День восьмой

Роман что надо

– Доброе утро! Доброе утро! – ручейком звенела Эви, порхая по коридорам Даблъю-Джи-Ай и маскируя широкой улыбкой жутчайшее похмелье после вчерашней тортовой вечеринки.

Как и было обещано, Эви в полночь выпрыгнула из торта. Как и предполагалось – на хмельную вечеринку, затянувшуюся далеко за полночь. И сейчас она бы охотно убила за еще несколько часов сна – если бы нашла, кого. В фойе сегодняшние податели больших надежд шумно требовали внимания: всем не терпелось поскорее попасть в эфир. Каждое утро тут выстраивалась очередь из свежих талантов, жаждущих сделать себе имя на радио.

– Я могу петь почище Карузо, – доказывал какой-то парень и тут же разразился арией, да так громко, что ее наверняка услышали и снаружи, на Квинсе.

– А я? А я? – разорялся другой. – Я могу имитировать посвист четырнадцати разных птиц!

– Ох, только не это! – проворчала Эви, растирая многострадальные виски.

Не успела она сдать пальто и клош на руки гардеробщице, как на нее вихрем налетела еще одна мистерфилипсовская секретарша – кажется, на сей раз Хелен.

– Мисс О’Нил! Я вас искала. Мистер Филипс желает с вами поговорить – немедленно!

Внутри у Эви что-то громогласно запротестовало, но Хелен уже втолкнула ее в кабинет начальника – огромную угловую комнату, всю сияющую панелями вишневого дерева, на десятом этаже и с видом на самую небоскребную часть Манхэттена. Всю стену занимал огромный, обрамленный в золото, ростовый холст: Гульельмо Маркони изобретает радио. Выражение живописного лица решительно отказывалось предрекать дальнейшую судьбу Эви.

– Подождите тут, он сейчас придет, – наказала Хелен и закрыла за собой дверь.

Интересно, Филипс собрался ее увольнять? Что она сделала не так? К тому времени, как патрицианский голос из приемной повелел секретарше не соединять никакие звонки, Эви уже только что по стенкам не бегала.

Мистер Филипс вступил в комнату с тем величавым спокойствием, что сделало ему состояние на фондовом рынке. Костюмы его шились вручную в Лондоне, а еще у него были апартаменты в городе и загородный дом на Лонг-Айленде, где он, по слухам, закатывал грандиозные вечеринки – сплошь из кино– и радиозвезд. Но главной его страстью было радио, а компания Даблъю-Джи-Ай – ненаглядным дитятей. Не угодившие мистеру Филипсу таланты увольнялись прямо посреди передачи: ведущего или актера выводили из студии во время музыкальной паузы и немедленно заменяли другим.

– Доброе утро, мисс О’Нил! – поприветствовал он, усаживаясь в кресло напротив нее; солнце заиграло на его серебряных волосах. – Кажется, вы сегодня угодили на первые полосы.

Он толкнул к ней по столу стопку газет. «Дэйли ньюс», «Гералд», «Стар» – каждая несла крупный завлекательный снимок Эви с компании кричащих заголовков:

ДУШЕЧКА И ЕЕ ЖЕНИХ!

ЮНАЯ ПРОРОЧИЦА НАПРОРОЧИЛА СЕБЕ ЛЮБОВЬ!

ТАЙНЫЙ РОМАН РОКОВОЙ ФЛАППЕРШИ!

– Почему вы ничего мне об этом не сказали? – осведомился босс.

– Я… я не могу объяснить, мистер Филипс, – промямлила Эви.

Туфелька ее под столом выстукивала чечетку, какой позавидовал бы и Зигфельд. Он сейчас ее уволит, возьмет и отправит собирать вещи, и все, чем она наслаждалась последние несколько месяцев, разом закончится. Ну, если Сэм Ллойд ей еще раз попадется, пусть Тэта держит ее за руки, а не то она изничтожит проклятого мальчишку всеми способами, какие только подскажет ей воображение, – уж чего-чего, а воображения у нее предостаточно!

Эви набрала побольше воздуху. Работай гласными, сказала она себе. Что угодно прозвучит лучше с правильным произношением.

– О, видите ли, это не совсем то, чем кажется…

– Неужели? А вот я всей душой надеюсь, это именно то, чем кажется, милая моя девочка, – отвечал мистер Филипс, сияя очами. – Это же просто восхитительно!

– Д-да-а? – проблеяла Эви.

– Ну еще бы! В Даблъю-Джи-Ай с утра разрывается телефон. У телефонисток уже все пальцы поотваливались. Люди с ума сходят: надо же, Провидица-Душечка обручена! Они жаждут новостей! Они хотят знать об этом всё! Это самая крутая сенсация Нью-Йорка с тех пор… в общем, c тех пор, как ты объявила себя пророком. Та-Самая-Девушка наконец нашла Того-Самого-Юношу!

У Эви запершило в горле.

– Ну, я… типа… я бы не сказала, что Сэм вот прямо Тот-Самый-Юноша…

Царственным мановением руки мистер Филипс отмел все возражения в сторону, не успели они родиться.

– Штука в том, моя милая девочка, что ты и твой везунчик сделали всю семью Даблъю-Джи-Ай очень-очень счастливой. Наконец-то мы переплюнули Эн-би-си! Ты и твой красавчик вознесли нас на самую вершину – рекламодатели уже телефоны обрывают: они хотят поддерживать станцию, пригревшую Провидицу-Душечку и ее нареченного, – он радушно улыбнулся. – А когда счастливы мои рекламодатели, счастлив и я. Ты вот-вот станешь очень знаменитой, моя дорогая.

– Д-да-а?

– Да. Что ты скажешь насчет эфира два раза в неделю? С небольшой прибавкой к жалованью, разумеется.

Дважды в неделю?! Да таким влиянием пользуются только уже совсем улетные звезды, вроде Уилла Роджерса и Фанни Брайс! Эви раздумывала, куда бы засунуть широченную улыбку, но та предательски расползалась по физиономии.

– Это было бы совершенно пухло, мистер Филипс!

– Ну, так считай, что мы договорились. И, конечно, мы устроим пресс-конференцию для счастливой пары.

– Ой. Ну, я… я не знаю. Это все как-то быстро…, – пролепетала Эви.

Голос ее скакнул вверх, будто ей дали эфиру.

– Вздор, – мистер Филипс полыхнул мрачным огнем; его кустистые брови сошлись посреди лба в устрашающую свирепую «V». – Мы все устроим. Аппетиты публики нужно удовлетворять. Ты с твоим парнем, – тут он кинул беглый взгляд в газету, – Сэмом, будете появляться на людях как можно чаще. По возможности, каждый вечер. Теперь, когда Скотт и Зельда Фицджеральд в Европе, Америке нужна юная, современная пара, способная занять их место.

Он опустил палец, как шлагбаум, и тот уперся в нее.

– Так вот, это вы.

Тут на Эви напал неконтролируемый нервный хохот.

– Что такое, мисс О’Нил?

– Со мной все пухло, сэр, – слегка придушенно сообщила Эви. – Можно я от вас позвоню?

В уединении офиса Эви ждала Сэмова ответа, глядя в окно десятого этажа, как зимний туман обнимает небоскребы. Прохожие внизу, на Пятой авеню, казались отсюда совсем маленькими. Эви нравилось смотреть на них настолько свысока: чувствуешь себя и вправду могущественной. Вот бы остаться тут, за облаками, подольше… Она наугад подцепила газету и уставилась на собственное имя, набранное жирным шрифтом. Да, и это ей тоже нравилось. Дело оставалось за малым: взнуздать Сэма.

– Я готова вас соединить, мисс О’Нил, – нарушила молчание телефонистка.

В трубке что-то треснуло и раздался голос Сэма, исполненный невыразимого самодовольства.

– Никак это будущая миссис Ллойд?

– Дорого-о-ой! – защебетала она. – Я так по тебе скучала.

Последовала недолгая пауза, потом на том конце провода присвистнули.

Сквозь чуть приоткрытую дверь Эви могла любоваться мистером Филипсом и с ним всем секретарским отделом Даблъю-Джи-Ай, впивающим каждое ее слово. Она присела на сверкающий край лакированного стола и рассмеялась каскадом серебряных трелей, как их учили на занятиях по сценической речи – на грудном регистре, откинув голову, будто ловя ветер в тенета кудрей. Предполагалось, что это чарующий, шикарный, беззаботный смех настоящей леди – аристократической бездельницы.

– Ха-ха-ха-ха! Ах, ты… Милый, я просто должна тебя увидеть. Пообедаем в полдень? В «Алгонкине»?

Еще одна пауза.

– Шеба-красотка, c тобой там все в порядке?

– Не опаздывай, милый. Нам так много надо обсудить, а ты же знаешь: каждое мгновение вдали от тебя – это сущая пытка. Адьё!

Эви успела повесить трубку, прежде чем Сэм вставил еще хоть слово.

По дороге со студии Эви оказалась в одном лифте с Сарой Сноу и сразу же приметила ее чулки: серая елочка – самый писк! Для евангелистки она очень модная – в этом львиная доля ее очарования. Флапперша Божья, как ее кое-кто называл. Она даже Иисуса сумела сделать чуть-чуть шикарным. Миссионерская дочка, чьих родителей укокошили в Китае, когда ей было всего тринадцать, она «услыхала зов» в нежнейшем возрасте пятнадцати. А к двадцати уже дважды пересекла всю страну, собирая толпы в передвижном шатре и вовсю проповедуя об ужасах винопития, танцев и социализма. В двадцать один она вышла замуж и еще до двадцати трех успела овдоветь – мужа унесла чахотка. Сейчас, в двадцать пять, она окормляла свою паству беспроволочным способом – что твой Моисей на радиоволнах. Ее призывы вернуться во времена, когда жизнь была проста и благочестива, находили живейший отклик в сердцах тех американцев, которым было трудно устоять на ногах в нынешнем, предательски ускорившем вращение мире. То, c какой страстью Сара ораторствовала, привлекало на ее религиозные бдения сущие толпы. То, что она была красотка, тоже каши не портило.

Но ничего даже близкого к Эви в смысле аудитории у нее, конечно, не было. На самом деле по станции ходили сплетни, что шоу Сары до сих пор не закрыли только по той причине, что не нашлось ничего лучше вставить в этот час… ну, и как-то негоже вышвыривать за порог Иисусова солдатика.

– Поздравляю с помолвкой, Эви, – изрекла евангелистка, даря ее одной из своих праведных (сомкнутые губы подковкой) улыбок; практикуйся Эви хоть целый год перед церковным зерцалом, и то бы у нее так не вышло.

– Спасибо, Сара.

– Он же богобоязненный юноша, правда?

Эви задушила в зародыше громкое: «Ха!»

– Ну, он определенно знает, как заставить девушку воззвать к Господу.

– Желаю вам всяческого счастья. Я слышала, они теперь ставят тебя на два вечера в неделю. Это… это правда?

Еще одна закрытая улыбочка. Но Эви успела разглядеть за ней тревогу. Очи Сары Сноу, может, и устремлены горе (вернее, на распятие), зато сердце полно амбиций. Еще чуть-чуть, и она бы понравилась Эви за это. Совсем чуть-чуть… но нет, не вышло.

– Да, это правда, – сияя, сообщила Эви.

Сара снова устремила добродетельный взор вперед, на золотую стрелку, считавшую этажи.

– Всем нравятся яркие романы.

Улыбка Эви дрогнула.

– Еще бы.

Эви ворвалась в «Алгонкин» и принялась стряхивать дождь со своего модного клоша.

Метрдотель провел ее через отделанную дубовыми панелями и заполненную народом залу. Когда Сэм встал ей навстречу, все головы как одна повернулись в их сторону.

– Котлетка! – он пожал ей руки и слегка вздохнул.

– Звучит так, будто на ужин у нас я, – прошипела Эви сквозь стиснутые зубы.

– Неужели моя дичь по-милосски?

Эви наградила его свирепым взором.

– Наслаждаешься, да?

– Больше, чем ты можешь себе представить, – интимно прошептал ей на ушко Сэм.

– Могу я предложить вам вальдорфский салат, мисс О’Нил?

– Да, благодарю вас. И кофе, пожалуйста.

– Мистер Ллойд?

Сэм снова легонько вздохнул.

– Обычно мне хватает нашей любви, но раз леди что-то заказывает, я буду рувима. C добавочным хреном. И яичный крем.

– Как пожелаете сэр, – сказал официант. – Наверняка вы двое очень счастливы.

– Просто до небес. Кому бы пришло в голову, что простой лопух вроде меня вдруг захапает вот эту сидящую здесь куколку, – ответил Сэм, восхищенно пялясь на нее.

Эви пришлось сцепить руки на коленке, чтобы не двинуть Сэму как следует под столом. Как только официант удалился, она нежно наклонилась к нему и понизила голос.

– Ты часом палку не перегнул, дружок?

Сэм пожал плечами.

– Я слышал, у нас роман. Решил подыграть, только и всего. Но если ты против, я сейчас же позову газетчиков и скажу им всю правду.

– И думать не смей, Сэм Ллойд! Это ты нас во все это втравил. Теперь мы по уши в…

– Неужто? И что мне, скажи на милость, помешает перемолвиться словечком с новостными парнями?

– Да ты хоть представляешь, сколько народу обрывало сегодня телефон в редакции по поводу нас? Тысяча!

– Т-тысяча?

– Диктую: один-ноль-ноль-ноль – да, братишка. И они продолжают звонить! Мистер Филипс хочет поставить меня на два вечера в неделю. Да я стану знаменитой! То есть еще более знаменитой. И ты тоже, – зыркнула она на Сэма.

Тот поскреб подбородок, довольно ухмыляясь.

– Бьюсь об заклад, быть знаменитым – мое призвание.

– С ума сойти, как нам с тобой повезло, – огрызнулась Эви. – Штука в том, что если ты им теперь разболтаешь, что это всего лишь шутка, я сама буду выглядеть как форменная шутка. А шутку никто никуда продвигать не станет – люди, знаешь ли, от этого портятся. Так что, боюсь, выход у нас с тобой только один. Придется некоторое время разыгрывать эту карту.

Официант приплыл с тарелкой булочек, и Эви накинулась на них – от нервов у нее всегда просыпался аппетит. А теперь в нее и целый десяток бы влез! Сэм сплел пальцы, водрузил локти на стол и многозначительно придвинул лицо к Эви.

– Да? А что мне за это будет, Бэби-Вамп?

– Я, так уж и быть, не стану тебя убивать, – пробурчала Эви с полным ртом хлеба и красноречиво поиграла с хлебным ножом.

– Подумать только, какие щедрые условия, – оценил Сэм. – Но у меня есть вдобавок два собственных.

Эви разом проглотила все, что у нее было во рту, и сузила глаза в опасные щелочки.

– Я c тобой нюхаться не буду. Это можешь сразу вычеркнуть из списка.

Сэм просиял и салфеткой заботливо вытер пятнышко масла с ее щеки.

– Милая, я никогда не включаю интимное общение в контракт. Все девушки, прошедшие через заднее сиденье моего автомобиля, были просто счастливы там оказаться. Нет, у меня другое на уме.

Эви не знала, оскорбиться ей или вздохнуть с облегчением.

– Ну, чего тебе? – спросила она наконец утомленно.

Улыбка испарилась с его физиономии.

– Проект «Бизон», конечно.

А, ну да. Проект «Бизон». Сэмова идея фикс. Ему поверить, так это была какая-то тайная правительственная операция во время войны, и его мать, Мириам, была к ней неким образом причастна. Она ушла из дому, когда Сэму стукнуло восемь, и больше никогда не вернулась. Официальные документы утверждали, что она умерла от инфлюэнцы, да вот только пару лет назад Сэм вдруг получил по почте открытку (без обратного адреса), на которой было по-русски написано: «Найди меня, Лисеночек» – и почерк был безошибочно мамин! И тогда Сэм убежал из дому и забил себе в голову найти ее.

– Сэм, – сказала Эви насколько могла мягко. – Ты не думаешь, что пора уже отпустить всю эту историю? Ты говорил, в призраков ты не веришь: так вот, этот твой проект «Бизон» – просто призрак. И ты даешь ему мучить себя.

– Эви, проект «Бизон» лишил меня матери. И я не успокоюсь, пока не выясню, что с ней случилось.

На лице у него застыла мрачная решимость, но под нею Эви чувствовала боль. Уж она-то знала, что это такое – потерять того, кого очень любишь. Если есть хоть какая-то надежда, что Джеймс все еще жив, Эви бы до края света дошла, чтобы его найти.

– Ну, что ж, это честно, – сказала она. – Эй, что с тобой такое? У тебя такая рожа, будто кто-то подсыпал тебе красного перцу в крем для бритья.

Сэм побарабанил пальцами по столу.

– Эви, скажи-ка, твой дядюшка когда-нибудь упоминал при тебе проект «Бизон»?

– Нет. C чего ты взял, что Уилл может хоть что-то об этом знать?

– Да так, есть одна наводочка.

– Наводочку оставляй таксистам и маклерам на бегах, – съязвила Эви.

– Да погоди ты, не кипятись. Мне нужно тебе кое-что показать.

Сэм выудил из кармана бумажник, а из него – сложенную салфетку.

– Есть один парень, раньше работал на правительство. Знает все их секреты, а давеча раздобыл кое-что для меня. Я его натурально спрашивал про мать и про проект «Бизон» – так он сказал, проект до сих пор в работе. И сдал имя человека, который, по его словам, все об этом знает.

Сэм сунул ей салфетку. Эви посмотрела на нацарапанное там имя – «Уилл Фицджеральд».

Она прикусила губу.

– Когда, говоришь, тот мерзавец тебе это дал?

– Никакой он не мерзавец…

– Ладно, твой «тайный осведомитель».

– Да месяца два назад.

– Значит, два месяца назад… – задумчиво повторила Эви.

– Ну, да. Два месяца назад. Ты чего такое лицо делаешь?

– Сэм, Сэм, Сэм, – покачала она головой. – Вот уж не думала, что ты такой легковерный.

– Я много какой, сестричка, но вот легковерным меня еще никто не называл. А ты сама давно ли заделалась экспертом по осведомителям?

– Об осведомителях я не знаю ни шиша, – молвила Эви, наливая себе в кофе молока. – Зато натуру человеческую представляю себе очень неплохо. Пораскинь мозгами, Сэм. Два месяца назад… Пентаклевый Душегуб…

– Да помню я, помню.

– Имя дяди Уилла было тогда во всех газетах! А ты работал в музее. Думаешь, трудно сложить два и два? – терпеливо объяснила Эви. – Сэм, посмотри правде в глаза: тебя обвели вокруг пальца. Жаль, если ты этого сам не видишь. На всякого хитреца найдется кто-то похитрее…

Червь сомнения заворочался у Сэма под ложечкой. Такой ход ему в голову явно не приходил.

– Сэм, милый, – нежно сказал Эви. – Скажи, ты никогда не думал, что та открытка, возможно, была совсем не от мамы?

– Там был ее почерк, я его знаю, Эви. И я ее найду! Клянусь, что найду!

Официант принес Сэму рувима и вальдорфский салат для Эви. Эви искоса наблюдала, как люди кругом глазеют на них и сплетничают за раскрытыми веерами меню. За знаменитым круглым столом восседала сама Дороти Паркер, попивая мартини с Робертом Бенчли и Джорджем С. Кауфманом – так на них вообще никто внимания не обращал! Эви с Сэмом безраздельно завладели вниманием всего «Алгонкина». Сэму, в свою очередь, не было никакого дела до них: он забыл обо всем и с головой ушел в сэндвич, которым уже практически дышал.

– Ты там не подавись только, ты мне нужен живой. Пока, по крайней мере, – сказала Эви. – Значит, так: если я тебе помогаю с проектом «Бизон», чем ты хочешь, чтобы я занималась?

– Проверяла все, что я нарою. Вдруг найдешь какой-то след.

– Опять психометрия, – вздохнула Эви. – Мне эти два вечера в неделю на радио и так уже дорогого стоят, надо быть осторожнее. Что со вторым условием?

– Будешь хозяйкой вечеринки по случаю открытия выставки по пророкам в музее. В конце этого месяца.

– О, Сэ-э-э-эм! – простонала Эви, роняя голову на стол с драматизмом, сделавшим бы честь Айседоре Дункан. – Нет. Уиллу я не помогаю. Это же работа на врага! Ненавижу музей и Уилла тоже ненавижу!

– Ты помогаешь вовсе не Уиллу. Ты помогаешь мне. Если музей пойдет ко дну, я вылечу на улицу. И, кстати, на нас смотрят.

Сэм повел глазами в сторону стола, обсиженного флаппершами, которые таращились на них и возбужденно шептались.

– Только без шуток, – Эви подозрительно поглядела на него. – Я не вчера с дуба рухнула, знаешь ли.

– Надо же нам хоть как-то подкормить их воображение.

– И как же? – еще подозрительнее вопросила Эви.

Сэм навалился на стол, взял обе руки Эви в свои и уставился ей в глаза с таким выражением, словно она была последней представительницей женского пола на планете. Желудок Эви отпустил на это какой-то неразборчивый комментарий.

– Помоги мне с проектом «Бизон» и пророческой выставкой, и я тебе такой роман сыграю, что Валентино утрется!

Уголком глаза Эви видела, что на них уже смотрит весь ресторан. Кругом гудело столько энергии, что через нее саму будто пропустили электрический ток. Она всегда любила это ощущение – о, очень любила! Проверить несколько предметов и поработать хозяйкой вечеринки (пусть даже в музее) в обмен на первые полосы всех газет и статус крупнейшей нью-йоркской радиозвезды? Достаточно честный обмен.

– Считай, что мы договорились, Сэм. Но с одним последним условием.

– На гольф и народные танцы я не согласен, – быстро сказал он.

Эви сузила глаза.

– Временной лимит. Четыре недели самого шикарного, самого умопомрачительного романа, какой только видел Нью-Йорк. А потом капут. Все кончено и всех вон, микрофоны выключены.

– Бог мой, когда ты так об этом говоришь, мне кажется, что наша любовь – не взаправду, Котлетка.

– И у нас будет трагическое расставание. Наша любовь горела слишком ярко, чтобы выжить, – Эви оперла лоб о ладонь, как обреченная оперная героиня, потом вспорхнула пальцами в прощальном жесте. – Пока-пока, Куколка!

– Четыре недели, говоришь? – Сэм задумчиво склонил голову набок.

– Четыре недели.

Сэм украдкой глянул на пожиравших их глазами флапперш. А ведь среди них есть и хорошенькие, и одна из них наверняка будет рада его утешить. Так зачем же ему заключать эту сделку с дьяволом… то есть с Эви? Почему от перспективы притворного романа у него все внутри вскипает шампанским – прям как от воровства?

– Лады, – сказал он, подтвердив договор страстным взором и волчьей улыбкой. – Уж они нам поверят. Прогулки при луне, тонуть в очах друг друга, коктейль с одной соломинкой на двоих. Кошмарные любовные прозвища.

– Только не Котлетка, – запротестовала Эви. – Гадость какая!

– Отлично, пусть будет Отбивнушечка.

– Я задушу тебя во сне.

– Это значит, что мы и спать рядом будем? – заухмылялся Сэм.

– Не в этой жизни, Ллойд, – обольстительно улыбнулась Эви. – Игра хороша только под вспышки камер.

– Ну, значит, примемся за дело сейчас, – и Сэм запечатлел поцелуй на тыльной стороне ее руки.

Флапперский стол простонал коллективное:

– О-о-о-оххх!

Поцелуй пробежал вверх по руке, и внутри у Эви что-то нежно зажужжало. А ну прекрати мне это, твердо сказала она себе. О’кей, разговор с организмом будет после, еще посмотрим, кто тут хозяин.

Рядом со столом снова нарисовался официант.

– Ваша трапеза за счет заведения, мисс О’Нил, мистер Ллойд. Спасибо, что выбрали для сегодняшнего ужина «Алгонкин». Надеемся, вы заглянете к нам еще.

Сэмовы брови взлетели вверх.

– А ведь к такому недолго и привыкнуть, – и он нахлобучил свою рыбацкую кепчонку на голову.

– Мистер Филипс устроил нам сегодня интервью на Даблъю-Джи-Ай. В четыре. Не опаздывай.

– Ни за что. Пойду сопру что-нибудь шикарное надеть. Как думаешь – панталоны подойдут?

Потешается, зараза. Вот имей потом дело с парнями вроде Сэма Ллойда.

– Сэм, милый, не заставляй убивать тебя на полный желудок, у меня спазмы будут.

– И c тобой тоже приятно иметь дело, Бэби-Вамп, – улыбнулся он.

Эви влюбленно похлопала ресницами.

– Вон отсюда, пока я не передумала!

– Уйти порознь и разочаровать наших зрителей? – Сэм махнул головой на ресторан, жадно замерший за столами.

Волчья ухмылка вернулась – а вот чистый восторг за нею был уже чем-то новым. Сэм подхватил Эви под ручку и сопроводил ее через весь зал «Алгонкина» к выходу. Наклонившись, он прошептал ей в самое ушко, так что в животе снова что-то предательски встрепенулось:

– Отныне тебе меня не стряхнуть, красотка.

Все было так ново, так полно надежд…

Тэта и Генри рысцой неслись по запруженному народом тротуару Сорок Второй улицы, опаздывая, как обычно, на репетицию. По пути пришлось просочиться мимо проповедника со стайкой прихожан, несущих молитвенную вахту.

– Эта сонная болезнь есть кара Господня! Покайтесь! – громыхала духовная особа, высоко воздевая Библию. – Отвратите лице свое от разврата, от гнезд порока, от логовищ опьянения, от диавольской музыки, от джаза бегите, от зол несказанных подпольных и крепких напитков!

– Да ежели я от всего этого отвращусь, у меня никаких хобби не останется! – проворчал на бегу Генри.

– А если мы не поднажмем, у нас не останется никакой работы, – заметила Тэта.

Мальчишка-газетчик на углу помахал Тэте утренним выпуском.

– Газету, мисс?

– Прости, малыш.

Он пожал плечами и продолжил выкрикивать актуальные заголовки:

– Срочно! Сонная болезнь распространяется, врачи опасаются новой эпидемии! Бомбист-анархист взрывает целую фабрику! Провидица-Душечка обручена! Срочно!

– Что-о-о?! – Тэта встала на полном скаку. – Эй, мальчик, сюда!

Она кинула ему пятицентовик и чуть ли не вырвала газету из рук.

– Чтоб меня!

– Это что, шутка такая? – осведомился Генри, читая передовицу у нее через плечо. – Почему она нам-то об этом не сказала?

– Понятия не имею, в какую такую игру задумала играть Эви, но, клянусь, я это узнаю, – пообещала Тэта, засовывая скомканную газету в сумочку. – И если она действительно собирается замуж за Сэма Ллойда, я съем свою шляпу!

– А вот это уже никуда не годится, – строго сказал Генри, открывая театральную дверь. – Шляпа-то хорошая!

Внутри громкий грохот степовых туфель соперничал с восходящими и нисходящими руладами хористок, распевающих гаммы: репетиция в Новом Амстердаме, судя по всему, была уже в полном разгаре. Уолли, многострадальный помреж шоу, наградил Тэту и Генри, дефилирующих по центральному проходу зала рука об руку, свирепым взглядом.

– Так, так, так. Двойняшки-опоздашки собственной персоной. Мои поздравления, сегодня вы всего лишь… – он демонстративно проверил часы – на десять минут позже времени.

Тэта похлопала его по щеке и мило поджала губки.

– Береги свою язву, Уолли. У Генри для тебя новая песня. А ну, всем тихо!

– Эй, это вообще-то мои слова! – возмутился Уолли и, оставив за собой последнее слово, гавкнул: – А ну, тихо все!

– Давай, Ген! – распорядилась Тэта.

Генри забрался за пианино и набрал побольше воздуху в грудь.

– Оно немного сырое, имейте в виду… Но в целом звучит как-то так…

И он заиграл довольно живенькую мелодию, подпевая параллельно своим скрипучим фальцетом:

Лишь во сне мы вместе, я и ты,
Как роса поутру твоя красота,
Сердце поет, прощай, маета, —
Но только здесь, в Стране Мечты.

Наутро луна клонится к закату,
Зачем мы вообще распрощались когда-то?
Увидимся мы вновь,
Моя любовь, —
Но только здесь, в Стране Мечты.

Говорят, сбываются мечты,
Если верить в их чары,
Если сбудутся мои мечты,
Мы будем вечно с тобой парой.

Песочник в глаза мне насыплет песка,
Луна голубая уже высока,
Как время бежит, как ночь глубока —
Когда я с тобой в Стране Мечты,
Останемся навек мы в Стране Мечты.

Закончив, Генри повернулся к Уолли.

– Ну, – осведомился он нервно. – Что думаешь?

Еще мгновение назад Уолли держался руками за голову и выглядел так, будто утратил всякую волю к жизни, но вдруг…

– А знаешь, малыш, совсем не дурно.

– Я бы сказал, чересчур медленно, а? – прогудел голос откуда-то сзади.

Генри не заметил, когда Герберт Аллен успел проникнуть в зал, но в любом случае явление это ничего хорошего не предвещало.

– Меланхолия какая-то… маловато бодрости, куража. Можешь сделать ее поживее, а, старик? – вещал Герби, шествуя через зал в новом, c иголочки, клетчатом костюме – купленном, без сомнения, на недавно полученные роялти.

– Вообще-то герой никак не может вернуть себе то, что потерял, – объяснил Генри, последним усилием сумев не прибавить к тираде «ты, лишенный вкуса идиот». – Он томится…

– М-м-м… – протянул Герби, наморщив нос. – Ну, я не знаю, Уолли. По-моему, как-то мрачно для ревю.

– А мне нравится, – заявил вдруг Уолли, к удивлению Генри. – Сделаем такой мечтательный номер.

Генри с удовольствием полюбовался, как тает маслянистая улыбка Герби.

– Ну, полагаю, окончательное решение все-таки за Фло? – процедил он.

– Да-да, – отмахнулся Уолли. – Сделай еще один подход, Генри. Поработай еще над проигрышем и вот этим последним припевом, а дальше мы покажем ее Фло. Если он скажет да, ты в деле, малыш.

– Спасибо, Уолли!

– Аллилуйя! – подытожила Тэта, подпрыгивая и кидаясь на шею Генри.

– Так, а теперь быстро все встали на позиции для «Фокуса-покуса». Где мои девочки-пророчицы?

Пока Уолли лаял приказы актрисам, Генри у себя за роялем погрузился в мечтания. Все теперь казалось ему новым и полным надежд – это из-за Луи, в нем-то все и дело. Как бы так дождаться ночи, чтобы встретиться с ним снова! А когда они встретятся, он ему внушит, чтобы тот позвонил на нью-йоркскую квартиру. Надо будет убедить Лин снова отправиться с ним в сон – и прямо сегодня. Как только закончится репетиция, он бегом побежит в Чайнатаун и обо всем с ней договорится. У них точно все получится!

Ну, а недовольная физиономия Герберта Аллена – это прямо вишенка на торте, самый смак!

Не успела репетиция закончиться, как Тэта уже позвонила Мэйбл, и они обе заявились в ванную комнату в отеле «Уинтроп», где Эви отмокала по самые уши в пене.

– Эй, я же в неприличном виде! – запротестовала Эви.

– Если бы нам был нужен твой приличный вид, пришлось бы ждать годы! – заявила Тэта, усаживаясь на комод и помахивая газетой. – Эвил, ты что, остатков и без того траченного разума лишилась?

– Поверить не могу: ты мне вчера ничего не сказала! – посетовала Мэйбл, угнездившаяся на краю ванны.

– Из всех твоих идиотских выходок приз забирает эта. И какой приз – свадебный торт, не иначе!

– Я же твоя лучшая подруга, – уязвленно ввернула Мэйбл.

Эви и рада была бы во всем им сознаться, но не могла рисковать: они с Сэмом договорились держать свой маленький пакт в секрете даже от ближайших друзей. Если даже свои поверят в их любовь, больше шансов, что публика купится – и меньше, что их обман разоблачат.

Эви съехала пониже в ванну, под защиту пенного ландшафта.

– Ну… оно все случилось так внезапно. Я собиралась вам сказать. Честно.

– Сдается мне, ты всегда ненавидела Сэма Ллойда, – подозрительно прищурилась Тэта.

– Я его… и вправду немножко ненавидела. А потом до меня дошло, какой он на самом деле до ужаса романтичный. Какой авантюрный. И… и милый, – сказала Эви, импровизируя на ходу. – Слушайте, ну нельзя, что ли, девушке внезапно передумать насчет парня?

– Девушке – можно, – Тэта внушительно скрестила руки на груди. – Значит, мы сядем тут и подождем, пока ты передумаешь обратно. Эви, Сэм Ллойд – мошенник. Да он даже змей из Ирландии сумел бы выманить! Нет, парень он, конечно, симпатичный…

– Ты правда так думаешь? – Мэйбл скорчила гримасу. – Ну, то есть я хочу сказать, он не то чтобы совсем НЕ симпатичный…

– Откуда тебе знать, что этот аптечный ковбой не хочет просто тобой воспользоваться – теперь-то, когда ты стала зашибать недурные деньги?

– Могли бы хотя бы поздравить, – пробурчала сварливо Эви.

Никакого права обижаться у нее вообще-то не было – но она почему-то все равно обиделась.

– Поздравляю! – выдавила Мэйбл.

Тэта завела глаза к потолку.

– Поздравляю, на свадьбу я подарю тебе комплект из здравости и смысла. Хотя не уверена, что ты станешь им пользоваться.

– Сделаю вид, что я этого не слышала, – шмыгнула носом Эви.

– Тут что-то капитально не так, это я знаю наверняка, – заявила Тэта.

В соседней комнате зазвонил телефон.

– О, нет! Может, кто-нибудь из вас будет такой ми-и-и-илой и возьмет трубку? – простонала Эви.

– Обожа-а-а-ю быть ми-и-и-илой! – передразнила Тэта и с Мэйбл в фарватере решительно двинулась к стоявшему на прикроватном столике телефону.

– Резиденция Провидицы-Душечки. Нет, к сожалению, в настоящий момент Провидица-Душечка вся мокрая, – сообщила она в трубку.

Мэйбл захихикала.

– Тэта! – взвыла Эви в ванне.

Та пинком захлопнула дверь.

– Угу… угу… да, хорошо. Я передам ее радиовысочеству. Пока.

Тэта повесила трубку.

– Что там такое? – Эви, завязывая халат на ходу, вырвалась наконец из ванной.

– Спешу проинформировать мисс О’Нил, – Тэта напустила подчеркнуто снобский акцент, – что ее шофер прибыл.

– Какой еще шофер? – округлила глаза Эви.

Девушки кинулись к окну. Внизу, на улице, возле сверкающего зеленого «крайслера» действительно ждал шофер.

Мэйбл даже рот раскрыла.

– Вот ведь черт! Как будто ты Глория Свенсон или вроде того. Прямо как к кинозвезде!

– К звезде! – тихонько повторила Эви, непроизвольно сияя.

– Мои поздравления, Эвил. Вот ты и на своем месте. Думаю, нам пора покинуть сцену, Мэйбл. Выход там.

– Если вы меня минуточку подождете, поедем вместе на радиошоу. Прибудем все вместе, как настоящие шикарные, пухлые…

– Прости, Эвил. Мне надо на репетицию.

– Мэйбси?

Последние два месяца Мэйбл героически старалась не замечать происходящих с Эви перемен. Того, как она теперь говорит «Айседора» вместо «Изадора»… как приветствует едва знакомых людей манерно растянутым «дорогу-у-у-уша»… как у нее всегда находится время для свиданий и вечеринок и ее новых гламурных друзей – и никогда для Мэйбл. Но вот это, сегодняшнее, – это уже слишком. Разве они с Эви не лучшие подруги? Разве девушка не обязана первым делом поделиться новостью о помолвке с лучшей подругой?

Совесть честно сказала ей, что хорошо бы пойти и порадоваться вместе с Эви… но Мэйбл была зла и уязвлена и совсем не уверена, что выдержит сейчас снова оказаться одной из безликой толпы.

– Прости, я сегодня занята, – сказала она, отворачиваясь. – Я – к лифту, Тэта.

– Сейчас догоню, детка, вот только нос попудрю.

Тэта подождала, пока Мэйбл выйдет в коридор, и решительно приперла Эви к стенке.

– Эвил, ты что, правда выходишь за Сэма Ллойда?

– Ну, это же во всех газетах! – сказала Эви, и это, строго говоря, не было ложью.

Целую долгую неудобную секунду глаза Тэты буравили ее.

– Ты собираешься сообщить весть о твоей помолвке Джерико?

– С какой это стати? – Эви на нее не глядела.

– Да так, ни с какой. Не думаю, что он хорошо это воспримет.

– Понятия не имею, о чем это ты.

– Продолжай себя в этом убеждать, – Тэта похлопала ее по щеке.

Наше самое главное дело

Когда Джерико развернул дневную газету, ему пришлось раза четыре прочитать заголовок, прежде чем до него наконец дошло: Эви выходит за Сэма Ллойда. За Сэма-По-Девушке-в-Каждом-Порту-Ллойда. За этого чертова прохиндея, на которого нельзя полагаться, потому что он всегда преследует только свои интересы. Она предпочла этого паразита ему. Когда… когда это успело случиться? Так вот почему она избегала его, не отвечала на письма? Вот почему дала от ворот поворот вчера в Беннигтоне? Сэм Ллойд. Что, девушки всегда западают вот на таких вот парней? Плохие мальчики действительно кажутся им настолько привлекательнее?

Или им просто нужно знать, что парень нормальный, что он человек… а не машина?

Несколько месяцев назад Джерико застрелили. Боль взорвалась в груди, как горячий и острый пузырь. Но читать сейчас эту статью про Эви и Сэма с их романом было еще больнее. Хорошо, что Уилл с сестрой Уокер уже уехали – можно хотя бы пережить все это в одиночестве.

Холл огласился громогласным пением (все мимо нот), возвестившим прибытие Сэма. Джерико проклял свою судьбу.

– Сладость моя, готовь тапки и набивай мне трубку – я дома! – Сэм ворвался в библиотеку и уронил себя в потертый честерфилд, обтянутый коричневой кожей, – весь такой румяный и сияющий. – Фредди, ты не поверишь, что за денек у меня выдался. Русские горки, ни дать ни взять. Зато есть хорошие новости: Эви в деле и будет принимать у нас вечеринку в честь открытия пророческой выставки.

– Мои поздравления. И как же тебе удалось этого добиться? – очень ровным голосом сказал Джерико.

Сэм раскинул руки по спинке дивана и загадочно улыбнулся.

– Ну, я показал себя с наилучшей стороны. А моя наилучшая сторона практически неотразима. Кого нам лучше нанять, как ты думаешь: джаз-бэнд или оркестр? Я думаю, джаз-бэнд. Но профессор, сдается мне, больше по оркестрам: всякие там скрипки и французские рожки. Эдакая музыка с кружевными манжетами. А еще надо найти, кто будет заниматься закусками…

Джерико кинул ему на колени газету.

– И когда вы оба собирались мне сказать?

– Э-э-э, Фредди… – негромко сказал Сэм, спихивая ее на диван. – Вот об этом я тереть точно не хочу.

– А выглядит так, будто как раз очень хочешь. И прекрати звать меня Фредди.

Джерико устремился к камину и шерудил в нем кочергой, пока уголья не запылали.

– А тебе никогда не приходило в голову, что ты, может быть, неправильно все понял? – осведомился Сэм.

– Я совершенно уверен, что понял тебя как раз предельно верно, – Джерико продолжал смотреть в огонь. – Ты вор. Ты крадешь вещи. И людей.

Сэм всегда был рад дружески посостязаться за симпатии Эви, но вот именно сейчас почему-то чувствовал себя последней сволочью. Что именно произошло тогда между Эви и Джерико, он не знал. Может, они целовались. Может быть, даже больше. Но что бы их тогда ни связывало, то был просто случайный роман – это он знал наверняка. Должен же Джерико понимать, что для Эви он не годится: он все ночи напролет читает или, еще того хуже, раскрашивает солдатиков Гражданской войны. А Эви – женщина-огонь, душа вечеринок. Да она его живьем сожрет! Чем дольше Сэм об этом думал, тем больше уверялся в том, что так всем будет только лучше. Он в свое время залез к Джерико в комнату – искал ключи к проекту «Бизон» – и нашел кучу писем, которые Джерико писал Эви, да так и не отослал. Как сказал бы его старик, это, господа мои, форменная тряпка. Этот их поддельный роман даст Джерико шанс зализать последние раны и двинуться уже наконец дальше. Через четыре недели он сам себя не узнает. Эви? А кто такая Эви? И Сэм ему в этом поможет – слишком он задолжал нашему великану. Тем более что на самом деле оказывает парню большую услугу – вообще-то говоря.

– Слушай, друг, мне реально очень паршиво, что ты вот так узнал о нас с Эви. Давай я все популярно объясню. Почему бы нам с тобой на пару не отправиться куда-нибудь в город, а?

– Нам с тобой, – прищурился Джерико.

– Ну, на бои сходим или вот еще лучше в «Кентукки-клаб», послушать Дюка Эллингтона. Я бы тебя представил девочкам. Шикарно проведем время!

Он одарил Джерико самой убедительной улыбкой, какую только смог выдать.

Тот ее, однако, не вернул.

– Эту сентенцию я не удостою ответом, тем более что у нас есть более важные заботы. Нам надо спасать музей и собирать выставку, если ты не забыл.

Сэм счел, что лучше всего будет оставить великана с его гордостью в покое и сменить тему. По крайней мере, в том, что касается музея, они все еще союзники.

– Итак, что у нас есть?

Сэм проследовал за Джерико к столу, заваленному кучей всякой всячины.

– Давай-ка посмотрим. Мешочек гри-гри. Дневник Либерти Энн. Весьма усохший мандрагоровый корень… – Сэм поднес к свету нечто сильно поседевшее, – ну, или самая волосатая в мире картошка, одно из двух. И нечто, напоминающее куриные кости…

Джерико быстро смел последнюю единицу хранения в мусорную корзину.

– Это мой вчерашний ужин.

Сэм взял фотографию с чем-то размыто-белым на заднем плане.

– Это снимок призрака или пятно от майонеза?

Джерико поспешно выхватил у него злосчастную ферротипию.

– Это призрак.

Сэм еще немного порылся в более чем скромной коллекции. А счастье было так возможно…

– И это все, что ты набрал? Чем оно, по-твоему, отличается от текущей экспозиции?

– Сэм, весь наш музей – одна большая сплошная пророческая экспозиция. Ума не приложу, как до тебя это все еще не дошло.

– Тогда у нас вместо выставки трехногая псина получится, – проворчал Сэм. – Пара жутеньких безделушек и фальшивых привидений. Никто не станет стоять в очереди, чтобы поглазеть на этот мусор!

– Позволь напомнить, это была твоя идея, – Джерико красноречиво развел руками. – Отлично. Почему бы тебе самому не курировать эту выставку? Посмотрим, что ты сумеешь предложить.

Джерико решительно устремился в фонды, Сэм, стеная, потащился за ним.

– Дай мне хоть что-то, c чем можно нормально работать. Какую-нибудь проклятую штуку. Окровавленный жилет убиенного аристократа. Какую-никакую медиумшу, на худой конец, которая чувствовала в себе духа, если ты понимаешь, о чем я – ай! – Тут он запнулся о ковер и въехал боком в стеллаж.

– Осторожнее там, – рявкнул Джерико, ловя шатающуюся мебель. – Между прочим, это весьма ценные артефакты.

– Спасибо за заботу, со мной все в порядке, – проворчал Сэм.

Он наклонился поправить завернувшийся ковер и уставился на рубцеватый очерк люка с металлическим кольцом.

– Вот преступник, ваша честь, – сообщил он, берясь за кольцо. – А там у нас что?

– Подвал.

– Кроме шуток. Что в подвале?

Джерико пожал плечами.

– Так, погоди. Ты хочешь сказать, что никогда не спускался в местные подвалы?

– Нет. Зачем бы это?

– Фредди, да там же могут быть золотые копи!

Сэм снова потянул кольцо, но оно высокомерно отказалось идти на сговор.

– Надо расшатать тут доски вокруг. Передай-ка мне вон тот меч!

– Ты имеешь в виду этот антикварный экспонат, который стоит больше, чем весь ты, вместе взятый? – Джерико медленно покачал головой.

– Ну и ладно!

Сэм раскрыл свой швейцарский армейский нож и прорисовал лезвием весь силуэт люка, чтобы выковырять слежавшуюся, липкую от времени пыль. На дверь это не произвело никакого впечатления.

Джерико вздохнул.

– А ну, подвинься.

Он взялся за кольцо одной рукой и несильно потянул. Люк со скрипом отворился.

– Святые небеса, Геракл ты наш! Чем они тебя только кормят?

Вверх взвились основательные облака пыли, и Джерико закашлялся.

– Я и сам мог ее открыть, – заметил Сэм.

– Нет, не мог.

– Мне уже чуть-чуть осталось.

– Врешь.

Джерико отмахнулся от последних пылевых мотыльков, еще круживших в воздухе над черной пастью люка. Во мрак уходила крайне предательского вида деревянная лестница, обильно увитая паутиной.

– Думаешь, на эту лестницу еще можно положиться?

– Есть только один способ проверить, – отозвался Сэм. – Давай-ка запасемся фонарями.

Дерево громко запротестовало под двойным весом Сэма и Джерико, загромыхавших по древним ступеням вниз, в черноту дыры; лучи фонариков запрыгали по эфемерной архитектуре паутины. Наконец эти двое соскочили на грязный пол большой комнаты, из которой выбегал длинный узкий коридор.

Сэм аж присвистнул.

– Да бутлегеры за такое бы душу продали!

Они с Джерико двинулись по коридору, сплошь исчерканному именами:

Джеймс Бирдон

Мозес Джонсон

Мейзи Лафайет с детьми

Меня звать Осэем…

Местами вместо имен красовались «Х» – а дальше простиралась обширная фреска, бледная и выцветшая, едва помнящая свои прежние краски. На ней семейство рабов вступало в Землю обетованную, где блистало солнце и росли зеленые деревья. Над лучистым солнцем кто-то нацарапал слово «свобода». За всю свою историю фреску явно подновляли разные руки, и каждый из художников добавлял что-то от себя, но смысл всегда оставался тем же.

– Выходит, Корнелий Ратбоун построил не только Трансконтинентальную железную дорогу, – молвил Джерико, обшаривая лучом фонаря подобное пещере пространство.

Сэмова мама когда-то говаривала, что в каждом человеке спрятан шанс изменить мир. Он сидит где-то там, внутри, словно семечко, готовое устремиться к свету и вырасти во что-то великое. У профессора тоже могли быть свои призраки. Обычные люди подчас способны на совершенно необычайную храбрость. Вот единственная магия, которую знал Сэм и в которую он верил.

– Чего мы тут ищем? – поинтересовался Джерико.

– Понятия не имею, – отозвался Сэм; луч его фонаря как раз упал на закрытую дверь в нише. – Но, полагаю, нам надо с чего-то начинать, и это место вполне подойдет.

Он подергал ручку.

– Заперта, конечно.

Он снова выудил из кармана швейцарский нож и сунул конец лезвия в замочную скважину.

– Эй, погоди. Ты что, хочешь ее взломать?

– Ну, типа того, – просто сказал Сэм, совершая запястьем затейливые плавно-поступательные движения.

– Нет, все-таки ты – это что-то с чем-то, – Джерико покачал головой и прислонился к стене.

– Да ну тебя, Фредди, – сказал Сэм, все еще пытаясь договориться с замком. – У тебя что, кнопка любопытства сломалась?

– Нет. И кнопка этики тоже пока работает. Попроси Санту, пусть подарит тебе хоть одну из них на Рождество.

– А что, если в этой комнате спрятано нечто, способное спасти нашу пророческую выставку, – ты об этом подумал?

Джерико поразмыслил с минуту, потом тяжело вздохнул.

– Отлично.

От отлепился от стены, взялся за ручку и бесцеремонно ее повернул. Дверь покорно открылась.

– Она даже заперта не была. Чуть-чуть силы приложить, – пробурчал он, сгибаясь пополам, чтобы пролезть в низкий проем.

– Я и сам мог это сделать, – упрямо повторил Сэм, следуя за ним.

Лучи фонариков забегали по сырой, тесной, холодной комнате, забитой всевозможными диковинами – масляными полотнами, ломаной мебелью, портновским манекеном и даже саркофагом, чья крышка висела на сломанной петле. Два штабеля ящиков возвышались в углу, прислоненные к стене с большой фреской, старой и местами траченной сыростью. Исполненной надежды ее, в отличие от других настенных росписей в музее, никто бы не назвал: на самом деле это был сущий живописный кошмар. В темном облетевшем лесу, из тех, что встречаются в сказках, торчал тощий серый субъект навроде ярмарочного зазывалы, в цилиндре и плаще из черных перьев. На его протянутой к зрителю ладони пламенел символ: глаз с зубчатым молнийным зигзагом под ним. За серым субъектом протянулась длинная вереница призраков весьма пугающего вида. Все они, казалось, надвигались на юного чернокожего отрока. В покрытом тучами небе вверху виднелась цифра 144.

– А тут что написано? – пробормотал Джерико: внизу, под фреской, кто-то намалевал слова.

Джерико наклонился и сощурился, чтобы лучше их разглядеть.

– Берегись… Вороньего… Короля.

– Жизнерадостно, однако, – сострил Сэм, хотя вообще-то у него от этой мрачной картины мурашки побежали по спине; пожалуй, это самая жуткая штука во всем Музее Жутких Страшилок. – Давай-ка глянем, что тут у нас есть.

Повернувшись к ней спиной, он поднял с ящика закопченную и крайне ржавую железяку явно военного происхождения. Плечи у Сэма поникли.

– Так. Одно барахло. Чего-чего, а этого добра у нас навалом.

Все ящики были забиты гвоздями, кроме одного, частично сломанного. Джерико полез в него и извлек кипу пожелтевшей бумаги.

– А это еще что такое? – заинтересовался тут же оказавшийся рядом Сэм.

– Если позволишь угадать, я бы сказал что-нибудь типа: «Не твое дело», – сказал Джерико, не отрываясь от листа.

– О, это как раз мое самое любимое дело…

– «Последняя воля и завещание Корнелия Ратбоуна, записанная сего четвертого января в лето Господне тысяча девятьсот семнадцатое, – прочел Джерико вслух. – Я, Корнелий Фаддей Ратбоун, в твердом уме и трезвой памяти пребывая, сим завещаю мой дом и все мирское мое имущество Уильяму Джону Фицджеральду под тем условием, что он будет продолжать наше самое главное дело…»

– Так старик Ратбоун оставил эту хижину профессору? – недоверчиво сказал Сэм.

Джерико и сам таращился в документ. Много лет назад он спросил Уилла, как так вышло, что тот стал заправлять музеем, и выслушал историю о том, как руины музея выкупили, можно сказать, прямо из-под шарового тарана. Между тем последняя воля и завещание Корнелия Ратбоуна эту версию опровергали.

Но зачем Уиллу понадобилось лгать Джерико об этом?

Он быстро перелистнул страницу: там оказалось письмо.

– А тут что написано? – встрял вездесущий Сэм.

– Оно от Корнелия Уиллу, дата 31 января 1917 года. «Дорогой Уильям… – начал читать Джерико.

…боюсь, это письмо станет моим последним, ибо жду я на пороге Смерти, и вскоре Он уже пригласит меня вступить в чертог вечного покоя. Все эти долгие годы я никак не мог простить твои греховные амбиции и то, что ты покинул меня и ушел работать с теми „великими умами“ в нелепом Департаменте Паранормальных Исследований президента Рузвельта…»

– Погоди. Что, Тедди Рузвельта? – прервал его Сэм.

– Да, Сэм. Теодора Рузвельта. Большого такого человека с большими усами. Некоторое время работал у нас президентом. Можно я уже продолжу?

– Давай, – разрешил Сэм.

«…впрочем, самым нелепым там был Дж. Совершенно необходимо, чтобы мы отринули все наши разногласия и объединили усилия, пока на это еще есть время. Я показал тебе тогда не все пророчества Либерти Энн. Ближе к концу ее дней последовали куда более тревожные предупреждения и ужасающие предсказания относительно судеб нации. В то время я опасался, что жестокая лихорадка совершенно определенным образом повлияла на ее умственные способности, и по этой причине скрыл ее последнее пророчество. Теперь я понимаю, что поступил неправильно, решив утаить от тебя эту нечестивую информацию. Боюсь, мы с тобой недооценили силу человека в цилиндре.

Время мое утекает. Молю тебя, давай забудем наши эгоистические распри, пока еще не слишком поздно.

Все еще с надеждой,

Корнелий»

– Ты же понимаешь, что это такое, правда? – выхватывая у Уилла письмо и размахивая им в воздухе, спросил Сэм. – Это же та самая золотая жила! Именная такая штука и была нам нужна, чтобы сделать из пророческой выставки настоящую сенсацию. «Познакомьтесь с впервые ставшими доступными публике прорицаниями Либерти Энн Ратбоун! Услышьте ее ужасные предсказания, адресованные гражданам Америки, пока еще не слишком поздно!» Остается только надеяться, что эти самые пророчества где-то здесь, в коробках.

– Есть только один способ выяснить это, – сказал Джерико. – Давай вытащим это наверх и тщательно все просмотрим.

Он без труда взвалил один из ящиков к себе на плечо и шагнул в дверной проем.

– Ну да. Я как раз и боялся, что ты это скажешь, – проскрипел Сэм, c кряхтением берясь за тяжеленный груз.

– Ну, вот и все. Это последний, – сказал Джерико, внося ящик в комнату.

Сэм, едва дыша, повалился на кушетку.

– Наверняка это было последнее, что я сделал руками в этой жизни, – простонал он.

– Девушки Нью-Йорка, без сомнения, вздохнули от облегчения, – прокомментировал Джерико, стараясь не думать о руках Сэма, обнимающих Эви. – Итак, что у нас есть?

Ящиков было шесть, и все накрепко заколочены гвоздями – кроме того, сломанного, в котором нашлось завещание Ратбоуна. В него-то Сэм первым делом и полез.

– Книги, – вздохнул он, вытаскивая заплесневелые тома вместе с новой порцией пыли и грязи. – Вот всегда с ними так.

За книгами последовала пачка писем от Уилла некоей Ротке Вассерман в «Гавани Надежды», штат Нью-Йорк. Сэм выудил одно из расползающегося конверта.

– «Дорогая Ротке… скучаю по тебе, как цветок скучает по солнцу…» – прочитал он вслух и присвистнул громко и длинно. – Ага, это уже что-то.

– Сэм, имей совесть! – рявкнул Джерико, выхватывая у него письмо.

Тот поднял руки вверх.

– Да хорошо-хорошо, сдаюсь. Не кипятись. Что это за Ротке такое? Сорт помидора?

– Сам ты помидор. Ротке была невестой Уилла. Она погибла во время войны, – сказал Уилл, засовывая письмо обратно в ящик. – Это все как-то неэтично.

– Этикой налоги не оплатишь, – философски заявил Сэм. – Ну, слушай, мы же всего-навсего смотрим. Если мы не найдем нечестивые писания Либерти Энн, то просто засунем все это барахло обратно в подвал и забудем о нем несолоно хлебавши. Лады?

– О’кей. Да. Хорошо.

– А вон для тех нам понадобится лом, – продолжал, чихая, Сэм. – Как думаешь, тут у нас такое есть?

– Где-то был, – сказал Джерико, вытирая руки о штаны. – Сейчас вернусь. Постарайся ничего не украсть за это время.

– Да кому придет в голову красть этот хлам? – возмутился Сэм, роясь в книгах.

Он открыл одну наугад и обнаружил имя Ротке, нацарапанное на форзаце. Между страницами обнаружились фотографии: Уилл, помоложе и поблондинистее, чем сейчас, вооруженный теннисной ракеткой; Уилл со старой негритянкой и сверху надпись: «Уилл и Мама Тибо, Новый Орлеан, 1906»; зернистое изображение какого-то причудливого дома. Сэм продолжал листать, пока не наткнулся на пожелтевшие газетные вырезки, Уилл как раз любил такие собирать: статейки о медиумах из маленьких городишек, о селянах, умеющих гнуть ложки одной только силой мысли; упоминание о какой-то индейской деревне, которая сгорела дотла вместе со всеми жителями – после того, как в одном доме взорвалась плита.

На пол выскользнула бумажка, и Сэм наклонился поднять ее. Это оказался старый конверт, вскрытый сверху и пустой. На обороте снова оказалось имя Ротке, на сей раз с обратным адресом. Он перевернул конверт – и уставился, оглушенный, на написанное:

Мириам Любович,

122 Хестер-стрит,

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

– Сэм! – оказывается, Джерико уже некоторое время как звал его, но он его в упор не слышал. – Тебя там что, съели?

– Ага. Большой страшный призрак пришел и сцапал меня. Почту отныне прошу переправлять в мир духов, – пустым голосом отозвался Сэм.

На штемпеле значился сентябрь 1914-го. Сэм лихорадочно пролистал книгу до конца в поисках содержимого конверта, но ничего не нашел. Он вывалил все из ящика, но письма не было и там. Он снова изучил конверт. Поперек лицевой части кто-то нацарапал: «Вернуть отправителю», – почерка Сэм не узнал. Во всяком случае, он был не мамин. Тогда чей? Кто бы это ни был, его надо найти.

Пришла пора Эви выполнять свою часть договора.

Джерико возник на площадке второго этажа.

– Сэм!

– Чего тебе?

– Я тебя звал. Ты что-нибудь нашел?

– Нет, просто связку пыльных книг, – соврал Сэм, поспешно пряча конверт в карман брюк.

– Ну, если в них нет привидений, выставке они никак не помогут. Что случилось? Ты как-то смешно выглядишь.

– О. Ну, я… типа, мне надо бы, наверное, пойти почиститься после всего этого, – сказал Сэм; сердце тяжело бухало у него в груди. – Ужасно бросать тебя вот так, Фредди, но у меня свидание на радио.

– Вот как. Тогда да, тебе лучше идти, – холодно промолвил Джерико.

– Слушай, Фредди, я бы мог заскочить опять чуть позднее…

– В этом нет никакой нужды. Я со всем справлюсь сам. Как обычно, – Джерико растворился среди стеллажей. – И прекрати уже звать меня Фредди.

Призраки

Ковыляя против жгучего ветра, хочешь не хочешь, а гримасничаешь. Лин направлялась в оперу и тащила в ранце корзину клецок для дядюшки Эдди. Пар поднимался из-под решетчатой бамбуковой крышки – и тепло, и тем паче запах жареной свинины были сейчас как нельзя более кстати.

Суетливые улицы Чайнатауна были сегодня тише обычного: страх перед сонной болезнью разогнал всю публику. Бизнес в ресторанах и лавках шел из рук вон плохо. Рабочий люд и женщины, раньше толпами валившие на китайское рагу с грибами и острым соусом в обеденный перерыв, теперь предпочитали столоваться в забегаловках подальше от Дойерс-, Пелл-, Мотт– и Малберри-стрит. Даже местный бич, белые экскурсоводы, автобусами возившие сюда праздных любителей побродить по бедняцким районам и кормившие их жуткими, бессовестно приукрашенными байками о войнах тонгов, опиумных притонах и девочках-рабынях, примечательным образом отсутствовали.

Департамент здравоохранения вовсю проверял продукты и воду, грязь с улиц, лошадиный навоз, помет крыс и насекомых – все что угодно, способное дать хотя бы зацепку, откуда взялся проклятый недуг и как он передается. Лин даже сама сходила в библиотеку, почитать о сонной болезни, – надеялась найти хоть что-то полезное… и теперь знала куда больше, чем хотела, о паразитах, мухе цеце и энцефалите. Ничего похожего на происходящее в Чайнатауне и Нижнем Ист-Сайде. Никаких тебе характерных симптомов типа температуры, болей и кашля.

Просто люди ложились спать, а потом не просыпались.

Мэр угрожал запретить праздник китайского Нового года, до которого оставалось всего ничего – три недели. Китайская Благотворительная Ассоциация зашла так далеко, что даже наняла репортера – снимать чайнатаунские очистные бригады: людей в масках и перчатках, отскребающих тротуары и кухни, свозящих белье в прачечные. Что угодно, лишь бы не дать нью-йоркским страхам перерасти в панику и сорвать празднование наступающего Года Кролика.

Впрочем, на ушах стояли не только туристы. Соседи, бывшие всегда так близки, вдруг сделались осторожными и подозрительными. Перед занятиями в китайской школе учителя заставляли всех детей мыть руки, а медсестры планово проверяли их уши, рты и кожу на предмет инфекции. Церкви и храмы были полны как никогда. Старики ежедневно ходили туда – жгли благовония, делали приношения, просили благословения предков. Возле всех дверей и окон красовались талисманы от всех напастей, отгонявшие злых духов. Ходили слухи – неизвестно, откуда взявшиеся, – что один из метропроходчиков, павших жертвой сонной болезни, будто бы говорил, что их команда нашла какие-то кости на заброшенной станции подземки, и боялся, уж не потревожили ли они ненароком духа.

– Призраки, – шептались старики в задних комнатах над дымящимися чашками с чаем.

– Призраки, – кивали друг другу женщины на зеленных рынках и на скамейках в Коламбус-парке.

Но в данный момент Лин занимали не призраки и не эпидемия. Сегодня ночью она стала свидетелем чуда. Просто подумай о том, что ты хочешь, сказала Вай-Мэй, как будто ее, Лин, состояние мыслей и было той самой недостающей силой, необходимой для материализации туфель. Так, значит, существует специальное силовое поле, сотворенное всеми мыслями и желаниями, текущими сквозь мир снов, и если да, то не концентрируется ли оно больше обычного именно в этой части сонного ландшафта? Значит, человеческое желание, или страх, или алчность каким-то образом способны гнуть и лепить саму ткань вселенной снов? И если да, то можно ли, интересно, сделать больше, чем просто превратить один предмет в другой?

Вдруг можно создать что-то, призвать в реальность силой своих эмоций?

И… стоит ли такое делать?

Дядюшка Эдди восседал на краю сцены в опере, наводя последний лоск на костюм.

– Как хорошо пахнет! – сказал он, завидя Лин. – Иди сюда, поешь со мной.

Он снял со спины племянницы ранец, открыл бамбуковую корзинку и протянул Лин клецку. Она вгрызлась в нее, наслаждаясь брызнувшей в рот струей горячего, острого сока и попутно разглядывая традиционный головной убор Дао Ма Дань, героини-воительницы. Спереди переплетались изысканные нити жемчужных бусин, а с боков рогами круглились длинные, полосатые, бело-коричневые фазаньи перья. Лин залюбовалась красотой наряда. На сцене виднелась компания красных стульев, расположение которых, Лин это знала, могло иметь почти бесконечное количество значений – от кровати до горы или даже гробницы. Все тут, в опере, было буквально пропитано традицией и символизмом. Снаружи, c улицы, донеслись девичьи голоса: кто-то напевал популярную на радио джазовую песенку – наверное, дети улучили момент устроить хоть крошечный пир во время чумы.

– Ах, эта современная молодежь, – сказал дядя Эдди. – Слушают джазовые пластинки и бегают где-то по полночи. Опера больше никого не интересует. Почему ты не там, c ними, Лин, терроризируешь улицы Чайнатауна?

Лин выудила из корзинки еще одну толстую клецку.

– У меня есть занятия и поважнее.

– Например, есть клецки со стариком. Да уж, куда как важно.

– Возможно, у меня появился новый друг, – поделилась Лин, надеясь только, что прозвучало это не настолько оборонительно, как казалось изнутри. – Ну, по переписке. Она едет сюда из Китая выходить замуж.

Дядя Эдди поднял бровь.

– Это очень трудно.

– Она говорит, все уже договорено, – сказала Лин, засовывая клецку в рот.

– Ну, что ж, тогда очень хорошо, что ты помогаешь ей освоиться. Когда я только оказался в этой стране, я ровным счетом ничего не знал. В том числе и ни слова по-английски.

Дядя полез в бумажник и нашел в нем выцветшую фотографию: на ней ему было восемнадцать – лицо очень серьезное, длинные волосы заплетены в традиционную косу.

– Я когда-нибудь показывал тебе ее?

Из уважения Лин покачала головой, хотя на самом деле видела картинку, мягко говоря, не однажды.

– Вот, – продолжал дядя Эдди, – мне тогда было как раз примерно столько, сколько сейчас тебе. Я собирался пробыть тут года два, не больше, только чтобы заработать денег для своей семьи дома, в Китае. Но потом они приняли новые законы и еще другие: если бы я покинул тогда Америку, я бы уже никогда не смог въехать назад. Так что я остался. Китайцев тут было мало, опера шла плохо. Много лет я работал на кузена у него в ресторане, – он вернул фотографию в бумажник. – А мать с отцом я так никогда больше и не увидел.

У Лин напрягся весь живот при мысли, что можно вот так взять и потерять родителей. Может быть, мама с папой ее и слишком опекают, но они – ее родители, и она не могла себе представить жизни без них. Рядом с фотографией в дядином бумажнике лежал вид на жительство, который всем китайцам полагалось носить с собой. Без этой бумажки тебя могли посадить в тюрьму или даже депортировать. Лин родилась здесь, в Чайнатауне, и считалась полноправной гражданкой страны. Но по закону о высылке у ее отца, например, такого статуса никогда не будет. А мама в тот миг, когда вышла замуж за «азиатского иностранца», сразу же потеряла все шансы на американское гражданство. Лин всегда жила в страхе, что какая-нибудь пустяковая ошибка может стоить им всего, что ее в любой момент могут лишить родителей, как дядя в свое время лишился своих.

– Когда твоя подруга приедет, ее станут допрашивать, – сказал дядя, берясь за следующую клецку. – На Ангельском острове. Мне, помнится, задали чуть ли не шесть сотен вопросов.

– Шесть… сотен?

– О, да. Они несколько дней пытались меня сломать. Кто живет в четвертом доме на твоей улице в деревне? Ты умеешь пользоваться утюгом? Ты рабочий? Ты куришь опиум? А еще медицинские освидетельствования.

Дядя вытер пальцы и покачал головой с выражением отвращения на лице.

– А зачем были нужны все эти вопросы, дядя?

– Они надеялись доказать, что я фальшивка и купил себе Америку с подложными документами. Хотели найти предлог не пускать меня в страну, – дядина улыбка была торжествующей и самую чуточку бунтарской. – Но вот он я, тут.

Лин выудила из корзинки еще клецку и как следует вдохнула пыльный, уютный запах оперы. По большей части театр сейчас работал в Боуэри, но по случаю Нового года они использовали и старое здание оперы на Дойерс-стрит. Дядя уже которую неделю таскал из подвала и чистил разнообразный реквизит. Плоские декорации для театра теней стояли прислоненные к вешалкам с костюмами и целым рядам масок.

– Какая опера у тебя будет на Новый год?

– «Царственная супруга Императора обретает вечное счастье в раю».

– Не знаю такой.

– Ее тут не ставили лет, ох, наверное, пятьдесят или около того. История о любви. И о призраках.

– Все, как ты любишь, – улыбнулась Лин.

В свое время дядя Эдди был одной из самых прославленных Дань в своем поколении. В женских ролях он почти ничем не уступал знаменитому на весь мир Мэй Ланьфань.

– Да, все, как мы любим. Если повезет, увидим ее снова на сцене. Нужно только немного удачи и чтобы мор кончился. Как там твой друг, Джордж?

– Все так же, – сказала Лин, отставляя клецки от себя подальше.

Сегодня она уже успела поставить свечку за Джорджа в церкви Преображения и в храм тоже зашла помолиться – подбила, так сказать, все хвосты.

– Он молод, – сказал дядя. – Врачи уже очень скоро выяснят причину этой проклятой болезни. А там, глядишь, и лекарство найдут, я уверен.

Лин кивнула, благодарная за слова ободрения.

– Дядя, – спросила она, – а может так случиться, что из-за сонной болезни мою подругу – ну, эту, которая по переписке – не пустят в Нью-Йорк?

– Может, конечно. Надеюсь, у нее есть друзья или родственники на самом верху и они ей помогут. Так ты говоришь, брачная контора?

– Да. О’Баннион и Ли.

– Эту фирму я не знаю. Но если тебе нужен кто-то из Ли, стоит спросить в «Золотой Жемчужине».

Лин была в курсе, что всякий по фамилии Ли получал китайскую почту до востребования через это заведение – магазин и заодно семейное почтовое отделение.

– Чань Ли должен его знать, он тут дольше меня, – дядя Эдди покачал головой. – Но твоей подруге стоит быть очень осторожной: некоторые из этих свах пользуются дурной славой. Девушки едут сюда, считая, что замуж в хорошую семью, а на самом деле попадают в служанки. Или еще того хуже.

– Ее дядя все это устроил, – сказала Лин, собирая корзинку и крышку обратно в ранец и берясь за костыли.

– Лин, – позвал дядя, когда она снова отворила дверь навстречу кусачему холодному ветру. – Мертвые ничего тебе не говорили об этой болезни?

В голове у нее тут же всплыло странное предостережение старой миссис Линь из сна: здесь опасно! Она-то думала, что это касается Генри… но, может, речь шла об эпидемии? Вдруг миссис Линь знала, что стало ее причиной? Может, вода или мясо от зараженных животных? Со снами всегда так – у них может быть сколько угодно значений.

– Нет, дядя, – ответила она.

Тот задумчиво покивал.

– Ну, хорошо. Надо думать, если бы им было что сказать, ты узнала бы об этом первой.

– Да уж, – отозвалась Лин, но, признаться, эти слова ее совсем не утешили.

Что, если мертвые ждут от нее каких-то действий? Надо попробовать поискать ответов в ночных путешествиях.

По дороге обратно, в ресторан, она завернула в «Золотую Жемчужину» на Мотт-стрит. Внук старого мистера Ли, Чарли, стоял за прилавком и раскладывал разные чаи и травы по ящичкам огромного деревянного серванта.

– Ты извини, Лин, но дедушка сейчас в Бостоне, навещает кузенов. Его тут две недели не будет. Вот потом и приходи.

Лин сказала спасибо и на всякий случай проверила китайскую газету на предмет прибывающих в порт кораблей. «Леди Либерти» в Сан-Франциско еще не пришла. Значит, время разузнать про этих «О’Банниона и Ли» еще есть – и убедиться, что Вай-Мэй ничего не грозит.

Вместо того чтобы двинуть прямиком в «Чайный дом», Лин прошлась вкругаля по Мотт и вниз по Малберри, выглядывая на вывесках хоть какие-то признаки «О’Банниона и Ли». На улицах царил странный коктейль из страха и оптимизма. Не теряющие надежды бизнесмены уже развешивали новогодние украшения. Бумажные фонарики и алые транспаранты с крупными каллиграфическими надписями протянулись над всей Дойер-стрит с балкона на балкон. А внизу сновали медсестры в белых чепцах, и чиновники из медицинского департамента с очень серьезными лицами торопливо шагали по тротуарам и стучали в двери. Желтый карантинный знак зиял на фасаде Джорджева дома, как опасная рана.

– Пожалуйста, Джордж, поправляйся скорее, – прошептала тихонько Лин.

Дверь внезапно отворилась, и две сестры вышли на крыльцо, невнятно о чем-то переговариваясь сквозь хирургические маски. При виде Лин они смолкли, обозрели ее ножные скобы, развернулись и устремились прочь, возобновив беседу с того же места. Лин, недолго думая, юркнула внутрь и как можно быстрее пробралась на зады дома, где располагалась квартира Джорджа.

На стук открыла его сестра, Минни.

– Ой, Лин, – прошептала она, опасливо глядя ей за спину. – Ты как сюда проникла?

– Сестры выходили. Меня никто не видел.

– Входи скорей, – сказала та, пропуская ее внутрь.

– Как Джордж?

– Все так же, – Минни опустила взгляд.

– Можно мне его увидеть?

Минни провела ее в комнату, и у Лин перехватило дыхание. Джордж лежал совсем бледный, а по шее ползли странные красные пятна, как от ожогов. Никогда еще она не видела его таким тихим… Но не совсем уж неподвижным: под тонкой кожей век глаза быстро рыскали из стороны в сторону. Джордж не просто спал – он смотрел сны.

– Минни, – сказала Лин во вспышке внезапной надежды, – можно я позаимствую что-то из его вещей?

Раскрашенное личико Минни просияло.

– Ты думаешь, что его можно найти там, во сне?

– Я, по крайней мере, попытаюсь.

– Большинство вещей они сожгли – на тот случай, если болезнь распространяется через них.

Об этом Лин не подумала. А вдруг путешествие в сон с вещью больного человека передаст болезнь и ей? Но это же Джордж… Нет, нельзя поддаваться страху.

– Погоди тут, – Минни исчезла куда-то в квартиру и через секунду вернулась, запыхавшаяся и с весьма таинственным видом.

– Вот что мне удалось спасти, – сказала она, разворачивая носовой платок.

В нем оказалась Джорджева медаль за бег – он был так счастлив, когда ее выиграл. Родители ужасно им гордились, и даже когда комментатор на соревнованиях объявил, что «он бежал поразительно хорошо для китайца», это не особенно испортило ему триумф.

Сквозь открытую дверь Лин слышала, как в соседней комнате тихо плачет его мама. Она быстро сунула медаль в карман.

– Тебе надо идти, доктор скоро вернется, – предупредила Минни. – Пожалуйста, отыщи его, Лин. Найди моего брата и скажи, чтобы он скорей возвращался домой, к нам.

К тому времени, когда Лин возвратилась в «Чайный дом», мама успела сойти с ума.

– Ты где была?!

– Вообще-то у меня болят ноги. Я не могу ходить быстро по такому холоду, – соврала Лин, получив даже некоторое удовольствие от того, как быстро эта простая ложь растворила мамин гнев.

– Я беспокоилась за тебя. У нас тут час от часу не легче, – сказала мама уже гораздо ласковей, бросая взгляд в ресторанное окно, на полицейских пополам со служащими департамента, вышагивающих по островкам грязного снега и стучащих в двери. – Куча клиентов хочет воспользоваться твоими услугами. Просят, чтобы ты поговорила с их покойными родственниками про эту сонную болезнь, чтобы они хоть понимали, что им делать. Я им сказала, что ты не станешь этим заниматься, пока не выяснится, как болезнь передается. Ты ведь сама до сих пор выздоравливаешь.

– Да все со мной в порядке, мама, – пробурчала Лин; медаль тяжело оттягивала ей карман.

Миссис Чань уперла руки в боки.

– Я, между прочим, твоя мать. И мне решать, готова ты или нет. О! – она внезапно заулыбалась. – Чуть не забыла. Заходил твой друг из научного клуба, вы с ним разминулись. Веснушчатый такой. Генри звать.

– Генри был тут?

– Ага. Даже записку тебе оставил, – мама пошарила в стопке рецептов. – Он ирландец? Выглядит совсем как ирландец. А, вот она.

Миссис Чань протянула ей сложенный листок бумаги, c которым (Лин в этом не сомневалась) явно уже успела ознакомиться. Остается только надеяться, что там нет ничего слишком уж откровенного. Кстати, записку сопровождала десятидолларовая банкнота.

Уважаемая мисс Чань,

Мои поздравления! Мне удалось засечь элементарную частицу «Луи», о которой мы с Вами говорили. В интересах науки умоляю, давайте повторим наш эксперимент. Если Вам это подходит, предлагаю провести еще один сегодня вечером в то же самое время и тем же образом, что и вчера. Если моя идея кажется Вам приемлемой (во имя науки), пожалуйста, позвоните мне в театр «Новый Амстердам», где я пытаюсь отвлечь падшие, порочные души от жизни во грехе. Приложенные деньги – не что иное, как пожертвование в пользу бедных, разумеется.

Искренне Ваш,
Генри Б. Дюбуа IV,
секретарь и музыкальный руководитель
Научный Клуб

Отличная попытка, придурок, – улыбаясь, подумала Лин.

– Кто этот молодой человек? – поинтересовалась мама.

Выражение ее физиономии балансировало на тонкой грани между подозрительностью и надеждой.

– Форменная докука, – отрезала Лин, предотвращая все дальнейшие попытки дознания. – Я ему помогаю с домашней работой. Он немножко тупой. Можно я пойду ему позвоню?

– Лин! – миссис Чань вздохнула и мотнула головой в сторону кухни. – Давай, но говори по-быстрому. У нас много работы. И не забывай: немного доброты еще никому не мешало, девочка моя.

Лин проследовала к телефону, стоявшему в кабинете отца, дверь в дверь с клубящейся паром кухней, и сунула в ухо палец, чтобы как-то заглушить грохот кастрюль и шипение раскаленного масла на плите, не говоря уже о несмолкаемой трескотне поваров и официантов – весь этот сварливый, но такой милый домашний уют. В «Новом Амстердаме» ответил усталый голос, сообщивший, что мистера Дюбуа пока нет на месте.

– Понятно. Тогда вы могли бы передать ему кое-что? Скажите, что мисс Чань обдумала его предложение и ее ответ – о-че-лют-но.

Та самая парочка

– Это она! Это Провидица-Душечка! Эви, посмотри сюда! Эви! – загалдели фанаты, когда Эви восстала из «крайслера» с шофером и принялась махать им и посылать воздушные поцелуи.

Репортеры уже стояли с блокнотами наготове. Т.С. Вудхауз притронулся к полям шляпы. Выражение лица он имел аварийное. Эви встретила его любезной улыбкой.

– А вон Сэм! – завопил кто-то, и верно – по тротуару к ним придефилировал Сэм собственной персоной, пожимая руки и радушно махая толпе.

– Сэм! Сэм! – заорала публика, да так, что Эви пришлось срочно приклеить улыбку на положенное место, чтоб не сползла.

Делить свет софитов с Сэмом ей совсем не понравилось, но так уж и быть, месяц можно потерпеть.

– Котлетка! – Сэм ринулся к ней и запечатлел поцелуй на руке.

Улица зааплодировала.

– Ох, ну разве они не самая прекрасная пара на свете? – простонала какая-то женщина в первом ряду.

– Ты не перебарщиваешь? – шепнула Сэму на ухо Эви, продолжая улыбаться людям.

– Немного переборщить – оно же всегда только на пользу, Бэби-Вамп, – ответил он, придвигаясь поближе. – К тому же когда этот цирк закончится через несколько минут, ты мне окажешь большую услугу.

– Эй, погоди-ка. Я… – Эвину тираду прервал истошный электрический квак.

Это мистер Филипс выступил к микрофону, и динамики понесли его голос на Пятую авеню.

– Леди и джентльмены, Даблъю-Джи-Ай счастлива представить Нью-Йорку самую яркую пару со времен Скотта и Зельды! Их любовь взяла город штурмом! А сейчас все мы имеем потрясающую возможность слышать мисс О’Нил на наших волнах дважды в неделю в «Мыльный Час Пирса». Итак, без дальнейших околичностей разрешите представить вам Провидицу-Душечку, Эви О’Нил – и ее собственного душечку, Сэма Ллойда!

– Есть! – Вспышка в руках оператора полыхнула. – Спасибо!

Репортеры наперебой завопили, требуя их внимания, но Эви знала, к кому повернуться первому.

– Мистер Вудхауз?

– О, премного благодарен, мисс О’Нил, – промурлыкал тот. – Или мне лучше будет сказать – будущая миссис Сэм Ллойд?

Эви сверкнула на него глазами.

– Мисс О’Нил пока будет вполне достаточно.

Карандаш Вудхауза хищно нацелился на страницу в блокноте.

– Уверен, мы все умираем от желания узнать, как вы, голубки, познакомились друг с другом?

– Ну… – начала было Эви.

– Стояла лунная ночь, – встрял Сэм. – Полнолунная даже, насколько я припоминаю. Самая пленительная сентябрьская луна, какую вы только в состоянии представить. Я потерял собаку…

– Спарки.

– Ага. Вот бегаю я так и кричу: «Ко мне, малыш, ко мне, Спарки!»

– Самый душераздирающий крик, какой вы в жизни слышали, – подхватила Эви. – Я чуть не расплакалась от этих звуков. У меня до сих пор слезы в глазах всякий раз, как я слышу Сэмов голос.

Сэм только бровь поднял в ответ на эту колкость. Она улыбнулась ему – в улыбке был вызов.

– Давай, милый, – прощебетала она, хлопая ресницами. – Расскажи им остальное.

– Ну, хор-р-рошо. – Сэм спрятал дьявольскую ухмылку. – Так вот. Ночка выдалась та еще. Да, сэр, та еще ночка, я вам скажу. Видите эту шикарную девочку, что стоит тут сейчас перед вами? Не такой она была, совсем не такой, когда я впервые положил на нее глаз на вокзале Пэнн. Я даже спервоначалу подумал, это уборщица. Ты помнишь, как ты жутко тогда выглядела, мой Медовый Пирожок?

Сэм ласково похлопал Эви по руке. Ее застывшая улыбка доставила ему сущее наслаждение.

– Вся такая чумазая, в саже. В мамашином платье и эдаких толстенных шерстяных чулках, какие только бабули да военные сироты носят. И еще зуба одного не хватало! Ужас! Но я был сражен.

– О, Папочка, тебе самому скоро не иначе дантист понадобится! – расхохоталась Эви и сжала ему руку покрепче, так, чтобы больно стало. – Да уж. Путь из Огайо был неблизкий. Не то чтобы Сэма сильно волновало, как я выглядела, – он так обалдел, что с ним настоящая живая девушка разговаривает. Девушки же обычно не сильно охочи с тобой разговаривать, правда, милый? Бедному крошке никогда не везло с женским полом. Подумать только, наша сестра всю дорогу так и шарахалась от него, да, дорогой? Помнишь, ты мне говорил, они прямо отпрыгивали, когда ты к ним притрагивался?

– Но ты же разглядела доброту в глубине моего сердца, правда, Котлетка?

– Еще бы. Хотя мне пришлось для этого вооружиться увеличительным стеклом. Но да, там она и была, в глубине.

– А потерянная собака-то тут при чем? – прокричал кто-то в толпе.

– Ну, несмотря на всю свою грязь и благоухание, как в фойе Боуэри, Котлетка тут же, на месте, предложила мне прочесть Спаркин поводок – ну, этими ее сверхспособностями. Я, естественно, решил, что она рехнулась и сбежала из приюта для тех, кто совсем ку-ку. Ну, вы меня понимаете: грязь, запах и еще говорит, что у нее особые таланты. Того и гляди объявит себя Марией-Антуанеттой, так что придется полицию звать.

– Ха-ха-ха! Ах, ты… – Эви ущипнула его за щеку. Хорошенько так ущипнула. – Милый, милый мой сладкий крохотуля. Пять футов три дюйма чистой радости! Мой собственный лепрекон на удачу!

– Во мне пять и десять! – Сэм кинул на нее свирепый взгляд.

– Да ну? – поразилась Эви. – Давай-ка проверим. Во мне пять и два…

Она померила ладошкой от своей макушки до его. Толпа взревела.

– Пять и девять максимум.

Теперь уже улыбка Сэма стала приклеенной.

– Обожаю этих двоих. Пустите их на радио на пару. Они будут смешнее «Сэма и Генри», – сказал кто-то из репортеров.

– Ну-ну, только один из нас занимается радио, правда, любовь моя? – проворковала Эви, вонзая в Сэма предупреждающий взгляд.

– Точно, – отозвался он. – Только у одного из нас хватит пороху зажигать на радио две ночи в неделю.

Толпа снова захохотала в полном восторге. Мистер Филипс сбоку стоял, скрестив руки на груди, c видом таким довольным, будто хорошенько вложился в чистокровку, которая точно придет на бегах первой. Пресса проглотила наживку как миленькая; колеса завтрашней звездной машины обильно смазаны – полный вперед!

– А свадьба-то когда? – закричали из толпы.

– Да, когда у нас будет большой день? – поинтересовался Вудхауз, и Эви могла бы поклясться, что он о чем-то догадывается. – Хочу быть уверен, что успею погладить мой выходной костюм.

– Э-э-э… в июне? – попыталась вывернуться она.

– То есть вы, голубки, думаете, что сумеете прождать так долго?

– О, я уверена, что смогу ждать вечность, – отбрила Эви, – если ждать придется моего дорогого Сэма.

– Мистер Филипс, вы будете транслировать эту свадьбу по радио?

– Ну конечно, черт возьми! – рявкнул мистер Филипс.

– Сэм, Эви! Как насчет фото для завтрашних газет?

– Ах, разумеется! – Эви чуть выдвинулась вперед, заслоняя Сэма, чтобы фотографы точно запечатлели новое платье во всем его блеске.

Однако репортер отогнал ее назад:

– Эви, крошка, встань обратно, рядом с Сэмом. Вы нам нужны в кадре оба-два, детишки.

Сэм приветливо помахал ей бровями; эта его чертова довольная ухмылка так и прилипла к физиономии.

– Да уж, будущая миссис Ллойд. Мне тут так без тебя одиноко.

– Давайте, ребятки! Покажите нам немного этой вашей магии, – закричал фотограф.

Сэм послушно обвил плечи Эви рукой и придвинул ее к себе поближе.

– Отли-и-и-ично! Теперь большую улыбку, пожалуйста. Скажите: «Спаси-и-ибо!»

– Спаси-и-ибо! – сказал Сэм, все зубы наружу.

– Четыре недели, – эхом отозвалась Эви, угрожающе скрипнув своими.

– Это было мило, – подытожил мистер Филипс несколько минут спустя, пожимая Сэму руку, после того как они с Эви попозировали еще для нескольких снимков (так чтобы большие буквы Даблъю-Джи-Ай были четко видны у них над головой). – Весьма трогательно.

– Правда же? – поддакнул Сэм.

За спиной у мистера Филипса Эви оч-чень выразительно на него посмотрела.

– А теперь ступайте домой и как следует отдохните перед вашим сегодняшним эпохальным свиданием, – распорядился, уже покидая их, мистер Филипс. – И чтоб торчали в городе каждый вечер, пташки. Разумеется, вы будете упоминать Даблъю-Джи-Ай при каждом удобном случае.

– При каждом удобном случае, – пообещал Сэм. – И при неудобном тоже.

– Эви, мне нравится этот твой молодой хахаль! – сразил ее прощальным выстрелом босс.

Эви одарила его сияющей улыбкой, которая немедленно потухла, стоило ему выйти за порог.

– Значит, при каждом случае?

– Люди – они же как щенки, – пожал плечами Сэм. – Просто нужно знать, как чесать им животики. Кстати, о животиках…

– О моем сразу забудь, – Эви вонзила в Сэма свирепый взгляд.

– Да не дрейфь ты. Мои щекоталки надежно убраны. Мне нужно с тобой поговорить. Наедине.

– Ну, пошли, – сказала Эви с тяжким вздохом.

Сэм аж присвистнул, когда Эви повела его по вызолоченным холлам Даблъю-Джи-Ай.

– Ай да местечко тут у вас!

– Только не влюбляйся. У тебя тут ограниченный допуск, если не забыл.

Эви любезно улыбнулась гардеробщице.

– Милдред, милая, не разрешишь нам позаимствовать твою маленькую епархию на пару минут?

– Конечно, нет, – прощебетала Милдред, ускользая через заднюю дверь. – Для вас, пташки, все что угодно!

Эви вывесила с наружной стороны двери табличку «ВЕРНУСЬ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ» и захлопнула обе половинки, и верхнюю, и нижнюю, после чего прислонилась к вешалке с пальто, внушительно скрестив на груди руки.

– У тебя ровно две минуты, Сэм.

– О, тогда временно выключаю обаяние.

– Так это было обаяние? Ха!

– Я принес тебе подарочек, моя будущая миссис Ллойд.

– Будущая миссис Ллойд! – скривилась Эви. – Тогда, надеюсь, это цианистый калий.

– А я слышал, это традиционный подарок на первую годовщину, – возразил Сэм и протянул Эви конверт. – Скажи-ка мне что-нибудь про это.

Она растерянно повертела его в руках.

– Он же пустой, Сэм.

– А ты догадлива! На самом деле я не шучу. Переверни его. Этот пустой конверт адресован моей матери. И послан покойной пассией Уилла.

Эви нахмурилась.

– Ты где его взял?

– А вот тут начинается самое интересное. Я его взял в пыльном старом ящике, вытащенном из подвала в музее твоего дядюшки.

– Ты серьезно, Сэм?

– Перед Богом клянусь.

– Но откуда он у дя… я хочу сказать, откуда он у Уилла?

– А это уже мой вопрос. Мне нужны твои способности, красавица.

– Ох, Сэм. Сейчас?

– Сделка есть сделка, Котлетка, – твердо сказал Сэм.

Эви закрыла глаза и сжала конверт между ладонями. Бумага была старая, и ее давно уже никто, кроме Сэма, не касался. Чтобы проникнуть в ее тайное прошлое, придется крупно потрудиться, а идея заработать на следующий час острую головную боль Эви почему-то совершенно не улыбалась.

– Прости, Сэм, ничего не приходит.

– Постарайся.

– Я стараюсь!

– Вот только не надо мне мозги пудрить. У тебя и капли пота на лоб не выкатилось.

– У тебя все объекты какие-то дефективные, Сэм. Это как в тот раз, когда я пыталась прочесть открытку у тебя в пиджаке… – Эви зажала себе рукой рот, да слишком поздно. Ну что ей стоило секундой раньше вспомнить, что она об этом Сэму никогда не рассказывала.

– Ты – что? – Сэм прищурился. – Сначала ты тыришь мой пиджак, потом читаешь мои открытки! Ах ты маленькая…

– Мне было любопытно!

– А это была моя частная собственность, сестренка!

– ТЫ ПЕРВЫЙ СПЕР МОЮ ДВАДЦАТКУ! – завопила вне себя Эви.

– У вас там все в порядке? – донесся с другой стороны двери озабоченный голос гардеробщицы.

– У нас все пухло! – проорал ей в ответ Сэм. – Так, значит, ты не смогла прочитать открытку моей матери? – это уже Эви.

– Я тебе только что так и сказала, забыл?

На его челюсти напрягся мускул.

– А теперь слушай сюда. Я так и быть, забуду всю эту историю с открыткой, но ты задолжала мне хорошую, качественную работу – c этим конвертом.

– Да, но, Сэм…

– У нас с тобой договор, Эви.

Эви сердито сузила глаза.

– Даже будь ты последним мужчиной на земле, я бы и то за тебя не вышла.

– Если бы я был последним мужчиной на земле, так только потому, что всех остальных бедняг ты безвременно свела в могилу. Работай!

Рыкнув на Сэма, Эви снова закрыла глаза, поглубже вдохнула и применила весь набор трюков, которым пользовалась последние два месяца на радио, когда предмет отказывался выдавать свою историю. Она прижала ладошку плашмя к тому месту, где был почерк Ротке – индивидуальный, как отпечаток пальца, – в надежде, что это заставит объект раскрыться. Но как бы она ни старалась, ничего не выходило, лишь мелькали обрывки воспоминаний, мимолетные, не желавшие задержаться – сплошное разочарование. Необескураженная, она сосредоточилась взамен на «Вернуть отправителю», водя по надписи большим пальцем, будто читая Брайль. Искра прошлого вспыхнула довольно многообещающе, но тут же начала тухнуть.

– О, нет, нет, только не это… – пробормотала Эви, впиваясь в бумагу кончиками пальцев.

Зыбкая картинка успокоилась, застыла: перед ней была витрина кошерной мясной лавки, увешанная толстыми отрубами мраморной говядины. Дверь отворилась, и наружу вышла какая-то незнакомая женщина. Видение явно решило задержаться на ней.

– Я кое-что нашла, – сказала Эви слегка отсутствующим голосом. – У твоей мамы волосы рыжеватые?

– Нет, темные, как у меня.

Эви нырнула поглубже, и пот выступил у нее на лбу. Рыжеволосая женщина двинулась вдоль по улице, уставленной лотками и телегами со всякой всячиной. Несколько особ в лентах через плечо с надписями «ПРАВО ГОЛОСА – ЖЕНЩИНАМ!» стояли на тротуаре, и Эви ощутила тень неодобрения – рыжей суфражетки не нравились. Впрочем, глубже неодобрения лежало подспудное желание к ним присоединиться. Дальше Эвина подопечная миновала двух мужчин, огромными щипцами выгружавших дымящуюся глыбу льда из кузова грузовика.

– Н-никак не могу понять, что за место, – пробормотала Эви, водя пальцем по конверту. – О-Р-Ч… Орчард-стрит!

Мужчина в ермолке и мясницком фартуке побежал за женщиной, размахивая пачкой писем.

– Там мужчина. Он… он зовет ее Анна! «Анна, – говорит он, – ты забыла свою почту!»

– Анна… – повторил за ней Сэм, пытаясь куда-то приткнуть это имя.

Рыжая женщина остановилась пролистать письма. Некоторые из них были адресованы мистеру и миссис Ицхак Розенталь.

– Миссис Розенталь? – прошептала Эви из глубин транса.

– Я не знаю никакой миссис Розенталь, – отозвался Сэм.

Эви поднажала еще. Женщина посмотрела на последние два письма. Одно предназначалось некой Анне Полотник. Последнее было от Ротке к Мириам.

– Есть! – Эви вынырнула из транса. – Кто такая Анна… По-лот-ник?

– Анна… Анна… – Сэм защелкал пальцами, пытаясь ухватить мысль за хвост. – Ну конечно! Анна Полотник!

– Ну конечно! Старая добрая Анна! – передразнила его Эви.

– Наша соседка, когда я был совсем маленький, – объяснил Сэм. – Приплыла на том же корабле, что и мои родители. Славная леди. Когда она варила борщ, весь дом потом дни напролет благоухал капустой. Кстати, борщ был хороший. Теперь я припоминаю: она встречалась с парнем по имени Розенталь, Ицхак Розенталь. Должно быть, таки вышла за него замуж. А еще что-нибудь ты видела? Что-нибудь про маму?

– Нет. Но Анну это письмо явно не обрадовало, Сэм. Она выглядела не то расстроенной, не то сердитой, – сказала Эви.

Последствия погружения решили догнать ее; колени как-то вдруг сразу подогнулись, и Сэм усадил ее на стул Милдред.

– Ты в порядке, красотка? – Он вытащил из кармана платок и промокнул ей лоб.

– Ты мне весь макияж сотрешь, – поспешно отстранилась она. Головная боль, которой она так опасалась, уже сообщила о своем прибытии. – Я только не понимаю, откуда у Уилла это письмо. Он же говорил, что не знаком с твоей мамой.

– Может, и не знаком, – ответил Сэм. – Это было среди книг Ротке. Может, это она знала маму. Надеюсь, у Анны Полотник найдутся для меня хоть какие-то ответы. Когда я в свою очередь найду ее.

Сэм сунул письмо обратно в карман, вместе с платком.

– И еще одно. Теперь, когда у тебя два вечера в неделю на радио, будет просто шикарно ввернуть про нашу пророческую выставку.

– Даблъю-Джи-Ай и мыло Пирса платят мне не за то, чтобы я зазывала народ в Музей Жутиков, Сэм.

– А ты просто воткни это в текст: все призраки верят в чудодейственное мыло Пирса! Самые чистые призраки города собираются посетить выставку о пророках в Музее Американского Фольклора, Суеверий и Оккультизма!

– Ну вот как у тебя получается взять совершенно нормальный день и вывернуть его шиворот-навыворот, а, Сэм? – сварливо спросила Эви, потирая виски.

– У всех свои таланты, крошка, – сообщил Сэм, радостно скалясь и разводя руками.

Тут снова постучала Милдред.

– Мисс О’Нил, вы там еще долго?

– Это твой билет на выход, – Эви подтолкнула его к двери. – И не забудь, что сегодня вечером у нас свидание. Вечеринка в «Пьер-отеле», дает какой-то богатый техасец, сколотивший себе состояние на нефти. Он там прямо купается – в деньгах, не в нефти, конечно. Это хорошая пресса.

– Ну, раз это хорошая пресса… – Сэм подмигнул ей. – Увидимся вечером, куколка.

– Жду не дождусь, – пробурчала Эви, и Сэм целую секунду не мог разобрать, говорит она серьезно или язвит.

Сэм свернул на Пятьдесят Седьмую улицу в сторону линии надземки Второй авеню. На ходу он еще раз внимательно осмотрел загадочный конверт. Первый прорыв за такое долгое время. Будем надеяться, Анна Полотник действительно знает что-то, способное привести его к матери. Но сначала эту Анну еще нужно найти.

Открытая машина, задрапированная в рекламный транспарант «Мортоновского Чудодейственного Оздоровительного Эликсира», медленно подползала к нему; джентльмен стоял в ней, держась за ветровое стекло, и орал в мегафон прохожим на улице:

– Защититесь от чужеземного недуга с помощью Чудодейственного Оздоровительного Эликсира Мортона! В каждом флаконе – излучение чистого радия для поистине лучезарного здоровья! Не дайте вашим родным и близким пасть жертвой Китайской Сонной Болезни! Купите Чудодейственный Оздоровительный Эликсир Мортона прямо сегодня!

Сэм покачал головой. Ничто так не обогащает человека, как эксплуатация страхов другого человека. Целую долгую секунду он раздумывал, не пустить ли свои способности на благо общества и не подрезать ли бумажник горлопана, но в конце концов решил, что ну его. Сейчас ему фартит, а если его суеверная мамочка чему и научила сына, так это тому, что не надо лишний раз искушать удачу.

Так, весь во власти новой надежды, Сэм вскарабкался по ступенькам и стал ждать поезда.

Коричневый седан, кравшийся за ним несколько кварталов, он, конечно, так и не заметил.

Сыны свободы

В миссии Боуэри стояла тишина, лишь время от времени прерываемая случайным всхлипом: это на кровати номер восемнадцать Чонси Миллеру снилась война, которая для него так никогда и не закончилась. Пули визжали над головой, пока двое фельдшеров волокли его носилки через утопшее в грязи и дыму поле боя. Солдатик, c лицом хориста из собора, висел на колючей проволоке, уставя взор в безжалостное небо. Его детские руки были сомкнуты, как в молитве, поверх рваной раны на животе, откуда лились кишки.

– Не отключайся, будь со мной, ста… – Слова погасли на губах фельдшера: пуля свила себе гнездо у него в черепе, и он повалился, как вырванный бурей побег.

Повсюду кругом Чонси пулеметное трат-та-та эхом скакало меж изуродованных войной деревьев. C земли умирающие молили о помощи, о прощении, о смерти – кто о чем.

– Помогите! Пожалуйста, помогите! – крикнул во мглу Чонси.

Двигаться он не мог. Если сильно задрать голову, видно окровавленные ошметки кожи и костей там, где недавно были его ноги. Каждую ночь Чонси молился, чтобы проснуться с обеими ногами, у себя дома, в Поукипси, и обнаружить, что последние девять лет его жизни были просто дурным сном, который уже закончился. Вместо этого он просыпался от собственного крика, c лицом в поту и полными слез глазами.

Но не сегодня, нет. Сквозь нестройную симфонию для пулемета и криков Чонси слышалось что-то еще – грустная, скрипучая мелодия старой музыкальной шкатулки. Справа меж двух голых деревьев вдруг отворилась дверь миссии, и песенка высвободилась, полилась оттуда, смывая грязь и копоть войны.

Чонси сел и спустил с кровати ноги… Ноги! Не сдержав вскрик, он поскорее схватился руками за колени, повел вниз, по голеням – кожа, мускулы, кости… Он согнул ноги и возрадовался этой крошечной победе. Движение! Чонси поднялся и заковылял через двери дальше, во тьму коридора, мимо коек других потерянных душ, странствующих в своих собственных снах: кто-то гнал плуг по полям родной фермы, кто-то любил на сеновале оставшуюся далеко в прошлом девушку, кто-то нырял в пронизанный солнцем летний пруд. Он оглянулся на свою кровать, где покоилось во сне то, что осталось от его сломавшегося, испорченного тела. Вот что ждет его по пробуждении… Чонси двинулся дальше, в сон, и шел, пока не оказался на старой железнодорожной станции.

Там было красиво: все кругом купалось в янтарном сиянии, согревавшем причудливые медные светильники, и клеенчатые обои с цветочным орнаментом, и маслянисто мерцающие рельсы. Правда, стоило Чонси чуть-чуть повернуть голову – вот так… и картинка теряла надежность, словно эта милая, уютная сцена пыталась прямо сейчас писать себя по темному, гнилому холсту, который нет-нет да и проступал местами сквозь красочный слой. Чонси мог поклясться, что слышит какие-то звуки из темной глубины тоннеля: острый, холодный лязг и тягучий низкий рык некой кошмарной твари, которую он не знал и определенно знать не хотел. Он совсем уже было повернул назад, когда пришел голос, тихий нежный шепот – накатил волнами друг за дружкой, как прибой на песок…

– Посмотри этот сон со мной…

– Да, – сказал он. – Хорошо…

– Обещай.

– Обещаю.

Он ступил в тоннель и очутился рядом с трактиром «Le Bon Rêve» в сельской Франции. Они с друзьями ходили туда выпить как-то в сентябре, перед тем как сгинуть в траншеях Западного фронта. В окнах таверны горел свет. Чонси прильнул лицом к окну, но ничего не разглядел. Сочный смех донесся сквозь закрытую дверь. А потом хор нетрезвых голосов затянул песню, популярную в военные годы. Чонси даже слова до сих пор помнил.

– Все сюда! Все сюда! – вступил сильный тенор.

Это же Клем Куц! Он бы где угодно узнал этот голос. Клем, его старый товарищ, тоже откуда-то тут взялся… Чонси толкнул дверь и вошел.

Кругом длинного дощатого деревенского стола сидели все, кого он за войну потерял. Ого, и Тедди Робертс тоже тут! Бедняга Тедди… его противогаз дал течь, и он задохнулся горчичным газом, чертовым ипритом… умер с выкатившимися из орбит глазами и жуткой противоестественной ухмылкой поперек тонкого лица. И Берти Сковрон, из Буффало – он получил полный живот шрапнели и истек кровью, одной рукой все еще держась за полевой радиотелефон. Фельдшер Роланд Кэрри – потешный старый Ролли, он еще, помнится, травил реально грязные шутки, проверяя десны на цингу или заливая едким спиртом паршивую рану. И вот этот самый Ролли сидел сейчас перед ним, несмотря на то, что его унесла инфлюэнца. А вон и Джо Вайнбергер! Он умудрился-таки добраться домой, в Поукипси, после войны – правда, совсем поехал крышей после всего, что ему довелось пережить. Протянул восемь месяцев, а потом пошел в сарай – свежее такое весеннее утро стояло, – перекинул через балку веревку да и повесился. Все его старые друзья были тут – живые, юные. Целые. Братья. Вся жизнь еще расстилалась перед ними, все мечты, взлелеянные до войны – стать мужьями, отцами, бизнесменами, героями благодарной нации, – нетронутые, ждущие: только возьми меня!

– Джонни, бери ружье, бери ружье, бери ружье; выведи ствол погулять, погулять, погулять… – пел Клем.

– Слышишь, как зовут нас с тобой, всех сынов свободы зовут… – подхватили остальные.

– Все сюда, все сюда… Флаг подымем, пусть летит, янки-дудль, победи иль умри, – затянул Чонси, перепутав куплет и припев и глотая счастливые слезы. – Вы здесь! Как так вышло: вы – здесь?

Друзья улыбались ему.

– Посмотри этот сон вместе с нами.

Чонси засмеялся.

– Да. Да!

И он сел за стол, где был накрыт потрясающий пир: крутые яйца, и ломти хлеба, и слитки масла на серебряных блюдах; целая печеная свинья, окруженная сияющими яблоками, пиво, торт. В те проклятые мерзлые ночи, когда солдаты теснились во французских траншеях, будто сельди в бочке, c бурчащими от голода животами и зудящими от вшей головами, они только и делали, что говорили, говорили – о том, кто что съест, когда вернется домой.

– За кого мы вообще воюем? – спросил Тедди как-то холодное, беззвездное небо, передавая соседу одинокую сигаретку – одну на всю часть. – Что мы с вами тут делаем?

– Защищаем демократию, – ответил ему тогда Чонси.

Следующий свой вопрос Тедди выдохнул вместе с дымом:

– Это чью же?

Как же давно это было… Все они умерли, все – жуткой смертью. Его друзья. Но неважно как, все они очутились сегодня здесь, c ним, здоровые, улыбающиеся, словно это война была сном, а вот это – явью. Чонси был как пьяный – только от благодарности и огромного облегчения. На прошлой неделе врачи сказали, что у него что-то не то с печенью, так что было бы лучше на всякий случай привести дела в порядок – как будто у него было что приводить в порядок! Ну, так вот они врали, эти врачи. Все у него отлично с печенью. Ему вон второй шанс пожить дали! Чонси уже видел, как женится – в той самой церкви, где женились его родители, как растит буйную ватагу ребятишек… они так любят ловить рыбу в ручье! А если кто-нибудь попросит его будущих сыновей пойти на войну, он скажет им, чтобы катились в ад со своими просьбами!

Клем похлопал его по руке и скорчил смешную рожу.

– Больно, – сказал он. – Не настоящее. Дурной сон.

– Клем, старина, – заулыбался Чонси, – это же лучший сон за всю мою жизнь!

Еда выглядела такой отменной, что Чонси был бы рад наброситься на нее прямо сейчас – какая разница, что последние недели у него совсем не было аппетита.

– Плохой сон, – сказал Ролли, и сон на мгновение вздрогнул – всего на мгновение.

– Ваше здоровье, парни! – воскликнул Чонси, ни о чем так не мечтая, как только бы этот сон продолжался.

Он живо отправил в рот полную ложку картошки и с той же скоростью выплюнул ее обратно. Картошка оказалась сухая и горькая – будто пригоршню опилок сожрал. Он пригляделся к еде на тарелке – еда шевелилась… Черви. Сплошные черви.

– Боже! – Чонси чуть не сблевал в салфетку и принялся с омерзением вытирать рот. – Это еще что за шутки, п-парни?

Но парням было все нипочем. Наплевав на приборы, они хватали руками еду и гребли ее, все быстрее и быстрее, себе в пасть, набивая себя под завязку, удушая, торопясь жевать и глотать. Вон Берти задохнулся, выблевал все, что только что съел, и принялся по новой.

– Эй, эй, Берти, охолони! – предупредил Чонси, но тот продолжал рьяно давиться.

Тедди улыбнулся ему. Что-то было такое в его улыбке… Будто смотришь на одну картинку, сквозь которую пытается проступить другая – и вот эта другая была картинка его смертного ипритового оскала.

Ужас кушаком сдавил Чонси живот.

Клем свесил голову набок, прислушиваясь. Пальцы у него были все в яйце и в слюнях.

– Еще голодны, – сообщил он сорванным, треснувшим голосом.

Вздернулись остальные головы. Ошметья еды свисали из мокрых ртов. У Чонси заколотилось сердце. Французская харчевня вокруг начала сдаваться, пропуская холодные темные кирпичи тоннеля.

– Голодны! – пропели они, обнажив ряды острых зубов в маслянистых пастях.

Мертвые глаза уставились с потрескавшихся, бледных лиц. Чонси отшатнулся. Это не его братья! Не Клем, не Ролли, не Джо, и уж конечно не милый Тедди. Что же они такое?

– Голодныпоснамснамснамиснамиголоденсон… – проскандировал хор.

Тоннель взорвался вспышками света, напомнившими Чонси пулеметный огонь. Там еще они, вон, прячутся в темноте! Боже милосердный… Вывиваются из нор, выбираются из дыр, ползут по кирпичу, когти лязгают во мраке: твари пробуждаются от дремоты. Голодные стоны и рыки так и отдаются под сводами черепа, да так, что сама кровь от них стынет.

Проснись, сказал он себе, проснись сейчас же, мальчик. Проснись!

Внезапно перед ним оказался поезд! Чонси кинулся на дверь.

– Откройте! Откройте! Ради милости Господа, открывайте!

Двери зашипели, отворяясь, и Чонси рухнул внутрь и захлопнул их за собой. Светящиеся привидения снаружи царапали когтями окно, разевали зубастые рты. Поезд понесся прочь, оставляя их злобный вой блуждать и биться о стены тоннеля. Чонси зажал руками уши. Вот бы проснуться прямо сейчас! Завтра он поговорит с директором миссии. Может, даже поедет домой, в Поукипси, найдет себе девушку с добрым сердцем. Бросит пить, и печень у него станет опять в порядке. Что угодно – что угодно, только не это!

Он не сразу осознал, что что-то едет на поезде вместе с ним. Зловещее спокойствие сгустилось вокруг. Совсем как на войне, когда выворачиваешь из-за угла траншеи, и на тебе – немецкий солдат. Таращитесь с ним друг на друга пару мгновений – никто, естественно, не знает, что делать. Чонси тогда накинулся на него с кулаками и молотил, молотил, пока вместо лица у него не осталась какая-то каша, как в уроненном о мостовую арбузе. Потом, конечно, обшарил все карманы – трясущимися пальцами. Нашел фотографию этого же мальчишки – c мамой и собакой с ужасно симпатичной мордой.

Проглотив страх, Чонси медленно повернулся в сторону фигуры. Это оказался совсем не немецкий солдат и даже не один из тех злосчастных голодных духов. Женщина. В платье с высоким воротом, какие носили когда-то давно, и под вуалью.

– П-пожалуйста… пожалуйста, помогите мне, – едва выдавил Чонси и с трудом признал голос за собственный.

– Этот мир разобьет тебе сердце. Останься со мной, тут, во сне.

Женщина встала с места, и Чонси разглядел пятна крови, цветущие по переду ее платья. Ее давно мумифицированные руки вцепились ему в лицо. Ногти были остры… Сквозь тонкую сетку вуали Чонси видел темные глаза в обтянутом кожей черепе. Рот обнажил двойной ряд треугольных зубов.

– Какой славный сон мы тут с тобой строим. Надо, чтобы сон продолжался. Жизни в тебе маловато, но все еще есть. Нам подойдет. Надо продолжать строить… Ты нужен сну.

Чонси кричал, но крик сдавило в слабый, дрожащий шепот.

– Пожалуйста… Пожалуйста, дайте мне проснуться.

– Ты обещал. Нарушать свое слово – бесчестно.

– Я не понимал…

– Тогда я покажу тебе мир во всем его ужасе.

Поезд исчез, распался. На смену ему вернулось поле битвы – разорванные на куски солдаты, грязь пополам с кровью летит во все стороны, c неба падают слезы убийственного света. Но на сей раз посреди всего этого лежал Чонси – на столе, без ног, без рук. А вокруг повсюду люди скакали в ночь с горящими крестами наперевес. И другие люди в ослеплении своем плескались в ваннах, до краев полных деньгами с Уолл-стрит, а еще другие долбили скованную морозом землю в поисках пропитания. И рабов продавали на аукционах, и голодающие племена уходили прочь от своих домов, и ведьмы падали под градом камней. А человек с серым лицом в оперенном пальто и цилиндре все хохотал и хохотал.

– Есть хотим!

Друзья-солдаты лезли ему в живот с вилками и ножами, а он кричал, кричал…

– Довольно! – кричал он.

Кошмар растворился. Чонси снова был на станции. Слепящие тени сгрудились в тоннеле, ждали, смотрели…

– Эта земля так полна снов. Я чувствую всю вашу тоску, все ваши желания. Так много желаний. Посмотри этот сон со мной… – сказала женщина.

– Д-да… – сумел выговорить Чонси.

Она подняла вуаль, и красота ее была сущий ужас, лик мстительного ангела. Ее смертельный рот воспарил над ним, просверкнул металл, боль вонзилась Чонси в грудь. Затем ее губы накрыли его, и ее сон хлынул в него, пробиваясь в вены, так что все тело принялось корчиться – вымывая из разума волю к борьбе. Она вдыхала свой сон ему в легкие, пока сны их не стали одним, и кроме него, он больше ничего не видел, не мог видеть, и так теперь будет всегда.

– Мало, – сказала женщина, когда вся станция озарилась. – Нужно еще.

С планшетом в руках ночная сестра совершала обход. Дойдя до койки Чонси Миллера, она замерла, потом придвинулась ближе, присмотрелась. На его мокром от пота лице застыло престранное выражение – где-то посередине между мукой и экстазом, а глаза так и метались под закрытыми веками. Из-за этого смотреть на него было неприятно и как-то тревожно.

– Мистер Миллер! Мистер Миллер!

Разбудить его она не смогла. И только тогда, отчаявшись, увидала свирепые алые пятна, вспузырившиеся на коже, словно радиационные ожоги. На соседней койке застонал старый пьяница по имени Джо Уилсон. Лоб у него блестел от пота, а веки дергались в лихорадочном сне.

– Мистер Уилсон?

– Сон… смотри… со мной… – выдохнул он.

– Мистер Уилсон! – Сестра потолкала его, потянула за руки, но тщетно.

Комнату внезапно заполнил шепот:

– Сон со мной… смотри со мной… смотри сон…

Сестра заметалась от койки к койке. Из двадцати человек в палате двенадцать не просыпались. Планшет полетел на пол, и сестра понеслась докладывать дежурному врачу, что нужно сейчас же, немедленно, вызывать инспектора из Департамента.

В миссию пришла сонная болезнь.

Назад: Смотри мои сны

Дальше: День девятый