пророков или призраков машинка будет молчать.
– Видимо, так. Хотя после всех этих лет в подвале я не удивлюсь, если она вообще не станет работать, – сказала Мэйбл, постукивая по стеклу шкалы.
Игла и не подумала шевелиться.
– Кстати, я тут еще нашла несколько фотографий. Смотри, вот это как раз Мама Тибо. Давай-ка положим фотографию вместе с письмом. Может, и другие пары удастся организовать. А ты что-нибудь полезное обнаружил?
– Гм… разве что это. Может оказаться интересным, – Джерико извлек письмо из отложенной в сторону стопки.
Сент-Элоизиус, Луизиана
21 июня 1906
Дорогой Корнелий,
не знаю, существуют ли на самом деле адские топки, но с ответственностью заявляю, что если да, то хлопковые поля Луизианы жарким летним днем могут послужить недурной репетицией этих мук.
– Ха! – заметила Мэйбл. – А у профессора есть чувство юмора. Ну, или когда-то было. Гм, прости. Читай дальше.
Сегодня мы познакомились с молодым испольщиком по имени Гийом «Большой Билл» Джонсон, обладателем поразительной способности ускорять мирную кончину больных животных. У нас на глазах он засунул руку в гриву лошади со сломанной ногой.
– Ну, тихо, тихо Клара, – прошептал он ей очень нежно. – Не егози. Уходи поскорее.
Лошадь сильно дрожала секунды три, а потом умерла тихо и легко, будто ее сморил сон. Это усилие сказалось и на юном Гийоме. Ему едва исполнилось девятнадцать, но росту в нем больше шести футов и сила невероятная, но натура при этом очень мягкая. Он, кажется, очарован Маргарет и согласился на взятия образца.
Надеюсь, нью-йоркская жара не доставляет Вам слишком больших неудобств.
Ваш
Уилл
– Гийом Джонсон… Гм. Боюсь, фотографии мистера Джонсона у нас нет. Но я еще поищу. Что это за образцы, о которых он все время говорит? – спросила Мэйбл, откидываясь на спинку кресла у огня. – Они упоминаются в нескольких письмах доктора Фицджеральда.
– Я тоже заметил, – сказал Джерико, усаживаясь напротив нее. – Надеюсь, одно из писем нам раскроет и эту тайну.
Мэйбл кидала на него застенчивые взгляды. Он от этого нервничал, как будто ему полагалось что-то сделать, но он никак не мог взять в толк, что.
– Хорошо, – сказал он, вставая. – Вернемся к делу. Если понадоблюсь, я буду наверху.
И действительно подхватил свой ящик и унес его по спиральной лестнице на галерею второго этажа. Оттуда, из-за стеллажей, он наблюдал, как Мэйбл работает. Ее синее платье уже обильно забелила пыль, но ей, кажется, было наплевать. Ну, конечно, Мэйбл Ребекка Роуз для этого слишком цельная личность. Единственное ее преступление состоит в том, что она как-то слишком мила с ним, Джерико. Почему бы не отплатить ей той же монетой? Она определенно умна. Сколько девушек вообще в курсе, что такое рабочие забастовки и катастрофы на шахтах?
Самое ужасное в Мэйбл, что она, кажется, всегда делает то, что от нее ожидают. Просто-таки воплощение абсолютно приличной особы: честная, всегда готова помочь; нерушимо верит в эту свою выдуманную религию, что люди, дескать, в глубине сердца все хорошие. Джерико совсем не был уверен, что разделяет подобные сантименты.
С того самого вечера, когда Эви вдруг оборвала их и без того краткий роман, Джерико сопротивлялся натиску Мэйбл. Если бы не она, говорил он себе, у них с Эви был бы шанс. Но теперь он невольно задавался вопросом: а вдруг Мэйбл всю дорогу была просто удобным предлогом? Вдруг дело с самого начала было в Сэме?
Мэйбл почувствовала, что на нее смотрят, и автоматически пригладила волосы.
– Джерико? Тебе что-нибудь нужно?
– Нет, – быстро ответил он и воткнулся обратно в Уилловы письма: одно из них как раз его заинтересовало.
1 октября 1907
Гавань Надежды, Нью-Йорк
Дорогой Корнелий!
времечко у нас выдалось то еще. Раньше на этой неделе приходили члены Клуба Основателей, частного евгенического общества – по приглашению Джейка. Их весьма заинтересовали наши находки, и за ужином разгорелся нешуточный спор. Джентльмены из клуба утверждали, что, тщательно культивируя самые лучшие свойства породы, как это делают в сельском хозяйстве, можно создать более сильную, по-настоящему исключительную американскую расу. Они полагали, что пророки и есть эта самая высшая порода человека. Но, разумеется, только белые пророки. Никакие негры, итальянцы, сиу, ирландцы, китайцы и евреи в расчет не берутся. Гости были убеждены, что эти народы лишены нужных моральных, физических и умственных способностей, необходимых для прогресса нации и превращения ее в истинный град божий.
Никогда еще я не видел Маргарет в таком гневе.
– Мы – демократическая страна, сэр, и пророки – свидетельство этой демократии и доказательство того, что все мужчины и женщины сотворены равными. Ибо дар этот был дан в равной мере людям всех рас и верований, невзирая на пол, богатство или бедность, – заявила она ему в лицо.
В итоге дебаты выплеснулись далеко за рамки вежливой застольной беседы, и нам пришлось разойтись, не дожидаясь десерта, чтобы сохранить остатки сердечности и дружелюбия. В кабинете Ротке исчерпывающе прояснила мне свою позицию.
– Я не стану принимать в этом участия. Ни как ученый, ни как еврейка, ни как американка.
Я полностью согласился, что их позиция – полный бред. Маргарет была куда откровеннее в своей оценке. Я не стану повторять здесь ее слова. Решение было принято со всей определенностью: мы поблагодарим Клуб Основателей за их время и интерес к проекту и пожелаем счастливого пути. Все это время Джейк молчал. Потом он встал и прошелся по комнате – и даже этим простым действием, как всегда, приковал наше внимание.
– Вы что, не понимаете? Мы можем взять их деньги, не говоря, что на самом деле собираемся делать. А мы, разумеется, будем продолжать собственную программу исследований по пророкам. Можно будет время от времени подбрасывать этому старичью какие-нибудь пустяки – пусть возятся со своей евгеникой. Можно даже показать им пророка-другого. Все просто!
– Ты ошибаешься, Джейк. Кончится тем, что они купят нас со всеми потрохами, – сказала Маргарет. – Помяни мое слово.
Джейк потряс головой и издал раздраженный вздох, который, в свою очередь, отнюдь не порадовал Маргарет, могу Вас заверить.
– Ты слишком подозрительна, – сказал ей Джейк. – Никогда никому не доверяешь.
– Если бы ваш народ прибыл в эту страну в цепях, мистер Марлоу, вам бы тоже была свойственна некоторая недоверчивость, – ровным голосом ответила Маргарет, но ее взгляд – твердый, горящий – поведал подлинную историю кипящих внутри чувств.
Дальше Джейк обратился ко мне, как мужчина к мужчине. Он по-братски обнял меня за плечи и крепко сжал.
– Уильям, но ты-то на моей стороне?
– Ну… – начал я, но больше ничего не сказал.
Да, это было трусливо, но у меня очень смешанные чувства по этому поводу. Мне дела не было до Клуба Основателей и их фальшивой науки. Но я ни в коем случае не хотел прекращать исследования тех тайн, что лежат за пределами этого мира, – они стали всей моей жизнью.
Наконец, Джейк подошел к Ротке и положил ей руки на плечи.
– Дорогая, нам нужно их финансирование. Вашингтонских средств решительно недостаточно, и я исчерпал практически весь свой трастовый фонд.
– Даже при том, что эти деньги идут из дурного источника? – c вызовом спросила она.
– Да ты просто не обращай внимания, откуда они идут!
Он взял ее лицо в руки – в те самые руки, которые вылепят новую Америку из стали и атома и чего мы там еще успеем найти в сверхъестественном мире.
– Доверься мне, – прошептал он и привлек Ротке к себе, чтобы можно было коснуться губами ее лба.
Я последовал совету Джейка и просто больше не обращал внимания ни на что лишнее.
– Я все улажу с этими старыми дуралеями, а вы оставайтесь здесь – камин-то как хорошо горит! – молвил наш храбрый сын, наш золотой мальчик, и удалился на всех парусах с бутылкой лучшего фамильного бренди и коробкой сигар – обеспечивать наше совместное будущее.
Боюсь, однако, между ним и Маргарет теперь черная кошка пробежала, и друзьями они после этого уже никогда не будут.
Что до Ротке, то они с Джейком собираются обручиться, насколько я слышал. Более достойный, чем я, человек был бы счастлив за них. В конце концов, Джейк шесть лет был моим ближайшим другом. Но я не более достойный человек, и я за них не счастлив.
Сегодня во второй половине дня Ротке приходила ко мне. По глазам я увидел, что она плакала. Она попросила пройтись с ней немного. Мы углубились в лес за границами Гавани; я умолял Ротке сказать, что ее тревожит.
– Дело в Джейке, – сказала она, вытирая слезы. – Мы поссорились. Он не хочет, чтобы я говорила людям, что я еврейка. Ни его семье, ни, разумеется, этим евгеническим идиотам. «Дорогая, да никто же не знает, что ты еврейка, – сказал он мне. – Им и не надо знать. Ты совсем не выглядишь еврейкой».
Тогда я задал ей вопрос, действительно меня волновавший: правда ли ей так важно быть еврейкой, если она все равно не верит в бога? Как тебе хорошо известно, Корнелий, я никогда не понимал этой свойственной нам, американцам, одержимости тем, кто из нас откуда. Мы все отсюда, разве нет? Иногда мне кажется, что эта клановость, эта привязанность к прежней родине, к старым традициям, к кровным узам – просто страх, тот же самый страх, что заставляет молиться несуществующему богу. Помимо всего прочего я надеюсь, что наши исследования пророков и всего их непознанного сверхъестественного мира докажут: мы все одинаковые, c той же самой, одной для всех искрой внутри, которая не имеет ничего общего со странами и религиями, c добром и злом и прочими изобретенными человеком категориями. Мы сами творим свою историю – просто живя, на ходу.
Но Ротке все видит по-другому.
– Это для меня правда важно, Уильям, – сказала она. – Это часть того, кто я такая. Это память о моих родителях и дедах. Я не могу вот так просто взять и выкинуть их вместе со всей их борьбой. И если я выйду за Джейка, боюсь, я буду вычеркнута из этой книги.
Она снова принялась тихонько плакать. Я не знал, что мне делать. Я вообще-то не большой специалист по плачущим женщинам, особенно по тем, которых втайне люблю. Не успев опомниться, я уже ее целовал. Да, целовал невесту моего лучшего друга. Это было совсем не по-джентльменски, Корнелий, и знаю, что ты этого не одобришь. Хотелось бы мне сказать, что я очень сожалею о своем поведении… Да вот только это не так.
Ротке вырвалась из моих объятий, вся раскрасневшись – и совсем не от холода. Я, разумеется, рассыпался в извинениях, и через некоторое время она достаточно пришла в себя, чтобы сказать:
– Думаю, нам пора назад.
Ты предупреждал, что страсти рано или поздно возьмут надо мною верх, Корнелий.
Джейк весело поздоровался с нами по возвращении. Он был в приподнятом настроении, практически ребячился.
– Ну вот, – воскликнул он, хватая Ротке и кружа ее в вальсе по комнате. – Теперь у нас есть деньги.
Я отвел взгляд. Как только научишься куда-то не смотреть, c этим становится проще.
Джейк похлопал меня по спине.
– Это начало всего. Тебе не о чем беспокоиться, всеми делами буду заниматься я. Тебе совсем не придется общаться с этими Основателями. Я велел подать в гостиную шампанское. Давай найди Маргарет и встретимся там.
Джейк хочет денег для своих экспериментов и открытий, для строительства исключительной, несокрушимой Америки. Маргарет, жертва не самой блистательной стороны нашей истории, хочет доказать, что все люди были сотворены равными. Ротке хочет понять иной мир и свои собственные способности. Что же до меня, то мои амбиции поистине велики, но бесформенны. Я вообще не знаю, чего я хочу – кроме женщины, которую не могу получить.
У меня вышло очень нескромное письмо, Корнелий. У шампанского был превосходный винтаж, и я сильно пьян. Впрочем, какая разница. Ты все равно не ответишь на него, как не ответил ни на одно из моих поползновений. Скорее всего, ты их даже не читал.
От Лукреции, которая приезжала в город на прошлой неделе и которую Маргарет встретила на рынке, я узнал, что у Вас скверный кашель. Очень надеюсь, что здоровье Ваше скоро наладится.
Искренне Ваш,
блудный сын
Уилл
Ошарашенный, Джерико опустил письмо. Почему они никогда ни о чем этом не говорили? После того как болезнь искалечила Джерико и родители предоставили заниматься им государству, на защиту встал именно Уилл. Он дал Джерико кров, и стол, и одежду, и научил всему, чему только мог, по части музея и пророков. За все это Джерико почитал себя перед ним в долгу. Но Уилл не открыл ему того, что было важнее всего, – себя. Никогда они вдвоем не бегали удить рыбу в холодном ручье погожим летним днем, никогда не болтали о любви, о жизни, глядя, как солнце гонит кудрявый утренний туман с воды. Никогда не рассуждали, как найти свое место в мире, или об отцах и сыновьях, или о том, что делает из сыновей мужчин. Нет. Все их разговоры ограничивались газетными статьями о призраках, наблюдением и фиксацией всяких сверхъестественных явлений, и да, Джерико поневоле чувствовал, что его обдурили – всучили так мало, тогда как ему было надо так много.
Почему люди вообще так много молчат?
– Джерико? – Голос Мэйбл вернул его в мир. – Я ужасно извиняюсь, но мне уже пора домой.
– Я сейчас спущусь. – Он оттолкнул письма прочь, и какой-то клочок полетел на пол: торопливая записка рукой Уилла.
Даты не было. В записке значилось:
Дорогой Корнелий,
Вы были правы. Я ошибался. Мне ужасно жаль.
Искренне,
Уилл
– Спасибо, что помогла мне сегодня, – Джерико помог Мэйбл надеть пальто. – Очень приятно для разнообразия. Я привык работать с Сэмом. Вернее, вокруг Сэма.
Мэйбл попереминалась с ноги на ногу.
– Я могла бы прийти и еще тебе помочь, – предложила она, вся такая услужливая до последнего. – Если ты, конечно, хочешь.
То, как она на него смотрела – со смесью любопытства, страсти и восхищения, – было довольно… мило. Наверное, было бы… мило побыть, наконец, предметом обожания.
– Все в порядке, я и сам справлюсь, – сказал он, помолчав.
– О. Да, конечно, – сказала Мэйбл, засовывая свое разочарование подальше. – Новости про Эви и Сэма ты, я так понимаю, уже слышал.
Они как раз шли по длинному коридору.
– Я и понятия не имела, что они обручены. Она мне ни словом не обмолвилась. А Сэм тебе?
– Нет, – проворчал Джерико.
Мэйбл и сама вообще-то соображала, что тему Эви поднимать не следовало, но это было как корочка на ссадине: и не захочешь, а поковыряешь.
– Ну, вообще-то нам надо за них радоваться.
– Это почему? – осведомился Джерико.
– Ну, потому что… – Остаток фразы завял на стебле, так и не распустившись.
Снаружи уже подмигивали уличные фонари, сражаясь с настойчивой серостью раннего вечера. На ветру плясали несколько робких снежинок. Стоя на верхней ступеньке, Мэйбл поежилась, раздумывая, что бы такого сказать, чтобы продлить мгновение. Мимо по улице продребезжала машина, и в голове тут же воскресла сегодняшняя странная встреча.
– О! Совсем забыла тебе сказать. По дороге сюда я заметила кое-что странное. Двое мужчин сидели в припаркованной коричневой машине и таращились на музей.
Джерико вытянул шею, обозрел улицу в обоих направлениях, пожал плечами.
– Ну, сейчас я, по крайней мере, никого не вижу, – он скрестил руки на груди, задумался. – Возможно, это были налоговики.
Мэйбл авторитетно покачала головой.
– Налоговики тихонько в машинах не сидят. Они лезут прямо в двери, и опомниться не успеешь, как уже выворачивают тебе карманы. Нет, эти мне напомнили, скорее, пинкертонов или Бюро Расследований, – она сунула руки в карманы пальто. – Ну, увидимся в «Беннингтоне».
– Да. Увидимся в «Беннингтоне», – согласился Джерико, глядя, как она идет по тротуару прочь своей ни на что не похожей, нерешительной и одновременно нарочитой походкой.
Да что он так цепляется за девушку, которой все равно не может получить? Эви уж точно не сидит у окна и не вздыхает по нему. Наоборот, каждый вечер где-то развлекается с Сэмом, шикарно проводит время. Давненько он не делал того же. Если он чего и вычитал из Уилловых писем сегодня, так это что где-то там лежит целый мир – только и ждет, чтобы его открыли, исследовали, а он… он так устал вечно быть осторожным.
– Мэйбл! – Джерико сбежал по ступенькам следом за ней. – Не хочешь сходить куда-нибудь поужинать или, может, в кино?
По лицу Мэйбл ртутью промелькнули сначала шок, потом едва сдерживаемое головокружение.
– Я c радостью. Когда?
– О. Гм. Завтра?
– Завтра – просто отлично, – заулыбалась она.
– Я зайду за тобой завтра в восемь. Если это удобно.
– Ужасно, ужасно удобно!
Возвратившись в тишину библиотеки, Джерико поздравил себя.
– Ну вот, у меня свидание, – сообщил он пустой комнате.
Свидание. Это же здорово, правда? Серьезный прогресс. Он отвесил метафизикометру легкий щелчок и принялся приводить в порядок валявшиеся рядом бумаги.
Стрелка под стеклом чуть подпрыгнула.
Снам не поймать тебя
Свежевыбритый и пахнущий мылом, Мемфис стоял перед маленьким зеркальцем, водруженным на комод в их общей с Исайей комнате, и пристегивал накрахмаленный воротничок к хрустящей белой рубашке. Исайя сидел в кровати и рисовал.
– Мемфис, а что значит «НЕВ-МА-ТИ-ЧЕС-КИЙ»?
Мемфис с минуту подумал.
– Ты хотел сказать, «пневматический»?
– Что хотел, то и сказал.
– Ты не сказал «п».
– И все еще не знаю, что это значит, – проворчал Исайя.
– На, возьми, – Мемфис кинул ему словарь, который подарили ему на десять лет родители, и уселся рядом на кровать, зашнуровывать свои лучшие оксфорды. – Сам найди.
Исайя скорчил ему рожу.
– Вот нельзя было просто сказать, а? У тебя все эти слова уже есть в голове.
– Это точно. А знаешь, как они туда попали? Я их сам нашел в словаре. Где ты слышал это слово? В школе?
– Нет, во сне увидал. Ты куда идешь? – вопрос вышел совсем в духе Октавии: будто тебя обвиняют.
– Это мое дело.
– Идешь гулять с этой Тэтой, – проворчал Исайя. – Не нравится она мне.
– Ты ее даже не знаешь.
– Зачем тебе вообще гулять с девчонками, а?
– Потому что когда-нибудь я хочу жениться и завести дом, свой собственный. Вместе с женой. И чтобы никакие тупоголовые братцы кругом не шныряли.
Мемфис ждал, что Исайя опротестует «тупоголовых братцев» гневным «эй!» – а вот всхлипываний совсем не ждал, как и того, что, обернувшись на них, увидит дрожащие губы и бегущие по щекам слезы.
– Снеговик! Что случилось?
Исайя подобрал к груди коленки и обнял их руками. Он упорно молчал – потому что (Мемфис знал это) изо всех сил пытается не разреветься. Мемфис подождал, и где-то через минуту Исайя сказал тихим, придушенным голосом:
– Ты ведь тоже уйдешь и бросишь меня одного, да?
– Ну-у-у, Снегови-и-ик! – Мемфис быстро подошел к кровати и сгреб Исайю в объятия.
– Все меня всегда бросают…
– Ш-ш-ш-ш, тихо, тихо. Неправда это.
Исайя вскинул голову. В его залитых слезами глазах плескались пополам мольба и вызов.
– Обещай мне! Обещай, что мы всегда будем вместе. Как мама сказала.
У Мемфиса сжало сердце. Брата он любил, это даже не вопрос. Но Мемфису уже почти стукнуло восемнадцать, и мечты у него были свои собственные. Мечты, которые он всю дорогу рассовывал в своем внутреннем комоде по маленьким ящичкам с биркой «завтра». Наверняка, думал он, некоторым из них так и не суждено воплотиться: никогда ему не переступить порог шикарного дома Алелии Уокер вместе с типами вроде Лэнгстона Хьюза или Каунти Калена и Зоры Нил Херстон… никогда не увидеть том своих стихов в витрине книжного магазина… никогда не увидеть большой мир за пределами Гарлема. Как ему выбраться из всего этого, если какие-нибудь обязательства непременно сыщутся и утянут обратно?
– Мы всегда будем вместе, – сказал Мемфис.
Он сжал Исайю покрепче, словно мог своей любовью сломить его сопротивление.
– Уже поздно. Тебе спать пора.
– Я не устал.
– А глазенки твои говорят другое.
Исайя пропустил свои пальцы через его. Злость уже ушла, но на смену ей явился страх.
– Ну, что такое, Снеговик?
– Я вижу всякое во сне…
– Какое всякое?
– Чудовищ, – прошептал Исайя.
– Это же просто сны, малыш. Сны тебя не поймают. А вот я могу!
И Мемфис принялся его щекотать – хохочущего, ревущего, счастливого (прекрати! прекрати!), как любой десятилетка.
– Слушай-ка, Снеговик, – сказал Мемфис, подтыкая Исайе одеяло, – что ты помнишь из того вечера, накануне припадка?
Исайя поморгал на потолок, вспоминая.
– Мистер Джонсон вел меня домой. Он знал, где срезать угол, чтобы я не опоздал и Октавия на меня не вызверилась. – Он помолчал. – И еще помню, мне было грустно, что мама умерла и папа уехал в Чикаго.
Мемфису снова сдавило грудь. Он ненавидел знать, что Исайе грустно.
– Что еще ты помнишь? – спросил он уже более мягко.
– Мистер Джонсон сказал, что, если я хочу, он может вынуть эту печаль прямо у меня из головы.
– И как он собирался это сделать?
– Не знаю. Наверное, просто дразнил меня.
– А.
– А потом у меня случился припадок. Я как будто был под водой… Я видел…
Вот оно, там, на самой высокой полке его разума, никак не дотянуться. Ему привиделся странный человек. Но потом его лицо стало физиономией Билла Джонсона, а еще потом и вовсе пропало.
Исайя покачал головой.
– Больше я ничего не помню.
Мемфис набрал побольше воздуху, посмотрел на пол.
– А когда ты спал после припадка, ты знал, что я рядом, прямо у твоей кровати?
Мог ли Исайя запомнить исцеляющие руки Мемфиса?
– Угу.
– А когда ты проснулся, ты… c тобой все было уже хорошо, так?
– Ты чего хочешь сказать?
– Ты не чувствовал себя больным или вроде того? Просто чувствовал себя как нормальная креветка.
– Никакая я тебе не креветка! Я буду выше тебя! – возопил Исайя, притворно колотя Мемфиса кулаками. – Сестра Уокер сказала, что я еще выше папы вырасту.
– Ну, это мы еще посмотрим.
Веселья, увы, надолго не хватило.
– Мемфис… Я скучаю по тому, как мы ходили в гости к сестре Уокер.
– Я знаю.
– Я не думаю, что она правда плохая. Она слишком хорошая, чтобы быть плохой.
– Мало ли кто кажется хорошим, – пробормотал Мемфис, но на самом деле сестра и ему тоже всегда нравилась.
Нет никаких доказательств, что та работа, которой они занимались с Исайей – ну, развитие его способностей, – имела хоть какое-то отношение к припадку. А иначе почему их не было больше? Вот что не давало покоя Мемфису…
– Из-за нее я чувствовал себя особенным, – говорил Исайя. – Но вряд ли я правда какой-то особенный.
– Не говори так, – сказал Мемфис. – Потому что это неправда.
Он приблизил свое лицо к лицу брата – совсем как когда-то, в канун Рождества. Они все пытались не уснуть и дождаться Санта-Клауса и рассказывали друг другу, что наверняка он первым делом наведывается в Гарлем – ведь тут даже улица Святого Николая есть!
– Мемфис? А ты мне сказку расскажешь? А то я без сказки не усну.
– Ну, хорошо, – тихо сказал Мемфис. – Жили-были однажды два брата. И были они близки друг с другом, как только это возможно между людьми…
Исайя выпростал из-под одеяла руку и взялся за руку брата, а Мемфис баюкал его словами, заворачивая, закутывая в волшебство хорошо рассказанной сказки.
Но прежде чем уснуть, Исайя пробормотал ему на ухо:
– Я еще кое-что помню с тех пор, как болел… Там был человек. Человек в такой высокой шляпе.
И он, наконец, отплыл в сон.
Интересно, подумал Мемфис, эти кошмары – не плата ли за то, что мальчик не использует свои таланты? Вся эта сила копится внутри, кипит, закупоренная, а ведь ей надо куда-то деваться. Октавия может сколько угодно думать, что это все дьявольские проделки, а отнюдь не божьи, но если есть на свете хоть какой-то бог, рассуждал Мемфис, c его стороны было бы крайне жестоко наделять людей такими дарами, а потом ждать, что они совсем не будут ими пользоваться. Людям надо быть теми, кто они есть. А если это так… почему бы Мемфису не воспользоваться снова своей целительной силой? Почему он так боится собственных возможностей?
Мемфису на самом деле нравилось исцелять. Нравилось, каким ореолом это облекает его в глазах жителей Гарлема; нравилось, как женщины в церкви восхваляют его, «божьего ангела», и подсовывают самый лучший кусок пирога на ужине после службы. Он купался в молчаливом одобрении мужчин, они кивали и хлопали его по спине, и говорили, какой прекрасный пример он подает остальной молодежи, и приглашали произнести благословение на всяких собраниях. И когда девушки дрались за право сидеть рядом с ним на занятиях по Библии или хлопали ресницами и спрашивали застенчиво, не могут ли они принести ему стакан воды – да, ему это тоже нравилось. Иногда он даже упражнялся в ванной перед зеркалом – репетировал победоносную улыбку и говорил себе со всей искренностью, какую только мог осилить:
– О, спасибо, сестра. Да благословит тебя Господь!
Одной только Октавии удавалось заставить его усомниться – тем, c каким прищуром она смотрела на него, когда, бывало, приходила шить с матерью вечерами.
– Пытаешься запечатлеть лик Мемфиса в памяти, сестра? – журила ее мама.
Они сидели на крыльце в летней ночи, полной звезд, пока весь квартал плясал, пел и хохотал, и вечеринка купалась в таком теплом, многообещающем свете, лившемся из окон домов из коричневого песчаника, выстроившихся вдоль всей Сто Сорок Пятой улицы.
– Просто приглядываю за ним, – отзывалась Октавия.
– Он мой ангел, – мама улыбалась ему, будто он был единственным мальчиком на всем белом свете.
– Иногда и ангелы падают с небес, – многозначительно замечала Октавия.
Улыбка пропадала с лица мамы.
– Господь сделал моего сына особенным, Тави. Ты ставишь под сомнение промысел Божий?
Октавия медленно поворачивалась к ней.
– Это с Господом ты заключила сделку, Виола? Или с кем-то другим?
Мамины глаза становились злыми.
– Может, тебе своих детей завести, Тави, чтобы ты про моих перестала болтать? – парировала она и уходила в дом, c силой хлопая за собой дверью.
– Гордыня всегда идет первой, следом за ней – падение, – шептала Октавия, не отрывая глаз от карнавального уличного буйства и пряча боль от слов сестры.
Рану эту, Мемфис знал, не исцелить даже ему.
Да, Мемфис был ужасно горд. И его падение – когда оно случилось – было не менее живописным, чем у самого Светоносца. От Гарлемского Целителя до сборщика нелегальных ставок и букмекера. Он потерял маму, отца, дом, свои целительные силы и веру с ними заодно. А сейчас эта самая целительная сила вдруг решила вернуться, и причины этого были ему совершенно непонятны. Но прежних ошибок он точно повторять не желал.
– Так-так-так. Попахивает свиданием, – прокомментировал Слепой Билл Джонсон со своего насеста на кушетке в гостиной.
– Добрый вечер, мистер Джонсон.
Мемфис был бы правда рад, если б ему нравился Слепой Билл. Старик здорово помогал с Исайей, встречал его из школы почти каждый день. Но вот то, как он сейчас восседал на драгоценной кушетке Октавии – как будто она лично ему, Биллу, принадлежала, – заставило его промолчать. Глядя на Билла, Мемфис почти различал того могучего парня, которым тот когда-то был. Эти ссутуленные плечи когда-то были широки и обвиты толстенными мускулами, а оплетенные венами ручищи до сих пор наверняка могли раздавить апельсин в кашу. Лет Биллу было, наверное, пятьдесят пять, может быть, шестьдесят, и в последнее время он казался как-то сильнее, бодрее – уж не внимание ли это Октавии, думал Мемфис, придавало ему этот моложавый лоск.
Тем временем и сама Октавия вошла в комнату, неся мясную запеканку на подносе. Она уложила волосы, хоть Биллу и было этого никак не увидеть, и надушилась «Шалимаром», который носила обычно только в церковь. Мемфиса она наградила поджатыми губами и скептическим взглядом.
– Ну, и куда это ты собрался, так вырядившись?
А ты, по-твоему, для кого так вырядилась, чуть не огрызнулся на это Мемфис, но, конечно, не огрызнулся.
– В кино с Альмой, – соврал он.
– Гм. Эта Альма до добра тебя не доведет, – начала было Октавия, и Мемфис уже понурился под гнетом грядущей проповеди, когда…
– Пршу прстить, мисс Октавия, – встрял внезапно Билл Джонсон. – Никто в целом свете не сумел бы воспитать этих мальчиков лучше, чем вы. Но ежели вы простите старику, что он тут мнения высказывает, так я вам скажу: молодому – молодое. Как ни попишешь, а надо ему быть мужчиной в этом мире, – сказал он с достаточной долей скромности, чтобы умиротворить Октавию.
– Вы только не подумайте, никакого неуважения причинить не хотел, мэм, – закончил он, улыбаясь и даже чуть-чуть кланяясь. – Я мальцу все-таки не родич.
Октавия устремила на Мемфиса взор, в котором проступило уже немного больше доброты.
– Надо думать, вы правы, мистер Джонсон.
– Билл, если позволите.
– Билл, – повторила Октавия, распушая перышки. – Ну, иди, Мемфис. Билл, разрешите, я вам принесу к этой мясной запеканке немного молока.
Октавия поплыла было к кухне, но на пороге развернулась и выпустила в Мемфиса последнюю стрелу, уставив для верности в середину мишени обвиняющий перст.
– У подножия креста надо жить, Мемфис Джон, и дела творить праведные!
– Да, мэм, – сказал Мемфис.
«Да, мэм»-кать своей тете ему совсем не хотелось, но он умел распознать отсрочку в исполнении приговора, столкнувшись с нею нос к носу. Решение было однозначно мудрое.
– Спасибо, мистер Джонсон, – тихонько сказал он, когда Октавия выплыла из комнаты.
По губам Билла будто нехотя расползлась улыбка.
– Все в порядке, сынок. Старый Билл всегда рад сделать другу добро. Никогда не знаешь, когда тебе вдруг понадобится ответная услуга, – сказал он и ухмыльнулся уже на полную катушку.
Смотри на свет
– Мемфис, куда ты меня ведешь? – поинтересовалась Тэта, когда, слоняясь по Форт-Вашингтон-парку, они внезапно искупались в водопаде сорванной ветром листвы с какого-то припоздавшего раздеться дерева.
– Уже почти пришли, детка. Обещаю!
Они почти весь вечер проплясали в «То что надо!», но Мемфису очень хотелось остаться наедине, так что он умыкнул Тэту прочь, обещая, что отведет ее на самый-самый верх. Спиртное их слегка расслабило, и теперь они счастливо хохотали, пиная кучи сухой листвы и неуклюже галопируя мимо ошарашенных прохожих и ворчливого старичья, шамкавшего им вслед, что в их время молодежь так себя не вела. В конце концов они вышли почти на границу парка, где аллея упиралась в широкую серую полосу, именовавшуюся Гудзоном, и в маленький красный маяк, взгромоздившийся на самый носик Манхэттена.
– Это что, сюда? – дыхание облачком выпорхнуло из уст Тэты.
– Я же обещал отвести тебя на самый верх. Просто так уж вышло, что я знаю волшебное слово, отпирающее эти двери.
Подойдя к двери, он вытащил из кармана гаечный ключ и принялся колотить по замку, пока тот не открылся.
– Я же говорил, я знаю волшебное слово, – c улыбкой сообщил он ей.
Он повел Тэту по узкой железной лестнице вверх, все кругом и кругом – а потом они очутились в верхней комнате маяка, той, что с фонарем. Тэта так и ахнула, когда увидала, как волны бьются о неровные берега острова, как вдали подмигивает Нью-Джерси, а между ними лежит темная река, время от времени подметаемая длинным хвостом дальнобойного фонаря. Обычный маяк и вправду казался отсюда самой вершиной мира.
– Говорят, они собираются построить здесь огромный мост, от Манхэттена аж до самого Нью-Джерси, – сказал Мемфис. – Так что нужно радоваться виду, пока он вообще есть.
Он встал позади Тэты и обвил ее руками, прислонившись щекою к щеке.
– Посмотри, какой свет, – сказал он, и они даже дыхание задержали, глядя, как слепящий луч посылает привет миру, уверенно ведя корабли вверх по реке.
На мгновение им показалось, что это они сияют с башни судам, что свет исходит от них двоих, уже добравшихся в безопасную гавань и способных теперь указать дорогу другим.
Реки могучей лента вьется в свет;
Привет пой соловью, певцу сладчайшей ночи;
Привет пой башне, что струит свой свет;
Привет звездáм и деве, что о свете плачет.
– Ух ты, прелесть какая. Кто это написал?
– Кажется, я. Хотя у меня там слишком много «света».
– Я даже не заметила, – призналась Тэта.
– Я сегодня послал несколько своих стихотворений в «Кризис», – сказал Мемфис, протягивая Тэте фляжку.
Она глотнула, поморщилась, когда алкоголь обжег ей горло, и вернула сосуд Мемфису.
– Что такое «Кризис»?
– Самый крутой журнал в Гарлеме. Его издает сам мистер Дюбуа. Там куча народу публиковалась – Лэнгстон Хьюз, Каунти Кален, Зора Нил Херстон.
– Мемфис Кэмпбелл, – c улыбкой подхватила Тэта.
– Быть может, – мечтательно сказал Мемфис, – быть может…
– Ты разузнал что-нибудь новое об этом странном глазе с молнией? – спросила она.
– Пока ничего. Клянусь тебе, я перерыл все книги, какие только смог найти о символах и глазах. Не знаю, откуда он взялся, но должен же у него быть хоть какой-то источник. Все где-то берет начало, а где-то – оно повсюду. Все на свете взаимосвязано, говорила моя мама, – процитировал Мемфис, подражая мягким музыкальным волнам маминого карибского произношения. – Я тебя отвезу когда-нибудь ко мне на родину, там-то ты все и поймешь. Ты сам увидишь нить, что тянется через океаны.
– Она тебя отвезла? – спросила Тэта.
Улыбка сбежала с лица Мемфиса.
– Не-а. Но она рассказывала нам с Исайей всякие сказки из гаитянской истории, и африканский фольклор тоже: про нашу семью, и откуда мы взялись, и как сюда попали. Про то, кто мы такие. У мамы были сказки на все случаи жизни.
Тэта подтянула коленки к груди и обняла их.
– Ты по ней скучаешь?
– Да, – сказал Мемфис, упорно глядя в темные холмы.
Он отпил из фляжки.
– Очень скучаю.
– У тебя и у самого сказок достаточно, – нежно сказала Тэта. – У меня таких нет. Нет сказки о том, кто я такая. Только смутные воспоминания и один-единственный сон – он и сам как воспоминание, но я все никак не могу его рассмотреть, будто он не дается.
– Расскажи хотя бы то, что рассмотрела. – Мемфис протянул ей фляжку, но она покачала головой.
– Там все бело… словно мили и мили снега. А в снегу – такие забавные красные цветы, они повсюду. Я слышу крики и конское ржание, потом вижу дым, а потом ничего. Я просыпаюсь, – она пожала плечами. – Вот и все мои сказки.
– Мы можем придумать нашу собственную сказку, – сказал Мемфис. – Мы с тобой.
Он целую неделю репетировал эту речь перед зеркалом в ванной, но сейчас все слова вдруг куда-то подевались. Поэтому он просто взял руки Тэты в свои, глядя, как по комнате катится свет.
– Тэта… – Он откашлялся, потом начал снова: – Тэта, я люблю тебя.
Ее улыбка исчезла. Она не ответила.
– Это совсем не тот ответ, на который я надеялся, – пошутил Мемфис, но в животе у него было туго, как в струнной коробке рояля.
– Эх, Поэт… Я… я просто этого не ждала.
– Тэта, – сказал Мемфис, – я чувствую, мне надо тебя предупредить. Примерно через пять секунд я тебе скажу, что люблю тебя. Вот. Теперь ты знаешь, чего ждать.
Улыбка все еще не возвращалась.
– Последний парень, который мне это говорил… короче, все пошло не так.
– Ну, я же не какой-то там последний парень. Я тот самый парень.
Есть вещи, которых ты обо мне не знаешь, хотела сказать Тэта. Из-за которых твои чувства могут ох как измениться. Вряд ли она сумеет вынести такое разочарование. Она прикусила губу. Пробежала пальцами по тыльной стороне его руки. Вот, можно так:
– Когда ты исцеляешь людей…
– Раньше исцелял. После Исайи даже не пытался.
– Хорошо, но когда ты раньше исцелял людей в церкви, ты мог исцелить кого угодно?
– Большинство, я так думаю. Я не смог помочь маме, – сказал Мемфис, и Тэта мягко пожала ему руку.
– А мог ты убрать что-нибудь из человека своей силой? – Она заглянула ему в глаза.
– Ты о чем?
Вот как ему сказать, не сказав при этом всего?
– Что, если в человеке есть нечто… в целом не болезнь, а больше похоже на… – Тэта попробовала подыскать верное слово, – на дурную пророческую силу. На то, что противоположно исцелению. Что может причинять людям вред.
Мемфис расхохотался.
– В «Чудо-миссии» я таких отродясь не встречал.
– Еще бы. Конечно, нет.
– Тэта, о чем вообще речь?
Тэта вымучила улыбку. Внутри же ее отнесло лишь еще дальше от берега. Кто станет любить такую, как она?
– Просто любопытствую, Поэт. Вот и все.
Ей нужно его оставить. Это будет благородно. Пока она не причинила ему боль.
Мемфис поцеловал ее в висок, тепло и нежно, и Тэта поняла, что благородства в ней нет ни на грош, потому что не было, ну, не было у нее сил вот так взять и бросить его.
– Я люблю тебя, – снова сказал он.
– Я тоже тебя люблю, – прошептала она.
– Ты только что сделала меня самым счастливым человеком во всем Гарлеме, – расплылся в улыбке он. – Теперь у тебя больше одной сказки, Принцесса. Этот маяк и этот момент – думаю, вот она, сказка о том, кто мы такие.
– Выходит, что так, – и да, она надеялась, что все будет хорошо.
И тогда Мемфис поцеловал ее, и она ответила. Поцелуй был теплый, он отправился странствовать по всему ее телу, и ей захотелось еще. Они сползли на пол фонарной комнаты. Мемфис навалился на нее – совсем легонько; она чувствовала его животом, и от этого у нее все внутри сделалось жидким. Тут, без предупреждения, мысли ее метнулись назад, к Рою. Это Рой сейчас был сверху, пригвождая ее к кровати там, далеко, в Канзасе. Незваное воспоминание пронеслось сквозь нее, как скоропостижная лихорадка. Ладони налились жаром, он потек в пальцы – инстинктом испуганного зверя, как будто в этот момент тело ее не могло разобрать, где Мемфис, а где Рой, где любовь, где насилие.
Перепуганная Тэта оттолкнула Мемфиса и резко села, хрипло и тяжело дыша. Руки она спешно засунула под бедра, чувствуя, как тепло постепенно отступает.
– Я что-то делаю не так, Принцесса? – спросил Мемфис, смущенный и озабоченный.
Тэта хватала ртом воздух.
– Нет. Нет, я просто… я хочу притормозить, Поэт.
– Конечно. Да. Мы можем быть сколь угодно медленными.
От его предупредительности Тэта чуть не расплакалась.
– Можно… можно мы просто полежим тут, рядом?
– Да, если ты хочешь.
И они улеглись рядышком на полу маяка, и Тэта положила голову Мемфису на грудь – туда, где ей было слышно, как колотится его сердце. Больше всего на свете ей сейчас хотелось продолжить его целовать. Но у себя в голове она слышала вопли Роя, видела витки черного дыма у него под пальцами, вцепившимися в лицо, видела, как комната одевается огнем.
– Все хорошо, Принцесса? – спросил Мемфис.
Просто скажи ему. Он не убежит – скажи ему… Скажи ему…
– А то. Все просто пухло, – сумела выдавить она.
Они лежали и смотрели, как яркий свет чертит над ними взад и вперед, обещая безопасность.
Луна пролилась сквозь тонкие шторы к Исайе в комнату. Полупроснувшись, он медленно вылез из кровати и двинулся к Мемфисову столу. Глаза у него в глазницах опрокинулись в черноту, рот уже шептал старые, очень старые слова. Он сгреб со стола карандаш и принялся рисовать.
А в задней комнате прокуренного игорного дома Слепой Билл торговался с двумя парнями, которые очень плохо переваривали попытки торговаться.
– Скажите мистеру Шульцу, что я ему добуду деньги. Я обещаю, – сказал им Билл.
– Мистер Шульц ожидает процентов. Или возьмет проценты другим, если ты понимаешь, что я хочу сказать, – сообщил один из парней и пнул Биллову трость – просто чтобы окончательно прояснить смысл сказанного.
– Да, сэр. Спасибо, сэр, – выпалил Билл и по дороге на выход добавил шепотом еще пару проклятий.
Это были плохие люди, но Билл встречал и похуже. Из тех, что оч-ч-чень хорошо платят за информацию о по-настоящему одаренных людях, если уж на то пошло.
Джерико, зевая, читал давний отчет о проведенном Уиллом расследовании случаев, когда пророки ощущали приближение опасности и предупреждали людей (предупреждениям, разумеется, по большей части никто не верил). Он выглянул из окна в озаренную неоном ночь и подумал о том, где, интересно, сейчас Эви… и думает ли она о нем… и выругал себя за то, что сам подумал об этом.
Где-то еще в городе одни представители золотой молодежи отплясывали под лихорадочный джаз по кабакам, в то время как другие ее представители уже тащились по домам просыпать джин. Они валились в постель, мурлыкая песенки, написанные, они были в этом уверены, вот прямо лично для них – песенки, которые они собирались так же счастливо напевать до конца своих дней. А потом они спали и смотрели сны – красавчики и душечки в объятиях друг друга. Каменщики и мостовщики, обитавшие в тени возведенных ими монументов чужому величию. Пришлые новички, чьи языки все еще сражались с текстурой английских слов. Мальчики со Среднего Запада, явившиеся в большой город сколотить себе капитал. Девочки-подростки в тесных квартирках, жаждущие почувствовать себя прекрасными, обожаемыми – хоть кем-то замеченными. Все они уходили все глубже и глубже в коридоры сна, следуя за песенкой музыкальной шкатулки и ничего так не желая, как влиться в мечту, которая звала их. Великое паломничество к кем-то обещанной земле.
Они слышали голос.
Посмотри со мной этот сон…
Некоторые говорили «нет». Они уплывали в другие, не такие сладкие сны, от которых пробуждались утром с ощущением серьезной утраты. Как будто им предложили целую гору счастья, а они взяли и всю ее промотали.
Зато другие говорили «да». Они бросались в погоню за ускользающими желаниями и не обращали никакого внимания на жуткие звуки в темноте… пока не понимали свою ошибку – конечно же, слишком поздно. Пути назад уже не было. Они спали и спали, пока от них не оставались одни лишь фантомы неутолимых желаний. Голодные призраки, все еще спящие, смотрящие сны.
В подвальном кабаке на Западной Двадцать Четвертой улице две флапперши спали, сложивши домиком головки с марсельской завивкой, затерявшись во сне.
А в пекарне «Везувий», что на Принц-стрит, на двери болталась табличка «ЗАКРЫТО», но даже крепкий, давнишний запах дрожжей и муки не мог пробудить троих парней в пекарских фартуках, распростершихся в деревянных креслах, раззявивших рты, – один даже с метлой после вечерней уборки не расстался.
Рядом с Бруклинским мостом на заднем сиденье автомобиля с затканными изморозью стеклами юной паре не дали нормально дотискаться. Теперь только глаза их метались, будто в лихорадке, за закрытыми веками, а сами дети спали, и спали, и спали и никак не могли остановиться.
На верхнем этаже пятиэтажного дома без лифта, всего через улицу от притона-соперника, один из наемных громил Счастливчика Лучано спал в обнимку со своим автоматом, в то время как предполагаемая цель удалилась себе спокойненько восвояси. Счастливчик, конечно, будет в бешенстве от проваленной работы, да только убийце это уже все равно, потому как проснуться ему не светит.
Глубоко под городом длинные железные змеи поездов тарахтели по темным тоннелям, пока автомобиль сестры Уокер громыхал к не менее темному горизонту по изрытым глинистыми колеями дорогам Коннектикута. Они проехали уже немало миль, вынюхивая, выискивая следы. Серые полотнища созвездий распростерлись над спящими городами и тихими фермами, которые они проезжали.
– Вот они мы, совсем как в старые добрые времена, – пробормотала сестра Уокер.
Фары отразились в глазах кролика, проскочившего в зарослях зимней жухлой травы. Уилл не снимал рук с папки газетных вырезок у себя на коленях.
– Не то чтобы совсем, – сказал он после долгого молчания, не сводя глаз с убегающей вперед дороги.
Другая страна
Прежде чем лечь спать, Лин завела будильник, прочла молитвы, зажгла благовония и сунула себе под подушку Джорджеву беговую медаль – да еще руку на нее сверху положила в надежде, что так ей будет проще найти его в сонном мире. Глядя на мерно бегущую секундную стрелку часов, она соскользнула в гипнотический транс – и пробудилась мгновение спустя во сне, хватая ртом воздух. Генри уже был там, он согнулся пополам и тяжело дышал.
– Счастлив тебя видеть.
– С тобой все в порядке? – осведомилась Лин.
– Абсолютно. Просто дай мне минутку отдышаться. Я… не привык так часто ходить по снам. Сейчас меня перестанет мутить и…
– Ты что, не носишь с собой жад?
– Да я и так в полной зад…
– Идиот! – Лин закатила глаза. – Жад, нефрит – это камень такой. Найди и носи с собой. Мне помогает.
Пока Генри восстанавливал дыхание, Лин поискала кругом хоть какой-то намек на Джорджа, но его нигде не было видно.
– Джордж? – прошептала она. – Джордж Хуань? Ты тут?
– Ты чего делаешь? – спросил, подходя к ней поближе, Генри.
– Ничего, – Лин быстро повернулась к нему. – Показалось, я увидела друга. Но я ошиблась.
Туман сполз с улиц старого, скученного, перепутанного города снов, и знакомые сцены заиграли с механическим однообразием: дерущиеся гуляки вываливаются из дверей кабака; дети, вопя, гонятся за катящимся обручем; призрачный трамвай цокает мимо, и вожатый кричит: «Внимание, внимание, Райская площадь!»
– Ха. Картинка в точности та же, – прокомментировал Генри.
– И что с того?
– Ну, это же любопытно, разве нет? У меня бывали раньше повторяющиеся сны, но в них все равно каждый раз было что-то не то, что-то новое. У пугала на поле – другая шляпа, или в доме, которому полагается быть твоим, – вдруг незнакомые комнаты. А тут каждый раз одна и та же цепочка событий и в том же самом порядке. Если я прав, через секунду начнутся фейерверки… вон там!
Генри ткнул пальцем, и небо тут же услужливо расцвело вспышками света.
– Видишь? А теперь… – Генри взмахнул руками, как заправский фокусник, – человека в жилете, пожалуйста!
Словно бывалый актер водевиля, чтущий команду «Ваш выход!», искомый джентльмен явился, слегка нечеткий из-за тумана.
– Леди и джентльмены! Все сюда! Приглашаю вас на прогулку на пневматическом поезде Альфреда Бича. Узрите чудо собственными глазами и удивитесь! Перед вами будущее пассажирского транспорта – прямо у вас под ногами, под этими самыми улицами!
– Похоже, что тут у нас время застряло и ходит по кругу – по какой-то своей причине, – сказал Генри.
Пронзительный крик прозвенел сквозь туманный город, и сразу же вслед за ним…
– Убийство! Убийство! О, убийство!
Генри и Лин прижались друг к другу.
– А… вот… и… она, – возвестил Генри.
Точно по расписанию призрачная женщина под вуалью, в испачканном кровью платье вынырнула из пелены, промчалась мимо них и исчезла в стене магазина готового платья Девлина. Мерцающий портал открылся.
– Бежим! – крикнул Генри, и они с Лин устремились вниз по ступенькам в темное подземелье сна.
Пока они ждали на платформе, Генри рассказал, что с ним случилось после того, как они расстались в прошлый раз, как он нашел хижину и Луи.
– А c тобой-то что было? – спросил он, усаживаясь за старый «Чикеринг» и снова, как в первый раз, дивясь, что вот, надо же, он и во сне может играть на пианино.
– Я тогда встретила еще одну путешественницу по снам. Ее зовут Вай-Мэй, – сказала Лин. – Слишком много болтает. Даже больше тебя.
Генри улыбнулся в ответ на ее колкость.
– Так, значит, нас тут трое? Тесновато становится в этом нашем мире сновидений, а? Но скажи мне, мисс Чань, – из невнятного перебора начала вырисовываться мелодия, – чем ты занимаешься, когда не беседуешь с мертвыми и не провожаешь беспутных музыкантов на подземные станции, где останавливаются волшебные поезда?
– Помогаю родителям в ресторане, – сказала она, усаживаясь на бортик фонтана, чтобы полюбоваться на плещущихся в нем золотых рыбок. – Но я хочу поступить в колледж и заниматься наукой.
– Ага. Та стопка книг, что была у тебя с собой.
– Помню, как я в первый раз прочла об экспериментах Джека Марлоу с атомом. Я подумала, что это мечта.
– Еще бы, – равнодушно отозвался Генри.
Лин поболтала рукой в прохладной воде фонтана.
– Вот что такое эти дискретные частицы энергии, которые мы видим в снах? Или когда я разговариваю с мертвыми – откуда они приходят? И куда уходят потом? Можем ли мы менять свои сны? Я тут повсюду чувствую энергию ци. Если бы я могла понять эту силу, возможно, я бы сумела превратить ее в научное открытие там, в физическом мире.
– Иногда мне удается изменить то, что снится другим, – заметил Генри.
Лин стремительно повернулась к нему.
– Правда? Как? Каким образом?
– Ой, да не волнуйся ты так. Я не могу менять сон напрямую – только делать спящему что-то вроде внушения.
– А. И это все? – Лин сунула руку обратно в фонтан и улыбнулась, когда рыбка принялась пощипывать ее за кончики пальцев.
– Я, между прочим, оскорблен, – протянул Генри. – И, между прочим, это может быть полезно. Если человеку снится что-то скверное, я могу помочь ему выбраться – сказать что-нибудь типа, почему бы нам не посмотреть сон про что-нибудь поприятнее? Про щенят, или про воздушные шары, или про шляпу-цилиндр…
– Про цилиндр? Кто захочет смотреть сон про шляпу-цилиндр!
– Откуда тебе знать? Может, кому-то нравятся официальные сны, – сказал Генри, улыбаясь. – В общем, я просто предлагаю что-то другое, и подчас этого вполне достаточно, чтобы вытащить человека из кошмара.
Он заиграл снова, уже другую мелодию.
– Тебе было страшно, когда ты в первый раз вошла в сон?
– Немножко. Я не понимала, что со мной происходит. Подумала, что вдруг я умерла и теперь проснулась по ту сторону жизни.
– …и пожалела, что не надела цилиндр.
Эту остроту Лин проигнорировала.
– А у тебя как было в первый раз?
– Я решил, что сошел с ума. Как мама.
– Твоя мама сумасшедшая?
Генри пожал плечами.
– Ты хочешь мне сказать, что это не совсем нормально, когда твоя мама день-деньской сидит на фамильном кладбище и разговаривает со статуями святых? Да откуда вам знать, мисс Чань? Дюбуа – крайне респектабельная семья!
– Она всегда была сумасшедшая?
– Нет. Иногда просто на всех обиженная.
– Не смешно.
– Еще как смешно. Ужасно смешно, просто ужасно, – сказал Генри.
Он привык толкать эту историю пресыщенной клубной публике. Ей вечно надо, чтобы все было легко и весело, чтоб никакие лишние сантименты не заставляли их притворяться, что им не все равно. C годами Генри довел этот номер прямо-таки до совершенства.
– Мои родители? – вещал он с крутящейся табуретки у рояля. – Трагическая история, знаете ли, просто трагическая. Они были цирковыми артистами, и их съели собственные тигры – прямо после бесподобного номера под названием «Завали его!». Бедные маман и папá! Ушли с ревом и отрыжкой, даже куплет не допели.
Однако притворяться тут, c Лин, в глубине сна, где все, что ты прятал внутри, могло вдруг и без предупреждения объявиться снаружи, было уже как-то совсем глупо. Врать о своих чувствах, натягивать счастливую маску – на это уходило колоссальное количество сил.
– Мама пыталась убить себя, – пальцы его продолжали порхать по клавишам, пробуя то один аккорд, то другой. – Она отослала всех слуг в город, нашла папину бритву, залезла в ванну и перерезала себе вены на запястьях. Да только забыла, что я дома. Я нашел ее. Там повсюду была кровь; я поскользнулся и упал прямо в нее.
– Ужас какой, – сказала Лин, когда снова смогла говорить.
– Еще бы не ужас. Мне эти брюки очень нравились.
– Отец наверняка был очень благодарен, что ты ее нашел.
Генри насупился.
– Отец никогда не ставил мое имя и слово «спасибо» в одну фразу.
Он глянул на Лин, собираясь отпустить очередную уклончивую остроту. Она смотрела на него. Действительно смотрела. Ему от этого стало неудобно.
– У меня что, вторая голова в этом сне отросла? Только честно. Я смогу это вынести.
– У твой семьи есть собственное кладбище? Да вы, небось, важные шишки.
Генри расхохотался.
– О, да, дорогуша! Просто слов нет, какие важные, – он сыграл джазовую фразочку. – У нас даже склеп семейный есть! Со всякой бредовой латынью! Поколения и поколения буржуа с гордой фамилией Дюбуа поданы на стол червям!
Лин позволила себе улыбнуться, но тут же снова стала серьезной.
– Поколения… Выходит, твоя семья тут уже давно. Мои родители прорывались сюда с боями. А своих бабушек и дедушек я даже никогда не видела. Как ты набрался смелости уйти из дому?
Генри-то считал себя за это трусом. Так странно, когда Лин называет это храбростью.
– Отец ужасно разозлился на меня за дружбу с Луи.
– Почему?
– Он решил, что она… – Генри честно попробовал подыскать верное слово, – нездоровая.
Он так и чувствовал, что у Лин уже вертится на языке следующий вопрос, на который он пока был совсем не готов отвечать, и поэтому заторопился.
– И музыку мою он тоже не одобрял, и запретил мне делать то, что я больше всего хотел. Старик думал, что я должен стать юристом. Можешь представить меня юристом?
– Из тебя вышел бы крайне скверный юрист. Прямо-таки ужасный.
– Ну, спасибо тебе за веру в меня, – ухмыльнулся Генри.
– У-жас-ный! – c нажимом повторила Лин.
– Да, полагаю, этот вопрос уже получил исчерпывающее освещение. В общем, когда он решил отослать меня в военную школу, я собрал вещички да и был таков. Ты, наверное, думаешь, что я неблагодарный сын.
– Вовсе нет, – подумав, сказала Лин. – Но я сама никогда бы не смогла бросить родителей.
Генри попробовал себе представить дочерний долг, связывавший Лин. Своих родителей он в лучшем случае ощущал как крест, который хочешь не хочешь, а надо нести. Всякий раз, как при нем кто-то заводил речь о «семье» как о чем-то особенном, о чувстве принадлежности, глухой гнев закипал у него внутри, как будто его злонамеренно обманули, нарочно лишив этого утешения. Генри сам устроил себе семью – c Тэтой, c друзьями по барам и за кулисами ревю. Он воображал, как однажды услышит, что родители умерли, и ощутит лишь смутный, едва различимый укол утраты. Разве можно оплакивать тех, кого у тебя по-настоящему никогда не было?
– Да, – сказал он слегка тоскливо. – Должно быть, это здорово, когда тебя настолько любят.
– Надо думать, да, – отозвалась Лин, позволяя теме наконец сойти на нет.
К ее удивлению, Лин понравилось разговаривать с Генри, особенно про сны. Да, на ее вкус, он слишком много шутил, зато был легкий и расслабленный, словно небыстрая речка, которая мягко несла ее куда-то вперед.
На мгновение она даже подумала, не рассказать ли ему про свой план найти Джорджа, но потом решила, что лучше будет промолчать. В конце концов, это ее дело, а не его.
– Ты спросил, боялась ли я, когда первый раз вошла в сон, – негромко промолвила она. – Но на самом деле я больше всего боюсь, что не смогу этого сделать. Тут я совершенно свободна. Могу быть собой, могу делать все, что захочу.
– Я понимаю, о чем ты, – кивнул Генри. – Когда я тут, я могу одним словом помочь тому, кто видит что-то гадкое, дать ему сон получше. Я могу действительно что-то сделать. А в том, неспящем мире, не в состоянии даже опубликовать свои песни.
– Ты уверен, что сделал для этого все возможное?
Генри удивленно вздернул брови.
– Да ты, сдается мне, самая грубая особа, какую я в жизни встречал. Я, между прочим, в шоу-бизнесе работаю, это должно о чем-то говорить.
– Отлично. Я буду жюри. Сыграй мне какую-нибудь песню, – заявила Лин.
– Ну вот, помоги мне, боже, – вздохнул Генри.
Он сыграл Лин один номер, забавную песенку, под которую любили отплясывать хористки после репетиции.
– Ну, как? – спросил он. – Понравилось?
Лин пожала плечами.
– Нормально. Песенка как песенка.
– Ох, – сказал Генри.
– Ты сам спросил.
– Они, судя по всему, собираются взять одну мою песню в ревю.
– Тогда какое тебе дело, что думаю я?
– Такое, что… – начал Генри и замялся.
Дело было не в Лин. Просто в самой песне было что-то такое, что его категорически не устраивало… но он больше не мог уловить, что именно. Он так долго пытался сделать других счастливыми своей музыкой, что куда-то задевал свой внутренний компас.
– Ну, на тебе тогда другую. Специально для тебя, только что написал, – сказал Генри и разразился разухабистым регтаймом.
Хочу я погуля-я-ять с мисс Ча-а-а-ань…
– Кошмар.
Еще кружок, еще, вокруг поля-я-я-яны, в полодиннадцатого…
– Тупо и кошмарно.
Пока-пока! Увидимся! Если хочешь! Милая! Мисс! Ча-а-а-ань!
Свет вдруг яростно подмигнул. Откуда-то пришел странный, булькающий, тонкий вой, словно от дальнего роя цикад. Генри аж из-за рояля выскочил.
– Говорила я тебе, это плохая песня, – проворчала Лин; сердце у нее ужасно заколотилось.
Но тут в тоннеле вспыхнула фара поезда, озарила платформу; состав остановился. Двери разъехались, и Генри с Лин поспешно забрались внутрь.
Мы все здесь сделаем прекрасным
Вай-Мэй уже ждала их в лесу. При виде Лин она широко улыбнулась.
– Ты вернулась! Я знала, что так и будет!
– Вай-Мэй, это Генри, другой сновидец, про которого я тебе говорила, – сказала Лин, кивая на него. – Генри, это Вай-Мэй.
Генри любезно поклонился.
– Счастлив познакомиться с вами, мисс Вай-Мэй.
– А он очень красивый, Лин. Из него получится хороший муж, – поделилась Вай-Мэй тем, что у нее, видимо, сходило за шепот, но на деле отнюдь им не было.
Лин почувствовала, как лицу стало очень горячо.
Генри поспешно откашлялся и сообщил с формальным поклоном:
– Если вы, леди, будете так добры извинить меня, мне пора вас покинуть. У меня назначена встреча с другом. Приятных вам сновидений!
И, развернувшись, он зашагал по тропинке прочь и вскоре скрылся в тумане.
– А у меня для тебя сюрприз, – объявила Вай-Мэй.
– Терпеть не могу сюрпризы, – сказала Лин.
– Этот тебе точно понравится!
– Все так говорят.
– Пошли, сестренка, – и Вай-Мэй взяла ее за ручку, совсем как те школьницы, что, болтая и смеясь, дефилировали мимо витрины «Чайного дома».
Лин одеревенела.
Она никогда не была любительницей похихикать или пообниматься. И вообще не по части всех этих девчачьих штучек.
– Ох, и неласковая же ты, девочка моя, – обычно говаривала мама с тусклой улыбкой, и Лин все не могла избавиться от ощущения, что расстраивает родительницу.
Ну да, атомы, молекулы и всякие странные идеи ей милей, чем обнимашки и ленты в косы. Маме наверняка бы понравилась Вай-Мэй.
…рот которой на всем протяжении пути не закрывался ни на минуту.
– …и ты можешь быть Му Гуйлин, которая взяла штурмом Небесные Врата. А я буду прекрасной и возлюбленной Лян Хунгуэй, идеальной женой Хань Шичжуна – это который генерал. Она помогала вести армию против чжурчжэней и была похоронена с величайшими почестями – самые достойные похороны, какие пристали благородной даме Ян…
Все ее истории, видите ли, были сугубо романтического толка. Так, значит, ты одна из них, думала Лин. Из девочек, для которых мир – одни сплошные сердечки и розочки да благородные самопожертвования.
Вай-Мэй меж тем вела ее все глубже в лес, болтая попутно об опере, и Лин не могла не заметить, что пейзаж сна стал… куда богаче, чем прошлой ночью. Грубые наброски деревьев обросли пышными деталями. Лин провела ладонью по бугристой коре: та оказалась на диво шершавой, и Лин не смогла отказать себе в том, чтобы потрогать ее еще и еще. Она улыбнулась. Пучок сосновых иголок заманчиво свисал с ветки: Лин потянула, и пригоршня хвои осталась у нее в руке. Она поднесла их к носу, понюхала, проверила пальцы. Так, – отметила она про себя, – ни смолы, ни запаха.
– Мы почти пришли, – прощебетала Вай-Мэй. – Закрой глаза, Маленький Воин!
Она так настаивала, что Лин пришлось подчиниться.
– Теперь открывай!
Лин ахнула. Золотой свет лился сквозь прорехи в гряде серых деревьев. Там и сям розовели цветы. Красные шляпки грибов мясисто выглядывали из-за поросших травой кочек, усеявших зеленый луг, пестреющий дикими цветами. Вдалеке покатые силуэты пурпурных гор, испещренных розовыми отблесками, возвышались над старомодной китайской деревней с изогнутыми, будто губы в улыбке, черепичными крышами. Бог ты мой, сколько красок! Ничего красивее Лин во сне не видала – пейзаж затмил даже станцию, откуда они сюда приехали.
– Где мы? Чей это сон? – спросила она.
– Ничей – кроме нас, – отвечала Вай-Мэй. – Это наш личный мир во сне. Наше царство.
– Но должен же он был откуда-то взяться.
– Да, – Вай-Мэй с улыбкой постучала себя по лбу. – Вот отсюда. Я сама сделала его. Совсем как те туфли.
– Вот все это? – ахнула Лин.
Та кивнула.
Лин даже представить себе не могла, сколько на это ушло времени и сил. Это ведь не какое-нибудь там превращение – это настоящее творение.
– В этом месте есть что-то волшебное. Мы с тобой сможем создавать новые сны. Мы все здесь сделаем прекрасным. – Вай-Мэй прикусила губу. – Ну, что, хочешь поучиться?
– Показывай, – сказала Лин. – Показывай все!
Вай-Мэй зашагала к тщедушному, полуофомленному деревцу на вершине холма.
– Вот. Смотри.
Она пропустила пальцы сквозь тонкую листву, взялась покрепче, закрыла глаза, сосредоточилась. Кора потекла, как расплавленный свечной воск, и ствол, застонав, прянул ввысь на несколько футов. Массивные ветки выстрелили во всех направлениях и немедленно покрылись бело-розовыми цветами.
Вай-Мэй отшатнулась, резко выдохнув.
– Ну вот, – сказала она, вытирая рукой взмокший лоб.
На девушек дождем заструились цветы. Один запутался в волосах Лин. Она вытащила его, потерла меж пальцев бархатистые лепестки, ощущая в сердцевине что-то древнее, изначальное, какую-то электрическую связь со всем сущим. Будь она настоящим ученым, она бы сейчас закричала что-нибудь типа «ага!», или «эврика!», или даже «вот ведь черт!», но только никакие слова на свете не могли выразить магию этого мгновения.
– Теперь твоя очередь. – Вай-Мэй скособочила рот, задумчиво прикусив щеку изнутри. – Нам понадобятся зрительские места для нашей оперы. Вот, попробуй для начала превратить этот камень в стул.
С тем же успехом она могла попросить Лин снять с неба луну и положить под стекло.
– Но как?
– Начни с того, что положи руки на камень.
Лин сделала, как ей сказали. Камень оказался холодный и безучастный, как глина, ждущая прикосновения скульпторских рук.
– Думай только про стул, не про камень. Увидь его у себя в голове. Как во сне. Получается?
– Ага.
– И на что он похож?
– Это красный с золотом трон, под стать жене императора.
– Мне не терпится на него сесть! – воскликнула Вай-Мэй. – Теперь смотри на стул и сосредоточься.
Лин стала изо всех сил думать о троне, но чем больше она старалась, тем больше подлая мебель расплывалась. Давай, думала она, превращайся, и даже просто в стул. Но камень упорно оставался камнем. В конце концов Лин повалилась на траву, изможденная и злая.
– Я не могу этого сделать.
– Нет, можешь.
– Да не могу же!
Она кое-как заставила себя встать и двинулась назад, к лесу.
Голос Вай-Мэй позади прозвучал с холодной стальной уверенностью.
– Маленький Воин, ты можешь это сделать. Я верю, что можешь.
– Только то, что ты веришь, еще не значит, что так оно и будет, – огрызнулась Лин, стыдясь своей вспышки, но уже не способная ее остановить.
Вай-Мэй подошла к ней и протянула поеденный гусеницами одуванчик.
– На. Давай попробуем что-нибудь поменьше. Преврати это в цикаду.
Лин посмотрела на одуванчик, потом посмотрела на огромное цветущее кизиловое дерево, которое сумела создать Вай-Мэй.
– Я безнадежна, – проворчала она, но одуванчик все равно взяла.
– Сосредоточься. Ты слишком напрягаешься. Слишком пытаешься все контролировать.
– Да не пытаюсь я!
– Еще как пытаешься. Дай ему стать чем-то другим. Ощути, как ци с легкостью течет сквозь тебя – как воздух, когда ты дышишь. Представь, как одуванчик меняется изнутри.
– Атомы… – пробормотала Лин.
Лин вдохнула поглубже и потом выдохнула. Потом еще раз и еще, и на третий раз ощутила легкий трепет в кончиках пальцев, сгустившийся в более крепкий гудящий поток, который побежал вверх по руке, в шею и дальше, до самой макушки.
Испугавшись, Лин уронила цветок. Тот у нее на глазах заметался между двумя состояниями, растения и насекомого, но потом успокоился обратно в растении.
– У меня почти получилось! – воскликнула пораженная Лин. – Он начал меняться!
– Вот видишь! – заулыбалась Вай-Мэй. – Мы прямо как Паньгу, творим небо и землю, но только лучше – потому что мы можем сделать их такими, как хотим. Мои силы прибывают каждую ночь, что я сюда прихожу. Возможно, если ты придешь завтра и будешь приходить потом еще и еще, твои силы тоже вырастут.
– А ты можешь приносить сюда предметы из физического мира? – ударилась в расспросы Лин. – А выносить отсюда что-нибудь наружу? Ты замечала что-нибудь интересное во время трансформации: ну, запах там или изменение температуры? Какие еще эксперименты ты делала?
– Разве тебе недостаточно, что этот мир вообще существует? Что здесь мы можем быть чем угодно, и даже тем, чем нельзя быть в дневном мире?
– Нет, – честно призналась Лин. – Я хочу знать, как оно все работает.
– А я хочу просто быть счастливой.
Три стремительных вспышки просверкнули через все небо. Еще одна, поменьше, чиркнула по верхушкам деревьев, почему-то лишив листья цвета. Лин услыхала все тот же тонкий вой, от которого у нее мурашки побежали по коже – совсем как тогда, на станции. Вой перешел в предсмертный стон, потом стих.
– Это еще что такое? – спросила Лин.
– Понятия не имею. Наверное, птицы, – предположила Вай-Мэй.
– На птиц не похоже. Идем. Я хочу выяснить. Откуда взялся этот звук.
– Погоди! Ты куда, Маленький Воин? – заныла Вай-Мэй, поспешая за мчащейся сквозь лес Лин, выглядывающей меж деревьев источник света и звука.
У жерла тоннеля Лин остановилась. Тьма в нем будто вся шла световыми трещинами.
– Оно идет оттуда.
Лин шагнула вперед. Вай-Мэй ухватила ее за руку. Глаза ее стали огромными от ужаса.
– Не ходи туда!
– Почему нет?
– Эта часть сна опасна!
– Ты о чем?
– Ты разве не чувствуешь? – Вай-Мэй сделала шаг назад, вся дрожа. – Призраки!
– Я говорила с десятками призраков во время своих путешествий. Ничего в них страшного нет.
– Нет, ты ошибаешься, – Вай-Мэй наставила палец на тьму в тоннеле, словно его туда тянуло. – Иногда я чувствую его… ее. Это она… и она плачет.
– Почему?
– Нарушенная клятва. Очень скверная смерть, – прошептала Вай-Мэй, не в силах отвести глаз от тьмы.
Наконец, она с дрожью отвернулась оттуда и охватила себя руками.
– Это злое место, я боюсь его. Если мы не тронем ее, она не тронет нас.
– Но вдруг я могу помочь?
Вай-Мэй яростно затрясла головой.
– Нам нужно держаться оттуда подальше. Обещай мне, Маленький Воин! Обещай, что ты туда не пойдешь! И Генри тоже предупреди.
Еще одна, последняя вспышка промелькнула, как умирающий светляк, и тоннель затих. Вай-Мэй потянула Лин за рукав, уводя ее прочь.
– Идем, Маленький Воин. Пусть призраки покоятся с миром.
Стоило им очутиться снова на лесной тропинке, и прежние страхи, кажется, оставили Вай-Мэй; девушка благополучно вернулась в свою обычную болтливую ипостась. Лин, однако, униматься и не думала.
– Вай-Мэй, – начала она, – ты на корабле слышала что-нибудь про сонную болезнь в Чайнатауне?
Та нахмурилась.
– Нет. Это серьезно?
Лин кивнула.
– Люди идут спать, а потом не могут проснуться. И умирают от этого.
Она набрала воздуху в грудь.
– Мой друг, Джордж Хуань, тоже заболел. Его сестра дала мне медаль за соревнования по бегу, которую он выиграл, – в надежде, что я смогу отыскать его сегодня в мире снов.
– Думаешь, это разумно? Он все-таки болен…
– Я должна была попытаться. К сожалению, мне не повезло. Что бы ему сейчас ни снилось, я туда проникнуть не могу. Ты в последнее время не сталкивалась с таким, что идешь ты себе по сну, идешь и понимаешь, что тот, кому сон принадлежит, чем-то болен?
– Нет. Мои сны все были красивые. Но я буду молиться за твоего друга, Джорджа Хуаня.
Вай-Мэй поглядела на Лин, застенчиво и искоса.
– Мы же с тобой теперь тоже уже почти подруги, правда?
Лин совсем не была уверена, что человека, c которым общаешься исключительно во сне, можно считать настоящим другом. Но Вай-Мэй как раз ехала в Нью-Йорк, и на мгновение Лин не без удовольствия представила себе, как будет здорово продефилировать мимо Ли Фань и Грейси под ручку с Вай-Мэй, зная, что у вас есть секрет, один на двоих и совершенно невероятный, такой, что этим ограниченным девицам ну никак не понять.
– Да, – сказала она, подумав, – видимо, да.
– Я так счастлива! – Вай-Мэй так и просияла. – Чем бы ты хотела заняться сейчас, подруга?
Лин полной грудью вдохнула широкие сверкающие деревенские улицы, и туманный лес, и пурпурные горы вдалеке за всем этим. Они ждали ее – только приди, только возьми! – как будто теперь можно все, как будто нет больше никаких пределов. Ей захотелось побыть свободной – хоть совсем ненадолго, пусть!
– Бежим! – сказала она.
Генри почуял гардению и дровяной дым, потом услышал, как лает Гаспар, – а потом побежал, и бежал со всех ног до самого конца тропинки. Щепки золотого летнего солнца там и сям протыкали пухлую белую плоть облаков над рекой и отсветами ложились на Луи, который махал ему с крыльца, балансируя на плече длинную удочку. У его ног вертел хвостом Гаспар.
– Анри! Скорее сюда! Рыба клюет!
Старая синяя лодочка покачивалась на волнах. Вторая удочка прислонилась к борту рядом с мятым ведром, повязанным толстой веревкой. Генри сел с одного конца, Луи с другого, напротив, и погреб вниз по течению. Они нашли тенистую заводь и забросили удочки.
– Совсем как в прежние времена, – сказал Генри.
Лодку тихонько покачивало течением, пока он рассказывал Луи про Тэту и про их жизнь в «Беннингтоне», про ревю Зигфельда, про песни, которые он пишет и пытается опубликовать, про ночные клубы и вечеринки.
– Наверняка ты нашел себе славного нью-йоркского парнишку, – сказал Луи, не отрывая глаз от удочки.
Конечно, другие мальчики у него были, куда же без них… Но никто из них не был Луи.
– Я хочу увидеть тебя наяву, – сказал Генри. – Приезжай в Нью-Йорк. Он тебе понравится! Я отведу тебя на ревю и в гарлемские джаз-клубы. И, Луи, там есть места для таких, как мы! Там нам можно быть вместе, держаться за руки, целоваться – не прячась! Это тебе не Луизиана!
– Всегда хотел посмотреть на большой город. Это правда, что у них аллигаторы в канализации живут?
– Пока ни одного не видел, – расхохотался Генри. – Но всякая шикарная публика на вечеринках носит сумочки из аллигаторской кожи.
– Я точно хочу на это посмотреть.
Улыбка Генри погасла.
– Но куда мне послать билет на поезд? Если мои письма не нашли тебя в «Селесте», где гарантия, что хоть кому-то можно доверять?
Луи поскреб подбородок, задумался.
– У меня есть кузен, Джонни Бабино, работает в почтовой конторе на Лафайет-Сквер. Пошли ему туда, до востребования.
– Куплю билет завтра же, первым делом! – Слезы кинулись Генри в глаза. – Я так боялся, что больше тебя никогда не увижу.
– Выходит, теперь тебе придется найти какой-нибудь новый страх, – сказал Луи.
Больше всего на свете Генри хотелось его обнять. Два года – это все-таки очень много. Даже минута врозь представлялась ему совершенно невыносимой. Он протянул руку к Луи… и на сей раз ничто не встало между ними. Пальцы Луи – как долго Генри не чувствовал их! – все еще были холодные и мокрые после реки. Борясь с набухшим в горле комом, Генри пробежал по его щеке, по носу и остановился на губах, о, таких полных…
– Поцелуй меня, cher! – прошептал Луи.
Генри наклонился и поцеловал. Губы были мягкие и теплые. Это не реально, это всего лишь сон, всю дорогу твердил себе Генри – но тут он твердить перестал. Все было очень реально. Что ж, если сны умеют быть такими, он не уверен, что так уж хочет проснуться. Генри снова поцеловал Луи, на сей раз сильнее, и тут небо над ними озарилось какой-то странной молнией. Верхушки деревьев зашептались, солнце мигнуло, будто лампочка во время перебоев с электричеством.
– Что это такое? – Генри мигом вынырнул на поверхность.
– Не знаю. Ты же у нас специалист по снам, – сказал Луи.
А в следующий миг он уже увлекал Генри вниз, на дно лодки, где они вытянулись в объятиях друг друга, убаюканные до совершенного довольства и неги солнцем, и ветерком, и ласковым лепетом волн.
– Я больше никогда тебя не покину, Луи, – сказал Генри.
Когда путешествие стало клониться к концу, Генри едва сумел встать, чтобы как-то оторваться от возлюбленного.
– Я буду приходить каждую ночь, пока не увижу тебя наяву в Нью-Йорке, – пообещал он.
Гаспар снова радостно разгавкался и кинулся к нему, отчаянно махая хвостом на манер мухобойки и тычась мокрым носом в ладонь. Генри потрепал его лопушистые уши – такие знакомо мягкие! Быстрый язык обслюнявил ему щеку.
– Тебя всякий хочет поцеловать! – расхохотался Луи, и у Генри снова перехватило горло.
Наверное, так чувствует себя Луи, когда ему снится погибший пес.
Гаспар наконец оторвался от него и умчался вперед по тропинке, чертя носом по самой земле. Возле целой стены цветущего вьюнка-ипомеи он сделал стойку, зарычал, залаял на пурпурные бутоны.
– Гаспар! Ко мне, мальчик! Отойди оттуда сейчас же! – резко приказал Леи.
– Что такое? В чем дело? – не понял Генри.
– Не хочу, чтобы он лез в те цветы, – сказал Луи. – Не нравятся они мне.
Генри подумал, уж не шутит ли, чего доброго, Луи, но одного взгляда на его лицо вполне хватило.
– Это же просто цветы.
– Гаспар, ко мне, малыш! – Луи свистнул, и пес бегом примчался к нему.
Луи рухнул на колени и зарылся носом ему в шерсть.
– Хороший мальчик! Хороший!
– Ты уверен, что с тобой все в порядке? – тревожно поинтересовался Генри.
Луи быстро сменил тень на свет.
– Ясен, как белый день! Поцелуй меня разок на удачу, cher. И дважды – на любовь. А трижды – чтобы мы встретились снова.
Генри целовал его, пока не сбился со счета.
А Лин у себя в кровати застонала от боли и усталости. Глаза никак не желали открываться – достаточно долго, чтобы успеть почувствовать, как невыносимо ноют кости. Она сунула руку под подушку и не успела коснуться холодного края Джорджевой медали, как уже провалилась в глубокий сон.
Она стояла в Коламбус-парке. Облака сердито ворочались над головой, предвкушая грозу. Сердце грохотало прямо в ушах, настойчиво, что твой барабан.
Каждый столб, каждое дерево в пределах видимости пестрело одним и тем же объявлением: РАЗЫСКИВАЕТСЯ, РАЗЫСКИВАЕТСЯ…
Джордж Хуань бился во мраке призрачным пульсом. Его бледная кожа вся пошла трещинами, как разбитая и склеенная обратно ваза; багровые пузыри только что не светились на шее. Он поднял истощенную руку: кости проступили под кожей, как на рентгене. Джордж раскинул руки, и картинка заскакала взад и вперед, словно кто-то очень быстро совал карточки в стереоскоп. Вот знакомые дорожки, деревья и павильон в парке, а вот парк уже куда-то провалился, и его место заняли какие-то зловещие домищи, хибары со сгнившими ставнями, грязные улицы, потонувшие в мусоре.
Сон поменялся. Лин была уже в Сити-Холл-парке. Джордж плавал в воздухе над металлической решеткой рядом с питьевым фонтанчиком. Он показал на гряду домов у нее за спиной. Она отвернулась от Джорджа, и он ливнем обрушился сквозь прутья решетки и пропал с глаз. Она ползала по решетке, искала его, а потом та провалилась, и Лин стала падать и падать, все вниз и вниз…
Теперь она очутилась на станции. Вывеска была прежняя: ПНЕВМАТИЧЕСКАЯ ТРАНСПОРТНАЯ КОМПАНИЯ БИЧА – но по стенам уже расползлась черная гниль, тление охватило зал, пожирая красоту сна. Свет дрожал, разбиваясь о бархатистую тьму тоннеля пригоршней петард в китайский Новый год, и в этих кратких вспышках Лин успела разглядеть бледные пятна теней. Глаза… Прожорливые, жадные рты… Острые зубы… Угрожающий, насекомообразный хор становится громче, растет.
Сияние Джорджа стало неверным, словно у рождественской свечки – того и гляди погаснет. Губы задвигались, словно силясь произнести слова – казалось, ему это стоило страшных усилий. C каждой попыткой все больше язв появлялось на теле. Тьма позади него треснула и заклубилась, занялась каким-то уродливым светом; грязная нора вспухла животными воплями, рыками, обрывками слов, поднялась нарастающим валом жутких звуков, закрутилась на конце гребнем чистого уничтожения.
Ноги под Лин затряслись, на все остальное напал паралич. Мгновенная вспышка высветила женщину под вуалью: она шла, а с платья капала кровь. Она шла к ним, наступала со спины, и Лин хотела крикнуть, предупредить Джорджа о том, что таится во тьме, и о женщине, но смогла лишь подавиться сухим ужасом. Джордж Хуань стоял перед ней, а раны на нем множились, ползли по груди, вверх по шее, прожигая кожу местами до кости. Он воевал с болью.
Но прежде чем ползучая, голодная волна накрыла его, Джордж наконец выдохнул слово:
– Лин Чань… про… снись!
Лин открыла глаза у себя в кровати и захлебнулась воздухом. По другую сторону оконного стекла висела зимняя луна, круглая и яркая. Единственный оставшийся звук был ее собственный пульс, глухо грохотавший между висками. Она спасена. C ней все в порядке. Это был просто кошмар.
Только умостившись обратно на подушке, Лин поняла, что сжимает в руке Джорджеву призовую медаль.