Книга: Логово снов
Назад: День девятый
Дальше: Часть вторая

День десятый

Внимание! Внимание!

В переполненный автобус уже можно было втиснуться только стоймя. Он неторопливо полз по Пятой авеню, поверх дымящихся дыр канализационных люков, уворачиваясь от закутанных по самый нос от кусачего ветра ньюйоркцев. Несмотря на все это, Генри сиял от счастья. Он висел на ременной петле и насвистывал «Алую реку». Две девчушки на сиденье под ним весьма этому радовались – в отличие от шофера, гавкнувшего, что у него можно либо свистеть, либо ехать, выбор, мол, за Генри.
– Если свистеть нельзя, я и мурлыкать могу, – любезно отозвался Генри.
– Вон! – кратко подытожил шофер, останавливая автобус в десятке кварталов от нужной Генри остановки.
– Когда я стану знаменитым, вы об этом пожалеете, – пообещал Генри, помахал все еще хихикающим девчонкам в окне и пошел себе пешком.
Ничто не могло испортить ему настроения – даже долгое ожидание кассира на вокзале Гранд-Сентрал. Созерцая суету вокруг, Генри пробовал представить себе выражение физиономии Луи, который вот так встанет первый раз под светящимся диском часов, а кругом будут сновать люди – больше людей, чем он в жизни видел на своих речных круизах. Луи наконец-то приедет в Нью-Йорк! Они смогут быть вместе. От этой мысли у него внутри шипели пузырьки, как от шампанского.
– Дайте один билет из Нового Орлеана, штат Луизиана, до вокзала Гранд-Сентрал, пожалуйста, – сказал он в окошко кассы.
– Это тебе Нью-Йоркско-Новоорлеанская транспортная компания нужна, – ответили оттуда.
– «Нью-ново компани», вези мою любовь скорей, ему… то есть ей не терпится со мною очутиться… – промурлыкал тихонько Генри, на ходу выдумывая слова.
– Так тебе билет нужен или импресарио, малыш? – приветливо спросило окошко.
Генри сунул туда пригоршню мятых купюр, выуженных из Тэтиного пианофонда в кофейной банке. Вот она разозлится, когда обнаружит, что он туда залез. Но он обещал Луи билет, да и потом, Тэта же хочет, чтобы он был счастлив? Она поймет. Пианофонд можно восполнить за несколько месяцев, и тогда все будет прощено и забыто.
– Обратный билет понадобится? – спросил кассир.
– Если мне повезет, то нет, – улыбнулся Генри.
На почте он заклеил в конверт билет, письмо и свою фотографию в самом лучшем костюме об руку с Тэтой на фоне театра «Новый Амстердам». В животе у него чуть-чуть сжалось, когда почтмейстер проштемпелевал письмо «Par avion», запечатав в него всю его, Генри, надежду. А ведь еще нужно дождаться ночи, чтобы снова увидеть Луи и сообщить ему счастливые новости.
Все еще насвистывая «Алую реку», Генри устремился домой, в «Беннингтон», счастливый, как никогда. До пресс-конференции и сюрприза, который они с Тэтой всем приготовили, оставалось еще несколько свободных часов. Однако на пути через вестибюль к нему, настойчиво зовя по имени, вдруг зашаркала Аделаида Проктор, и сердце у Генри упало.
– Добрый день, мисс Проктор, – сказал Генри, поспешно нашаривая кнопку лифта. – Прошу меня извинить, но я ужасно спешу…
– О, мистер Дюбуа, дело в том, что мне снились про вас совершенно ужасные сны…
– Какая неприятность, мисс Проктор. Но, как видите, со мной все в полном порядке.
– Нет-нет, полагаю, это не так, молодой человек. Вы разве не слышите плач? Умоляю вас, мистер Дюбуа, будьте осторожны!
– Аделаида! – позвала ее с другого конца холла мисс Лилиан. – Мы опоздаем!
Тут как раз подошел лифт, и Генри запрыгнул в него, радуясь, что дешево отделался.
– Пожалуйста, не беспокойтесь на мой счет, мисс Проктор. Хорошего вам дня! – прокричал он в двери, мыслями уже весь в музыке, в Луи и в снах, которые все сплошь были добрыми.
– Адди! – нетерпеливо закричала издалека мисс Лилиан.
Но Аделаида Проктор стояла в холле, не на шутку испуганная. И когда решетка уже закрывалась, она сказала еще кое-что, от чего у Генри, уносимого ввысь, мороз пробежал по коже:
– Энтони Оранжевый Крест, мистер Дюбуа. Внимание, внимание, Райская площадь!

 

Генри вышел из лифта. Ему было не по себе. Откуда Аделаида Проктор узнала про Энтони Оранжевый Крест и Райскую площадь? Ему вообще-то не случалось заходить к ней в сны или встречать ее в своих. Надо будет потом поймать ее, расспросить на досуге…
Он потянулся, чувствуя боль во всех мускулах. Несильную, как будто он всю ночь занимался физкультурой. В некотором роде так оно и было. Разве они с Луи не ходили на рыбалку? Просто как-то странно чувствовать это сегодня телом. Да чего греха таить, он на самом деле чертовски устал. И стоило Генри рухнуть в любимое кресло, как веки его закрылись и он уснул на месте.
Сон начался в родном доме, в Новом Орлеане. Отец сидел за длинным столом – в напудренном парике пуританского судии.
– Ты больше не увидишься с этим мальчиком, – отрубил он.
Генри отвернулся и побежал через кладбище, устланное, как ковром, пурпурной ипомеей. Мамины каменные святые в унисон шевелили пористыми губами…
– Не надо было им этого делать!
Вьюны ползли вверх по его ногам, плети крепко охватывали мышцы.
– Пустите! – заорал Генри…
…и очутился в убогой комнате, полной опиумного дыма, где полуодетые мужчины валялись вповалку со стеклянноглазыми проститутками. Генри услыхал колкое треньканье музыкальной шкатулки. Он пошел за звуком, завернул за угол и увидал женщину под густой вуалью, сидящую на соломенном тюфяке. Она крутила ручку и плакала – тихо, совсем тихо. Она была маленькая, хрупкая, молодая – не сильно старше самого Генри. Он ощутил ее горе и подумал, что надо бы вытащить ее из этого скверного места.
– Мисс, – сказал Генри, подходя поближе, – почему бы вам не посмотреть другой сон? Хороший, счастливый сон?
Женщина перестала плакать. Взгляд ее глаз сквозь вуаль был темен и тверд.
– Все мои сны мертвы, – прорычала она. – Это ты убил их!
И c быстротой гадюки она воткнула кинжал Генри в грудь.
Он мгновенно проснулся, тяжело дыша, рукой схватившись за сердце.
– Я в порядке, со мной все хорошо, – пробормотал он, испуская долгий облегченный вздох.
Потом глянул на часы, увидал, что уже почти три, и завопил дурным голосом.
– Дьявол! – шипел Генри, хватая пальто и на ходу цепляя подтяжки за плечи. – Тэта меня убьет.

Хорошо поставленное шоу

Тэта сердито мерила шагами кулисы, когда Генри ворвался в театр на такой скорости, что споткнулся и чуть не полетел кувырком к ее ногам.
– Ну, прости, прости! – сказал он, клюя ее в щеку.
Ее темные глаза полыхнули.
– А ты рискуешь, Ген! Еще чуть-чуть…
– Зато успел! Ты выглядишь на миллион баксов!
– Это ладно, главное, чтобы на русскую аристократку была похожа.
– Я бы купился!
– Только если б я продала!
– Ты будешь неподражаема, Тэта! Ты всегда такая.
Тэта раздвинула занавес и поглядела в щелочку на ассорти представителей прессы, рассевшихся в партере, и фотографа, налаживавшего камеру в центральном проходе. Там же Герберт Аллен очаровывал репортеров; его было слышно даже на сцене:
– Да, я как раз написал шикарную песню, которую мисс Найт будет нам сегодня исполнять…
Генри глянул ей через плечо и нахмурился.
– Бездарный болван. Разве ему не полагается сидеть у портного, шить себе очередной уродский костюм?
– Не слишком-то он обрадуется тому, что мы собираемся сделать.
– Ха! А вот и прилив энтузиазма! – пошутил Генри.
Тэта все равно была как на иголках, и он нежно взял ее за руку.
– Не волнуйся. У нас все получится.
– Обещаешь?
– Обещаю. Пошли. Разнесем в пух и прах этих пресс-ских!
Тэта округлила глаза.
– Господи, хоть ты не пытайся сойти за русскую аристократию.
– Как говорят в моей стране, мадам, я оскорблен!
Тэта сжала его ладонь на счастье.
– Ну, ни пуха ни пера!
Репортеры разом затихли, когда Тэта вышла на сцену. Каждым своим дюймом она выглядела как настоящая звезда – в заемном шиншилловом манто, c длинной, завязанной узлом нитью жемчуга, качающейся на фоне зеленого шелкового платья.
Она шагнула в свет.
– Ну, ни фига ж себе! – пробормотал кто-то из толпы.
– Джентльмены! – просиял Флоренц Зигфельд. – Позвольте мне представить вам новейшую звезду нашего ревю, мисс Тэту Найт!
Он подал ей руку и проводил по ступенькам в первый ряд партера.
– Извините мое опоздание, – промурлыкала Тэта, косясь на Генри. – Пришлось подождать, пока высохнут чулки.
Не волнуйся, одними губами изобразил он ей из-за рояля.
– Мисс Найт? – Репортер почтительно прикоснулся к шляпе.
– Так меня зовут, – сказала Тэта, и даже это была ложь.
– Что вы помните о своей жизни в России?
– Холод, – отвечала она, покачивая незажженной сигаретой.
Тот наконец догадался поднести спичку. Тэта подняла на него свой «постельный» взгляд.
– Даже наши соболя там носят соболя.
Репортеры засмеялись, и Тэта чуть-чуть расслабилась. Если своевременно их развлекать, они не пытаются лезть в душу. Журналисты продолжили задавать вопросы, она отвечала, импровизируя на ходу. Вот так и вся моя жизнь, думала Тэта, импровизация и выдумка – каждый раз новая, лишь бы годилась, чтобы остаться в живых. О, она умела лгать молча – «по бездействию», как говорят юристы, когда оставляешь страницы себя незаполненными: это сделают за тебя другие, увидевшие в тебе только то, что вписывается в их собственные выдуманные, сымпровизированные жизни. Тэта редко исправляла такие вписанные другими страницы. Какой смысл? У большинства голливудских звезд все равно фальшивые имена, придуманные агентами или главами студий, и истории жизни, взятые с потолка, но зато способные подстегнуть продажи билетов. Такова фабрика грез.
Тэта снова глянула на Генри. Он зевал за роялем, еще немного, и уснет на месте. Под глазами залегли тени, физиономия бледнее обычного, хотя, казалось бы, куда еще… Он этого, может, и не видит, зато видит она.
– Мисс Найт? – это снова репортер.
– А? – она живо вернула в голос хрипловатые, мурлычущие ноты; не женщина, а загадка. – То есть я вас слушаю?
– Скажите что-нибудь по-русски? – взмолился он.
– Двадцать-три-скиду-ски! – глазом не моргнув, ответствовала она с каменным выражением лица.
– Это из какой части страны выражение?
– Из шикарной.
– Полегче, мальчики, полегче. Мисс Найт была совсем малышкой, когда верные слуги под покровом ночи вывезли ее из раздираемой войной страны и контрабандой переправили в нашу великую державу, где она воспитывалась в сиротском приюте. У добрых монахинь, – вмешался мистер Зигфельд. – Это был очень тяжелый опыт! У бедной девочки амнезия, она вообще мало что помнит. И доктора не надеются, что вспомнит.
– Это правда, мисс Найт?
Тэта выпустила струю дыма в сторону дотошного репортера, наслаждаясь его кашлем.
– Если мистер Зигфельд говорит, что это правда, значит, правда, – отрезала она.
Скорей бы закончился этот тщательно поставленный цирк, чтобы можно было уже заняться пением и танцами. Вот в таком шоу она и правду хороша. Не в этом.
– Эй, крошка, а ты не боишься выступать тут после того, что случилось с Дейзи Гудвин? Убита прямо здесь, на этой сцене!
Тэта побледнела. Если бы они только прознали о той ночи и о тайной силе, что помогла ей спастись от Грязного Джона, выдуманная Фло сказка о русской принцессе мигом слетела бы с передовиц.
– Меня так легко не запугать, – сказала Тэта; ее слова поплыли над сценой в облаке сигаретного дыма. – Не будь это так, я бы не жила на Манхэттене.
– А как же эта сонная болезнь, о которой сейчас так много говорят?
– У Зигфельда еще никто не спал!
– Тэта, милая, не хочешь показать им немного танцев с песнями? – встрял Уолли.
– Затем я и живу, – Тэта дала манто соскользнуть на кресло.
– Постарайся хотя бы выглядеть живым, – шепнула она, проходя мимо Генри. – Мы начинаем.
Сердце у Тэты билось часто-часто. На Уолли она старалась не глядеть.
– Это совершенно новая песня… – начала она; Герберт Аллен у себя в кресле чистил перышки, как человек, совершенно уверенный в том, что мир будет крутиться в ту сторону, в какую он ему скажет. – …написанная талантливейшим Генри Дюбуа Четвертым.
Тэта показала на Генри. На краю поля зрения физиономия Герби, только что такая самодовольная, являла живую маску потрясения.
– Песня называется «Страна снов». Жарь, Ген.
Когда Тэта закончила – а выложилась она, как только могла и даже как не могла, – новостные ястребы взорвались аплодисментами.
– Неплохо, – высказался кто-то из репортеров. – Совсем другое, новое.
– Да уж. Настоящий сюрприз, – процедил Герби; взгляд его горел убийством.
– Джентльмены, представляю вам новейшую сенсацию нашего ревю, мисс Тэта Найт, – радостно прокукарекал мистер Зигфельд.
– И ее аккомпаниатора, Генри Дюбуа Четвертого, – пробормотал Генри себе под нос. – Спасибо, спасибо, не аплодируйте так сильно, парни.
– Восхитительно, мисс Найт, просто восхитительно, – улыбающийся репортер протолкался к сцене. – В Пеории от этой истории будут в восторге, а значит, она пойдет везде. Вы будете знамениты! От Нью-Йорка до Голливуда, от Флориды до Канзаса.
– Канзаса? – прошептала Тэта.
– Ага. Большой такой штат в самой середине страны. Пшеница, республиканцы, Библия вразнос и, в общем-то, все.
Герби обнял Тэту за плечи и хорошенько придавил.
– Ну, разве она не бесподобна? Вообще-то я сам пишу сейчас новые песни для этой маленькой леди. Стоят целого шоу. Она – моя муза!
– Правда? Он – ваш парень, мисс Найт? – подмигнул главный колумнист по сплетням.
– Нет, – отрезала Тэта, аккуратно стряхивая руку Герби.
– Ну, должен же у вас кто-то быть – такая красивая девушка как вы…
Ладони у нее защекотало жаром, словно там вдруг закопошился клубок огненных муравьев. Спокойно, сказала она себе. Главное, сохраняй спокойствие.
– Давайте же, поддадим немного жару, – подзуживал колумнист.
– Что ж… да. У меня кое-кто есть.
– И кто же он? – Карандаши зависли над блокнотами, готовые пригвоздить имя.
Жар поднялся до запястий.
– Дядя Сэм, – отпарировала Тэта. – Я настоящая патриотка. Простите, господа, мне надо попудрить носик.
И она быстро ускользнула в кулисы.
– Она – это что-то, – прокомментировал кто-то из журналюг.
– А то! – отозвался Герби, провожая ее таким взглядом, словно Тэта была домом, который он только что купил – оставалось только въехать.
Тэта кинулась в туалетную комнату и скорей сорвала перчатки: руки уже были цвета горячих углей. Она сунула кисти под холодный кран и закусила губы, когда от поднявшегося пара затуманилось зеркало. Когда рукам стало попрохладнее, она вытерла их и внимательно изучила. Кожа выглядела совершенно нормальной. Зато на внутренней стороне перчаток обнаружились бледные подпалины.

 

После пресс-показа Генри и Тэта вышли через служебный ход в переулок – подышать.
Генри схватил ее и крепко обнял.
– Мы сделали это!
– Ага, точно сделали.
– Если бы мне до конца жизни нужно было смотреть только одно кино, я бы выбрал рожу Герби Аллена в тот момент, когда ты стала петь мою песню.
– Да, это было что-то.
– Эй, да что с тобой такое? В тебя все влюбились, царевна Тэтакович!
– Ты того репортера слышал, Ген? Канзас! – сказала Тэта, вырываясь из его рук и прикуривая сигарету. – А что, если там кто-нибудь прочитает статью и узнает меня? Что, если меня станут допрашивать про пожар? И про Роя?
– Не станут. Ты – Тэта Найт, а не Бетти Сью Боуэрс. Ты даже выглядишь по-другому. Ты в безопасности, – сказал Генри, целуя ее в лоб. – О’кей?
– О’кей, – отозвалась она, наслаждаясь чувством защищенности рядом с лучшим другом – пусть хотя бы временной.
– А у меня кое-какие свои новости есть, – Генри улыбнулся еще шире. – Луи едет в Нью-Йорк. Я сегодня послал ему по почте билет на поезд.
– Ух ты! Вот это шикарно, Ген. Ты таки сумел пробраться ему в башку. Как тебе это удалось? Ты вдалбливал ему в мозг наш телефон, пока он наконец не проснулся и не набрал?
Генри сунул руки в карманы и отвел глаза.
– Ну, не совсем.
– Так как же тогда… ох, Ген, – Тэта прислонилась к стене театра. – Опять строил планы во сне? Это не более реально, чем моя русская царская кровь.
– Я думал, ты за меня порадуешься, – проворчал разобиженный Генри.
– Так я и рада. Но еще я беспокоюсь за тебя. В последнее время ты живешь больше в мире снов, чем тут, в нормальном мире. Ты тощий и измотанный и как будто за много миль от меня, даже когда… – Тэта резко умолкла; глаза ее сузились. – Так, Ген, а откуда ты взял денег на билет?
Генри упорно смотрел в землю.
– Я тебе все верну.
– Сукин ты сын, Генри! – рявкнула Тэта.
Идущая мимо по Сорок Второй пара наградила ее неодобрительным взглядом.
– Дуйте своей дорогой, миссис Гранди! Не ваше дело, – прорычала она, и они заторопились прочь.
– Ты устроила для меня этот фонд, потому что хотела мне счастья. Луи тут, со мной, в Нью-Йорке – вот мое счастье, Тэта, – Генри так хотел поделиться с ней этой новостью, но теперь сделанное казалось ему ужасной ошибкой.
– Ген, этот пианофонд – наш общий пианофонд. Он для нашего будущего. Твоего и моего. Мы – команда. По крайней мере, я всегда так считала.
– Я думал, что кто-кто, а ты точно должна понять…
– Это нечестно, Ген. Ты же знаешь, я на твоей стороне. Всегда.
– Ага, как же, – отозвался Генри, и они с Тэтой молча уставились на идущих по Сорок Второй пешеходов, переступающих через канализационные решетки и теряющих вещественность в клубах рвущегося оттуда густого пара. Здесь, в переулке, они с Тэтой стояли бок о бок, но никогда еще не были так далеки друг от друга.

Предсказание судьбы

Теперь, при двух ангажементах сразу – подложного жениха Эви и музейщика на полную ставку в отсутствие Уилла – у Сэма оставалось крайне мало времени на проект «Бизон». Но все же в один прекрасный день ему удалось выкроить часок и ускользнуть в места детства в Нижнем Ист-Сайде. Много заведений там позакрывалось из-за сонной болезни, так что на Орчард-стрит его ждала неудача – пока продавец солений не сообщил ему, что Розенталям повезло и они перебрались в Бронкс.
Сейчас Сэм с Эви стояли у размашистого многоквартирного дома на Гранд-Конкорсе, явно построенного каким-то амбициозным Тюдором для евреев, покинувших скученные многоэтажки Орчард и Хестер-стрит и желающих начать новую жизнь, и столь же далекого от тех многоэтажек, сколь они были далеки от местечек и гетто России, Польши, Румынии и Венгрии. Впрочем, у каждого дома свои призраки.
– Не понимаю, мне-то зачем было приходить, – ворчала Эви.
Сэм немножко втянул щеки, чтобы казались повпалее.
– Потому что ты – моя ненаглядная невеста. Все обожают Провидицу-Душечку! – не без сарказма сообщил он. – Ах да, и еще одно, дорогая. Если она спросит, ты собираешься перейти в иудаизм.
– Что? Сэм!!
– Да не волнуйся ты. Все схвачено, Бэби-Вамп. Просто делай, как я.
– Если это должно было меня ободрить, так у тебя не вышло, – сердито проворчала Эви.
Они поднялись по ступенькам, лавируя в стае веселых и разнокалиберных детей, носившихся как угорелые, и постучали в дверь миссис Розенталь. Анна Розенталь оказалась куда круглее и старше той юной женщины, что Эви повстречала в виденье. Теперь она носила очки, а в потускневших рыжих волосах сверкало несколько седых прядей – но, несомненно, это была она.
При виде Сэма миссис Розенталь слегка вскрикнула, а потом кинулась неистово его обнимать. Потом отступила, оглядывая его с головы до ног и восторженно качая головой.
– Сергей!
Она затараторила что-то по-русски, и он ответил ей на чем-то похожем, слегка запинаясь.
– Вы уж простите, миссис Розенталь, мой русский малость подзаржавел.
– Все забывается, – отвечала она, и Сэм не сумел бы точно сказать, c грустью или с благодарностью.
Эви откашлялась.
– А это, – опомнился Сэм, сгребая ее поближе, – зеница ока моего, моя прекрасная уже-почти-невеста, Эви О’Нил.
– Очарована, – квакнула Эви, приседая.
– Да, я уже читала о вас в газетах! Надо же, мне и в голову не приходило, что знаменитый Сэм Ллойд – это наш Сережа Любович. Пока ты не позвонил и не сказал мне сам, разумеется. Но, прошу вас, детки – входите, входите!
Миссис Розенталь провела их в гостиную, где на каждом выступе мебели красовалось по ермолке, ушла на кухню и тут же явилась обратно с кофейником и тарелкой мандельброда.
– Надо же, Сереженька Любович! – воскликнула миссис Розенталь, прижимая пальцы к губам. – Я ведь тебя не видела с тех пор, как ты был совсем крошкой. И вот он ты, совсем вырос. И таким стал красавцем!
– А вы не повзрослели ни на день, миссис Розенталь, – галантно отозвался Сэм. – Да я бы вас где угодно узнал!
Чары подействовали безотказно, и миссис Розенталь расхохоталась и отмахнулась от такой бесстыдной лести.
– Расскажи мне скорее про маму и папу.
– У папы сейчас меховая лавка в Чикаго. Мама, как ни горько об этом говорить, уже много лет как умерла.
Миссис Розенталь приложила руку к груди и склонила голову.
– Какая ужасная новость. Бедная Мириам. Помню, на корабле сюда… она так тяжело тебя носила.
Эту историю Сэм слышал не раз и от самих родителей. Историю про то, как «мы бросили все, что у нас было, и пустились в ужасный и тяжелый путь в новый мир, чтобы дать тебе самую лучшую жизнь из возможных». Обычно ею пользовались как рычагом, когда нужно было заставить Сэма делать то, что им нужно. Учить Тору, например, или помогать отцу в лавке. Ему позарез хотелось скорее расспросить ее про письмо, но нельзя же вот так сразу кидаться напролом и обижать человека – еще догадается, чего доброго, что он заявился не просто в гости. Вот он и сидел, прихлебывая кофе и ожидая просвета.
– Мы приплыли на пароме на остров Эллис, и когда увидали статую Свободы, как такого ангела над гаванью, мы заплакали. От радости, конечно. От облегчения. И надежды – у нас же ничего не было, – голос миссис Розенталь прервался от нахлынувших чувств. – Эта страна приняла нас.
– Боже, благослови Америку, – вставил Сэм.
Надо было срочно свернуть ее с накатанной дорожки, пока она не ударилась в дальнейшие сентиментальные излияния – а ведь там недалеко и до народных песен! Сэм торопливо полез в карман пиджака и извлек на свет божий таинственный конверт.
– Миссис Розенталь, я тут нашел кое-что в маминых вещах, вот, c тех пор голову ломаю. Вдруг вы знаете что-то об этом письме? Оно от некой Ротке Вассерман.
Он протянул ей конверт; она прищурилась, чтобы разглядеть почерк.
– Да, как же, помню. Оно пришло уже после того, как твои мама с папой уехали. Эта Вассерман иногда приходила работать с Мириам. Это из-за ее дара, – выдала миссис Розенталь как нечто само собой разумеющееся и хорошенько хлебнула кофе.
– Дар… Вы про работу медицинской сестрой, да? – спросил сбитый с толку Сэм.
– Сестрой, ага, – миссис Розенталь красноречиво поцокала языком, словно само это слово показалось ей оскорбительным. – А то как же. В этой стране – да. А до того она была самой лучшей гадалкой во всей Украине! Люди приезжали к ней отовсюду, спрашивали про брак, про детей, открывать ли им дело, продавать ли корову. Даже сам Сумасшедший Монах, Распутин, – миссис Розенталь сплюнула какое-то крепкое русское ругательство, – приезжал повидать великую Мириам Любович.
– Я думал, мама была медсестра, – вот и все, на что хватило Сэма.
– Ну, надо же было писать в документах какую-то профессию. Большинство писало «жена», «мать», «кухарка», «швея» – всякое такое. Твоя мама написала «гадалка», – миссис Розенталь покачала головой. – Мы испугались, им это не понравится. Не годится эта страна для суеверий. Но эта женщина, мисс Вассерман, говорила по-русски. Мириам, сказала она, давай-ка мы тебя проверим.
– Как проверим? – вмешалась Эви.
Миссис Розенталь пожала плечами.
– Мне-то откуда знать. Я одно знаю: должно быть, она справилась, потому что они тут же нас всех пропустили. Все говорили, не волнуйтесь, не волнуйтесь, вам тут ничего не грозит. Давали ей что-то для лучшего самочувствия. Воды, отдохнуть. Мяса, витаминов, чтобы были силы. Вскоре ей и правда стало лучше. Вот поэтому ты здесь, Сережа. Поэтому ты американец. Какое-то время мама, папа и я жили у моих родственников на Орчард-стрит, а потом твои переехали на Хестер. Эта мисс Вассерман частенько приходила проведать тебя с мамой.
– Это еще зачем? – спросил Сэм.
– Не знаю. Посмотреть, как вы там. Она играла с тобой, ты ей очень нравился. А кому бы нет?
– А письмо? – Сэм снова пододвинул ей пожелтевший конверт. – Вы не переслали его им в Чикаго – почему?
– А я знала, где они? Десять лет от них не было ни слуху ни духу. Я и не знала ничего, пока ты не позвонил, – сказала миссис Розенталь; в голосе проступила старая обида.
Сэм и представить себе не мог, c чего это родители вдруг проявили такую грубость – это совсем на них не похоже.
– Наверняка дело в тех людях, – сказала вдруг миссис Розенталь. – Пришли и напугали твою маму. Родители скрылись на следующий же день, как призраки – раз, и нету.
– Какие еще люди?
– Какие-то люди в темных костюмах, приехали поговорить с мамой. Я их сама проводила к вам в квартиру.
– Кто они были? – Пальцы у Сэма сами собой принялись выстукивать по столу что-то лихорадочное; Эви положила свою руку на его, чтобы это прекратить.
Миссис Розенталь покачала головой.
– Они сказали, это по части иммиграции. Мы ужасно занервничали. Кто-то из анархистов ведь евреи. Вдруг они решат, что мы анархисты, и выкинут нас из страны? Они сказали, чтобы я вышла, но твоя мама сказала: «Пусть Анна останется». Сказала, что я лучше говорю по-английски, – соврала. Я видела, что она сильно испугана. Они стали задавать всякие вопросы: все ли у нее хорошо? Как с соседями? Нет ли на что-нибудь жалоб? Нет, хорошо, все хорошо, отвечала она. Все было хорошо, пока они не спросили про тебя.
– Про меня?
– Про Сэма? – в то же мгновение влезла в разговор Эви.
Та кивнула.
– Спрашивали, как ты, здоров ли, пошел ли в папу или больше похож на маму? Есть ли в тебе что особенное? – Она сделала презрительную гримасу. – Нашли, чего спрашивать у матери! Особенный ли у нее сынок! Думала, мама будет неделю им расписывать, какой ты особенный, но нет.
Миссис Розенталь потеребила платок на коленях.
– А вот этого мне, наверное, не стоит говорить.
Сэм забыл про свои чары.
– Прошу вас, – взмолился он. – Мне очень нужно знать, что случилось дальше!
– Этот пишер, этот слабак? – сказала им твоя мама, – c тяжким усталым вздохом продолжила миссис Розенталь. – Он маленький и весь больной, сплошное разочарование. Совсем на меня не похож. Я была потрясена. Как она могла такое сказать? Ты был ее княжичем, Сережа. Ты ей столько нахес приносил. Это была совсем не та Мириам, которую я знала, вот что я тебе скажу.
Судя по тому, что Сэм помнил о детстве, мама действительно всегда обожала его, защищала…
– А на следующий день твои мама с папой покинули Хестер-стрит навсегда, никому не сказав ни слова, ни с кем не попрощавшись – и всего за две недели до моей свадьбы! Я пыталась не принимать на свой счет, но… – И миссис Розенталь погрузилась в себя, отпивая маленькими глоточками кофе.
Потом она протянула конверт обратно Сэму.
– Когда пришло это письмо… пф-ф-ф, я так рассердилась. Я отослала его обратно.
– И вы не знаете, о чем в нем говорилось?
– Анна Розенталь в чужие письма не лазает! Однако у меня есть кое-что. Мириам сама в свое время просила меня его сохранить. Идем-ка со мной.
С верхней полки углового шкафа она сняла шкатулку и поставила ее на стол.
– Как только те люди ушли, твоя мама дала это мне. Анна, сказала она, спрячь это у себя в доме. Я потом приду, заберу. Но она так и не пришла.
Миссис Розенталь открыла коробку и вынула жестянку из-под печенья.
– Думаю, теперь это самое время отдать тебе.
– Слов нет, как я вам благодарен, миссис Розенталь, – сказал Сэм, беря жестянку и изо всех сил стараясь не сорвать крышку прямо тут же, на месте. – Ох ты, а времени-то уже сколько! Миссис Розенталь, мы бы были рады остаться на подольше, но мне нужно доставить мою Котлетку обратно на радио для вечернего шоу.
– Но мы вам непременно пришлем приглашение на свадьбу! – радостно пообещала Эви, пока Сэм неуклонно теснил ее к двери.
– На шаббо приходите! – кричала им вслед миссис Розенталь.
– Будем шаббить вовсю! – отвечала Эви, но Сэм уже практически выволок ее из квартиры.

 

– А откуда мне было знать, что шаббо – это еврейский шаббат? – возмущалась Эви, пока они с Сэмом садились в почти пустую надземку обратно на Манхэттен. – И что плохого в том, чтобы позвать ее на свадьбу, которой все равно не будет? Эй, Сэм, все в порядке? Ты выглядишь так, будто только что с русских горок слез.
– Эви, я же ничего этого о маме не знал, – пробормотал Сэм, глядя, как Бронкс катится назад мимо окон поезда.
Эви осторожненько потрясла жестянку.
– Надо понимать, там у нее не печеньки.
Она подсела поближе к Сэму, который подцепил и снял крышку. В коробке оказалось всего два предмета: пачка бумаг и фотография женщины в длинном клетчатом платье, держащей за руку маленького мальчика.
– Это мама, – сказал Сэм, не отрывая от милой картинки глаз. – А вот это я.
Эви хихикнула.
– Что смешного?
– На тебе короткие штанишки. А еще у тебя толстые круглые щечки!
– Ну, хватит, – Сэм поспешно убрал фотографию и взялся за документы, состоявшие, как оказалось, из одного-единственного машинописного листа.
– Похоже на протокол.
Американский Департамент Паранормальных Исследований
Офис В-130
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Дата: 8 сентября 1908 г.
Имя: Мириам Любович
Национальность: еврейка
Возраст: 20
Место рождения: Украина
Адрес: 122, Хестер-стрит, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Субъект успешно прошел все тесты. Здоровье хорошее.
Рекомендуемая кандидатура для: проект «Бизон»
В нижней части поперек страницы красовался штамп: «ОДОБРЕНО».
Внутри у Сэма все так и загудело.
– Ты же знаешь, о чем я хочу тебя попросить?
– Сделка есть сделка, – кивнула Эви.
– Знаешь, в такие моменты я серьезно думаю о том, чтобы сделать тебя честной женщиной, будущая миссис Ллойд.
– Я же сказала, что прочитаю его. Нет нужды меня мучить, Сэм.
Эви взяла лист и сжала между ладонями. Но сколько бы она ни пыталась, бумага не отвечала.
– Ух. Прости, Сэм. Не могу ничего выжать из этого документа. Честно, не могу, – сказала она, изрядно этим смущенная.
Когда сам решаешь, что не будешь читать, – это одно; а когда чувствуешь, что это совершенно за пределами твоих возможностей – совсем другое.
– Ну, все равно спасибо, что попробовала, – сказал бесцветно Сэм.
Эви еще раз внимательно осмотрела бумагу.
– Офис В-130, а адреса нет. Он может быть абсолютно где угодно.
– Да знаю я, – вздохнул Сэм. – Всякий раз стоит нам найти хоть один ответ, за ним сразу встает дюжина новых вопросов.
– А что с твоим жутиком?
– С осведомителем, ты имеешь в виду?
– Жутик, осведомитель, контакт… – Эви неопределенно махнула рукой.
– В последний раз, когда я его видел, он сказал, что за ним, похоже, следят.
– Кто? Гангстеры?
– Понятия не имею. Просто сказал, чтобы я держался подальше. Но это слишком важно. Я должен попытаться.
– Сэм, а ты никогда не думал попросить репортера раскопать для тебя эту историю?
– Ты спятила? Добровольно притащить в дело одну из этих ищеек в пижонском костюме?
– А почему нет? Ищейка, она на то и нужна – пусти ее по следу! Она быстренько найдет тебе дичь.
– Отказать, я работаю один. Ну, иногда с компанией – временно, – признал он. – Но никаких репортеров, поняла?
Эви подняла руки вверх.
– Сдаюсь. Забудь об этом, – сказала она и тут же схватилась за виски. – Ох, ну и молоток в голове!
Она уперла пульсирующий болью лоб в оконное стекло. Поезд петлял по каньонам города. Последние лучи заката расцветили крыши, засверкали в окнах, медля попрощаться. Внизу вечерний сумрак постепенно затоплял суетливые улицы густеющими оттенками одиночества. Сэм вплел свои пальцы в Эвины и крепко пожал. Это был совсем крошечный жест, но Эви немедленно ощутила его во всем теле сразу.
– Ты – просто слонячьи брови, куколка, – тихо сказал он.
Ее лицу вдруг стало как-то слишком жарко.
– Кому-то определенно надо за тобой присматривать, Сэм Ллойд.
Поезд загромыхал, останавливаясь.
– Идем, я провожу тебя на студию, – сказал Сэм, подавая ей руку калачиком. – Надо выдать обожающим фанатам положенную порцию шоу.
– Да уж, – сказала Эви, продевая свою руку в его. – Только ради фанатов.
По дороге в Даблъю-Джи-Ай их несколько раз захлестывали волны ньюйоркцев, жаждущих пожать им руку и пожелать счастья. Толпа скандировала их имена, словно они были кинозвездами или королевскими особами.
– Вот скажи по правде, Сэм, разве это не самый прекрасный звук на свете? Вряд ли он мне когда-нибудь надоест.
– Ну-ну, тогда тебе придется все время держать меня под рукой, – поддразнил ее он.
На самом деле штука была в том, что их фальшивый роман оказался ему как-то уж слишком по душе. Всякий раз, как Эви взглядывала на него с другого конца комнаты, которую они в настоящий момент окучивали, у него в животе что-то начинало щекотаться, словно у них была какая-то сладкая тайна – одна на двоих. Это волновало и веселило – они вдвоем против целого мира. Обратный отсчет, неуклонно тикавший с самой первой минуты, его порядком пугал. И надеяться, что за это время он сумеет заставить ее передумать… разве это так уж много?
– Шикарной тебе передачи, любимая, – сказал Сэм, целуя ей руку и поворачиваясь к толпе. – Вы и понятия не имеете, парни, какая у нее нежная ручка. Ой, погодите-ка… это же перчатка! Нет, парни, вы и понятия не имеете, какие нежные у нее перчатки!
Все захохотали, включая и Эви, и его надежды воспарили вновь. Он послал ей секретную улыбку – как тебе это понравилось? – и мог бы поклясться, что она закусила губку, и улыбнулся сам себе за это. Ничего ему так не хотелось, как придумывать все новые трюки, лишь бы только она улыбалась.
– Пока, Сэм, – сказала Эви, качая головой.
Толкая дверь в студию, Эви оглянулась на шоу, которое тем временем продолжалось на улице. Девушки строили глазки Сэму, Сэм в ответ сиял, встряхивая падающим на глаза черным чубом. Где-то внутри Эви ужалила ревность. Ей захотелось поцеловать Сэма здесь, при всех, чтобы им стало ясно: он бесспорно и бесповоротно принадлежит ей. Правда, на самом деле он ей не принадлежал – все это была игра. Деловое соглашение. И влюбленность в Сэма Ллойда сейчас стала бы вишенкой на торте самых худших идей, какие только приходили ей в голову.
– А ну прекрати это, Эви О’Нил, – сказала она себе под нос. – Прекрати сию же минуту.
К ее удивлению, в глубокой тени под огромными золочеными часами в стиле ар-деко в холле студии обнаружилась Сара Сноу.
– Вы собираете толпы, мисс О’Нил, – сказала она, глядя наружу, на волны восторженных фанатов, все еще местами кричащих: «Эви! Эви!»
– Ох, ну… – Все слова вдруг как-то разом кончились. – У вас тоже есть поклонники, мисс Сноу.
– Не такие, как ваши, – сказала Сара, не отрывая взгляда от толпы. – А иначе бы мистер Филипс не грозил закрыть мою передачу. Судя по всему, наш начальник полагает, что возвращать заблудшие души Иисусу не так весело и не так прибыльно, как заниматься психометрией в прямом эфире. Для ложных пророков у него деньги есть – но не для истинных.
Ее глаза вспыхнули – но лишь на короткое мгновение; затем безмятежная улыбка вернулась на свое привычное место.
– Должна признать, я восхищаюсь вашей отвагой, мисс О’Нил.
– Моей – чем?
– Отвагой. Ну, да, конечно. Это очень смело с вашей стороны – брать в руки все эти предметы, которые неизвестно кто принес. Многие бы побоялись.
– Чего побоялись? – не поняла Эви.
– А вот и наша радиозвездочка! – прогрохотал мистер Филипс.
Он уже шагал к ней, размахивая газетой; за ним тянулся, повиливая, шлейф из секретарей и репортеров.
– Отличный выход на бои вчера вечером. Вы двое напрочь затмили боксеров, – воскликнул он, демонстрируя «Дейли ньюс», где на первой странице Сэм и Эви сидели у самого ринга. – Говорю вам, мне бы двадцать таких девиц, и чтобы каждая – копия Эви. Надеюсь, я ничему не помешал?
– Конечно, нет, мистер Филипс, – кротко ответила Сара Сноу. – Я как раз говорила мисс О’Нил, как я восхищаюсь ее храбростью.
– Енто вы про что толкуете? – принюхался какой-то репортер.
– Про сонную болезнь, разумеется. В конце концов, никто не знает, как люди заболевают. Кто угодно может оказаться носителем болезни. Любой предмет может быть заражен.
– А это, между прочим, правда, – вцепился в идею журналист. – Вы никогда этого не боялись, мисс О’Нил?
– А, ну… – весьма содержательно выразилась Эви.
Никогда прежде она об этом не думала, но теперь сомнение червем пробурилось ей в голову. Что она знала о предметах, которые люди приносят на шоу? А о самих людях? Вообще-то ничего. По крайней мере, до тех пор, пока не зароется по локоть в их тайны – а тогда уже будет слишком поздно.
– Ну-ну-ну, наша Эви совсем не боится какой-то там маленькой старой сонной болезни, – громыхнул мистер Филипс, отмахиваясь от идеи, как поступал со всем, что не касалось лично его. – Она по большей части свирепствует в даунтауне, так? Все дело в гигиене. И уверяю вас, люди оттуда не бывают в Даблъю-Джи-Ай.
– Разумеется, мистер Филипс, у нас все отлично. Но все же трудно угадать, c чем столкнешься, когда копаешься в чьих-то тайнах, – сказала Сара Сноу.
Ее улыбка догнала слова лишь на пару секунд позже нужного.
– Этим ребятам нужна наша фотография в студии, Эви, – распорядился мистер Филипс, провожая ее и хвост репортеров к сверкающим лифтам.
Когда решетка закрывалась, отсекая огромный мраморный холл и толпу почитателей по ту сторону стеклянных дверей, Эви заметила, что Сара Сноу все еще стоит там, в черной тени часов, и провожает ее пристальным взглядом.
Почему-то в этот миг Сара была похожа на кошку, следящую за мышкой.
Но в следующий миг Эви уже была на радио, и ее голос летел во все концы страны, которая неистово аплодировала ей. После эфира фанаты оккупировали весь квартал, охотясь за ее автографом, и Сара Сноу как-то незаметно забылась.
Эви решила пройтись пешочком десять кварталов до «Уинтропа», чтобы как следует накушаться восхищенных взглядов на улицах.
– Пенни для бывшего солдата, мисс?
Грязный, небритый мужик на кресле-коляске затряс ей в лицо своей чашкой. Эви узнала ветерана, которому подавала деньги в первую свою неделю в Нью-Йорке.
– Время пришло, время пришло, – бормотал он; его испуганные глаза искали чего-то за пределами знакомого мира.
Эви разозлилась, что этого беднягу, уничтоженного войной, оставили вот так прозябать на улице. Если бы под рукой сейчас оказалась Сара Сноу, уж Эви приперла бы ее к стенке с вопросом, почему в созданном ее Богом мире так часто встречаются война, бедность и жестокость. Иногда Эви даже жалела, что у нее нет никакого принадлежащего Богу предмета – на прочитать. Может, хоть так она начала бы понимать…
– Помогите, – прокаркал ветеран, – прошу…
У Эви было с собой целых три доллара: запретный джин не радовал дешевизной. А ну его к черту, подумала она. В конце концов, она Провидица-Душечка: кто-нибудь наверняка купит ей выпить.
– Вот, возьмите, сэр, – она сунула все три доллара ему в чашку.
С быстротой ртути солдат схватил ее за запястье; хватка его оказалась на диво сильна.
– Я слышу, как они кричат, – настойчиво зашептал он сквозь стиснутые зубы; в уголках треснутых губ запузырилась слюна.
– Пустите! – закричала Эви.
– Глаз! Иди за глазом! – взмолился нищий.
– Пустите! Пожалуйста!
Эви вырвалась, отшатнулась, он упал и стукнулся головой о кирпич, всхлипывая:
– Прекратите, пожалуйста… Не надо кричать. Не надо кричать…

Дары

– Как так вышло, что ты давеча наврал сестре Уокер про то, откуда ты родом? – спросил Исайя Слепого Билла по дороге из цирюльни домой.
Октавия допоздна задержалась в школе, и Билл предложил отвести мальца к Флойду, подкорнать немного, чтобы в церкви в воскресенье выглядел как человек.
– Незачем этой бабе соваться в мои дела, – сказал Билл. – Ни к чему это, чтоб другие слишком много о тебе знали. Ты меня понимаешь?
– Да, сэр.
– Расскажи-ка мне, как вы проводили время с сестрой Уокер. Что она заставляла тебя делать?
– Ничего она меня не заставляла.
– Нет, конечно, нет. Я знаю, никто не в силах заставить юного джентльмена делать то, чего он не хочет, – сказал Билл, натянуто улыбаясь. – Она тебе карты раскладывала, верно?
– Да, сэр.
– И сколько ты угадал?
– В последний раз – все, – гордо заявил Исайя.
Билл присвистнул.
– Да ну?
– Угу. Мне это очень хорошо удавалось, – сказал мальчик. – Тут угол, мистер Джонсон. Осторожней!
– Спасибо, сынок. Но какой я тебе мистер Джонсон. Ты лучше зови меня дядя Билл.
– Да, сэр, дядя Билл. – Судя по голосу, Исайя остался очень доволен.
– Сдается мне, тут у нас настоящий сильный дар. Это уж как пить дать, – продолжал Билл, когда они с Исайей обогнули угол.
По правде сказать, он и сам бы прекрасно справился, но мальчонка чувствовал себя таким важным, когда помогал.
– Я так и сказал! – огрызнулся Исайя.
– Не мое дело подзуживать тебя пойти против тети. Но ты же знаешь этих женщин…
– Еще бы. Мне ли не знать, – вздохнул Исайя.
Билл чуть не разоржался. Надо же, маленький мужчина, уже все знает о женщинах… Он протянул руку, нащупал голову Исайи и потрепал ее – точь-в-точь довольный сыном отец.
– Иногда у нас, мужчин, тоже должны быть свои секреты. Я прав?
– А то!
– Так вот мы и устроим себе прямо сейчас маленький такой секретик – только между нами, парнями, ага? И тете своей ты о нем ничего не скажешь. Это у нас мужские разговоры, понял?
– Ага, – отозвался Исайя, еще более довольный.
– Ну, значит, по рукам, – и он цапнул маленькую мягкую ручку мальчика своей старой и заскорузлой.
– Старый Билл думает, что тебе непременно надо работать над твоим особенным даром. Чтобы он у тебя становился сильнее, понимаешь? И я намерен помочь тебе овладеть тем, что по праву твое. Что ты на это скажешь?
Исайя совершенно растерялся. Встав тогда после своего припадка, он сразу же отправился в церковь с Октавией – повидать пастора Брауна. Тот долго молился над ним, а потом они с тетей заставили Исайю пообещать, что он никогда-никогда больше не станет пользоваться своими силами. А сейчас другой взрослый, вот этот вот Слепой Билл, уговаривает его снова открыть все двери – и бедный Исайя больше не знал, что правильно, что неправильно.
– Тетя говорила, чтобы я больше так не делал, – выдавил он, как будто это было ответом на все вопросы.
Билл втянул воздух сквозь зубы и медленно высвистел его наружу, раздумывая, что бы сказать дальше.
– Твоя тетя – очень добрая женщина. Умная женщина. Я бы ни в жизнь против нее не пошел. Я просто хочу убедиться, что все, что с тобой сделала сестра Уокер, уже сгинуло, понимаешь? Что пастор и молитвы очистили тебя от всего, чего надо. Ясно?
– Ты думаешь, что-то плохое может прятаться у меня внутри – что осталось от сестры Уокер? – спросил Исайя; голос его задрожал.
– Тебе нечего бояться, сынок. Я смогу защитить тебя от всего. Я все возьму на себя, как если бы я был твой папа. Как только все плохое уйдет, ты получишь свой дар обратно, совсем новенький, будто сад Эдемский. Видишь, это тебе же во благо? Я за тобой присмотрю и обещаю, что буду беречь тебя – прям как твой папа, если бы он был тут.
Исайя проглотил набухший в горле ком. Иногда он даже лица папиного вспомнить не мог и тогда чувствовал, будто теряет часть себя – будто проснулся после счастливого сна и пытается поскорее нырнуть в него обратно, ухватить за хвост, но иной мир течет сквозь пальцы, ускользает без следа. Он запустил себе ногти в ладонь.
– Ну, раз так, тогда можно.
– Хорошо, хорошо. Тогда давай-ка зайдем на кладбище. Тут недалеко.
Исайя довел его до кладбища, где они обнаружили незапертый мавзолей. Туда-то они и вошли.
– Страшно тут, – сказал Исайя; эхо слегка разбросало его голос вокруг.
– Не надо, чтобы за нами кто-то наблюдал, – пояснил Билл. – Отлично. А теперь возьми-ка меня за руки.
Мальчик положил свои ладошки, мягкие и еще не оформленные, на его мозолистые клешни.
– Как ты, малыш, в порядке?
Исайя кивнул, потом вспомнил, что Билл его не видит.
– Да, сэр, – ответил он.
– Ну, славно. И не щекотаться! Потому что я тот еще щекотун.
Он протянул руку и действительно пощекотал Исайю под подбородком; тот захихикал. Голос звучал радостно, это хорошо. Надо, чтобы ребенок расслабился. Билл снова взял его за руки.
– Давай начнем полегоньку. Перво-наперво надо установить между нами связь. Скажешь старому дядюшке Биллу, если увидишь счастливый номер, а если я выиграю немного деньжат, то куплю тебе новый бейсбольный мячик, лады? Закрой глаза.
Исайя отнял руки.
– Я боюсь.
– Бояться тут нечего. Я же с тобой. Я обо всем позабочусь.
Исайя вернул руки на место.
– Вот так, помаленьку, полегоньку. Мы просто попробуем.
На кладбище было тихо, только сухие листья мели по могильным камням. А потом Исайю вдруг что-то потянуло за пальцы, как будто клюнула рыба. Связь зазмеилась вверх по Билловой руке, согревая, приятно жужжа под кожей. Все тело мальчика напряглось, зато голос сделался спокойным, как у сомнамбулы.
– Я вижу дом и длинную дорогую. Много неба.
– Да. А номер ты видишь, малыш? – Сила так и текла из Исайи в Билла.
Надо быть осторожнее, не выпить мальчишку до дна. Нам нужен только номер.
– Дерево, – Исайя дернулся; в голосе проступил страх. – Дерево.
– Ну, ты же не боишься никаких деревьев, правда? – сказал Билл немного раздраженно.
Исайя снова дернулся, раз, другой, вырываясь из рук Билла. Черт. Нельзя тут больше торчать, а не то мальцу придется худо. Но Голландцу нужны деньги, а значит, Биллу нужен номер.
– Номер! Какой номер ты видишь?
Исайя задрожал с головы до ног. Билл чувствовал, как дрожь бежит по его рукам.
– Один, четыре, четыре, – сказал мальчик и повторил, уже громче: – Один, четыре, четыре.
Это не могло бы правдой. Сто сорок четыре – это число Исайя выдал ему в прошлый раз, и тогда Биллу крупно повезло. Но какова вероятность, что выигрыш снова упадет на него, и так скоро?
– Ты уверен, что все правильно разглядел, малыш? Посмотри-ка внимательнее…
– Один, четыре, четыре! Один, четыре, четыре! Призраки идут! Призраки придут за нами! Призраки идут, Призраки идут, Призраки идут…
Боже всемогущий, как жжет кожу! Мальчишка вцепился в него только так! Теперь Билл сам не мог вырваться…
– И… сай… я! – прорычал он, скрипя зубами.
– Змея и дерево, и призраки на дороге! Человек, человек, человек в цилиндре идет!
Тело Исайи начало гнуть и корчить. Еще несколько секунд, и будет поздно. Закричав, Билл разорвал контакт и едва успел подхватить Исайю на руки, когда тот начал падать.
– Тише, тише, тише, – забормотал Билл, хотя мальчик был там, где ничего не слышат.
Слепец положил ему руку на грудь. Дыхание есть, слава богу, а через мгновение раздался и голос, немного сонный.
– Мистер Джонсон?
– Я тут, я тут, малыш. Твой дядюшка Билл здесь. C тобой все хорошо?
– Аххха. У меня был еще один припадок? – спросил Исайя, и Билл расслышал у него в голосе нарастающий ужас.
– Нет, что ты. Никакого припадка не было. Просто… когда ты видишь тот, другой мир, ты в этом как бы немножко засыпаешь. Вот и все. Просто поспал чуток. Ничего в этом плохого нет. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо. Хотя вроде немного устал.
– Но ты же помнишь, что я тебе сказал? Это теперь будет наш секрет.
– Да, сэр.
– И ты никому не скажешь, чем мы с тобой занимаемся, пока не сможешь показать, как у тебя все теперь хорошо получается?
– Нет, сэр! – Мальчишка звучал легко, весело, как жеребенок, которого наконец-то отпустили вволю побегать.
– Даже брату?
Последовала пауза.
– Его все равно никогда рядом нет.
– Зато есть я. Ни о чем не волнуйся, сынок. Я всегда буду рядом.
Исайя взял его за руку, и они вместе вышли из мавзолея. Билл притянул его к себе и потрепал по плечу.
– Что скажешь, если мы прямо сейчас отправимся к Реджи и как следует угостимся мороженым?
– Да, сэр!
– А теперь скажи, кто у нас особенный мальчик?
– Я, – негромко проговорил Исайя.
– Уверен? По мне, так это как-то неуверенно прозвучало, – поддразнил Билл, и на сей раз Исайя ответил таким звонким «Я! Я!», что кругом вспорхнули и загалдели птицы.
– Ну, тогда веди нас, сынок.
Один, четыре, четыре. Билл сыграет номер еще раз и посмотрит, как он повторно окажется счастливым.
– Мистер Джонсон? – вдруг спросил Исайя, когда они уже вышли с кладбища и рука об руку двинулись к центру Гарлема, пряча носы от ледяного, кусачего ветра.
– Да, молодой человек?
– А кто такой Гийом?

Пневматика мистера Бича

Едучи на автобусе в библиотеку Сьюард-парк, мыслями Лин все равно была вся во вчерашнем ночном путешествии. Она приставила пальцы к холодному оконному стеклу, вспоминая, как они совсем недавно обращали пейзаж сна во что-то совершенно другое, создавали из старых атомов нечто новое и полное сил. Целая вселенная жила у нее внутри, и сама она одновременно волна и частица – вечно в движении, вечно в потоке перемен. Все было так волшебно… – кроме того странного момента с тоннелем, когда Вай-Мэй испугалась. Конечно, у этих световых вспышек и звуков должно быть какое-то научное объяснение – возможно, некий источник энергии, который неплохо бы найти и исследовать. Потому что ни один из призраков, c которыми Лин до сих пор доводилось общаться, так себя не вел.
Библиотекарша, миссис Белпр, встретила Лин улыбкой и принялась расспрашивать, как ей понравилась предыдущая партия книг, и советовать новую. Лин поинтересовалась, не знает ли та брачную контору по имени «О’Баннион и Ли», но миссис Белпр только головой покачала.
– А как там твой друг, Джордж? – негромко спросила она.
– Все так же, – отвечала Лин.
– Надеюсь, он скоро проснется, – библиотекарша утешительно похлопала Лин по руке.
Лин смутно, фрагментами помнила сон о Джордже, который видела давеча ночью. Сны – они ведь символы, кусочки мозаики. И эту она сложить покамест не могла, хоть ты тресни. Однако было что-то такое, важное в видении Джорджа на железнодорожной станции.
На станции… вот ведь любопытно.
Путешествуя по снам, Лин могла достаточно ясно читать написанное, тогда как в обычных снах – нет, никогда. Слова расплывались перед глазами или внимание убегало куда-то в сторону. Но этой ночью – да-да, теперь она вспомнила! – ей удалось совершенно отчетливо прочитать надпись «ПНЕВМАТИЧЕСКАЯ ТРАНСПОРТНАЯ КОМПАНИЯ МИСТЕРА БИЧА». Повинуясь внезапному импульсу, Лин отправилась к карточному каталогу и перебирала ящики, пока не наткнулась на запись, от которой у нее мурашки побежали по шее. На карточке серым по белому было напечатано: «Пневматическая транспортная компания мистера Бича».
Ага, так она реальна. Или, по крайней мере, была.
Лин отложила свои научные тома и закопалась в подшивки старых газет, c изумлением читая о месте, которое нашли они с Генри и которому вроде бы полагалось существовать только во снах.
«НЬЮ-ЙОРК ТРИБЬЮН»
26 февраля 1870 года

ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ ДОСТИЖЕНИЕ!
МИСТЕР А.Э. БИЧ ТОРЖЕСТВЕННО ОТКРЫВАЕТ
ПНЕВМАТИЧЕСКУЮ ПОДЗЕМНУЮ ЖЕЛЕЗНУЮ ДОРОГУ!

Жители города просят продлить линию до Центрального парка!

Сегодня утром глубоко под суетой и шумом нью-йоркских улиц состоялось торжественное открытие настоящего чуда из области общественного транспорта. Пневматическая транспортная компания мистера Бича, созданная благодаря усилиям целой команды специалистов, работавших день и ночь (и до самого недавнего времени – под покровом строжайшей тайны), была представлена сгорающей от любопытства публике своим автором и архитектором, мистером Альфредом Эли Бичем, редактором «Научной Америки».
Целый год угол Уоррен-стрит и Бродвея, занятый магазином готового платья мистера Девлина (адрес Бродвей, 260), привлекал к себе самое пристальное внимание горожан. Прохожие отмечали сильное дрожание грунта, горнопроходческое оборудование и кучи земли, еженощно появляющиеся позади магазина. И вот сегодня тайна оказалась раскрыта, и все это захватывающее предприятие стало достоянием гласности.
«Леди и джентльмены, сегодня мы представляем вам будущее общественного транспорта – да, прямо под этими самыми улицами! Это Пневматическая транспортная компания мистера Бича. Узрите это чудо своими глазами и поразитесь могуществу науки!» – сообщил лично мистер Бич блестящей аудитории, собравшейся в элегантно обставленном зале ожидания и состоящей из репортеров, официальных лиц и городских политических деятелей, жаждущих прокатиться на новом подземном чуде: линия идет параллельно всей длине Бродвея, начинаясь на Уоррен-стрит, под магазином готового платья мистера Девлина, и заканчиваясь на Мюррей-стрит. Длина ее, таким образом, составляет триста футов; состав движется посредством воздушной струи, нагнетаемой мощным вентилятором. Мистер Бич сообщает, что готов строить и более длинные тоннели.
Лин на всякий случай еще раз прочитала статью: Пневматическая транспортная компания Бича; магазин готового платья Девлина; Бродвей, 260; угол Бродвея и Уоррен. Статью сопровождала нарисованная художником картинка: станция в день открытия. Вот зал и приподнятая на подиум зона ожидания; вот люстры, и фонтан, и даже рояль. Это было в точности то место, откуда начиналось их путешествие. Лин яростно накинулась на остальные вырезки и вскоре обнаружила вторую статью.
ПНЕВМАТИЧЕСКАЯ МЕЧТА МИСТЕРА БИЧА ВЫДОХЛАСЬ.
Город намерен закрыть первую подземную железную дорогу.
Лин быстро прочла статью. Кажется, мистер Бич крупно попал со своей экспериментальной мечтой. Сколь бы многообещающей она ни казалась, в 1873 году на Нью-Йорк, а с ним и на всю страну обрушилась экономическая паника. На то, чтобы продвигать дальше проект подземной железной дороги, уже просто не было денег. В том же году этот прототип подземки закрыли, а станцию на некоторое время превратили в тир. В 1875-м всю эту красоту замуровали совсем.
В дальнейших материалах Пневматическая транспортная компания мистера Бича фигурировала лишь мимоходом. Город не стоял на месте. Магазин готового платья Девлина превратился в «Роджерс, Пит и Ко», а потом и вовсе сгорел. На его месте поставили новое здание. В 1904 году у мэрии открылась первая станция подземки, «Сити-Холл» – совсем рядом со старой пневматической дорогой. Копались новые тоннели, строились новые линии, но мистер Бич всего этого уже не увидел. Его пневматическая транспортная греза давно почила, оставив по себе только невнятную сноску на страницах нью-йоркской истории.
Тогда с какой же стати она снова возникла у Лин и Генри во снах?
У дверей возникла какая-то суматоха. Оказалось, прибыли полицейские и теперь приказывали посетителям собирать свои вещи и отваливать. Миссис Белпр на профессионально пониженных тонах спорила с медицинским инспектором, который пытался выудить у нее имена всех, кто захаживал в библиотеку в последние две недели.
– …в целях дальнейшего расследования, – говорил он. – В конце концов, это вопрос общественного здоровья.
– Категорически нет, – миссис Белпр была тверда, как кремень. – Это вопрос неразглашения частной информации.
– Что там такое? – шепотом спросила Лин у матери, спешно собиравшей детей.
– Они закрывают библиотеку из-за этой сонной болезни, – ответила на кантонском та. – Боятся, что книги могут быть заражены. Называют это «чрезвычайной ситуацией в области общественного здравоохранения». Сегодня утром они уже закрыли начальную школу и заколотили храм и общественные бани.
Полицейский подошел к столу Лин.
– Все должны немедленно покинуть помещение, мисс, – сказал он, почти извиняясь.
Лин аккуратно сложила книги и газеты стопкой на столе и проследовала к выходу.
На крыльце человек с ведром клея и кистью прилеплял к парадным дверям объявление:
ЗАКРЫТО ВПЛОТЬ ДО ОСОБОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ ДЕПАРТАМЕНТОМ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ НЬЮ-ЙОРКА
Лин стояла на остановке, ожидая автобуса домой, в Чайнатаун. Мысли ее лихорадочно блуждали. Итак, значит, Пневматическая транспортная компания на самом деле существовала. Она располагалась под магазином готового платья мистера Девлина. И они с Генри каждую ночь видели то и другое в своих путешествиях на ту сторону мира. Приехал автобус, но Лин на него не села. Вместо этого она вскарабкалась в бродвейский трамвай, идущий к Сити-Холл-парку.
Во сне Джордж привел ее к питьевому фонтанчику. Вот его-то Лин и отправилась искать, пока не нашла. Она глотнула воды, полюбовалась на гувернанток, толкавших детские коляски по аллеям. И что, интересно, она надеялась тут найти? Рядом с фонтанчиком действительно располагалась решетка люка. Лин встала над ней и поглядела сквозь старые металлические прутья вниз, в жерло подземелья, чувствуя дующий оттуда ветер.
– Не будет лишнего пенни, юная леди? – осведомился бродяга с ближайшей скамейки.
От него воняло мочой, и Лин малость передвинулась, чтобы уйти из-под ветра. Она глядела на симфонию суматошного Бродвея: автомобили, трамваи, люди безостановочно сновали во все стороны. Ночью она стояла на этом самом месте, и Джордж показал на что-то у нее за спиной. Что она должна была увидеть? Лин придирчиво изучала шеренгу офисных зданий, пока внезапно не поняла, что именно с этого угла они с Генри уже которую ночь наблюдали странную временную петлю в самом начале их совместного путешествия – просто из более давнего времени. Как будто их двоих преследовал город-призрак, затерявшийся на страницах истории.
– Нездорово на улице в такую холодрыгу, мисс, – снова заговорил бродяга, и на сей раз Лин бросила пенни ему в ладонь.
– Спасибо, мисс. Да уж, холодрыга так холодрыга. Раньше я спал там, в тоннелях, – он кивнул на решетку в земле. – Да только туда я больше не ходок. Теперь там рыщут плохие сны. Прямо слышишь, как они тебя зовут. Плохие сны – они забрали Сэл, и Моисея, и Ральфа. И старого Патрика с женой его, Модди, c тех пор ни слуху ни духу.
Тут он выпучил глаза и зашептал настойчиво и испуганно:
– Что-то там есть, внизу, вот что я вам скажу, мисс. Призраки!
Он поглядел вверх, на призрачные силуэты туманного города, и, вскочив со скамейки, побрел, протягивая руки вдогонку шедшей мимо паре.
– Простите, добрый сэр, милая мисс, пенни не найдется?
В воздухе отчетливо пахнуло надвигающимся ливнем. Лин вышла из парка и таки села на автобус до Чайнатауна. На краю Малберри-стрит у Коламбус-парка собралась толпа. Какой-то человек с мегафоном в сопровождении китайца-толмача разъяснял ей, что с этой минуты начинаются обязательные для всех медицинские обследования.
– Все резиденты должны явиться на освидетельствование с документами, удостоверяющими личность, – отрывисто гавкал он в рупор.
В толпе поднялся ропот.
– Вы не можете так с нами обращаться! У нас есть права! – закричал Томас Чун, двадцативосьмилетний юрист, так, на минуточку, из самого Принстона.
Тут, в парке, рядом с матерью и отцом, он выглядел весьма героически – прям как Джек Марлоу, подумала Лин.
– Права есть у граждан! – заорал на него в ответ человек с мегафоном.
– Я тут родился. Я – гражданин. Но мы все люди, и поэтому у нас есть права! – заявил Томас.
Остальные поддержали его громкими криками – и там были не только жители Чайнатауна, но соседи подальше, c Орчард-стрит, и с Ладлоу, и из Маленькой Италии.
– Если не подчинитесь, мы будем вынуждены отправить вас всех в карантинные лагеря! – кричал мегафон.
– Лин!
Лин обернулась: к ней сквозь толпу протискивалась Грейси Лэнь.
– Лин! Ты уже слышала? – воскликнула она, дотолкавшись до нее. – Правда, кошмар?
– Что слышала? – рявкнула Лин.
Как же она ненавидела, когда они вот так, едва переводя дух, кидались в нее свежими сплетнями.
– Про Джорджа!
Лин похолодела.
– И что про Джорджа?
Грейси разразилась слезами.
– Ох, Лин. Он умер!
Весь парк сжался в точку. Лин едва могла вздохнуть.
– Поэтому они тут и собрались! – Грейси ткнула пальцем в человека с рупором, другой рукой вытирая мокрые глаза. – Мама нашла его сегодня утром. Все тело было покрыто нарывами, словно его съели изнутри и ничего, совсем ничего не осталось. А когда они пришли забирать его, кости… – Грейси проглотила всхлип, – его кости рассыпались в прах.
Лин вспоминала самый конец своего сна. Что-то ужасное надвигалось на Джорджа… Он и так уже выглядел мертвым, как осужденный на казнь, который знает, что палач уже готов и ждет. Лин Чань – проснись! – сказал он. Вернее, приказал.
Ее предупредили.

Взгляд в небо

– Ты сегодня жутко тихая, мисс Чань, – заметил Генри от рояля, когда они ждали на станции поезда в мир сновидений.
Внизу Лин сидела на бортике фонтана, бездумно болтая пальцами в воде.
– Мой друг, Джордж Хуань, умер сегодня, – безжизненным голосом проговорила она. – У него была сонная болезнь.
Золотая рыбка сверкнула сквозь воду оранжевым сполохом.
– О, Лин… мне ужасно жаль слышать это, – сказал Генри, подходя и садясь рядом.
– Спасибо, – пробормотала Лин. – Он мне снился. Прошлой ночью.
Генри помолчал.
– Может, он попрощаться приходил?
– Может.
Да только тот сон был ни разу не мирный. Смерть Джорджа сильно ударила по Лин. Она как-то всю дорогу верила, что он выкарабкается – такой был молодой и сильный. Нет, конечно, Лин понимала, что болезнь капризна и честного поведения от нее ждать не приходится. В конце концов, она, Лин, тоже молодая и сильная, но ее ногам это совсем не помогло.
На станцию с шипением ворвался поезд. Ни слова не говоря, Генри предложил руку, и Лин не отвергла ее.
– Что случилось, Маленький Воин? – ахнула Вай-Мэй, стоило Лин выйти из вагона посреди леса.
– Сегодня сонная болезнь унесла ее друга, Джорджа, – ответил за нее Генри.
Они трое немного постояли, слушая птичье чириканье и не зная, что сказать дальше.
– Мы должны упокоить его дух, – заявила, помолчав, Вай-Мэй.
– Ты это о чем? – спросил Генри.
– Очень важно почитать мертвых. Это нужно, чтобы они были счастливы на том свете, особенно если смерть была тяжелой, – ответила Вай-Мэй. – Иначе дух не обретет покоя.
Генри вспомнил мать – как она сидела на кладбище, перебирая бусины четок, обретая покой в разговорах с расписными святыми. И Гаспара он тоже вспомнил: они с Луи похоронили его вместе с суповой косточкой. Ритуалы – вещь важная.
– Я приведу Луи, – сказал он. – Мы все сделаем как надо. В китайско-новоорлеанском стиле.
Генри, Луи, Вай-Мэй и Лин поднялись на холм над золотой деревней. Луи сыграл на скрипке медленную мелодию, а Генри спел гимн, который выучил еще мальчиком. Вай-Мэй отломила веточку с ближайшего куста и превратила ее в благовоние, которое зажгла от свечки, сделанной тут же из травинки. Сладкий, дымный аромат сплелся с сосной и гарденией.
– Как ты это сделала? – спросил пораженный Генри.
Но Вай-Мэй уже собирала пригоршню камушков, которые сжала в кулачке с выражением свирепой сосредоточенности на лице. В раскрывшейся мгновение спустя ладони очутилась чашка чаю.
– За твоего друга, – сказала она, и Лин поставила приношение на подстилку из полевых цветов.
– У меня нет картинки с Джорджем, – сказала она. – А картинка нужна!
Вай-Мэй протянула ей прутик.
– Рисуй.
Лин сделала, как ей сказали. На земле получилась схематичная физиономия: кружок, два штриха вместо глаз, палочка-нос и палочка-рот. Она подняла глаза на Вай-Мэй.
– Ты знаешь, что делать, – сказала та и подвела руки Лин к лицу на земле.
Лин покачала головой.
– Вряд ли я смогу.
– Сможешь, – заверила ее подруга.
Лин закрыла глаза и попробовала представить лицо Джорджа, но смогла увидеть только призрачное, из последнего сна. Она вдохнула поглубже и увидела другое: Джордж, каким она знала его всегда. Тощий, быстрый как заяц, на губах полуулыбка, брови задраны вверх, будто он все время чему-то удивляется. Это его глупое хрюканье… Всякий раз, как открывалась дверь «Чайного дома», от устремлял на нее полный надежды взгляд, словно туда мог войти кто-то с его, Джорджа, радужным будущим в охапке.
В кончиках пальцев у нее загудело. Будто искры разбежались по всей коже и прямо вверх, в шею, так что в голове вдруг стало легко и пусто, как в воздушном шарике. А потом глубоко внутри что-то завибрировало, как если б какая-то ее часть стала единым целым с миром сновидений, и все ее молекулы потоком понеслись вписывать в него нечто, до сих пор ненаписанное. Земля пошла трещинами.
Лин открыла глаза; ее слегка подташнивало, и голова кружилась. Там, где только что был ее грубый набросок, к солнцу тянулся побег, изжелта-зеленый от новой юной жизни. Из белых почек уже рвались наружу крошечные алые бутоны. Свет играл отблесками на его новехоньких усиках. Такой смешной и такой совершенный! Это была самая суть Джорджа: что-то вечно на грани рождения, что-то, не готовое умереть. Она отвернулась, чтобы остальные не увидели ее слез.
– Я сделала это, – прошептала Лин, и она не знала, что за слезы текут по ее щекам: горя по умершему другу или виноватой радости от сознания своей новой силы.
Мимолетная молния озарила пейзаж. Верхушки деревьев утратили форму и цвет, словно стертые рассерженным ребенком. На мгновение воющий насекомый хор пронзил тишину, но лишь на мгновение. Вай-Мэй произнесла молитву над символической могилой Джорджа. Лин собрала пригоршню алых цветков и положила рядом с деревцем.
– За Джорджа. Пусть все его сны теперь будут только счастливыми.
Генри посмотрел на Луи, и они вдвоем затянули веселую песню, словно шли за гробом по Бурбон-стрит, где печаль уступает дорогу радостной памяти о прожитой жизни. Небо снов у них над головой окрасилось золотом.
– Когда я умру, надеюсь, кто-нибудь помянет меня так же хорошо, – тихо сказала Вай-Мэй.
Маленькая стая белых цапель неподалеку снялась и взлетела, выкликая что-то сияющим розовым облакам.
Вай-Мэй схватила Лин за руку.
– Гляди! Его душа теперь свободна!
Лин смотрела на небо и потому не увидела проснувшийся в глубине тоннеля пульсирующий свет. И скрипучего, рычащего хора, вздымающегося там, во тьме, она тоже не услышала.

Сны повсюду

Сны были повсюду.
С самого первого своего вздоха люди выдыхали жажду, пока желание не пропитало воздух насквозь.
Джерико снилась Эви. В небе над нею взрывались фейерверки. Неровный свет придавал лицу ангельскую светоносность и явственно очерчивал тело под тонкой блузкой. Губы так манили, что Джерико простонал, не просыпаясь, ее имя.

 

Сэму снилось, что он маленький и гуляет с мамой за ручку, купаясь в ощущении любви и безопасности. Правда, их вскоре разлучила толпа каких-то солдат, заполонивших улицу. Сэм потерялся. А потом из радиоприемника в витрине магазина донесся мамин голос:
– Найди меня, Лисеночек!

 

Мэйбл у себя во сне поднялась на высоченную платформу и окинула горделивым взглядом скандирующие ее имя полчища людей. Они все пришли только ради того, чтобы увидеть ее – и никого больше.

 

Исайя видел во сне мальчика в канотье и зеленоглазую девочку, таких безмятежно счастливых; он боялся за них, словно предчувствовал надвигающуюся на их идиллию бурю. Он кричал и кричал, что они в опасности, но ни звука не вырвалось у него изо рта.

 

А напившаяся джина Эви поутру все равно бы не вспомнила своих снов.

 

Тэте снился Мемфис, а Мемфису – Тэта, и в обоих снах они были счастливы, а мир – добр.
Впрочем, сон невозможно удержать надолго. Он естественным образом стремится вперед. Вверх. Прочь. Сквозь все преграды и барьеры – в мир.
Это же относится и к кошмарам.
В сумрачном тоннеле бледные твари ползли по стенам и выбирались вон, на старую станцию, пробовали ржавые ворота. Когда те отворились, они жадно втянули сырой воздух, напитанный опьяняющими испарениями стольких неутоленных желаний, высунули языки, отведали его на вкус, двинулись дальше, дальше, вытекли в городские коллекторы, в мили тоннелей подземки, прячась в проемах отводков, когда мимо проносились поезда. Они мешкали в тенях по краям станционных платформ, любуясь оттуда яркими светочами людей, до краев исполненных устремлений.
– Сны… мечты… – алчно бормотали они.

 

На подстанции номер одиннадцать, что под Парк-роу, вращающиеся преобразователи вдруг затряслись и встали, приведя в полное замешательство двоих рабочих. Некоторое время они глубокомысленно постукивали по шкалам контрольной панели, но те не удостоили их ответа.
– Я схожу, Уиллард, – сказал тот, что помоложе, по имени Стэн.
Он взял из ящика разводной ключ и, вооружившись фонариком, двинулся по футуристического вида коридору, выстланному гудящими трубами и проводами, а потом спустился по железной лестнице в комнату с преобразователями – этим чудом современной инженерии, – которая стояла сейчас необычно тихая и темная. Щелканье переключателями на стене не дало никакого результата. Луч фонаря лизнул молчаливые громады конвертеров; сейчас, во тьме, они походили на круглые спины спящих великанов. В дальнем конце комнаты за одним из них пульсировал странный свет – наверное, искрила проводка; возможно, уже даже небольшой пожар разошелся. Стэн осторожно приблизился и остановился, только когда услыхал звук – тихий, сладкий, утробный рык, сменившийся затем низким, визгливым воплем, пробравшим беднягу Стэна холодом до самых костей.
– Кто там? – выдавил он, покрепче берясь за свой разводной ключ.
На мгновение воцарилась тишина, такая полная, что Стэн слышал только собственное дыхание, усиленное похожей на грот комнатой. А затем, безо всякого предупреждения, крик взорвался грозовым фронтом. Он звучал так, словно его, нота за нотой, рвут насильно из глоток сотни проклятых душ сразу, и заполнил собой всю комнату, так что понять, откуда он идет, уже не было никакой возможности.
За конвертером снова затрещал, заискрился свет – одна вспышка, две, три, – кидая макабрические тени на высокие, облицованные белым кафелем стены подстанции.
А потом тварь вышла из своего убежища. Кажется, когда-то она была человеком… но теперь однозначно превратилась во что-то другое: белая, как тесто, кожа, растресканная, как сухая земля, и испещренная багровыми пузырями и язвами; от волос остались какие-то жидкие пучки. Мутно-голубые бездушные глаза пялились с мелового, черепообразного лица. Безжалостный свет фонаря выхватил бритвенно-острый ряд мелких, пожелтевших зубов в гнилом, незакрывающемся рту.
– Помогите… – прошептал Стэн, беспомощно, как перепуганный ребенок – потому что картинка была точь-в-точь из кошмара, надежно запертого за дверями детской.
А существо тем временем увидело Стэна. Оно склонило голову набок, принюхалось. Где-то глубоко в его утробе начался рык, как у собаки, предупреждающей не подходить к ее еде. Черная слюна закапала по углам рта, а потом челюсть вдруг откинулась вниз – куда шире, чем полагалось человеческой. Оно снова завопило, и Стэну уже стало все равно, что он только что намочил штанишки или что ревет во весь голос, потому что он со всех ног кинулся назад, к двери. Бежать-то он бежал, да все без толку – потому что тварь была не одна. Юркие, как жуки, они рассыпались по всей комнате, и уже ничто – ни гаечный ключ, ни фонарик, ни даже сам разум – не могло спасти его от наступающих сияющих силуэтов.
Наверху, в приборной, Уиллард качался на стуле, насвистывая себе под нос, пока вопль Стэна из недр подстанции не заморозил его на месте.
– Господи Иисусе, – Уиллард резко втянул воздух сквозь стиснутые ужасом зубы. – Стэн? – позвал он, и еще раз: – Стэн, это ты?
Ему не ответили.
– Стэн?
Ничего.
Уиллард знал, что ему надо бы встать. Надо взять фонарь и пойти разбираться, что там да как. Левой, правой, левой, правой, и вниз по лестнице – все просто.
Он, однако, не двинулся с места.
– Стэн? Ты в порядке? – позвал он снова, но на сей раз как-то потише.
Надо досчитать до пяти. Если Стэн не появится до тех пор, что уж делать, придется идти. Почти не дыша, Уиллард стал тихо считать:
– Раз… два… три…
Он хрипло вдохнул.
– Четыре…
И еще раз вдохнул.
– Пя…
Ему ответили – жутким криком. В обе стороны по коридору за дверями приборной лампочки дико замигали, а потом вырубились одна за другой, словно кто-то высосал электричество, как коктейль, через невидимую соломинку. Странное дело, но Уиллард все еще не мог заставить себя отправиться выяснять природу звука – даже заслышав приближающееся к дверям снаружи утробное ворчание и странные, скрипучие, одышливые взвизги.
Кошмары пришли к нему сами.
И, как это свойственно людям и снам, они хотели еще.

Маленький рай

В половине первого ночи Мемфис пасся на тротуаре перед клубом «То что надо!», нервно побрякивая мелочью в кармане брюк от взятого напрокат фрачного костюма. Накрахмаленный воротничок был туг, как медицинский жгут. Он перечитал написанное сегодня стихотворение, сложил бумажку, сунул в карман фрака и снова принялся мерить тротуар, то и дело бросая нетерпеливые взгляды вдоль улицы.
– Господи, Мемфис, ты того и гляди дыру в этом тротуаре протопчешь, – сказал Кларенс, швейцар. – Тебя кто-нибудь ждет?
– Скорее уж я жду кого-нибудь, – пробурчал в ответ Мемфис.
К подъезду подкатило такси, знакомый хриплый голос сказал: «Сдачу оставьте себе», – он обернулся и увидал выходящую с заднего сиденья Тэту в черном, сплошь расшитом стеклярусом платье и боа из белого песца. Глаза она густо подвела карандашом, так что они сияли, как две темные жемчужины; черная прическа-боб была сплошь лоск и острые углы. Улыбка плясала в уголках ее багряного рта, когда она заскользила к Мемфису, будто потустороннее видение.
– Вечер добрый, Принцесса, – сказал он, когда смог, наконец, говорить.
– Прекрасно выглядишь, Поэт.
– Ты… – он поискал подходящее слово, – ослепительна.
Тэта выгнула тонкую бровь.
– Напомни, чтобы в следующий раз я положила в сумочку словарь.
– В следующий раз… – Мемфис заухмылялся от уха до уха. – Мне нравится, как это звучит.
Кларенс выразительно на него посмотрел и распахнул дверь. Мемфис отмел инициативу взмахом руки.
– Мы что, не идем внутрь? – удивилась Тэта.
– Не сюда. Это сюрприз, забыла?
Мемфис препроводил Тэту на угол Седьмой авеню и Сто Сорок Третьей улицы. Показался патрульный полисмен, и Мемфис поскорее отстал, проложив между собой и Тэтой предупредительную дистанцию. Коп сделал ей под козырек, та ответила прохладной улыбкой. Когда тот удалился на безопасное расстояние, Мемфис снова поравнялся с Тэтой.
– Следующий угол, – сказал он.
– Что за большой секрет ты намерен мне открыть?
– Сама скоро узнаешь. Закрой глаза. Так, теперь три очень больших шага, и-и-и… открывай.
Тэта прищурилась на раскинувшийся перед ней светящийся навес.
– «Маленький рай»? Это что, шутка?
Мемфис по-хозяйски заложил большие пальцы за лацканы.
– А что, похоже, что этот джентльмен во фраке шутит?
– Ладно, сдаюсь. И по какому случаю?
– Сегодня восемнадцатая годовщина нашего самого первого свидания, – осклабился Мемфис.
– Это же совершенно шикарное место. Откуда капуста, Поэт? – прошептала Тэта, пока белоперчаточный швейцар приветствовал их ледяным «добрый вечер».
– А, так, продал кое-какие акции. Сделал состояние на канадском виски. Обнаружил, что я на самом деле из Рокфеллеров. Ну, ты знаешь, как оно бывает.
На самом деле он долгие месяцы копил деньги на этот выход.
Он сунул метрдотелю пять тяжким трудом заработанных долларов, и тот сей же час проводил их к весьма приличному столику – не совсем уж хорошему, вроде тех, где сидели действительно богатые ребята, дающие на чай куда больше пятерки, или действительно знаменитые, которые просто впархивают в ресторан и сразу же приземляются за специально для них поставленный столик у самого танцпола, – но и такой сойдет. В клубе было правило, что можно приносить алкоголь с собой, но Мемфис твердо вознамерился купить у официантов бутлег. Это было дорого, но так, по крайней мере, деньги оставались крутиться тут же, в Гарлеме, и Мемфис был ужасно горд пофорсить этим перед своей девушкой. Ему хотелось предстать перед нею не едва сводящим концы с концами поэтом, который живет у родной тети и спит в одной комнате с младшим братцем, а на жизнь зашибает у подпольного гарлемского букмекера – короче, не мальчишкой, который учится жизни на ходу, но мужчиной совершенно в теме. Кем-то стóящим. Вроде тех, c кем она общается постоянно.
Местный бэнд – «Райский Оркестр Чарли Джонсона» – держал джаз на медленном огне; музыка ровно побулькивала для толпы танцующих, так плотно набившихся на площадку, что непонятно было, как они там вообще умудряются двигаться. Фрачные официанты сновали между столиками, высоко вознося тяжело груженные подносы и не проливая ни капли. Самый предприимчивый из них даже рассекал по залу на роликовых коньках. В общем, атмосфера тут царила как в гламурном, блестящем, вседозволенном цирке.
– Когда этот ансамбль устанет, его место займет другой, – Мемфис попробовал перекричать шум. – Чтоб можно было плясать без перерыва. К восходу тут все еще будет в разгаре. Мы можем спокойно веселиться всю ночь.
– Будем надеяться, на сей раз обойдется без облавы, – прокричала в ответ Тэта.
– Если бы не та облава, мы бы с тобой не встретились.
– Это правда. Но одного побега с нас вполне достаточно, не находишь?
К столику подрулил официант и подал коктейли в чайных чашках.
– Ваш заказ, мисс, сэр, – сказал он, но Мемфис отчетливо расслышал под профессиональной любезностью вездесущее «что ты здесь делаешь с белой женщиной, ублюдок?».
– Благодарю вас, – сказал он с преувеличенной любезностью, сам едва не кипя.
Будто постоянно извиняешься за преступление, которого не совершал, ей-богу. Даже сейчас, глядя украдкой по сторонам, он видел осуждение на некоторых лицах. Но возможно, если ему удастся стать великим человеком, всеми уважаемым поэтом, это поможет прогнуть правила. Он ведь сейчас писал каждый божий день. Уже целую тетрадь набил новыми стихотворениями. Ну, вроде того, что сейчас в кармане, – его он написал специально для Тэты.
Мемфис то и дело бросал на нее взгляды, надеясь, что сумел произвести впечатление. Тэта смотрела на танцоров. В прошлый раз, на маяке, она сказала, что все хорошо, все в порядке, но Мемфис мог поклясться, что это не так. Он боялся, что дело в нем, что его недостаточно, и именно поэтому хотел сделать сегодняшний вечер особенным.
– Все хорошо, Принцесса?
– Все просто пухло! – отвечала она, но под тонким перчаточным шелком кожу слегка кололо жаром; она изо всех сил пыталась не паниковать.
Пустяки, это пустяки, твердила она себе и упорно глядела на танцпол. Несколько глубоких вдохов, и колотье, кажется, унялось. Но, увы, она чувствовала его все чаще и чаще – c той самой ночи в театре, когда бежала, спасая свою жизнь от Пентаклевого Душегуба. Однажды это с ней даже во сне случилось. Она пробудилась от кошмара, в котором визжащие лошади неслись, не разбирая дороги, сквозь горящую деревню, – только чтобы обнаружить, что ладони у нее горячи, как только что разожженные угли. Пришлось срочно сунуть их под холодную воду.
– Ну, что ж, тогда мне, видимо, нужно отдать тебе вот это, – Мемфис вытащил из кармана сложенный лист бумаги и положил на стол рядом с ее чашкой.
– Что это такое?
– Подарок на годовщину, – сказал Мемфис. – Работал над ним целую неделю.
Тэта потеребила краешек бумаги.
– Мне прочесть это сейчас или потом?
Мемфис пожал плечами.
– Как тебе будет угодно.
Жар снова лизнул ее пальцы, сердце сильно забилось.
– Я… думаю, я сохраню это на потом, как настоящий подарок, – сказала Тэта, засовывая листок под расшитую стеклярусом сумочку.
Она была готова расплакаться, но боялась, что в таком случае руки снова возьмут инициативу на себя, и потому так пристально уставилась на танцоров, что они слились в мозаику размытых цветных пятен.
Мемфис полез пальцами за воротничок. Его особенное юбилейное свидание, кажется, стремительно катилось под откос. Компания белых парней вела своих дам на танцпол – все такие хохочущие, беззаботные. Каждую ночь они заваливались сюда целыми машинами, чтобы как следует подзавестись, а потом ехали обратно в центр, увозя веселье с собой, расплескивать драйв в бродвейских шоу, в элегантных клубах, в отелях, куда вход разрешен только с правильным цветом кожи. Мемфиса просто выжигало изнутри то, что они могут вот так преспокойно заявиться в его район, в его клуб вместе со своим девчонками, и никто им на это слова лишнего не скажет. Им и полагалось тут бывать, какие могут быть вопросы. А вот ему, Мемфису, в своем собственном доме и со своей собственной девушкой приходилось вести себя осторожно.
Под столом, незримо для всех, он переплел пальцы с пальцами Тэты, радуясь шелковой мягкости ее перчаток. Просто погладить ей ладонь – уже счастье. В нескольких столиках от них компания гарлемских шишек глядела на них с возмущением. Да пошли они все! К черту белую шваль, которая смеет устанавливать тут правила… и Гарлем тоже к черту – за то, что покорно по ним играет!
Мемфис сжал руку Тэты покрепче, так что она даже ахнула.
– Доверься мне, – прошептал он, вытащил переплетенный узел рук из убежища и уложил посреди тихого белого океана скатерти.
После чего с вызовом посмотрел на своих, тех, что за несколько столов – ну, как вам? Те отвели взгляд, и Мемфис насладился заслуженным чувством триумфа. Вот и не надо мне диктовать, как жить! Оркестр начал новый танец, и еще больше публики потянулось к и так уже битком набитой площадке. Мимо проскользнула белая пара; их руки сплетены в замок точно как у них двоих. Девица, блондинка в рассыпающей стразовые искры головной повязке, посмотрела на Тэту, на Мемфиса и снова на Тэту. Она могла сколько угодно притворяться утонченной особой, но лицо во всем этом маскараде было живым, настоящим – и выражало оно неприкрытое презрение. Она задержалась у их стола лишь на мгновение – но ровно настолько, чтобы ее реакцию заметили и оценили.
Тэта ответила ей яростным взглядом. Счастливой она при этом совсем не выглядела. Мемфис крепко держал ее за руку – все хорошо, все просто шикарно, он рядом. Ладонь была теплой на ощупь, очень теплой, и в ее глазах вызов неожиданно сменился ужасом. Она быстро выдернула у него руку. Блондинка с самодовольной улыбкой устремилась за своим кавалером и присоединилась к счастливым танцорам – а Мемфису будто нож всадили в живот.
Тэта вскочила, хватаясь за стол и почти опрокинув напиток.
– Прости, – пролепетала она, сметая со скатерти сумочку, – прости, Поэт. Я себя неважно чувствую. Мне надо домой.
И она выбежала из клуба.
– Тэта! Тэта! – закричал вслед Мемфис.
Он кинулся было за ней, но был остановлен официантом.
– Ваш счет, сэр.
– Клянусь, я сейчас же вернусь!
– О, я уже такое слышал, и не раз, – сказал тот, незыблемый, как скала, и Мемфис почувствовал себя дважды униженным: Тэтиным внезапным бегством и подозрениями обслуживающего персонала.
Белых посетителей в дверях никто не ловил. Под взглядами всего ресторана Мемфис вытащил бумажник и бросил на серебряный поднос несколько банкнот.
– Ну, что, счастлив? – ядовито осведомился он.
От особенного вечера остались одни осколки. Плюс ко всему Тэта забыла на столе подаренное ей стихотворение. Мемфис в ярости сгреб бумажку и стал проталкиваться к выходу, так и не заметив два обожженных отпечатка ладоней на краю белеющей скатерти.

 

Гарлемские улицы купались в неоновом рекламном свете и, казалось, насмехались над бредущим домой Мемфисом. Клубок юной, пьяной и золотой молодежи выкатился из дверей «Коттон-клуба» (только для белых) и тронулся по Леннокс-авеню, горланя «У нас все – то что надо!» на пределе глоток. Естественно, они заняли собой почти всю ширину тротуара, и Мемфис рад был бы врезаться в них, столкнуть на мостовую, но вместо этого лишь засунул кулаки поглубже в карманы костюма. В одном из них до сих пор лежало смятое стихотворение.
– Эй, ромео! Как твое большое свидание? – хохоча, поинтересовался Кларенс от дверей проклятого «То что надо!». – Да не горюй ты так, Мемфис, тут внутри полно девчонок!
Ага, только моей любимой там нет, подумал про себя тот. На краю квартала, на полузаброшенной улочке, бесконечно далекой от прелестей Леннокс-авеню, какой-то мужчина растянулся поперек тротуара и блевал спиртным. Мемфис признал в нем одного из местных пьяниц – Нобла Бишопа. Пальто на господине Бишопе не наблюдалось, того и гляди закоченеет тут насмерть.
Мемфис перемялся с ноги на ногу.
– Эй? Эй там, мистер Бишоп! С вами все в порядке?
В ответ пьяница крепко его обругал.
Отлично, ну и лежи себе, где лежал, подумал Мемфис. Тетя Октавия на это бы сказала: «Все равно нельзя помочь человеку, который не хочет, чтобы ему помогали».
Однако обитатель тротуара явно был не в порядке. Сквозь разорванную рубашку на руке виднелась рана – совсем скверная, если по чести. Мемфис стоял на холоде, разрываясь пополам.
– Похоже, вам бы надо доктора… – попробовал он.
Налитые кровью глаза глянули на него с лишенного всякой надежды лица. Голос прошелестел тонкой ниточкой звука.
– А зачем он мне? Неужто доктор сделает меня снова свободным?..
Пьянчуга положил голову на холодный тротуар и горько заплакал.
Мемфис не был доктором, и святым он тоже не был. Он никого не мог ни от чего освободить – ни себя, ни его. Зато он мог попробовать что-нибудь сделать с этим гниющим порезом – если, конечно, наберется смелости попытаться. Или и здесь его ждет неудача?
– Мистер Бишоп, я бы взглянул на вашу рану? – сказал Мемфис, придвигаясь поближе.
Сердце у него сильно колотилось; ночь и так уже выдалась гадкой, а он еще вздумал на новые неприятности нарываться.
Пьяница двинул ему, правда, без особого энтузиазма.
– Н-не нужна мне твоя помощь! С-сволочь…
– Чья-то точно нужна. Дайте я просто посмотрю, и все.
Нобл нехотя протянул руку, глядя с едва сдерживаемой злостью. Несло от него не только спиртным, но вдобавок еще и мочой. Борясь с отвращением, Мемфис взял его руку за запястье и повыше локтя и закрыл глаза, пытаясь пробиться к тому целительному островку, скрытому глубоко внутри… Ничего. Ни единой искры. Ночь стремительно переключилась с просто мерзкой на окончательно безнадежную.
– Оно ушло, – пробормотал Мемфис себе под нос, вконец отчаявшись. – Я снова все потерял.
– А ну пусти меня! – заорал ни с того ни с сего Бишоп, заезжая ему в плечо и еще раз – по уху.
– Ай! А ну, прекрати драться, старый алкаш! – Мемфис попробовал закрыться от града ударов.
– Пусти! Пусти! – ругаясь так, что небесам впору вспотеть, страдалец продолжал колошматить Мемфиса; тому крепко прилетело в бедро, и тут вся эта идиотская ночь встала у него внутри на дыбы, как девятый вал. Нет, не вылечить Нобла Бишопа он хотел, а как следует наподдать ему и еще, и еще. Он хотел дать миру сдачи. Скрипнув зубами, Мемфис схватил старика за руку и сжал что было силы.
– Хочешь, чтобы у тебя рука к черту сгнила, старый осел? А ну, кончай, а не то я тебе сам врежу! Прекрати, я сказал…
Связь прострелила сквозь него быстро и мощно, как удар электрического тока. Тело Мемфиса дважды дернулось, на языке разлился железистый привкус. Улица кругом размылась, посерела, потом озарилась светом. Последнее, что Мемфис увидел, были глаза пьяницы, круглые, как монеты, когда тот попытался что-то сказать, да так и не смог…
Кажется, Мемфис падал; кругом все ревело, как бурные воды. Потом падение прекратилось, и он снова стоял в том, другом месте, где жило исцеление – между тем миром и этим. Позади ощущалось присутствие духов: руки их ласково приняли его домой, а потом он увидел и их самих, стоящих вокруг. Смутные тени предков, облаченных в многослойные облака ткани, – они тянулись к нему сквозь поколения и океаны, неизвестные и все же такие знакомые. Мягкий, дальний ритм барабанов колотился в сердце, а с ним приглушенное пение. Теплый ветер принес запах соли и испеченного зноем песка.
Потом их руки слетели с плеч, силуэты расступились, и Мемфис увидал маму – в плаще из сверкающих черно-синих перьев она махала ему из янтарного поля поспевшей на солнце пшеницы.
– Мемфис, сынок… – Голос был хриплый, слова текли медленно, словно ей стоило огромных усилий говорить. – У н-нас м-мало времени.
Она схватилась за живот и изрыгнула маленький ком мятых перьев. Тонкая нитка маслянистой слюны повисла на губе. Голос истончился до карканья.
– Иди… За… Глазом… Залечи… Брешь…
Черные клубящиеся тучи вспухли на горизонте, застилая солнце. Гневный свет треснул сквозь бурлящее небо и вилами вонзился в землю. Призраки возникали с каждой вспышкой. Они качались в пшенице, как мерцающие птичьи пугала, и эти мертвые ничуть не походили на приветливые тени, встретившие Мемфиса в целительном месте. Ничего родового и благотворного в этих духах не было, а было, наоборот, что-то ужасное… голодное… как будто они могли есть, есть и никогда не насытиться.
Целый сонм молний зажег небо, и Мемфис увидел, что они все пляшут вокруг человека в высокой шляпе. Буря рождалась у него в ладони, и ему это, судя по всему, очень нравилось. Его смех звучал отовсюду сразу. Он протянул к Мемфису руку, и, хотя был совсем далеко, его лицо сделалось вдруг огромным и близким. «Мое», – сказал серый человек голосом, старым, как время. Он зашагал к нему через поле, и мертвые двинулись следом.
Мемфисова мама закашлялась и скорчилась в какой-то неистовой метаморфозе. Ее глаза дико расширились, когда она, давясь, прошептала еще одно, последнее слово:
– Беги!
Прямо у него на глазах маму поглотил вихрь сине-черных перьев и отчаянного карканья. Обратившись в ворону, она с криком понеслась вверх, в злое небо, а потом спикировала к нему и вцепилась клювом в воротник, словно пыталась утащить отсюда подальше. Но человек в цилиндре и его свита мертвецов были словно магнит; они неодолимо тянули его к себе. Сердце уже билось у него прямо в ушах, веки сами собой заморгали. Еще немного, и он упадет, и будет падать вечно.
Кулак из перьев ударил его по щеке, удивив, разбудив. Ворона орала ему прямо в лицо, и Мемфис вылетел из целительского транса, как пробка из бутылки, вспотевший и смятенный. Его руки все еще сжимали предплечье мистера Нобла; сам мистер валялся на земле, очевидно, при смерти.
– Мистер Бишоп, пожалуйста, вставайте, – взмолился Мемфис, в панике тряся неподвижного старого пьяницу. – Мистер, пожалуйста, просыпайтесь, ну, просыпайтесь же!
Ужас холодом свернулся у него внутри, он едва не плакал. Высоко над головой небо пульсировало зарницами. Ударил ветер, погнал мертвые листья по тротуару, потом барабаном обрушился ливень. Молния шваркнула дерево на той стороне улицы, и на мостовую рухнул сук, обугленный и дымящийся. Мемфис оттащил старика в переулок – хоть какая-то защита.
– Господи Иисусе, – всхлипнул он, глядя на неподвижное тело. – Я его убил.
Показался патруль из двух полисменов. Мемфис их знал – подельники Голландца Шульца; их хлебом не корми, дай сграбастать одного из ребят Папаши Чарли, правонарушение придумаем потом. Убийство подойдет как нельзя лучше.
– Мистер Нобл, пожалуйста, пожалуйста, просыпайтесь, – умолял Мемфис.
Тот кашлянул и вздохнул – а потом захрапел, легко и сладко, и это был самый лучший звук, который Мемфис слышал за свою недолгую жизнь.
– Я сделал это, – пробормотал он, глядя на свои руки и безотчетно расплываясь в улыбке. – Я сделал это, – повторил он почти благоговейно.
Копы были почти рядом.
– Эй! Тут человеку плохо! – закричал Мемфис, прячась за стеной, и, убедившись, что они направляются к переулку, повернулся и помчался прочь – вверх и дальше, через забор, по дороге к дому.
Назад: День девятый
Дальше: Часть вторая