Попрощавшись с Тэтой, Генри запрыгнул в надземку до Чатам-сквер и поплелся через выстуженный Чайнатаун. Он нырял в лавочки, выныривал, потом снова нырял, притворяясь, что ищет то керамическую чашку, то ткань на новый костюм, а сам высматривал девушку – ту самую, что встретил до сих пор лишь раз, и то во сне.

На улице начиналась какая-то буча. Полиция обшаривала ресторанчик, из которого только что вышел инспектор Департамента здравоохранения; владелец ресторана, которому мешали делать бизнес, горячо протестовал.

– Здесь все чисто! Никакой болезнь!

– А документы у вас есть? – докапывался полисмен до одного из официантов, который упорно его не понимал. – Вид на жительство?

Переводчик что-то быстро залопотал перепуганному парню и повернулся к полиции.

– Он оставил его дома, сейчас пойдет и принесет.

– Никто никуда не идет. Документов нет, значит, мы тебя забираем, парень.

Полицейский свистнул напарнику, и они вдвоем затолкали белого от ужаса официанта в фургон.

– А почему ему нельзя пойти домой и принести документы? – невинно поинтересовался Генри.

Коп смерил его изучающим взглядом.

– Мы просто делаем свою работу, – устало сказал он.

Генри живо припомнил, как давно, еще в Новом Орлеане, во время полицейского налета в «Селесту», когда вязали всех танцующих в обнимку мальчиков, они с Луи спрятались под барной стойкой. Одного из копов, парня по имени Красавчик, самого неоднократно видели отплясывающим у «Селесты»…

– Я просто делаю свою работу, – тоже сказал он тогда хозяевам, как будто это было достаточное извинение.

Генри помнил жуткое чувство беспомощности в ту ночь… – такое же, как сейчас. Он ничем не мог помочь этому официантику. Он даже девушку из своего сна найти не мог. Бросай-ка ты это дело да вали домой, сказал он сам себе и, завернув на Дойер-стрит, встал как вкопанный. Рядом с ювелирной лавкой притулился ресторан «Чайный дом» – точь-в-точь такой, как во сне.

Не такой уж он, видимо, и бессильный.

Генри просочился внутрь. Голодным он вроде бы и не был, но пахло тут так вкусно, что он сел и заказал себе лапши, а пока ждал, усиленно озирался вокруг, ища зеленоглазую девушку.

– Тут лучший чоу-мейн в городе, – поделился пожилой джентльмен за соседним столиком; акцент у него был восточноевропейский. – Сонная болезнь, – он кивнул на полицию за окном.

– Да, – отозвался Генри, едва слушая.

Троица девушек продефилировала перед витриной «Чайного дома», но ни одна из них не была таинственной беглянкой из сна.

– На моей улице, Ладлоу, девушка спит уже второй день, а ведь ей всего двадцать, – продолжал сосед. – Мать не может ее добудиться, отец не может. Даже рабби не смог. Как они все заражаются? Через еду, через воду? Может быть, через воздух? Никто не знает.

Где-то в глубине ресторана послышался знакомый голос, и в следующее мгновение Генри увидел ее: девушка сидела за столиком в глубине помещения, полускрытая деревянной ширмой.

– Извините меня, – Генри вскочил и устремился прочь.

Обогнув ширму, он встал у столика, так что тень упала на страницы ее книги.

– Итак, вы, стало быть, существуете.

Читавшая подняла глаза. Они оказались орехово-зеленые, а на свету еще зеленее. Сложения она была худенького, но странным образом в ней читалось что-то от боксера, успел подумать Генри: кулаки такая пустит в ход – не успеешь оглянуться.

Девушка округлила рот в изумленное «О», но тут же мгновенно взяла себя в руки.

– Боюсь, вы меня с кем-то перепутали, – сказала она подчеркнуто вежливо.

– Уверен, что это не так. Я видел вас во сне.

Девушка удостоила его надменным взглядом.

– Забавная шутка.

– Я правда видел вас прошлой ночью во сне. Я никогда…

– Тс-с-с! – прошипела она, оглядываясь, не подслушивает ли их кто. – Садитесь. Если кто-нибудь спросит, мы знакомы со школы. Ясно?

Генри кивнул и понизил голос:

– Простите мое удивление. Я просто никогда не встречал других путешественников по снам. А вы?

– Нет.

– А ведь они должны быть – теперь, когда все эти пророки вдруг повылезали из… разных предметов мебели. Боже. Простите мои скверные манеры. Я Генри Дюбуа Четвертый. Счастлив встретить вас, мисс?..

– Лин Чань.

– Очарован, мисс Чань.

– Я не особенно очаровательна, – пробурчала мисс Чань без улыбки.

– У меня есть пунктик: никогда не спорить с дамой.

Прибыл официант с лапшой, и Лин мгновенно разболталась.

– Так я же и говорю, самое удивительное на выставке мистера Марлоу – это, конечно, научный павильон. Я слышала, у них в экспозиции будет даже модель атома…

Поставив миску Генри на стол, официант бросил на нее любопытствующий взгляд.

– Твой приятель, Лин?

– Да, Счастливчик, – ответила Лин и глазом не моргнув. – Мы вместе ходили в научный клуб в школе. Вот, зашел поболтать о «Будущем Америки» Джека Марлоу.

– Лин у нас очень умная, – сказал Счастливчик. – Прямо как любой из мальчишек.

– Да она вообще самая умная! – подыграл Генри.

– Я лучше пойду, – сказал со вздохом Счастливчик, – без Джорджа у нас дел невпроворот.

Он ушел, а Генри заметил, что при этом имени лицо у Лин сразу же потухло.

– Все хорошо? – забеспокоился он.

– Отлично, – отрезала она.

Отлично оно явно не было, но эту тему Генри решил не развивать.

– Научный клуб? – вопросил он вместо этого, подняв бровь. – Наверное, сейчас не самое время рассказывать, как я почти взорвал химическую лабораторию у нас в пансионе. Весьма забавная история…

– Зачем вы здесь? Вряд ли ради овощей в кляре.

Непринужденный шарм Генри тут же испарился, а вместе с ним и улыбка.

– Я ищу человека, которого потерял.

– Потеряли? Как это вы его потеряли? В телефонном справочнике смотрели?

– Да у него даже телефона нет, – огрызнулся Генри.

Чтобы она поняла, надо было рассказать про письмо, про отца, про побег из дома… Про то, что для него значил Луи. Но как об этом расскажешь? Уж не чужому человеку точно. А она была чужая. Встреча во сне еще не делала их друзьями.

– Я думал, если я смогу найти его сон, то спрошу, где он сейчас… или как-то дам понять, где найти меня. Вы такое когда-нибудь делали? Находили кого-то?

– Только с мертвыми.

Генри не донес вилку до рта.

– Вы видите мертвых?

– Во сне – да. Иногда людям бывает нужно поговорить с кем-то из покойных родственников. Если взять какую-то их вещь, мне иногда удается их найти.

– И как долго вы уже это умеете?

– Начала год назад.

– А я – почти три, – сказал Генри. – Но в последние несколько месяцев все стало как-то сильнее.

– И у меня то же самое.

– Я научился ставить будильник, чтобы вовремя просыпаться. Выяснил, что если хожу дольше часа, то потом заболеваю. А вы?

Лин пожала плечами.

– Я могу дольше часа, – сказала она, и Генри уловил нотку гордости в этих словах.

Судя по всему, Лин Чань не любила ни в чем быть второй.

– Вы все еще не сказали, зачем пришли.

Генри повозил лапшу по тарелке.

– Прошлой ночью я впервые приблизился к тому, чтобы действительно найти во сне моего друга, Луи – как раз когда мы стояли перед тем старым домом. Я услыхал его скрипку ровно после того, как схватил вас за руку. Это была его любимая песенка – и сыгранная именно так, как он ее играл, – Генри наклонился к ней через стол. – Я хочу снова пойти туда сегодня ночью и поглядеть, сработает ли оно еще раз. Давайте попробуем встретиться в мире снов.

Лин усмехнулась.

– Вы же знаете, как работают сны. Они неустойчивы, их нельзя контролировать – мы там всего лишь зрители. Пассажиры.

– Да, так всегда было, но что, если это можно изменить? – спросил Генри. – Вы, по крайней мере, не против попытаться? Вы сказали, что можете отыскивать людей. Может, если я дам вам что-нибудь мое, вы сумеете меня найти в мире снов. Если это сработает, мы попытаемся вернуться в то место, где я услышал скрипку Луи.

– А я, возможно, стану королевой Румынии, – подхватила Лин. – Нет никаких гарантий, что мы найдем друг друга или что сможем вернуться в тот самый сон. Сны – как река, вечно текут и меняются.

– Прошу вас! – взмолился Генри. – Неужели вы мне не поможете?

Лин смотрела на него мучительно долго. Ей совсем не хотелось связываться с этим сновидцем. Но чего греха таить, она была любопытна… когда их энергии вчера соединились, там и правда проскочило что-то интересное. А вдруг они смогут сделать еще больше – вместе?

– Ну, хорошо. Но не бесплатно. Я беру деньги за свои услуги.

– Отлично. Какова ваша цена?

– Десять долларов, – ляпнула Лин.

Ни слова не говоря, Генри выудил из бумажника хрустящую десятку и положил между ними на стол. Лин постаралась ничем не выказать изумления. Этот сновидец оказался первым, кто не стал препираться из-за денег… но говорить ему об этом она, конечно, не обязана. Кто бы там ни был этот его потерянный друг – наверняка он важная птица.

– Мне понадобится какая-то ваша вещь, – сказала она, быстро убирая деньги в карман. – Чтобы найти вас во сне.

Генри протянул Лин свою шляпу.

– Это подойдет?

Она кивнула.

– Во сколько ночью?

– Придется поздно. В полночь я играю для «Ревю на крыше», это над Зиглером.

Лин видела рекламу «Ревю на крыше» в газете. Девушки там не слишком обременяли себя одеждой.

– Все надеюсь привлечь к своим песням какое-никакое внимание, – пояснил Генри пугливо. – Я, видите ли, композитор.

– Я знаю какие-нибудь ваши вещи? – в лоб спросила Лин.

– «Горлица моя, ку-ку»? «Сентябрьская луна»?

– Никогда о них не слыхала.

Генри почувствовал себя смутно оскорбленным.

– Вот такой у нас суровый бизнес…

– Может, не в бизнесе дело. Может, это песни у вас недостаточно хорошие.

Генри встал.

– К трем я, надеюсь, буду дома, – холодно сказал он, кладя на стол деньги по счету. – Итак, мы договорились?

– Да, в три – отлично.

– Тогда мы в деле, – он протянул ей руку.

Лин руку не взяла, зато поглядела ему прямо в глаза.

– Это очень смело с вашей стороны вот так прийти сюда. Большинство боится подцепить сонную болезнь.

– Я не большинство, – сказал он, но руку не убрал.

Лин коротко пожала ее – никаких искр на сей раз не случилось.

– Увидимся во сне, Лин Чань.

– Надеюсь, песни у вас не такие тупые, как шутки, – ответила она.

Генри устремился обратно, в холодный город, думая про себя, что Лин Чань, возможно, самая вредная особа, какую он в жизни встречал. Но она собиралась помочь ему найти Луи – первая ниточка надежды за очень долгое время… Эта надежда подогревала ему настроение, пока он петлял по узким, извилистым улочкам Чайнатауна. Над головой белье танцевало на натянутых между окон веревках, будто флаги на «Стадионе Янки», где по весне король бейсбола, Бэби Рут, надеялся застолбить себе местечко в книге рекордов. Вскоре он вышел к широким тротуарам и ободранным зимою деревьям Коламбус-парка, где какой-то человек толкал речь со ступенек павильона под остроконечной крышей.

– Китаец въезжает к нам со всеми своими китайскими привычками – c азартными играми, войнами тонгов и опиумными курильнями. Он скрытный, он себе на уме. Он не может круглые сутки быть американцем. И вот теперь он подарил нам свою болезнь. Я говорю вам: сохраним Америку для американцев! Выгоним китайца обратно в Китай! Отошлем его домой на следующем же корабле!

– Чертов фанатик, – проворчал Генри и двинулся дальше.

Но по дороге через парк ему вдруг безо всякой внятной причины стало холодно, нахлынул непонятный страх.

– С тобой все в порядке, сынок? – спросил его человек в твидовом костюме, смахивающий не то на судью, не то на священника.

– Аг-га… То есть да. Все отлично, спасибо, – ответил Генри, но холод никуда не делся.

– Вот, возьми-ка это, – сказал тот, суя ему в руки листовку: АМЕРИКА ДЛЯ БЕЛЫХ – ЭТО БЕЗОПАСНАЯ АМЕРИКА. РЫЦАРЯМ КУ-КЛУКС-КЛАНА НУЖЕН ТЫ!

Генри швырнул листок в урну, даже не дочитав, и вытер руки о пальто.

Генри стоял на платформе станции «Сити-холл» и ждал поезда, все еще пытаясь стряхнуть странный, липкий ужас, напавший на него в Коламбус-парке. В голове вертелись десятки мыслей – все то, что он хотел сказать Луи, когда видел его в последний раз. Какой-то молодой человек почти скатился по ступенькам: костюм его был в беспорядке, кругом плавал крепкий аромат спиртного. Он что-то бормотал себе под нос, словно вел приватную беседу со слышными только ему голосами; ждавшая поезда публика бросала на него озабоченные взгляды.

– Где этот ваш чертов поезд? – требовательно осведомился новоприбывший. – Мне нужен поезд!

– Скоро подойдет, – осадил его какой-то бизнесмен. – Охолони там!

Молодой человек заметался по платформе; люди отодвигались от него на безопасное расстояние.

– Там было так красиво! Мне нужно обратно! Но я не могу найти… Не могу найти…

Генри глянул в тоннель и с облегчением увидал приближающиеся огни состава. Несчастный пьяница меж тем качался в опасной близости от края платформы.

– Берегись! – Генри прыгнул вперед и сдернул его назад ровно в тот миг, как поезд с визгом ворвался на станцию.

Юноша рухнул наземь, всхлипывая и закрывая лицо руками.

– Я просто хочу спать! Мне нужно туда, назад! Я хочу назад…

Толпа разомкнулась, пропуская полицию. Офицер поставил, кажется, совсем уже обезумевшего парня на ноги.

– А ну-ка, давай, малыш. Мы тебе сейчас найдем хорошенькую кроватку, хоть всю ее выспи.

– Смотри мои сны! – почти зарыдал в ответ тот.

И пока полицейские уводили его, он все бормотал и бормотал эту фразу.

Эви с лучшей подругой, Мэйбл Роуз, сидели в викторианской столовой «Беннингтона» под неисправной и оттого мигающей люстрой и потягивали горячий шоколад, стараясь прогнать зимнюю стужу. Уже два месяца нога Эви не ступала под своды ее бывшего дома, но Мэйбл настаивала и на удивление мастерски взяла ее измором. Теперь, оказавшись тут, Эви не могла не заметить, каким унылым, каким обшарпанным было это место – особенно в сравнении с фешенебельными отелями, где она обитала в последнее время. На мгновение ей показалось, что она видит Джерико, и сердце пропустило один удар… но нет, это был не он, и Эви испытала прилив облегчения пополам с разочарованием.

Мэйбл побарабанила пальчиками по гимбельсовской коробке, перевязанной голубой лентой.

– Поверить не могу, что ты купила мне платье. Это же ужасно дорого, – снова сказала она. – Рабочие-забастовщики могли бы неделю питаться на эти деньги.

Эви вздохнула.

– Ох, Мордочка, я тебя умоляю. Меня что, ждет еще одна трагическая речь об опасностях капитализма? Должна тебе сказать, из капитализма получаются недурные платьица. К тому же это мои деньги, а не твои.

– Оно правда такое милое, – согласилась Мэйбл.

– Совсем как ты, – кидая через ее плечо взгляд в сторону крутящихся дверей «Беннингтона».

– Ты чего там выглядываешь? Только этим и занимаешься с тех самых пор, как мы вышли из «Гимбельса».

– Ну, я просто хочу убедиться, что в округе не рыщет дядя Уилл, – соврала Эви. – Не хотелось бы внезапно на него наткнуться. Ну, ты понимаешь.

Мэйбл кивнула и заулыбалась.

– Да уж, это было шикарно. Мы с тобой вдвоем, совсем как в прежние времена.

Они и правда вволю накатались на коньках в Центральном парке, потом завалились на шопинг в «Гимбельс». Мэйбл чуть не лопнула со смеху, когда Эви принялась играть лифтера, вопя:

– Четвертый этаж: дамские чепчики и клистирные кружки. Леди, спешите: «Гимбельс» отделает вас с головы до ног!

Но все это было так быстро, так мимолетно… Мэйбл смертельно скучала по Эви – они не виделись уже целую вечность – и боялась, что новые шикарные друзья затмят, а там, глядишь, и совсем вытеснят ее. Мэйбл сама не пила и, честно говоря, нашла ту единственную вечеринку, где оказалась на пару с Эви, скучной и бессмысленной, набитой мелкими, пустыми людьми, ни во что не ставящими весь остальной мир. Впрочем, это не мешало ей сокрушаться, что ее не приглашают.

– Слу-ушай, у меня просто потрясающая идея! Почему бы тебе не остаться на ночь? – воскликнула Мэйбл. – Уверена, мама возражать не станет.

Эви подняла бровь.

– Да твоя мама считает меня сущим дьяволом!

– Вот и неправда! Ну, почти неправда. Забудь ты о моей маме. Мы будем танцевать под пластинки Пола Уайтмана, поиграем в «Педжити» и нажремся пирожных так, что живот заболит.

– Прости, Мордочка, я сегодня занята. У нас вечеринка в «Ого-го-клубе». Я обещала выскочить из торта в полночь.

– А. Понятно, – сдулась Мэйбл.

Конечно, у нее каждый день по вечеринке.

– Ну, Мордочка, прости.

– А завтра?

– Ур-рок сцени-ической речи, – манерно протянула Эви. – А потом на Даблъю-Джи-Ай приедет «Радиозвезда» – фотографировать меня. Ну, то есть всех фотографировать, но и меня тоже.

– Звучит… гламурно. – Сама Мэйбл очень надеялась, что не прозвучала жалко и завистливо, потому что именно так она себя и чувствовала. – Хотела бы я быть более гламурной вместо того, чтобы… быть просто мной.

Эви грохнула по столу кулаком.

– Вот еще вздор! Не желаю слышать ни единого дурного слова в адрес мисс Мэйбл Роуз. Она просто отличная. Лучше всех на самом деле.

– Ну, гип-гип, ура! – Роуз закатила глаза.

– Ты особенная. Ты – единственная Мэйбл Роуз на свете, другой такой нет, – твердо сказала Эви.

– О, так вот почему парни штабелями ложатся мне под ноги! Не иначе как дивный характер делает меня такой привлекательной, – возрыдала Мэйбл. – Не будь я такой заурядной, операция «Джерико», возможно, не провалилась бы.

Эви яростно заболтала ложкой в какао, надеясь, что Мэйбл в пучине отчаяния не обратила внимания на ее зардевшиеся щеки.

– Может быть, Джерико запал на какую-нибудь другую девушку, – осторожно предположила она. – Какая-нибудь старая пассия. И ему надо избавиться от призраков прошлого, прежде чем приударить за тобой.

Мэйбл оживилась.

– Ты правда так думаешь?

Эви сумела изобразить улыбку.

– Готова прозакласть мои новые чулки, что так оно и есть. А знаешь что? Может, не стоит тебе ждать, пока Джерико раскачается, а? Надо быть смелой! Отправляйся в музей, предложи помощь. Скажи, что у тебя послание из мира духов: мол, вам двоим сегодня суждено каталогизировать всякую призрачную дрянь, а потом пойти вместе на танцы.

– Эви! – Мэйбл смущенно захихикала.

– Ну, или заставь его ревновать, – Эви коварно поиграла бровями. – Помнишь того, другого, парня – ну, он тебе еще карточку дал? Артур Как-Его-Там?

– Артур Браун, – кивнула Мэйбл. – Я его с октября не видела. К тому же родителям он не нравится.

– Это еще почему? Он что, за Кулиджа голосовал?

Мэйбл снова захихикала.

– Да нет, просто Артур для них слишком радикальный.

Эви схватилась за голову.

– Стоп-машина! Кто-то слишком радикальный для твоих родителей – ты мне это хочешь сказать?

– Они говорят, он не за профсоюзы, а за анархию. Вроде бы он влип в какие-то неприятности на митинге за оправдание Сакко и Ванцетти, там еще взрывы были, помнишь? Папа сказал, ему пришлось улепетывать из города с федералами на хвосте.

– Вот ведь черт! Настоящий живой анархист либо парень, который день-деньской торчит в музее привидений, – потрясающая альтернатива! Где ты их только берешь, Мэйбси, таких пухлых, а?

И девушки снова расхохотались. Насмеявшись, Мэйбл вытерла глаза. Внутри у нее теперь было тепло и умиротворенно. Она даже чувствовала себя смелой. Просто поразительно, как день с лучшей подругой может починить девушке голову.

– Ох, я так по тебе скучала, Эви. Пожалуйста, пожалуйста, давай скорее повторим!

– Обязательно повторим, Мордочка, – сказала Эви, крепко пожимая ей руку, прежде чем встать. – Терпеть не могу портить веселье, но мне пора шевелить копытами. У меня свидание с тортом, не забыла? Но пока я не ушла, ты должна показать мне свое новое платье – на себе.

– Сейчас?

– Нет, на следующий День Независимости. Сейчас, конечно! И никаких отказов!

– Ну, ладно, пошли наверх.

Эви решительно покачала головой.

– Не пойдет. Я хочу обслуживание по полной программе. Отправляйся наверх, напяливай тряпки, а потом, – тут Эви понизила голос до обольстительного мурлыканья. – Я хочу, чтобы ты явилась из лифта во всей красе и вот так встала у стены, как Клара Боу.

Вся врожденная мэйблская тривиальность под ручку с посредственностью тут же радостно просунули в дверь свои отталкивающие лица.

– Ну, какая из меня Клара Боу, – промямлила она.

– Ради бога, Мэйбси! Немножко загадочности, немножко игры, а? Смотри, я жду здесь – и ждать целый день я не намерена! Помаду, кстати, не забудь – и с этими словами Эви безапелляционно пихнула Мэйбл в сторону лифта.

– Вернусь к тебе новой женщиной! – объявила та, уставив пальчик в небо.

Лифтер захлопнул за нею решетку.

– Тик-так, поняла? Вечеринка-торт! – напомнила ей Эви и уселась в кресло в холле – ждать.

Отодвинув тяжелую бархатную штору, она поглядела на улицу. Пока что ни тени этого бездельника, Т.С. Вудхауза. Прежде чем уезжать из «Гембельса», Эви ускользнула в телефонную будку и скинула ему информацию, что «мисс Эви О’Нил в первый раз со времени ее отъезда в ноябре видели входящей в „Беннингтон Апартментс“ в сопровождении лучшей подруги – на тот случай, если заинтересованной стороне нужен свежачок для газет». Да, возможно, Эви платила Вудхаузу сущий мизер, чтобы ее имя не сходило с первых полос – но вообще-то это были трудом и потом заработанные деньги, и лучше бы ему не шляться по подпольным барам, вместо того чтобы делать из них обоих знаменитостей.

Кто-то толкнул крутящуюся дверь. Ну, наконец-то, подумала Эви. Она вскочила и приняла завлекательную позу под золоченым канделябром, повернувшись самым лучшим ракурсом ко входу – на тот случай, если Вудхаузу хватило мозгов притащить фотографа. Дверь прокрутилась полный раунд и вынесла в холл никакого не Вудхауза, а вовсе даже Джерико. Он стоял, разматывая шарф и очевидным образом не замечая Эви. Желудок ее исполнил ярмарочное сальто, а где-то чуть выше запузырились чувства, которые она так старалась забыть. Она вспомнила ту ночь в отельной комнате, когда Джерико подстрелили… они тогда вдруг оказались наедине, вместе – такие открытые, такие честные. Эви никогда и ни с кем еще не чувствовала себя такой… голой – даже с Мэйбл. Словно она может сказать что угодно и ее все равно поймут. Это было так безрассудно… и так опасно. Девушке в современном мире нужна хорошая броня, а Джерико вдруг удалось с такой легкостью избавить ее от доспехов…

Глаза его расширились, а потом губы сложились в самую милую на свете улыбку.

– Эви! – вскричал он и пошел ей навстречу, и ее решимость оставить его в покое начала ветшать на глазах.

– Привет, Джерико! – тихо сказала она.

Они еще постояли молча посреди фойе. Мимо шли какие-то люди, но Эви едва сознавала их присутствие. Она уже и забыла, как красив – по-своему, конечно – Джерико: острые скулы, пронзительная синева глаз. Длинная прядь белокурых волос жила своей жизнью, спадала на щеку. Он попробовал было заправить ее назад, но она упорно упала на прежнее место. Эви ужасно захотелось охватить ладонями его шею – так легко было бы сейчас взять и дотронуться до него…

– Как ты по… – произнесла Эви в тот самый момент, когда он заговорил.

Они нервно рассмеялись.

– Ты первый, давай, – сказала Эви.

– Я слушал все твои радиошоу. Они очень хороши. Ты прирожденная артистка.

– Эм-м. Спасибо, – сказала Эви, порозовев от комплимента.

На них снизошло неуклюжее молчание. Джерико кашлянул и махнул рукой в сторону столовой.

– Ты ела? Может, выпьем чаю в гостиной? Как в прежние времена.

Эви украдкой кинула взгляд на двери лифта.

– Оу. Я, в общем-то, как раз уходила. Вот только дождусь Мэйбл.

Джерико шагнул к ней. От него пахло чистотой и деревом – совсем как в то утро на крыше, когда они поцеловались.

– Я так скучал по тебе, – сказал он своим глубоким, тихим голосом.

Дыхание запнулось у нее в груди, больно раздвигая изнутри ребра. Как легко справляться с чувствами к Джерико, когда он всего лишь воспоминание. Как просто отодвинуть их подальше, в уголок сердца, когда тебя кружит вихрь вечеринок и радиошоу, и, чего греха таить, рук других парней – попроще, которые не прочь приятно провести время. Но когда он стоит тут сам, во плоти, это совсем другое дело. Эви подняла взгляд, погрузилась в его глаза.

– Я…

– Уж не Провидица ли это Душечка?

Взволнованное бормотание заполнило холл – кто-то из беннигтонских жителей узнал Эви. Она ахнула и отступила от него на шаг.

– Мне… мне пора. А не то опоздаю в торт… на вечеринку то есть опоздаю. На вечеринку с тортом, – пролепетала Эви; голос у нее звучал ровно так, как она себя чувствовала, – ошеломленно. – Передай Мэйбл мои «пока-пока».

– Подожди! Не уходи.

Джерико протянул руку и поймал ее пальцы в тот самый момент, когда двери лифта разъехались, и наружу выступила Мэйбл в своем новом желтом платье, словно одна из девушек Айседоры Дункан.

– Дор-рога-а-ая! Перед тобой Мэйбл БараСвенсонНайтБоу собственной пер… Ой.

Эви моментально отдернула руку с траектории захвата Джерико и устремилась навстречу подруге.

– Мэйбси! Ты просто видение в этом платье!

– Видение чего? – пошутила Мэйбл, бегая глазами с Эви на Джерико и обратно.

– Ну не забавно, а? Смотри, на кого я наткнулась случайно в фойе, – сообщила Эви немного, пожалуй, чересчур празднично. – Наш старый добрый Джерико.

Она чувствовала на себе его взгляд – и не дерзала с ним встретиться.

– Вот черт. C виду у вас был какой-то серьезный разговор. Надеюсь, я ничему не помешала, – сказала не очень уверенно Мэйбл.

– Да так, убивали время, тебя ждали, – прощебетала Эви в нарастающей панике.

Джерико в любое мгновение мог что-нибудь сказать… о том, что между ними случилось. Разбить Мэйбл сердце, оставить от их многолетней дружбы лишь рожки да ножки.

Крутящаяся дверь снова пришла в движение, и в фойе ввалился Сэм, продолжая начатый раньше разговор с Джерико – разумеется, через весь холл.

– …так вот, проблема с Ницше – помимо того, конечно, что он нудный нытик – состоит в том, что он мыслит как испорченный семилетка в песочнице, который не хочет делиться формочками…

– Сэм! Сэм, сюда! – крикнула Эви.

Ухмыляющийся Сэм вальяжно продефилировал к ним, руки в карманах.

– Уж не наша ли это Царица Савская? Именно ты-то нам и нужна. Фредди уже рассказал тебе про нашу пророческую выставку? Я тут как раз подумал…

Эви обняла его за шею.

– Сэм, вот и ты наконец! Ты опоздал! Ах, неважно – ты у меня такой красивый сегодня!

Сэм наморщил лоб.

– Прощенья просим, мисс. Я было подумал, что вы Эви О’Нил. Ясное дело, обознамшись.

Эви засмеялась – немного чересчур громко.

– Ах ты! Все бы тебе комедию ломать!

Она продела свою руку в его, слегка попутно ущипнув.

– А теперь я опаздываю в «Ого-го-клуб», и мне надо, чтобы ты меня проводил – ты ведь не откажешься? Пока-пока, Мэйбси, дорогая! Давай скоро повторим! Счастлива была увидеть тебя, Джерико!

Увлекая Сэма прочь, Эви умудрилась глянуть украдкой назад: Джерико провожал ее взглядом, мученическим и стоическим. Ну, это все-таки надо было сделать, хоть и чувствуешь себя потом отвратно.

За дверями «Беннингтона» она тут же выпустила Сэмову руку.

– Однако, если хорошенько подумать, гулять нынче холодновато, и да, дождь собирается. Я лучше поймаю такси прямо здесь.

Сэм самодовольно улыбнулся.

– Как! И прервать на этом наше воссоединение? А все так уютненько начиналось…

– Да, и у меня тоже сердце разрывается. Но, думаю, я как-нибудь справлюсь, – она махнула рукой швейцару.

– Помнишь день, когда мы впервые встретились на вокзале?

– Это когда ты стырил мою двадцатку? О, как я могу забыть!

– Ты мне тогда сказала, что ты не актриса, – Сэм наклонил голову набок и прищурился. – Выходит, безбожно врала.

– Понятия не имею, о чем ты толкуешь, Сэм Ллойд, – Эви с надеждой поглядела на швейцара, возвышавшегося на обочине с поднятой рукой.

– Еще как имеешь. Да не трусь ты так, я тебя не выдам. Но мне от тебя понадобится что-то взамен.

– А ты променял мелкую кражу на шантаж, я смотрю?

– Это не для меня, а для твоего дяди. Он вот-вот потеряет музей, если мы срочно не вынем ему кролика из шляпы.

– Не вижу, как это меня касается.

– Ты нам нужна для выставки по пророкам. Если ты замолвишь о ней словечко у себя на передаче и засветишься в качестве почетной гостьи, нам гарантировано громкое открытие – возможно, мы даже сумеем оплатить налоговый счет, прежде чем здание выставят на аукцион.

Глаза Эви загорелись.

– И c какой же стати мне помогать Уиллу? Я жизнью рисковала, чтобы раскрыть Пентаклевого Душегуба, а он за это чуть не сбагрил меня обратно в Огайо. Это все, что я получила вместо спасибо. Может, хватит уже таскать кроликов из шляп каждый месяц, Сэм? Может, Уиллу уже пора бросить этот паноптикум?

– Это труд всей его жизни, Шеба.

– Ну, раз это так много для него значит, он найдет способ спасти дело.

Сэм покачал головой.

– Ты и правда жестокосердна, Эви О’Нил.

Эви хотела было ответить, что в этом случае ее сердце бы так не болело… Она поступила правильно, оттолкнув от себя Джерико… к Мэйбл. Правда же, да?

К ней подкатил джентльмен в темном костюме.

– Не могли бы вы подписать, мисс О’Нил? Я ваш огромный поклонник.

– Ну, конечно. Для кого подписываем? – просияла Эви, запуская в него одну за другой все свои отточенные сценической речью гласные.

– Простого автографа будет вполне достаточно, если это вас не затруднит.

– Совершенно не затруднит, – отвечала Эви, артикулируя каждую согласную и наслаждаясь звуком собственного голоса.

Она пририсовала к подписи последнюю завитушку:

– Вот, прошу.

– Вы не представляете, сколько это для меня значит, – рассыпался тот, принимая автограф, но Эви его уже не слушала.

Что ни говори, вовремя, подумала она, созерцая фланирующего по направлению к ним через улицу Т.С. Вудхауза.

– Черт меня побери, если это не Провидица-Душечка! – воскликнул он, насколько позволял набитый жвачкой рот, и выдул преогромный пузырь.

Эви стоило огромного труда не лопнуть его.

– Как чудесно наконец встретить вас, мистер Вудхауз.

Тот зевнул.

– Я спасал стайку монахинь из горящей церкви.

– Не иначе как сами и подожгли, ради красного сюжета, – отпарировала Эви.

Вудхауз подбородком показал на еще одну стайку – на этот раз школьниц, – которая уже мчалась к ним через проезжую часть, взволнованно перешептываясь:

– Интересно, кто это успел им сдать, что вы ошиваетесь тут, в «Беннингтоне»?

Даже подмигнуть не постеснялся.

Фанаты – средство безотказное.

– Мисс О’Нил? – защебетала одна из девочек. – Я так обожаю ваше шоу!

– О, это ужасно мило с вашей стороны, – сказала Эви своим радиоголосом, и девчонки восторженно распищались.

Эви любила, когда ее узнавали. Всякий раз как такое случалось, она, будь ее воля, делала бы снимок и отправляла его Гарольду Броуди, Норме Уоллингфорд и всем этим провинциальным «синим носам», что так ее недооценили. И внизу непременно приписать: «У нас тут все пухло. Хорошо, что вы не с нами».

Сэм приобнял ее за плечи.

– А какой у нее почерк – загляденье!

– Смотрю, вы двое хорошо тут устроились. Славно смотритесь вместе. Читателям «Дейли ньюс» стоит о чем-то узнать? Пару месяцев назад ходили слухи, что вы типа как пара.

– Нет, – твердо ответила Эви. – Мы – не она.

– Нет, хорошенькое дело! Разве так говорят о своем нареченном, Котлетка?

– О нареченном? – Брови Вудхауза профессионально полезли на лоб.

Девчонки снова распищались. К ним начал подтягиваться народ, крошечная толпа на глазах набирала солидности. Математика славы – она такая.

– Бесстыдно шутит, – пояснила Эви всем и каждому.

Сэм подарил ее лучшим взглядом страдальца от безнадежной страсти, какой только отыскался у него в арсенале.

– Да я с ума схожу по этой крошке с самой нашей первой встречи на Пэнн-Стейшн!

– Сэм! – предупредила она его сквозь натянутую улыбку.

– А кто бы не сошел? Вы на личико ее посмотрите!

Он ущипнул ее за щечку. Она в ответ как следует наступила ему на ногу.

– Ах, это так романтично! – со вздохом сказала одна из фанаток.

Из толпы послышались аплодисменты.

– Так у Провидицы-Душечки завелся свой душечка? – прокомментировал кто-то.

– И вовсе он не мой…

– Ну, цветочек! Давай больше не будем прятать нашу любовь. Довольно тайн!

– Я сейчас свой кулак спрячу у тебя в поддыхе! – пообещала ему на ухо Эви.

– Так вы пытаетесь утаить роман, мисс О’Нил? И от кого – от меня? – поднажал Вудхауз, почуяв сенсацию.

– Мисс! Ваше такси! – крикнул швейцар, придерживая для нее дверь.

Первые редкие плевки дождя ударились о тротуар. Сэм практически впихнул Эви на заднее сиденье гостеприимного автомобиля.

– Беги, душечка! Нельзя, чтобы моя радиозвездочка подхватила простуду!

– Завтра они будут прочесывать реку в поисках твоего трупа, Сэм Ллойд, – прошипела Эви, приспустив чуть-чуть заднее стекло.

Такси нырнуло в поток.

– Она правда только что сказала, что завтра ваш труп будут искать в реке? – осведомился Т.С. Вудхауз; его остро отточенный карандаш парил над страницей блокнота, готовый спикировать вниз.

Сэм вздохнул, как по уши влюбленный человек.

– Сказала, злючка моя. А как еще бедной беззащитной девочке защищаться от связавшего нас звериного притяжения любви? Кстати, можете меня процитировать.

– Звериного… притяжения… любви…

Вудхауз все еще строчил у себя в блокноте, когда небеса вдруг разверзлись, выпуская шквальный ливень.

А дальше по улице худощавый мужчина в темном костюме пригнул под хлещущими струями голову, скользя сквозь безликие нью-йоркские полчища, будто вовсе не имел тени. Наконец он плюхнулся на пассажирское сиденье ничем не примечательного седана и протянул автограф шоферу.

– Вот вам. И не говорите потом, что я вам ничего не даю.

Тот мельком взглянул на росчерк Эви и сунул его в нагрудный карман.

– Племянница Фицджеральда? Любопытно.

– Мир – вообще любопытное и опасное место, мистер Джефферсон. Призраки, пророки… люди, утверждающие, что видели высокого человека в цилиндре. Угроза изнутри и снаружи. Безопасность – вот краеугольный камень нашей свободы. И нам доверено эту безопасность беречь.

– От моря и до моря, мистер Адамс, – шофер завел машину. – Думаете, она – настоящая?

– Трудно сказать, – отозвался пассажир, открывая пакетик фисташек. – Думаю, нам придется устроить ей небольшую проверку.

Генри сидел в кресле и ждал, пока часы пробьют три… – и вспоминал тот самый первый раз, когда он положил глаз на Луи Рене Бернара.

Стоял май 1924-го. Генри стукнуло пятнадцать, и он как раз приехал домой на каникулы из своего нью-гемпширского пансиона. Недавно с ним случилась насмерть всех перепугавшая корь, и родители разрешили провести лето дома, чтобы как следует восстановить силы. У отца был бизнес в Атланте, неделями кряду державший его вдали от дома. Слабенькая мама целые дни проводила на семейном кладбище, вознося молитвы каменным святым с расписными лицами, похожими на пемзу из-за неотвратимой нью-орлеанской сырости. В первый раз в жизни Генри был свободен творить что душа пожелает.

Вот он и решил отправиться в однодневный круиз на пароходике, месившем миссисипские грязи между Новым Орлеаном и Сент-Полем. Большинство народу на них приходило танцевать – он приходил слушать. Лучшие джаз-бэнды города оттачивали мастерство на пароходах, это был настоящий плавучий мастер-класс по диксиленду.

Бэнд на «Элизиуме» оказался изумительный – почти такой же шикарный, как у Фэйта Марабла. Сладостное нытье кларнета вспархивало и вновь падало на фоне гипнотической песни трубы, пока пассажиры, томно горя глазами, колыхались на исполинском корабельном танцполе под потолочными вентиляторами, неспособными побороть ни зной, ни москитов Дельты. Однако все внимание Генри приковал скрипач. Он в жизни не видал настолько красивого парня: густые, почти черные волосы отброшены назад с лица, украшенного мощным лбом, темно-карими глазами и квадратной челюстью. Улыбка превращала эти самые глаза в полумесяцы, а клыки были чуть длиннее передних зубов и к тому же изогнуты. И имя у него было как фортепианное арпеджио в страйд-технике: Луи Рене Бернар. К концу третьей песни Генри уже был по уши влюблен.

Луи тоже, кажется, его заметил. Когда вечером «Элизиум» пристал в Новом Орлеане, он примчался за Генри по трапу на берег.

– Простите, это не вы, сударь, потеряли шляпу? – Луи ткнул пальцем в соломенное канотье, взгромоздившееся ему на шевелюру.

– Боюсь, не я, – отвечал Генри.

– И не я точно – смотрится на мне ужасно.

– А вот и нет! Не могу с вами согласиться. Она очень… – Разумеется, до Генри слишком поздно дошло, что Луи вообще-то прав: шляпа ему была слишком мала; пришлось срочно подыскивать слово, чтобы вывернуться. – …пароходная.

Луи расхохотался, а Генри подумал, что этот смех, наверное, самый красивый звук, который он в жизни слышал. Красивее даже, чем джаз.

– А вы бенье любите? – застенчиво спросил Луи.

– Кто же их не любит!

И они пошли в «Кафе дю Монд», где обильно оросили сахарную жареную плоть пончиков чашками крепкого кофе из цикория. Потом они гуляли по речному берегу, слушая вопли чаек и дальнюю перекличку пароходов. А потом – после того, как они некоторое время постояли рядышком, ожидая, пока другие гуляющие уйдут подальше и оставят их одних… после нескольких конфузливых взглядов – Луи наклонился к нему и легонько поцеловал в губы. У Генри это был не первый поцелуй – эта честь досталась Синклеру Мэддингтону, однокашнику по «Филипс Экзетер». Тот поцелуй был неловкий, неумелый и немного отчаявшийся… а после они несколько недель обходили друг друга по широкой дуге, подогреваемые взаимным стыдом. Зато в поцелуе Луи никакого стыда не было – одна лишь сладость, от которой в животе у Генри что-то запорхало, а голова закружилась, как от шампанского. Вот бы он никогда не кончался…

Луи нахлобучил шляпу Генри на голову.

– На тебе смотрится куда лучше.

– Ты думаешь?

– Я знаю. Отныне, друг мой, это будет твоя счастливая шляпа.

С тех пор Генри ее никогда не снимал.

– Что это у вас на голове? – осведомилась Флосси, кухарка.

Генри как раз выметался из дома через кухню; канотье было заломлено под лихим углом.

– Это моя счастливая шляпа!

Она покачала головой, не отрываясь от курицы, которую обваливала в муке.

– Ну, раз вы так говорите…

Это было лето Генри-и-Луи.

Генри узнал, что Луи семнадцать и что он – часть реки, такая же неотъемлемая, как рыба или одетые мхом камни. Прежде чем умереть – слишком, безвременно рано, – его французский отец передал парню любовь к музыке и дар обращаться со скрипкой. А мать научила ценить самостоятельность, оставив сначала у дальних родственников, а потом, когда ему еще и семи не исполнилось, в католическом приюте в Новом Орлеане. Едва ему стукнуло двенадцать, Луи оттуда убежал, предпочтя жизнь на улицах, в рыбачьих поселках и на пароходах. Тонзиллит подарил ему хриплый голос, из-за которого все, что бы он ни говорил – от «рыба клюет» до «dit moi la vérité», – звучало как попытка флирта. Он просаживал деньги в Буре и нежнейше играл на скрипке во Французском Квартале, никогда нигде не оставался надолго, а сейчас обретался на умопомрачительно жарком чердаке над бакалейной лавкой на улице Дофэн. Еще он души не чаял в своем щенке, Гаспаре, которого кто-то бросил у реки.

– Совсем как меня, – говорил он и чесал роняющему слюни псу мохнатые уши.

Гаспара они везде таскали с собой. Никто в Квартале и не думал возражать, а бывало, что ему и миска объедков доставалась.

Генри признался Луи в том, чего не говорил ни единой живой душе: со времени болезни он приобрел странную привычку к осознанным снам. Как-то ночью, валяясь с корью, он вдруг проснулся, задыхаясь, жадно хватая воздух, словно чуть не утонул, – кошмарное ощущение. А успокоившись, понял, что вовсе не проснулся. Вместо этого он оказался в полном сознании внутри сна.

– И как, ты испугался? – спросил Луи.

– Да, – сказал Генри, нежась в кольце рук возлюбленного.

– А ты мог делать, что захочешь?

– Нет, – сказал Генри.

– Если бы я мог приснить себе что угодно, я бы приснил хижину на болоте, – сказал тогда Луи. – Маленькую хижину над водой… и рыбачью лодку… и полный кулек раков, такой, из газеты.

– А я бы там был? – тихонько спросил Генри.

– Ну, какой же хороший сон без тебя, сам подумай.

Вот так Генри узнал, что это такое – быть влюбленным в кого-то.

Той ночью он пришел к Луи в сон. Там была простая хижина на пронизанной солнцем реке, где дубы, древние, но все еще живые, полоскали лохмы испанского мха в кофейного цвета воде. На веранде скрипело кресло-качалка из пеканового дерева, а рядом тихо ежилась на волнах маленькая лодка. Это был совсем краткий эпизод: сон утек дальше, и Генри, как ни старался, не сумел остаться в этом чарующем месте. Но даже так, за эти несколько минут, оно успело сделать Генри счастливым.

В июне они подписались играть на круизном пароходике – за еду. Во время ночевок в сонных приречных южных городках Луи и Генри бегали на берег, покупать еду для черных музыкантов, которых в белые отели и рестораны не пускали.

– Как-то это нечестно, – сказал Генри другу.

– Это потому, что оно и вправду нечестно.

– И такого добра тут навалом.

Генри ужасно хотелось подержать Луи за руку, но на публике, где всякий мог их увидеть, он не осмеливался. Вместо этого они дожидались, пока скорый на суд мир отвалит на покой, и убегали, и прятались, и целовались, пока губы, и так уже истерзанные южным солнцем, не начинали просить пощады.

Настал июль и принес жаркие дни, полные купанья и рыбалки. Ночами они шатались по ночным клубам и подпольным питейным Французского Квартала, от бакалеи Джо Касио, где пила и плясала вся богема, до «Селесты», где Альфонс, хозяин, ставил им нелегальное пиво в чайных чашках. Иногда они брали у итальянской вдовы, унаследовавшей алкогольный бизнес от покойного супруга, кувшин самогона, истошно пахнущего можжевеловыми ягодами, и ехали на трамвае по Канал-стрит подальше, на кладбища – пить, болтать и мечтать. Окруженный каменными ангелами и увековеченными в мраморе мольбами о божьем милосердии, Генри строил колоссальные планы за них обоих.

– Мы с тобой можем поехать в Сент-Луис или в Чикаго – или даже в Нью-Йорк!

– И что мы станем там делать?

– Музыку играть!

– Так мы ее и тут играем.

– Но там нас никто не будет знать. Мы сможем быть кем угодно. Мы сможем быть свободными.

– Ты всегда свободен – ровно настолько, насколько думаешь.

– Тебе легко говорить, – насупился Генри. – Ты же не Дюбуа.

Дюбуа – это вам не какое-нибудь гордое фамильное наследие, это, господа, петля. Они были из первых семейств новоорлеанского света и в ознаменование этого обитали в громадном довоенном особняке по имени Боншанс. Со своими белыми колоннами, c двумя ровными рядами величавых дубов, Боншанс увидела свет еще при пра-пра-прадедушке Генри, мистере Ксавье Дюбуа, сделавшем себе состояние на сахаре – разумеется, выколачивая его из спин рабов. Его наследник, Анри Дюбуа I, нахапал земли у племени чокто по закону о переселении индейцев, а дедуля Генри, служивший полковником конфедератской армии, получил патент на протекторат надо всей этой краденой землей и заодно прилагавшимися к ней крадеными людьми. Генри частенько думал, интересно, а был ли в истории хоть один Дюбуа, который совершил бы за всю свою жизнь хоть один благородный поступок.

Отца Генри интересовала только одна война – c сыном. Это была бескровная битва. Полная уверенность в своей непогрешимости сообщала папá некую спокойную уверенность: никогда, ни при каких обстоятельствах мысль о том, что его эдиктам кто-то может отказать в повиновении, не могла проникнуть в эту благородную голову – так что и голос повышать незачем. Крики – они для тех, кто рангом пониже.

– Ты не станешь расстраивать маму, Хэл…

– Разумеется, Хэл будет поступать в Университет Миссисипи…

– Ты будешь делать карьеру в юриспруденции, Хэл. Вероятно, станешь судьей. Музыка – это неблагородное занятие…

– Весь этот джаз и пароходная сволочь совершенно не годятся для юноши твоего происхождения и положения в обществе, Хэл. Не забывай, что ты Дюбуа и обязан поддерживать безупречную репутацию семьи. Веди себя соответственно…

Хрупкую, неуравновешенную маму повелительная манера отца давно уже задавила. Когда с ней случился первый нервный срыв, тот отказался посылать ее в клинику из страха, что пойдут сплетни. Вместо этого семейный доктор прописал ей какие-то пилюли, и теперь мама вяло порхала по бесконечным холлам и анфиладам Боншанса, будто заблудившаяся птичка, неспособная нигде усидеть надолго, пока наконец не свила себе гнездо на фамильном кладбище. Там она и сидела все время, на побитой непогодой скамье, и неотрывно глядела в сад – только пальцы бегали по бусинам четок.

– Это все витамины, – говорила она Генри ломким, нервным голосом. – Не надо мне было их принимать. Я так боялась, что потеряю еще одного ребенка. Так много деток, и всех больше нет… А доктор сказал, что витамины помогут.

– И они помогли. Вот же он, я, маман, – отвечал ей на это Генри.

– Она написала мне письмо, сказала, что надо спрятать птичку, – продолжала она, теребя черные бусины в беспокойных пальцах.

Потом приходила Флосси и уводила маму обратно в большой белый дом.

– Идемте-ка, мисс Катрин. Святые не будут против, если вы пообедаете.

А Генри снова бежал к Луи, и они вдвоем гнали «Копченую Мэри» на западный край озера Поншартрен и ловили там рыбу с пирса в Бактауне, устраивали пикник у старого испанского форта или играли музыку в пансионах и летних лагерях Милнбурга.

Луи его никогда не называл Хэлом – для него он всегда был Анри, да еще в томно растянутой, знойной, как воздух над Кварталом, манере:

– Ну что, по ракам, А-анри-и?

– Ты слышал, как он сыграл эту фразу, Анри?

– Анри, не тормози, нас уже все заждались у «Селесты».

И любимая у Генри:

– Moi, je t’aime, Henri.

Он хотел, чтобы лето никогда не кончалось.

А потом ужасным безветренным августовским днем Гаспар помер. Не успел Луи его остановить, как щен кинулся за уличной кошкой и попал под фургон мороженщика, выворачивающий из-за угла. Был скрип колес и один жуткий взвизг. Они с Луи протолкались через толпу, и тот, испустив собственный вой, осел на колени и принялся баюкать свою мертвую собаку. Шофер, добродушный, толстолицый дяденька, снял колпак и похлопал Луи по плечу, будто отец.

– Он выскочил на дорогу, откуда ни возьмись, сынок, – сокрушенно сказал он. – Остановиться совсем не было времени. Мне ужасно жаль – у самого три собаки.

Луи был безутешен. Генри купил бутылку у итальянской вдовы, и они уединились у себя в мансарде. Тело Гаспара, завернутое в простыню, лежало на кровати. Луи рыдал, а Генри крепко его обнимал и по глотку вспаивал самогоном, пока глаза у него не остекленели. Потом Генри позаимствовал автомобиль у одного из патронов в «Селесте», и они похоронили Гаспара за городом, на болотах, под кружевной ивой, и положили в головах печеную косточку, украденную у Флосси с кухни.

– Она меня убьет, если узнает, что я спер ее лучшую суповую кость, – сказал Генри, стаскивая промокшую от пота рубашку.

– Он был хороший пес, – сказал Луи.

Глаза у него были красные и опухшие.

– Самый лучший на свете.

– Почему все, что я так люблю, меня покидает? – прошептал Луи.

– Я тебя не покину, – пообещал Генри.

– Как ты заставишь отца разрешить тебе остаться?

Генри прикусил губу, глядя на свежевскопанный холмик.

– Я что-нибудь придумаю.

– Клянешься?

– Клянусь.

Но он и правда не знал, как.

Поздний август расположился над городом, принеся с собой пелену мутных облаков, обещавших, но так и не проливших дождя. После целого дня удушающего зноя Генри с Луи сидели на одеяле под водопадами пурпурной ипомеи. Настроение у обоих было как перетянутая струна. Им принесли телеграмму: отец Генри на следующий день возвращался из Атланты. Школа начиналась в сентябре, через неделю после Дня Труда. Скоро между ними лягут многие мили…

– Почему ты просто не скажешь отцу, что не хочешь ехать?

Генри горько рассмеялся.

– Никто не говорит «нет» моему отцу.

Он сорвал фиолетовый цветок с вьюнка и раздавил в пальцах.

– Эй, что тебе сделало это растение?

Но Генри не так-то легко было вышутить из этого отчаяния. В пансионе он снова утонет по уши в бесцветной, разлинованной жизни: часовня по утрам, латынь, хулиганы-старшеклассники, постоянные издевательства над тем, как он, Генри, ходит, смотрит, говорит… Никакого тебе джаза, никаких вареных раков и рыбалки с пирса. Никаких забавных, эксцентричных персонажей, которых они встречали во время своих набегов в Квартал и которые – и мужчины, и женщины – присматривали за ними, будто за родными племянниками. И никакого Луи… Генри было от этого физически больно.

Луи нацарапал на земле сердце. А внутри – «Л + А». Анри… Генри потянулся стереть, пока никто не увидел. Луи остановил его руку.

– Нет.

– Но…

– Нет.

Той ночью они лежали вдвоем на узенькой кровати, слушая, как волны озера Поншартрен бьются о сваи под хижиной. Щетина Луи исцарапала Генри все щеки, но он ни за что на свете не прекратил бы его целовать. Их руки, их губы, их языки знали свое дело. Пот поиска и наслаждения покрывал тела. А после, так же, не расплетаясь, Генри уснул, убаюканный теплым дыханием Луи у себя на плече. Внизу, ни улицах Уэст-Энда бушевала нескончаемая вечеринка.

Отец Генри вернулся в августовскую пятницу, под самый закат лета. Из своего кресла в библиотеке он милостиво одобрил забронзовевшего и осыпанного веснушками сына.

– Судя по всему, ты вполне восстановил здоровье, Хэл.

– Да, отец, – сказал Генри.

– В школе будут очень рады об этом узнать.

Сердце у Генри заколотилось так сильно, что отец, наверное, смог бы его расслышать с того края персидского ковра.

– Я тут подумал… Пожалуй, я мог бы закончить школу тут, в Новом Орлеане.

Отец выглянул из-за раскрытой газеты.

– Зачем?

– Я мог бы помочь с мамой, – соврал Генри.

– Для этого у нас есть слуги и доктор, – подъемный мост газеты поднялся, только что не лязгнув.

– Я бы хотел остаться, – попробовал Генри еще раз, приказав себе не плакать. – Пожалуйста.

– Я уже отправил им чек за твое обучение.

– Я верну тебе эти деньги.

– Не будь смешным.

– Буду! Я буду работать… как смогу. Я…

– Все уже решено, и дело закрыто.

Отец внезапно бросил на него последний, любопытствующий взгляд.

– Где ты пропадаешь по вечерам?

– Хожу на длинные прогулки. Так сказал доктор Блэк. Для поправки здоровья.

Отец щурился на него всего мгновение.

– Отлично, – резюмировал он, возвращаясь к газете. – Полагаю, доктор Блэк свое дело знает.

И, конечно, все пошло прахом из-за глупой ошибки. Глупейшей!

Луи написал Генри письмо, очень красивое. Генри почти мог декламировать послание наизусть – столько раз он его прочел. Разлучаться с ним было юноше невыносимо, и он перекладывал бумагу из кармана в карман и всегда держал при себе, чтобы можно было в любой момент достать и перечесть. Конечно, в один прекрасный вечер он слишком устал и забыл его в пиджаке, а прачка нашла и отнесла – отцу, кому же еще.

У Генри до сих пор начинало тянуть в животе, когда он вспоминал, как Джозеф, дворецкий, пригласил его в гостиную и закрыл двери. Единственный раз за всю его жизнь ледяное отцовское спокойствие угрожало превратиться во что-то еще… во что-то жестокое.

– Тебе знакомо это? – Отец двумя пальцами поднял оскорбительную любовную эпистолу. – Что это за дрянь?

Генри было так страшно, что ответа у него не нашлось.

– Этот… – рот не без борьбы исторг нужное слово, – мальчик… тебя каким-то образом скомпрометировал?

Луи смешил его. Целовал. Любил… Ни в чем из этого ничего компрометирующего не было.

– Ты подумал о том, что он может шантажировать нашу семью, запятнать наше доброе имя – и все ради денег? – продолжал отец. – Или ты полагаешь, что только домашние девочки падают жертвой охотников за удачей?

Генри хотел сказать отцу, что Луи хороший и добрый, что он очень романтичный и нежный. Что случившееся между ними было настоящим, неподдельным… но сказать ему это было решительно невозможно. Родительское осуждение оглушало его, парализовало, топило в жарком стыде.

Никогда еще он не чувствовал себя таким трусом.

– В Экзетер ты больше не вернешься, – следующим ходом объявил отец.

– Что? – Новая надежда пробилась даже сквозь страх.

Ему разрешат остаться здесь. C Луи.

– Если для тебя защита семейной репутации ничего не значит, я вынужден буду позаботиться о ней вместо тебя. Я уже сделал несколько звонков. Завтра в девять утра отходит поезд на Чарльстон и Цитадель. На этом поезде поедешь ты. Возможно, они сумеют сделать из тебя мужчину там, где я потерпел неудачу. И больше ни слова об этом мальчике.

Генри смотрел, как отец рвет его ненаглядное письмо, как поджигает клочки спичкой и кидает в пустой камин, где они вспыхнули и свернулись, и поседели золой.

Потом его изгнали в спальню, где он обнаружил уже собранный чемодан. Военная школа… Если в Экзетере все было плохо, то в Цитадели будет хуже некуда. Он там просто не выживет. Можно, конечно, спасти себя, соврать. Я не имею никакого отношения к этому мальчику, это какое-то недоразумение. А потом сделать, как велит отец, бросить все что любишь, Луи, музыку, вернуться в Экзетер, стать адвокатом, а там и судьей. Жениться на правильной девушке, родить Генри Бартоломью Дюбуа Пятого и всю оставшуюся жизнь встречаться с одними и теми же людьми на одних и тех же балах и ужинах, все равно прекрасно зная, что ты сущее разочарование для отца и что он никогда не забудет, ничего никогда не забудет – только сделает вид, что этого не было. Или можно взбунтоваться, воспрянуть, взять жизнь в свои руки. Не этого ли вечно хотел от него отец?

Тем вечером в доме был прием для отцовских деловых партнеров. Генри слушал, как они смеются на первом этаже за портвейном и сигарами. Ну, если это и называется «быть мужчиной», увольте, он в такие игры играть не намерен! Отец и слуги заняты. Пора. Генри напихал что мог в заплечный мешок, вылез из окна спальни, соскользнул по древесному стволу и запетлял по кладбищу, хоронясь за надгробиями, – и замер на месте, едва не налетев на мать, сидевшую с четками перед статуей святого Михаила-Архангела. Несколько долгих мгновений она разглядывала Генри, переводя взгляд с него на рюкзак и снова на лицо, – будто пыталась запомнить его навсегда.

– Лети, лети, милая птичка, – прошептала она и вновь вернулась к своим святым, отпуская сына ускользнуть навеки из тюрьмы по имени «Добрая Удача».

Генри кинулся в Квартал, в их мансарду, но Луи там не оказалось. Он сунулся было в «Селесту», но его не было и там.

– Вроде я слышал, что он сегодня играет на «Элизиуме», – сообщил ему Альфонс.

Но когда Генри добрался до доков, «Элизиум» уже усвистал далеко вверх по реке. Генри чуть не расплакался. Можно, конечно, подождать Луи здесь, но кто знает, когда он вернется… а ждать Генри себе позволить не мог. Отец скоро хватится его и начнет искать. Вот устроится в своей новой, сегодня начавшейся жизни, и тогда можно будет послать весточку Луи.

Удача таки повернулась к нему добрым лицом. Пароход как раз отходил вверх по Миссисипи, и Генри уболтал команду, чтобы его взяли на борт, пообещав всю дорогу играть им на пианино в обмен на проезд до Сент-Луиса. Из Сент-Луиса он отправил письмо в «Селесту» – Луи до востребования, вместе с адресом в «Вестерн-Юнион».

Но телеграмма не пришла.

И в Мемфис тоже, и в Ричмонд, и в Нью-Йорк.

Генри вспомнил тот день, когда они похоронили Гаспара. Луи ведь взял с него обещание, что он, Генри, его не покинет, – а он что вместо этого сделал? Убежал. Вдруг Луи ненавидит его за это? За то, что ушел, даже не попрощавшись? Вдруг считает его трусом? О, если бы только найти Луи, объяснить ему, что на самом деле произошло…

Нет, Генри и не думал сдаваться. Он написал нескольким сессионным музыкантам с «Элизиума» – ответил только один, корнетист по имени Джимми. Он сообщил, что вроде бы слышал от какого-то родственника какого-то друга, что Луи, возможно, покинул Новый Орлеан и нашел работу в каком-то перелетном ансамбле, но названия проекта, конечно, не запомнил. Услыхав это, Генри зарычал: такие территориальные команды путешествовали по всей стране. Луи мог быть где угодно.

Тогда-то он и вспомнил, как ходил к Луи в сон. Если теперь это единственный способ выйти на связь, так тому и быть. Одно простое внушение: поговори с Генри… он ждет тебя в Нью-Йорке, в «Беннингтон Апартментс»… запомни: «Беннингтон Апартментс».

Но сначала Луи еще надо было найти.

И Генри занимался этим каждую неделю, весь прошлый год. По краям знакомым и странным странствовал он, а временами и по откровенно пугающим, разыскивая ключ, один-единственный ключ, что привел бы его к парню, которого он был не в силах забыть, которого любил и оставил. К парню, который, возможно, сумеет его простить…

Генри глянул на часы.

Без пяти минут три.

Он поставил будильник и запустил метроном.

– Пожалуйста, – сказал он и закрыл глаза.

Не успели веки Лин встрепенуться по ту сторону сна, как кто-то постучал ее по плечу, так что она даже взвизгнула. Она развернулась и увидала рядом пораженного Генри, тут же вскинувшего руку, извиняясь.

– Не… не смей, – Лин испустила дрожащий вздох, – так больше делать. Никогда.

– Прости, – сказал Генри, но довольной ухмылки сдержать не смог. – Шляпа сработала! Ты меня нашла.

– Да, нашла, – подтвердила Лин.

Колесики у нее в голове уже закрутились, пытаясь вычислить, как так вышло: она только что нашла во сне живого человека. В первый раз в жизни.

– Где мы? Чей это сон?

Словно по мановению волшебной палочки, проснулись звуки: цокот копыт, дальнее тарахтенье надземки, крики разносчиков всякой всячины, тонкий писк фабричного свистка… Покрывало тумана истончилось, приоткрыв все тот же клубок потрепанных городских улиц, что и в прошлом путешествии, только на сей раз к декорациям добавилось действие: двое мужчин вывалились, тузя друг друга, из створчатых дверей кабака. Их тут же обступила толпа. C полдюжины мальчишек гоняли палкой обруч.

– Энтони Оранжевый Крест…

Радостные мальчишеские вопли повисели в воздухе еще немного, даже когда вопившие уже растворились струйками дыма. Призрачный трамвай, запряженный лошадьми, рысью проплыл мимо.

– Внимание, внимание – Райская площадь! Плакальщица грядет! – выкрикнул кучер как раз перед тем, как провалиться в туман.

Хлоп-хлоп-хлоп! Фейерверки завзрывались над схематично набросанными крышами, и фантасмагорический человек в старомодном жилете и пальто возник из мглы, словно проекция киноаппарата.

– Леди и джентльмены! – воззвало привидение. – Все сюда! Приглашаю вас на прогулку на пневматическом поезде Альфреда Бича. Узрите чудо собственными глазами и удивитесь! Перед вами будущее пассажирского транспорта – прямо у вас под ногами, под этими самыми улицами!

Оно ткнуло куда-то вправо, и там тут же нарисовалось здание из коричневого песчаника.

– «Девлинс»! Именно тут я слышал прошлой ночью скрипку Луи!

Генри ринулся вперед, слушая во все уши, но сегодня старые кирпичные стены угрюмо молчали.

– Вчера я слышал ее так ясно!

– Я же говорила: нет никаких гарантий! – проворчала Лин. – Это все еще сон, не забыл?

– Но я знаю звук его инструмента – не хуже, чем собственного. Это точно был он. Луи! Луи! – Генри готов был заплакать.

Подобраться так близко и испытать новое разочарование. Со стоном он развернулся и врезал рукой по стене – и кулак действительно встретился с ней, причем с весьма ощутимым шмяком!

– Ой! – закричал Генри, тряся кистью.

Челюсть у Лин отвалилась от потрясения.

– Ты… ты только что дотронулся до стены! Это невозможно!

Она и сама осторожно вытянула руку и пробежала пальцами по выступам кирпичей и канавкам между ними.

– Невозможно, – снова пробормотала она. – Ты когда-нибудь до чего-нибудь дотрагивался, когда ходил по снам раньше?

– Ты имеешь в виду, до вчерашнего дня, когда я схватил тебя за руку? Нет.

– И я тоже.

Зазвенел пронзительный крик, от которого у них обоих мурашки побежали по спинам:

– Убийство! Убийство! О, убийство!

Еще одна призрачная фигура вынырнула из тумана и устремилась прямиком к Генри и Лин: женщина под вуалью, в старомодном длинном платье с высоким воротом. Она бежала так, будто была смертельно напугана – будто за нею гнались. Когда она приблизилась, оба заметили, что перед ее платья весь красен от крови. Беглянка проскочила между ними, волоча за собой шлейф холода, – а затем прямо сквозь фасад здания из известняка, словно сама была сделана из тумана.

Мерцающая дыра осталась за нею в стене.

– Что это такое было? – спросила Лин, но Генри ей не ответил.

Он уже стоял на краю проема, сияющего скрытым за ним озером энергии и нерешительно подрагивающего, как будто раздумывая, не пора ли захлопнуться.

– Там ступеньки, ведут вниз, – воскликнул Генри, показывая внутрь. – Скорее! Нам надо торопиться!

– Ты совсем спятил?

– Пожалуйста! Я вряд ли смогу найти его без тебя, Лин, – взмолился Генри. – Это же просто сон, дорогая. Если случится что-то плохое, нам достаточно будет просто проснуться.

– Надо было запросить вдвое больше, – пробурчала Лин.

И c этими словами они кинулись внутрь и вниз по ступенькам. Портал за ними, разумеется, тут же закрылся.

– Лин? – позвал в темноте Генри.

– Здесь я, – недовольно отозвалась Лин. – Где бы это самое здесь ни было.

Впереди в черноте расплылись смутные желтые кляксы, словно кто-то щелкнул выключателем, осветив длинный кирпичный коридор, все равно терявшийся во мраке далеко впереди. Над головой тянулись какие-то трубы. Больше ничего в глаза не бросалось – во всяком случае, ничего такого, что помогло бы определить, куда они угодили.

Мимо пронесся порыв холодного ветра.

– Это оттуда, сверху. Так что, видимо, нам туда.

Некоторое время они молча шли, и тишина с каждым шагом становилась все неуютнее, соперничая с пугающей странностью этого путешествия.

– На что это похоже – разговаривать с мертвыми? – заговорил наконец Генри. – Это страшно?

– Меня они не пугают. Они просто хотят, чтобы их услышали. Иногда у них бывают послания для живых.

– Это как?

– «Выходи замуж в следующем году в восьмой день восьмого месяца». «Сейчас не время искушать удачу – подожди один месяц». «Скажи ему, я знаю, что он сделал», – процитировала Лин, припоминая, что ее в последнее время просили передать.

– Да ты просто «Вестерн Юнион» для привидений! – пошутил Генри.

Лин досадливо пожала плечами. Она была не в настроении ничего ему объяснять, тем более о себе. Впервые за весь этот день ей наконец-то удалось на что-то отвлечься, перестать думать о Джордже.

– Ты беспокоишься из-за этой сонной болезни, когда ходишь по снам?

Генри удивленно приподнял бровь.

– А ты? То есть я хочу сказать: тебя бы это остановило?

Лин покачала головой.

– Я не про то. Думаешь, мы бы поняли, если бы попали в сон к больному человеку?

Генри раньше доводилось бывать во всевозможных снах. У пьяных сны медленные и смутные; если у человека температура – наоборот, слишком яркие и… странные, а еще там обязательно кто-нибудь жалуется на жару. Однажды Генри даже занесло в сон к человеку на смертном одре. Они были пассажирами на корабле. Умирающий безмятежно любовался тихим морем и далеким горизонтом.

– Я плыву вон туда, – сказал он Генри с улыбкой. – Но, боюсь, тебе со мной нельзя…

– Думаю, мы бы знали, – коротко заверил он Лин.

– Так как ты потерял этого своего друга – Луи?

Генри помрачнел.

– Мой отец не одобрил нашей… дружбы. Он думал, что Луи плохо на меня влияет.

– А он плохо на тебя влиял?

– Нет, никогда, – твердо сказал Генри.

Интересно, насколько стоит с ней откровенничать?

– А что бы ты стала делать, если бы родители запретили тебе видеться с самым твоим дорогим другом?

– А какой у меня был бы выбор? – вздохнула Лин. – Они же мои родители. Я им всем обязана.

– Ты вовсе не всем им обязана, – чуть-чуть запальчиво начал Генри.

– Нет, всем. Они мои родители, – отрезала Лин, словно закрывая тему. – К тому же вопрос чисто умозрительный. У меня нет самого дорогого друга.

– Что, ни одного?

Самым дорогим у нее был, наверное, Джордж… но они уже некоторое время как начали расходиться.

– Не всем вообще-то нужны друзья.

– Нет, друзья нужны всем.

– Мне нет, – сказала Лин.

– Это самая о-че-лют-но печальная вещь, что я слышал в жизни. И как джентльмен я настаиваю, чтобы на этой неделе ты как-нибудь пообедала со мной и моими друзьями. Устроим вечеринку.

Лин очень живо представила физиономии Генри и его модных приятелей при виде нее, ковыляющей к ним на своих костылях. Вот у них открываются рты, вот они побыстрее натягивают сочувственные улыбки, под которыми тут же начинает скапливаться досада. Никогда этому не бывать!

– О-че-лют-но – это не настоящее слово!

– Совершенно о-че-лют-но настоящее! Оно даже в словаре есть – как раз после воз-мо-лют-но!

– Ты просто хочешь меня позлить.

– Со-вер-тель-но нет! – Улыбка у Генри была сама невинность.

– Ты лучше слушай скрипку твоего приятеля, – рявкнула Лин и пошла вперед.

Во время первой своей встречи с мертвыми она брела во сне по дождливой улице среди каких-то людей, выглядевших просто как размытые кляксы на фоне серого дня. Она увидела красивые двери, расписанные грозными ликами богов, отгоняющими злых духов. Неожиданно двери отворились, и за ними под бумажным зонтиком стояла ее двоюродная бабушка, Хуэй-Ин, которую Лин знала только по фотографиям из Китая. Дождь падал вверх, не касаясь ее. Очерк фигуры слегка мерцал – как она потом узнала, это и отличало живых от мертвых в мире снов.

– Дочка, – сказала бабуля, – скажи, чтобы сломали мой любимый гребень, тот, который из слоновой кости, и похоронили меня с половинкой. Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой.

На следующий день родители получили телеграмму, что бабушка Хуэй-Ин умерла, и как раз в ту ночь, когда Лин ее видела.

– Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой, – бездумно повторила Лин бабушкины слова.

Потом, позже, папа взял ее с собой на ферму на Лонг-Айленде. Они работали рядышком, под жарким солнцем, собирая бобы. Папа был тихий человек, мысли свои в основном хранивший про себя, – в чем-то они были похожи.

– Лин, – сказал он, отрываясь от сигареты (она в это время ела персик, наслаждаясь сладостью сока на языке), – откуда ты узнала про бабушкин гребень?

Лин боялась сказать ему правду – вдруг она навлекла на дом какое-нибудь несчастье? До Лин у них с мамой уже был ребенок – драгоценный сын, но он умер при рождении: пуповина обвилась вокруг шеи. Два года спустя родилась Лин, и после нее детей больше не было – конечно, родители сдували с нее пылинки. Она была для них всем и очень живо ощущала это бремя – воплощать родительские мечты и надежды, нести всю эту любовь и ответственность на своих плечах в одиночку.

– Что бы это ни было, ты можешь все мне рассказать, – пообещал папа.

Ну, Лин ему все и рассказала. Он слушал молча и скурил за это время сигарету до самых губ.

– Ты думаешь, что я проклята, Баба? – спросила Лин, договорив. – Я сделала что-то не так?

Улыбка у него была очень нежной.

– Тебе достался дар, милая. Связь между старым и новым, между живыми и мертвыми. Но, как и любой другой дар, принимать его надо со смирением, Лин.

Она поняла, что он хотел сказать: не навлекай на себя несчастье гордыней, девочка. Снаружи Лин вела себя очень смиренно, но внутри тайно наслаждалась, что может ходить по снам и говорить с мертвыми. От этого она чувствовала себя особенной, сильной – почти непобедимой.

За неделю до того как заболеть, Лин отправилась на лонг-айлендский пикник, организованный Китайской Благотворительной Ассоциацией для учеников китайской школы. Стоял один их тех теплых октябрьских дней, когда лето шлет прощальный поцелуй осени. Лин с подружками сняли чулки и залезли в ледяную Атлантику, ежась от восторга, зарываясь в прохладный жирный ил пальцами ног, которым теперь не увидеть солнца до самого июня. Такой изумительный тогда вышел день.

Вечером умер их сосед, старый мистер Сюй, и Лин увидела его во сне: бледный и золотой, он сидел за своим любимым столиком в их семейном ресторане.

– Еще одну последнюю чашку чаю, и я пойду, – сказал он.

На пороге, распахнув дверь в звездный простор, он обернулся и поглядел на нее с совершенно непередаваемым выражением лица.

– Наше бремя творит нас, Лин Чань.

А несколько дней спустя она проснулась утром разбитая, c температурой и жуткой головной болью. Мама велела ей оставаться в постели, но лихорадка и мигрень только усилились. Мышцы в икрах так свело, что невозможно было двинуть ногами без боли – а потом и вообще никак, совсем. Детский полиомиелит, сказали врачи. Слишком много гордыни, услышала Лин.

В больнице доктор обездвижил ей ноги тяжеленными гипсовыми отливками, так что сестрам пришлось уложить ее на койку.

– Ты должна быть храброй и лежать совсем неподвижно, Лин, – пожурил ее он, когда она закричала, чувствуя, как огонь инфекции пожирает ее нервные окончания.

Лежать совсем неподвижно было хуже всего на свете.

– Ей надо научиться быть сильной, – сказал доктор.

– Ей не надо учиться страдать, – парировала мама, и больше он рта не раскрывал.

Целый месяц Лин терпела эту гипсовую тюрьму, неспособная дотронуться до горевшей и саднившей кожи или размять зверские спазмы в умирающих мускулах. Когда отливки наконец сняли, лучше ей не стало – ни вот на столечко.

– Теперь тебе придется носить вот это, – сказала сестра, показывая безобразные металлические скобы.

Они обняли ее сморщенные голени и вгрызлись в нежную кожу повыше и пониже колен, так что там навечно остались шрамы.

Но хуже всего были муки родителей. Лин слышала, как прямо за дверью они все спрашивали и спрашивали врачей и сестер, есть ли хоть какая-то надежда на выздоровление или хотя бы на улучшение, и все никак не могли услышать ответ.

Прекратите уже надеяться, хотела сказать она им, – так будет легче.

А про себя думала: я это заслужила. Я сама это на себя навлекла. И сколько бы Лин ни верила в науку и в разум, спасения из тенет суеверий, веры в удачу, хорошую или дурную, не было никакого. Какой тут разум, когда она на досуге болтает с призраками! В глубине души она все равно думала, что причиной болезни стала проклятая гордость.

Где-то перед Рождеством Лин настояла, что снова будет работать с родителями в ресторане. Когда в икры снова вцеплялись судороги, она изо всех сил это прятала – сколько можно жалости, она так от нее устала! – и каждую ночь сбегала в мир снов, где целый блаженный долгий час могла ходить, могла бегать, куда душе угодно. И каждое утро ей не хотелось возвращаться.

Откуда-то сверху, издалека, до Лин и Генри доносились приглушенный стук копыт и тарахтенье омнибусов, бороздивших незримые улицы. Звуки то возникали, то утихали, будто кто-то давным-давно отправил им открытки с шумами и они только теперь добрались до адресатов.

– А вот это уже интересно, – сказал Генри.

Они стояли перед железными воротами; прутья украшали кованые розы. Легкое бледное сияние сочилось сквозь них, теплое и золотое.

– Ты это видишь? – прошептал Генри. – Я никогда раньше не видел такого света во время прогулок по снам. Он тут всегда…

– …серый, – закончила за него Лин.

– Да.

Генри улыбнулся. Быть тут с Лин – это все равно как путешествовать по чужой стране и вдруг встретить кого-то, говорящего на твоем родном языке.

Лин потрогала прутья.

– Ворота… они холодные, – сказала она более удивленно, чем испуганно.

– Ну, что, пойдем внутрь? – спросил Генри.

Лин кивнула, он поднял щеколду и толкнул створки.

Генри уже навидался всяких странных вещей, странствуя по снам, – чего стоили одни те придворные с совиными головами над взбитыми кружевными жабо… или деревья, сделанные целиком из светляков… пароходы, прикорнувшие на горных вершинах. Но еще ни разу он не встречал ничего столь реалистичного и красивого, как эта чудесная старая станция, где очутились они с Лин. Не какая-нибудь тебе тривиальная подземка со скрипучими деревянными турникетами и толпами ньюйоркцев, вечно толкающихся, вечно несущихся куда-то. Как будто они без спросу залезли в личное подземное логово какого-нибудь богатого, эксцентричного аристократа.

Высоко над головой сливочного цвета кирпичи, уложенные елочкой, облицовывали холмистый ландшафт достойных собора арок. Белоснежный газ мигал внутри исполинских шаров морозного стекла на четырех бронзовых канделябрах. Свет дробился в гладком зеркале фонтана, словно замерзшего в одном бесконечном мгновении. Зал ожидания похвалялся бархатным диваном, тремя лампами на изогнутой, как лебединая шея, опоре, многоцветным персидским ковром и россыпью превосходных кожаных кресел, куда более подходящих библиотеке, чем железнодорожной станции. Тут был даже колоссальных размеров рояль со стеклянным шаром с золотой рыбкой внутри, водруженным на его обширную черную спину. Вся зала сияла теплым янтарным светом – кроме жерла тоннеля, глухого и мрачного, как погребальный креп.

– Где это мы? – спросила Лин.

Она постучала по аквариуму и была вознаграждена крошечным всплеском дивного оранжевого цвета.

– Понятия не имею. Но тут прекрасно! – отозвался с широкой улыбкою Генри, усаживаясь за рояль. – Какие будут пожелания?

– Ты, должно быть, шутишь, – Лин презрительно усмехнулась.

– Такой мелодии я не знаю, но если ты напоешь пару нот… – Генри запорхал по клавишам. – Вот это, я понимаю, слонячьи брови. Если будешь искать, слонячьи брови – из того же словаря, что и о-че-лют-но.

Лин спустилась по шелковисто-мерцающим полированным деревянным ступенькам на пассажирскую платформу и подошла к устью тоннеля. Арка давно уснувших газовых ламп окаймляла кирпичный проем.

– «Пневматическая транспортная компания Бича», – прошептала она, читая надпись на стенной табличке.

– Вряд ли тут сыщутся мертвые, чтобы сказать, где мне теперь искать Луи, – заметил Генри от рояля.

– Вряд ли, – согласилась Лин; голос отозвался слабым эхом. – Эй! – крикнула она чуть посильнее.

– Эй… эй… эй! – заскакало по стенам эхо.

Прядка ветра, лаская, коснулась ее щеки. Раздалось тихое шипение, потом хлопок голубого пламени, и тут же, все как одна, газовые лампочки полыхнули ослепительно-белым. Призрак звука пришел из тоннеля – вой металла о металл.

– Что это такое? – Генри отпрыгнул от инструмента и в мгновение ока очутился рядом с ней на платформе.

Ярчайший свет проткнул тьму, вой сделался громче. Маленький деревянный вагончик грохотал к ним по пыльным рельсам; его головной фонарь сиял, как полуденное солнце. Ворвавшись на станцию, он с визгом остановился, распахнулись двери. Генри сунул голову внутрь, потом с широченной улыбкой обернулся к Лин.

– Эй, тебе обязательно надо это увидеть!

Она тоже заглянула и подивилась панелям красного дерева, двум плюшевым креслам и изящным керосиновым лампам на столиках.

– Давай сюда! – сказал Генри, забираясь в вагон.

– Эй, что ты делаешь? – испуганно вскинулась Лин.

– А что, если он привезет нас к таинственному сновидцу? Вдруг все это – сумасшедший сон Луи? – Бледное веснушчатое лицо Генри было смертельно серьезно. – Лин, я уже все перепробовал. Я должен знать. Прошу тебя! Мы в любой момент можем проснуться.

– Ну, хорошо, – согласилась она после минутной паузы. – Мы всегда можем проснуться.

Стоило им взойти на борт, как двери захлопнулись и поезд покатился по рельсам с рывком, опрокинувшим их обоих в кресла. Лин зажмурила глаза и безмолвно напомнила себе: это сон, это всего лишь сон. Вскоре поезд мягко остановился. Двери распахнулись в затянутую туманом чащу скелетоподобных дерев. Детальности нью-йоркских улиц и прелестной станции тут как-то явно недоставало.

Генри втянул воздух.

– Чуешь? Это гардении. Совсем как в Новом Орлеане.

– Я ничего не чую, – сварливо возразила Лин.

На лице Генри любопытство сменилось почти вожделением.

– Вот! Я его слышу! Это скрипка Луи. Он здесь! Мы его нашли!

Он соскочил с поезда и устремился в мглистую путаницу едва намеченных стволов, клонящихся, обступающих, принимающих его в объятия.

– Погоди! – Лин побрела следом. – Генри? Генри! – закричала она, чувствуя, как внутри подымается паника.

Она звала и звала, но его уже нигде не было. Будто сон открыл пасть и проглотил его целиком.

– Лин? Где ты? Лин! – звал Генри, и голос его тонул в тумане.

Он-то думал, что она прямо позади, но потом обернулся, а кругом только безликие деревья – все одинаковые, и непонятно, откуда ты пришел.

Теплый ветерок принес своевольный запах гардении, а с ним и другие – мох и речную воду, запахи дома. Где-то далеко, совсем слабо, смычок упорно пиликал «Алую реку».

– Луи? – позвал Генри; в горле его набух ком.

Впереди древесные тени слегка расступились, открывая бегущую сквозь чащобу едва освещенную тропку. Скрипка ударила сильнее.

– Лин! – попробовал Генри еще один, последний раз.

Он совсем не хотел ее здесь бросать, но боялся оборвать эту ниточку к Луи, важную, как сама жизнь. Быть может, где бы она сейчас ни была, Лин тоже услышала музыку и пошла на звук. Надеясь, что так оно и есть, Генри устремился за скрипкой в глубину леса.

Солнце засияло ярче, туман истончился. Плоские, как бумага, деревья округлились, нарастили кору, превратились в громадные вековые дубы в колышащихся бородах испанского мха. Стрекозы чертили мимо его лица и ныряли к зеркалу пронизанной солнцем реки, где синяя лодочка покачивалась у берега – совсем такая же, как та, на которой они рыбачили с Луи. На самом берегу на деревянных сваях возносилась грубо сколоченная хижина; из горбатой трубы вился дым. Музыка неслась изнутри. Ноги у Генри превратились в желе. Вдруг это еще одна жестокая шутка, что так любят шутить сны? Кулак налился свинцом, но Генри набрал побольше воздуха, c усилием поднял руку и постучал. Мелодия оборвалась. Генри оплел руками живот, чтобы унять дрожь… дверь, скрипя, отворилась.

На пороге стоял Луи, прекрасный, как всегда. Он заморгал – сперва на влажный, туманный свет, потом на Генри.

– Анри?

Тот сумел лишь кивнуть. Интересно, во сне можно упасть в обморок? Еще секунда, и он, кажется, это узнает. Мгновение растянулось в вечность… А потом на лице Луи расцвела широкая улыбка.

– Mon cher! Где же ты был?

Лин шла через серый лес, зовя Генри по имени, не получая ответа и постепенно перетапливая ужас в ярость. У них была совершенно четкая договоренность: Лин должна помочь ему отыскать в мире снов Луи. В сделку не входило лазить в странные здания, бродить по старым станциям и плутать в жутких, нарисованных кое-как лесах. Никогда не надо помогать людям не из Чайнатауна, хоть за десять долларов, хоть за сколько!

– Генри! – сердито позвала она.

– Ты что, заблудилась? – ответил нежный девчоночий голос.

Лин обернулась.

– К-кто тут?

– Ты ходишь по снам, но сама не спишь.

Лин резко повернулась в другую сторону, но снова не увидела говорившей.

– Если будешь так вертеться, у тебя закружится голова, – сказал голос и хихикнул.

– А ну, покажись! – приказала Лин.

Из-за дерева выступила девушка в длинной юбке и тунике с широкими рукавами. Возраста примерно такого же, что и Лин, невысокая, но крепкая, c широким, открытым лицом и очень прямыми бровями. Заплетенные в косу волосы держали на затылке две скрещенные шпильки.

– Я тоже умею ходить по снам. Как и ты.

Сначала Генри, потом еще эта девица? Да тут скоро светофоров придется понатыкать – шляется кто попало по миру снов! Лин рассердилась. Злость – это хорошо, Лин однозначно предпочитала ее страху.

– Кто ты такая? – сурово вопросила она.

– Я – Вай-Мэй, – отвечала девушка с легким поклоном. – А как тебя зовут?

– Лин, – сказала Лин.

Просто поразительно, что в мире снов никогда не бывает никаких языковых барьеров, будто во сне все говорят на одном языке.

Вай-Мэй нахмурилась.

– Просто Лин и все? Забавное какое имя.

– Где мы? Что это за место? – все так же требовательно осведомилась Лин.

– Красиво, правда? Совсем не похоже на обычные сны!

– Но что это такое? – Лин разговаривала скорее с собой, чем с этой девчонкой. – Как ты сюда попала? Тоже приехала на поезде?

– На поезде? – От глаз Вай-Мэй разбежались веселые морщинки. – Ах да! Поезд! Ты тоже приехала на нем?

– Да. Но я приехала с мальчиком – он еще один сновидец, его зовут Генри.

– С еще одним? – в восторге ахнула Вай-Мэй. – Но где же он?

– Я не знаю, в том-то и проблема, – ровным голосом сказала Лин.

Кажется, эта Вай-Мэй не особо блещет умом.

– Когда мы сошли с поезда, он убежал в лес и я его потеряла.

– Ты потеряла другого сновидца? – Вай-Мэй покачала головой. – Это очень безрассудно, Лин.

Лин метнула в нее свирепый взгляд, но Вай-Мэй подобное молчаливое презрение как-то не впечатлило.

– Ты могла бы, по крайней мере, помочь мне его найти?

Та округлила глаза.

– Так этот другой сновидец – твой муж?

– Мой – кто? Нет! Нет. Никакой он не муж, – возмущенно затараторила Лин. – Он… а, ладно, забудь.

– Не уверена, что это правильно – вот так гулять по снам в сопровождении мальчика, который тебе не муж, Лин, – Вай-Мэй с сомнением поцокала языком. – Ну да ладно. Я тебе помогу. Но тебе и правда стоит быть поосторожнее с друзьями в будущем, Маленький Воин. Идем. Нам сюда.

Лин гадала, кого ей больше хочется убить за испорченную ночь: Генри или эту возмутительную девицу. Она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать на эту тему, потом передумала и с тяжким вздохом ограничилась тем, что пошла за Вай-Мэй через лес.

Дайте ей только отыскать Генри, уж ей найдется, что ему сказать.

От голоса Луи – живого, теплого и совсем не воображаемого – эмоции у Генри сорвались с привязи. Он хотел кинуться любимому на шею, но испугался, что если сделает это, тот растает и оставит по себе лишь струйку дыма.

– Луи, это правда ты?

– А ты знаешь еще одного Луи, похожего на меня? – сказал он так, словно они стояли себе как ни в чем не бывало на палубе «Элизиума» и пароход шел по реке знойным летним днем… словно не прошла с тех пор целая вечность.

– Где мы? Что это за место? Похоже на наши болота, да только не совсем.

– Это сон. Мы с тобой внутри сна, – объяснил Генри, вытирая глаза тыльной стороной руки.

Он как-то умудрялся смеяться и плакать одновременно.

Луи даже присвистнул.

– Ну, что ж, отлично. Видать, это мой лучший сон за всю жизнь.

Генри не мог ждать более ни секунды: ему нужно было поцеловать Луи, сжать в объятиях. Никогда раньше он не мог такого проделывать во сне – но никогда раньше он и не бывал в таких снах. Он осторожно протянул руку, чтобы коснуться рукава – и сердце у него упало: контакта не вышло. Словно бы тонкое стекло отделяло их друг от друга. Как же так… он чувствовал запах гардении, ощущал шершавость древесины, а возлюбленного потрогать не мог! Воистину непознаваема и жестока логика снов.

От реки раздался лай, а через мгновение пестрый пес вынырнул из травы, обнюхал Генри, яростно замахал хвостом.

– Гаспар? – изумленно вскричал Генри.

Собака заложила два круга и кинулась за горлицей.

– Тут все так реально, – проговорил Генри; восторг уже неотвратимо теснила тревога. – Луи, где же ты был?

– Какое еще «где ты был»? За исключением нескольких вояжей по реке, я был где всегда. Это ты сбежал, а не я, – сказал он, и Генри расслышал у него в голосе упрек.

– Я был вынужден. Это все из-за отца, – начал оправдываться он и рассказал, что случилось в тот проклятый день, когда у него нашли письмо. – Я пытался с тобой связаться, поверь. Я везде тебя искал, даже в снах!

– А я думал, что ты бросил меня и забыл, – слова прозвучали легкомысленно, но слишком хорошо Генри его знал.

Луи был уязвлен. Возможно, даже разгневан.

– Никогда! Я бы никогда тебя не забыл, Луи! – воскликнул Генри, мечтая только о том, чтобы это вдруг стал не сон, чтобы Луи можно было обнять.

– Я ходил к твоему дому, искал тебя. Думал, может, Флосси что-то знает.

У Генри заколотилось сердце.

– И что случилось?

– Нашел твою маман – она сидела на кладбище и болтала с ангелами. Ничего, конечно же, не знала. Тут как раз вышел твой папа и застал нас вместе. Он, конечно, тут же понял, кто я. Сказал, чтобы духу моего тут больше не было, а не то он меня пристрелит за незаконное вторжение. Не то чтобы меня это удержало… – улыбка Луи расцвела слишком ненадолго. – Еще он сказал, что ты уехал из города и больше не желаешь иметь со мной ничего общего – даже попрощаться не захотел. Он сказал, что ты меня ненавидишь.

Голос его вспорхнул и задохнулся.

– Вот сволочь, – Генри почти выплюнул это слово. – Но я же послал тебе кучу писем! И две телеграммы – одну, когда добрался до Сент-Луиса, и вторую из Нью-Йорка! Когда ты не ответил, я решил…

Луи покачал головой.

– Не было никаких писем. И телеграмм тоже.

– Опять отец…

Генри не хотелось думать, что кто угодно в «Селесте» мог их продать со всеми потрохами, но деньги есть деньги, а их у отца было предостаточно. Очень в его духе – заплатить кому-нибудь за перехват писем… чтобы их уничтожали, даже не доставив. Но если так, значит, у отца есть нью-йоркский обратный адрес Генри – и он до сих пор ничего не сделал, чтобы его отыскать. Какое облегчение знать, что за ним не придут и не поволокут силой в военную школу… но и боль. Выходит, отцу проще совсем стереть сына из памяти, чем вынести разочарование от того, кем он оказался.

– Но теперь-то ты здесь, cher, – сказал Луи. – Теперь мы здесь.

Он поднял ладонь, Генри повторил жест, и их пальцы… почти соприкоснулись.

Всю дорогу через лес Вай-Мэй трещала не переставая.

– Ты ведь знаешь историю Му Гуйин? Она у меня самая любимая из всех Дао Ма Дань. Ну, когда она сражается с Яном Цзунбао и влюбляется в него, и спасает ему жизнь? Это самая потрясающая история любви на свете, – щебетала она, взволнованным щенком подпрыгивая рядом с Лин.

Генри до сих пор нигде не было видно.

– Вообще эта история у меня самая любимая. Ну, за исключением той, что про куртизанку Юй Тан Чунь. Или еще о Пьяной Красавице. Или Роман Трех Царств.

– Генри! – закричала уже более отчаянно Лин. – Ге-е-енри-и-и-и!

– Прости, Лин, дядюшка говорит, что я слишком много болтаю и что я глупая девушка с головой, набитой романтическими историями, вот от этого-то и глупая, – радостно сообщила Вай-Мэй. – А хочешь, я тебе секрет расскажу?

– Да как-то не особенно…

– Я скоро выхожу замуж! – объявила Вай-Мэй. – Мы с моим нареченным никогда не встречались, но я слышала, что он очень красивый, у него добрые глаза и высокий лоб. Он богатый купец из Америки, из города Нью-Йорк, и когда я туда приеду, я буду очень богатая, c кучей слуг и кучей денег, чтобы посылать родным, в Китай. Я сейчас плыву в Сан-Франциско на «Госпоже Свободе». Терпеть не могу этот корабль, я себя на нем так скверно чувствую, – добавила она, прикладывая ладошку к желудку.

– Китайским женщинам очень трудно иммигрировать в Америку. Как тебе это удалось? – спросила Лин.

– Дядя все устроил через брачную контору, «О’Баннион и Ли». Мистер О’Баннион встретит меня на иммиграционном посту в Сан-Франциско и отвезет к мужу в Нью-Йорк. Мой будущий супруг там очень уважаемый и успешный человек. Но я слышала, на улицах нужно вести себя осторожно, – тараторила Вай-Мэй, едва останавливаясь, чтобы перевести дух. – Там царят порок, продажность и убийство – сплошные опиумные притоны и дома терпимости на каждом шагу! – и леди нужно глядеть в оба, а не то ужасные опасности будут поджидать ее в Воровском Логове и на Улице Убийц, и на Бандитском Насесте, и на Загибе Малберри, и…

– На улице Малберри, – поправила ее Лин.

– Нет, на Загибе, – c нажимом повторила Вай-Мэй. – Мне все о них рассказали, Лин.

Ну, да, а я всего лишь прожила там всю жизнь, – подумала Лин.

– Нет, у меня, конечно, будет муж, чтобы меня защищать, но…

Рот у Вай-Мэй, видимо, не закрывался никогда. Лин шла вперед под ее нескончаемый монолог и думала одну-единственную мысль: вот найду Генри и убью.

– …но больше всего я люблю истории про любовь, которые со счастливым концом. Если бы я могла, я бы прямо жила в опере…

Хотя нет. Генри ей понадобится живым. Сначала капитальный разнос – я ему все скажу! – а потом уже убийство.

– …я знаю, что женщинам на сцену нельзя, но если бы было можно, я бы играла все самые лучшие романтические роли, царских любовниц, и движения у меня были бы такие отточенные и изящные. А ты была бы отважный Дань. Я тебе уже говорила, что в тебе виден воинский дух?

– Ты не могла бы помолчать немного, а? Я думать пытаюсь, – оборвала ее Лин.

– Я весьма сожалею. – Вай-Мэй смущенно поклонилась; у Лин было такое чувство, будто она только что пнула котенка. – Я просто на корабле уже так долго, а все остальные женщины тут сильно старше и не из моей деревни. Они со мной не хотят разговаривать. Так здорово поболтать с кем-то еще. C кем-то молодым… У кого все зубы на месте.

– Тебе сколько лет? – поинтересовалась Лин.

– Семнадцать. А тебе?

– Столько же.

– Вот видишь! Мы уже прямо как сестры! – Вай-Мэй в надежде прикусила нижнюю губу. – А оперу ты любишь?

– Опера – для стариков, – отрезала Лин.

Ротик Вай-Мэй округлился от изумления и ужаса.

– О, Лин! Как ты можешь такое говорить! Опера же такая чудесная! Эти красивые истории, они как сны…

– Терпеть не могу сказки. Я люблю факты. Науку.

Вай-Мэй скорчила рожицу.

– Звучит ужасно скучно.

– Ну, если ты так любишь оперу, считай, что тебе повезло. Мой дядя работает в оперном театре, – созналась Лин. – В Нью-Йорке. Потому что я там живу.

Вай-Мэй издала такой писк, что у Лин ушло несколько секунд на осознание того научного факта, что это восторг, а не ужас.

– Ты самая счастливая девочка на земле, раз у тебя такой дядя! Ты все время ходишь в оперу? Сидишь на балконе и грызешь тыквенные семечки и воображаешь, что все эти чудные истории происходят с тобой? Когда я приеду в Нью-Йорк, мы пойдем с тобой в оперу вместе, и ты увидишь, какая она прекрасная! Это судьба свела нас! Мы точно станем лучшими на свете подругами. А тем временем, пока я на корабле, мы можем каждую ночь встречаться тут, в этом прекрасном мире снов!

Деревья внезапно кончились.

Впереди были только какие-то серые и коричневые квадраты – набросок, все еще ждущий деталей.

– Судя по всему, дальше мы не пройдем, – сказала Лин.

– А ты хочешь дальше?

– Дальше все равно не выйдет, – раздраженно повторила та.

Мысль о том, что Вай-Мэй слабоумная, быстро обретала весомость факта.

– Тогда мы это поменяем и сделаем, как нам надо. И пойдем, куда захотим.

– Сон нельзя изменить.

– Конечно же, можно.

– Я уже достаточно давно хожу по снам, – начала Лин тоном школьной училки, объясняющей тему первокласснику, – и оно так просто не работает. Можно войти в дом, можно подняться по лестнице, которая и так уже существует. Но нельзя по собственной воле превратить этот дом в школу или, скажем, в автомобиль.

– А что такое автомобиль? – озадаченно спросила Вай-Мэй.

Лин закрыла глаза и глубоко вздохнула.

– Ладно, забудь.

И c этими словами она пошла обратно, к лесу, крича:

– Генри! Генри!

– Но мы здесь можем менять все по своему желанию, – сообщила, снова поравнявшись с нею, Вай-Мэй. – Это не как в других снах. Смотри, я тебе покажу.

Лин остановилась и демонстративно сложила руки на груди.

– Придумай что-нибудь, чего тебе очень хочется, – распорядилась Вай-Мэй. – Что-нибудь маленькое.

Я хочу назад мои ноги, подумала Лин. Хочу ходить без этих чертовых скоб и чтобы люди на меня не глазели с жалостью или страхом. И хочу просыпаться без боли.

Она проглотила ком в горле.

– Отлично. Туфли. Хочу пару красивых туфель.

– Очень хорошо, – сказала довольная Вай-Мэй.

Она наклонилась и подобрала камень… и рука ее с ним опустилась, как будто камень был и вправду тяжелый.

– Но как…

– Тс-с-с. Смотри.

Девочка закрыла глаза, губы сжались в линию от сосредоточенности. Она повела над камнем руками, уверенно, будто фокусник, делающий давно отработанный трюк, и на глазах у пораженной Лин камень поплыл, потек, уже больше не твердый, но словно раздумывающий, чем ему стать дальше – и каким… У Вай-Мэй контуры тоже размылись, будто они с камнем сейчас объединились, стали одним целым в этой алхимии. Камень подернулся рябью, подождал еще мгновение, а потом пропал. Там, где только что был он, стояла пара изящных, расшитых китайских туфелек без пяток.

Лин провела пальцем по швам на острых носках и почувствовала словно бы остаточный заряд, совсем чуть-чуть статического электричества.

– Как… как ты это сделала?

Вай-Мэй вытерла пот со лба.

– Этот мир так устроен. Энергия сновидца – она тут как магия.

– Только не магия, – пробормотала Лин; в голове у нее неистово закрутились колесики.

Она знала, что мир снов – это вам не реальный мир, но каким бы фантастическим он ни был, ей никогда не удавалось что-нибудь в нем изменить, не говоря уже о том, чтобы создать. Происходящее представлялось ей совершенно невероятным, будто Вай-Мэй каким-то образом умудрилась изменить саму атомную структуру сонного ландшафта.

– В этом месте все, что ты сновидишь, становится явью. Правда, от этого очень устаешь, – Вай-Мэй мелко дрожала и дышала тяжело; в первый раз со времени знакомства ее болтовня немного сбавила обороты. – Приходи опять завтра ночью, и я покажу тебе, как это делается.

– Но как я сюда вернусь?

– На поезде, со старой станции, конечно. В точности как сегодня, – улыбаясь, заверила ее Вай-Мэй. – Мы с тобой станем подругами. А ты взамен… – она задумалась, поглядела на деревья, – ты будешь рассказывать мне про Нью-Йорк, чтобы я все там узнала, когда приеду. И не чувствовала себя чужой.

Лин не могла оторвать взгляд от туфелек.

– Хорошо. Завтра ночью, – сказала она.

Первый звонок будильника прогремел над миром снов. Тело у Лин сразу отяжелело – сигнал, что она уже начала восхождение обратно, в неспящий мир.

– До завтра, Маленький Воин! – воскликнула Вай-Мэй.

До завтра, подумала Лин, и будто встрепенувшиеся крылья голубки, ночь вздрогнула, и побелела, и размылась в бескрайнее ватное ничто.

Когда зазвонил будильник, Гаспар неистово разлаялся.

– Нет! Слишком рано! – закричал Генри.

Он протянул к Луи руку, словно мог схватить своего любимого, не дать ему исчезнуть – но тщетно. Генри рывком вынырнул на поверхность, хватая ртом воздух, у себя в кресле, за крошечным столиком, в Беннингтоне. Будильник надрывался и трясся на полу, куда свалился с подоконника.

Юноша лежал в кресле парализованный, не в силах вытереть слезы. Из другой комнаты донесся возмущенный вопль Тэты. Через секунду она ворвется и наорет на него, но это Генри было уже все равно: он видел Луи, он говорил с ним.

Но вспомнит ли Луи их встречу? Люди далеко не всегда запоминают сны, и даже если у него получится, если сон зацепится, надолго его не хватит. Подробности быстро стираются, и сон улетучивается из головы, вытесненный дневными делами. И телефона у Луи нет, а если отец Генри как-то умудряется перехватывать все письма, нет смысла связываться с ним через «Селесту».

Однако он сумел найти Луи во сне, а, значит, это можно будет сделать еще раз. Надо будет только вернуться к Луи и внушить ему – как тогда, c Тэтой, когда у нее случился кошмар. Да! Через мир снов он, Генри, сумеет заманить Луи к себе. Но это значит, что ему еще раз понадобится помощь Лин. Все работает, когда они вместе! Надо будет завтра попросить Лин пойти с ним еще раз, и плевать, чего это будет стоить.

– Генри Бартоломью Дюбуа чертов Четвертый!!! – Тэта ворвалась в комнату в сдвинутой на лоб маске для сна, похожая из-за этого на пьяного пирата.

Она прихлопнула будильник и, разъяренная, повернулась к Генри.

– Мы о чем договаривались, Ген?

– Тэта, я…

– Никаких «Тэта, я»! О чем мы с тобой договаривались?

– Не больше, чем…

– …раз в неделю, – докончила она за него.

– Тэта…

– Уже вторую ночь кряду! И это после того, как ты мне сегодня обещал…

– Тэта…

– Если ты думаешь, что я пожертвую ранним сном, чтобы ты…

– Тэта! – Генри каркнул ее имя, вложив в него все остатки сил.

Тэта запнулась на полуслове и упала на колени рядом с креслом.

– Что такое, Ген? Дьявол, ты вообще жив?

Генри улыбнулся, все еще клацая зубами.

– С-со мной вс-се пухло, Тэта. Я н-нашел его. Я н-нашел Луи, – только и сумел выдавить он, прежде чем провалился, вконец изможденный, в лишенный видений сон.

Аделаида Проктор выудила из коробочки таблетку нитроглицерина, положила под язык и стала ждать, пока стихнет боль. Спазм вызвали кошмары – что-то там про старую, ручной работы музыкальную шкатулку… она играла популярную мелодийку тех времен, когда Аделаида была молода. Красота песенки разбередила в ней тоску, она обещала все, о чем Аделаида когда-либо мечтала – только идем, идем за мной глубже и глубже в ткань сна. Она чувствовала, что шкатулка зовет и других, будто радиопередача с дальней станции поздней ночью. Но тут сон сдвинулся, песенка затерялась, и она увидела Элайджу: он молча стоял на краю кукурузного поля; лицо его затопили полночные тени.

– Адди, – прошептал он, маня, и ее сердце пустилось диким галопом, словно скинувший всадника конь, и выбросило ее из сна.

Таблетка сработала быстро, тугой узел в груди распустился. Когда сердечный ритм хоть немного восстановился, Аделаида вытащила себя из постели и заковыляла к собственной музыкальной шкатулке, стоявшей в самом верху маленького дубового шкафчика, втиснутого в угол комнаты. Она подняла крышку, и крошечная плясунья из «Мулен-Руж» тут же рывком ожила. Двумя пальцами Аделаида задушила песню в зародыше, пока та не разбудила ее сестру, Лилиан. В шкатулке лежал фланелевый мешочек для драгоценностей, а в нем – железный ларчик с инициалами «ЭЛДЖ». Она открыла его и уставилась внутрь – на локон темно-золотых волос, на зуб, на осколок пальцевой кости и на ферротипию молодого человека в серой униформе. Убедившись, что с ними все в полном порядке, она сунула ларчик обратно в мешочек, заперла шкатулку и убрала ее на место в шкафу.

Дальше она собрала неглубокую чашу, спички, свечу в латунном подсвечнике, моток бинта, связку шалфейных листьев и маленький кривой серебряный кинжальчик к себе в сумочку, опустошила солонку понемногу в каждый карман халата и, придавленная к земле весом соли, зашаркала через холл к лифту.

Лифтер, ни слова не говоря, доставил ее в самые недра «Беннингтона»; он работал тут всего две недели, но уже научился ни о чем не спрашивать сестер Проктор. Пока лифт тарахтел вниз, мисс Адди тихонько напевала себе под нос:

Решетка лифта, лязгнув, отворилась в беннингтонское подземное царство. Кнопочный отрок бросил несмелый взгляд во тьму.

– Вас подождать, мисс Проктор? – неуверенно вопросил он.

– Все в порядке, дорогой. Я вас вскоре вызову. Езжайте себе.

Скептически качая головой, тот закрыл двери, и лифт застонал вверх, оставив Адди одну в сумрачном подвале. Она тотчас же выхватила свечу, запалила фитиль и подождала, пока теплое сияние хоть немного рассеет мглу. Она подкормила огонь концом шалфеевой связки и замахала тлеющей травой в воздухе, описывая широкие круги. Потом засучила рукава халата и сорочки. Вдоль парковой стороны бежала череда узких, вровень с улицей, окон, и в их смутном свете бумажно-тонкая кожа запястий казалась светящейся и почти синей. Бормоча древние слова, она медленно огладила лезвие ножичка большим пальцем и зашипела, когда кровь закапала в чашу. Окровавленным пальцем Адди отметила восточный угол подвала, а потом и три остальных. Покончив с этим, перевязала его, выгребла соль из карманов и накропила тонкие, как изморозь, линии вдоль подоконников, где уборщик их, есть надежда, не найдет. Ночь изнывала снаружи окон, моля впустить. Адди загасила свечу, собрала пожитки, нажала кнопку вызова и стала глядеть, как золотая стрелка считает этажи вниз.

Двери открылись, лифтер помог ей войти.

– От вас пахнет дымом, мисс Проктор, – встревожился он.

– Это всего лишь шалфей, милый. Я, видишь ли, окуривала помещение.

– Простите, мисс Проктор?

– Запалила связку шалфея и окурила помещение.

Любопытство и подозрительность на пару живо окрутили мальчика.

– А зачем, позвольте спросить, вам пришло в голову пойти и сделать такую вещь?

– Для защиты, конечно, – просто ответила та.

– Защиты от чего, мэм?

– От дурных снов.

– Простите, мисс Проктор. Я не догоняю.

– Я охраняю наш дом от мертвых, милый. Насколько могу.

На сей раз лифтер предпочел оставить свои мысли при себе – а заодно поделиться ими с менеджером здания, когда закончится смена. Вряд ли ему понравится идея, что старушка может вот так, ничтоже сумняшеся, сжечь дом. Еще раз скептически покачав головой, он захлопнул решетку и повернулся к панели; золоченые двери отрезали их от тьмы подземелья.