День двадцатый
Энтони Оранжевый Крест
Генри сидел в гостиной сестриц Проктор, забитой мебелью и всякими вещами по самый потолок, и пил горький, дымный чай в компании мисс Адди и мисс Лилиан. Целое стадо котов гостеприимно мяукало, мурчало и вытиралось о его брюки. Генри честно поддерживал светскую беседу – так долго, как этого требовали приличия, – слушая про разнообразные недуги сестер, про внутренние дрязги Беннингтона и еще одну особенно кровавую историю про циркового дрессировщика, которого задрал медведь (в цирк Генри в обозримом будущем ходить расхотелось). Наконец в разговоре нарисовалась долгожданная пауза, и он не замедлил в нее воткнуться.
– Я тут все думаю о том, что вы давеча упомянули, мисс Аделаида, – сказал Генри. – Когда я садился в лифт, вы сказали: «Внимание, внимание, Райская площадь» и еще «Энтони Оранжевый Крест».
Мисс Лилиан не донесла чашку до рта.
– О, Адди, прошу тебя… Вот зачем было нести такие гадости?
После истории о медведе-каннибале Генри было даже интересно, что мисс Лилиан могла посчитать гадостью, однако сердце у него на этих словах заколотилось чуточку быстрее.
– О, так вы знали этого парня по имени Энтони Оранжевый Крест, да, мисс Лилиан? Он был плохим человеком?
– Энтони Оранжевый Крест – вообще не человек, – сказал та и отхлебнула чаю. – Это улицы. Вернее, когда-то ими были. Сейчас эти названия отправились на свалку истории.
– Улицы? Вы уверены? – Генри облегченно выдохнул.
– Еще бы я не уверена. Энтони теперь прозывается Ворт-стрит. Оранжевая стала Бакстер. Крест переименовали в Парк-стрит еще задолго до нас, хотя большинство народу до сих пор величает ее Крестом.
– Мы живем тут уже очень давно, – вставила мисс Аделаида. – Много чего на наших глазах пришло и ушло.
– Это рядом с Чайнатауном, выходит? – уточнил Генри.
– Именно так.
– Пересечение Энтони, Оранжевой и Креста когда-то образовывало маленький такой треугольничек, который звался Райской площадью – почти рядом с Чайнатауном. И да, это был плохой район. Прямо-таки грязное сердце Пяти Углов.
– Простите, про Пять Углов я, похоже, тоже не слышал, – сокрушенно сказал Генри.
– Когда-то это были самые отвратительные трущобы на свете. Там обитали воры, головорезы, бандиты и дамочки легкого поведения. Сплошные опиумные притоны и тесные, вонючие, кишащие крысами комнатенки, где люди спали друг у друга на головах. Такую скверну, такую деградацию цивилизованному человеку и представить-то себе нелегко. Миссия почти ничего с этим не могла поделать.
Мисс Лилиан поцокала языком, скорбно качая головой.
– Методистская миссия и Дом Трудолюбия, – мисс Адди налила в чашку молока и поставила ее на пол, для котов. – Там самым обездоленным обеспечивали работу и заботу. Мы с Лил одно время волонтерствовали – помогали спасать падших женщин.
Так, значит, Энтони Оранжевый Крест – это заброшенный перекресток, а не убийца, а Райская площадь – бывшие трущобы. И какое это все имеет отношение к женщине под вуалью? Генри даже не был уверен, что она призрак. Возможно, просто часть сонного ландшафта, не более самостоятельная, чем фейерверки или дети, гоняющие обруч по мостовой. Письмо в бутылке, доставленное сильно после того, как отправителя и на свете-то не осталось.
– А вы не припоминаете какого-нибудь убийства, которое случилось, пока вы работали в миссии? – спросил Генри в качестве последней попытки. – Может, на самой Райской площади?
– Молодой человек, да там каждую ночь кого-нибудь резали, – c улыбкой отозвалась мисс Лилиан. – Неплохо бы уточнить, что вас интересует.
– Имени я, к сожалению, не знаю. Это женщина, я видел ее во сне, – промямлил он, глядя на мисс Аделаиду, которая в это время таращилась к себе в чашку. – На ней старомодное платье и вуаль.
Генри на глазах терял запал, а вместе с ним и надежду.
– Возможно, у нее еще шкатулка музыкальная с собой была. Милый мечтатель, узри же меня… – пропел он.
– Звезды и росы заждались тебя, – подхватила мисс Адди надтреснутым шелестом, внезапно придя в себя. – Это Плакальщица. Я тоже слышала ее во сне.
– Адди, только не надо волноваться. Ты же помнишь, что сказал по этому поводу доктор? – пожурила ее мисс Лилиан. – Мистер Дюбуа, у моей сестры слабое сердце. Вы не должны ее расстраивать.
– Да, мэм, конечно, – утомлять мисс Адди Генри решительно не хотел, но ему позарез нужно было больше информации. – Мне только интересно, было ли имя у женщины из моего сна.
– Музыкальная шкатулка! Ну да. Да, я помню ее! Она же приходила к нам в миссию. Всего на несколько дней задержалась. Ты же ее помнишь, правда, Лилиан?
– Не помню и вспоминать не хочу. Послушай-ка, Адди… – начала она, но Аделаиду Проктор уже было не остановить.
– Я все пыталась вспомнить, да никак не могла. Вот-вот, думала, схвачу… – она взмахнула ручкой, словно пыталась поймать что-то и подтащить поближе к себе. – Она еще по-английски едва говорила.
– У нас было много иммигранток, они так легко становятся добычей скверных людей, – вставила мисс Лилиан.
– Она так любила музыку. Пела прям как на сцене. Такой красивый голос, – сказала мисс Адди. – Да, музыка… Так ее тот ужасный человек и захомутал…
– Какой человек? – поднажал Генри, надеясь, что мисс Лилиан не вышвырнет его за такую настойчивость вон.
– Ирландец, который держал бордель, – отрезала Лилиан. – Теперь я вспоминаю. Он пришел за ней как-то утром, так сладко говорил. Подарил шкатулочку маленькую, музыкальную. Обещал подыскать мужа, если только она вернется обратно.
Она вздохнула.
– На этом-то она и сломалась. Ушла с ним. Я только раз видела ее после этого. Она была под опиумом и в прыщах по всему ее пригожему личику. Сифилис. Нос у нее совсем сгнил, так что ей пришлось вуаль надевать, чтобы спрятать лицо. А шкатулку так и носила с собой.
– Точно! Это она! – разволновалась мисс Аделаида. – Ох, мы же все теперь в опасности!
– Все это было давно, Адди, – попробовала успокоить ее мисс Лилиан. – Оно уже в прошлом.
– Прошлое никогда не бывает в прошлом. Ты сама это прекрасно знаешь, Лилиан, – пробормотала Аделаида.
– Мы в безопасности. Все давно заперто в коробке, – спокойно сказала мисс Лилиан, и Генри не понял, о чем она толкует.
– Так что случилось с той женщиной? – спросил он.
– Понятия не имею, – вздохнула мисс Лилиан и, подняв с пола рыжего полосатого кота, принялась чесать его за ушами. – Но подозреваю, что кончила она плохо.
– Она связана с ним, – пробормотала вторая сестра. – Они все связаны. Уж я-то знаю.
– Адди…
– С кем связана, мэм? – немедленно ухватился за ниточку Генри.
Адди поглядела на него широко раскрытыми глазами.
– С человеком в шляпе. C Королем Ворон.
– Адди, ты решительно перевозбудилась. Боюсь, нам придется немедленно попрощаться с вами, мистер Дюбуа.
Мисс Лилиан встала, давая понять, что визит подошел к концу. Генри церемонно поблагодарил сестер Проктор за потраченные на него время и чай. Мисс Адди цапнула со стола его чашку и пристально вгляделась в содержимое.
– Не нравится мне узор этих листьев, мистер Дюбуа. Грядет день ужасной истины. Ужасной для вас или для кого-то любимого вами. Берегитесь, – прошептала она. – Берегитесь.
Генри мчался на репетицию; странные байки сестер Проктор не шли у него из головы. Такие истории он обычно всегда пересказывал Тэте – ты не поверишь, что мне только что рассказали вампирши! – но это если они не были в ссоре. Вдобавок он уже на двадцать минут опаздывал, потому что имел неосторожность прикорнуть на минуточку (на слишком краткую минуточку!), не в силах бороться с сонливостью. Во сне Луи махал ему с палубы «Элизиума», бороздящего кофейные воды Миссисипи. Генри изо всех сил пытался дотянуться до корабля, но проклятые вьюны разрослись так густо, что перекрыли ему дорогу. А потом их плети полезли вверх по телу, обвились вокруг шеи, и он проснулся полузадушенный.
Грохнула театральная дверь, голова Уолли медленно повернулась на толстой шее.
– Так, так, так, – молвил он, глядя на Генри через весь зал. – Уж не мистер ли это Генри… Дюбуа… Четвертый. Фанфары! Всем петь!
– Пр-рости, Уолли, я… я плохо себя чувствовал и, кажется, заснул.
– Многовато ты себя в последнее время плохо чувствуешь, – вздохнул Уолли.
– Ну, прости. Я уже в полном порядке.
Генри скользнул на свою табуретку за роялем и вытер рукой мокрый лоб. Подмышки и грудь рубашки пошли темными пятнами от пота. Остальной играющий состав и обслуживающий с ним вместе сгрудился вокруг Тэты, поздравляя ее с новой сенсационной статьей – «Русская Княжна в Шоу Зигфельда».
– Ну, теперь, когда мы все здесь, – c нажимом возвестил Уолли, – давайте пройдем «Страну Мечты» с первой цифры.
Танцовщицы рассыпались по позициям, подтягивая шаровары и проверяя чечеточные туфли. Все страхи Генри испарились, уступая место радостному возбуждению. Он раскрыл ноты. Наконец-то его песню взяли в шоу! Пальцы вспорхнули над клавишами, волнение улетучилось, он заиграл. Девушки-хористки запели, задорно колотя подметками в пол:
Все мечты твои станут явью,
Не горюй, ведь со мною ты,
Пой тра-ла, тра-ла-ла
И бежим скорее в Страну Мечты!
Дыхание у него сперло, будто Генри дали под дых. Песня была кошмарна… Его песня… И они испортили ее у него за спиной! Генри оборвал мелодию.
– В чем дело? С ритма сбился? – ядовито поинтересовался Уолли. – Или тебе снова дурно?
Генри ткнул в партитуру.
– Это не мои слова. Где та песня, которую я написал?
– Ну, Герби ее малость пригладил.
– Она была недостаточно отделана. Я придал ей чуть-чуть живости и энергии, – сообщил с заднего ряда Герби Аллен, восседавший там с таким видом, словно он сам мистер Зигфельд.
На сцене все застопорилось.
– Да в чем дело-то? Мы репетируем или нет? – вопросила одна из девиц.
Уолли погрозил ей пальцем.
– Генри, играй песню.
– Нет, – сказал Генри; слово это так редко бывало у него на языке, что ощущение оказалось на редкость удивительным. – Я хочу играть мою песню.
По шеренге хористок пробежал шепоток.
– Всякому рано или поздно бывает нужна помощь. Не принимай это на свой счет, старина, – проронил вальяжно Герби.
Генри вообще-то не был склонен к насилию, но тут испытал непреодолимое желание хорошенько врезать Герби по самодовольной роже.
– А как мне еще это воспринимать, Герберт, когда ты надругался над моей песней?
– Ну, послушай, парнишка…
– Я тебе не парнишка, – прорычал Генри.
Играющий состав молча переводил глаза с Генри на Уолли, на Герберта и обратно.
Внезапно с самого заднего ряда прогудел голос мистера Зигфельда.
– Мистер Дюбуа, вы – репетиционный аккомпаниатор. За музыкальные интерпретации я вам не плачу.
Импресарио промаршировал по центральному проходу и встал посреди зала, как капитан бунтующего корабля на мостике.
– Нет, мистер Зигфельд. Я – композитор. И мои песни гораздо лучше вот этого дерьма.
Какая-то хористочка со Среднего Запада отчетливо ахнула.
– Простите мою лексику, – быстро добавил Генри.
Мистер Зигфельд наградил его суровым взглядом.
– Ваше время еще придет – если вы научитесь себя вести, мистер Дюбуа. А теперь вернемся к нашему номеру. Нам еще целое шоу репетировать.
И великий Зигфельд повернулся к сцене спиной. Танцовщицы быстро стасовали порядки и встали в композицию. Вот и все, Генри только что указали его место, и спорить тут не о чем.
Ты поступишь в юридическую школу. Ты будешь чтить имя семьи. И ты больше никогда не увидишься с этим мальчиком, прогремел у него в голове голос отца.
– Мистер Зигфельд! – позвал Генри, подымаясь с табуретки. – Вы все говорите, что добавите еще моих песен в шоу, но что-то удача меня упорно минует. Она почему-то все время поворачивается к кому-то другому.
– Генри… – начала было Тэта, но предостерегать его уже было поздно.
– Я устал ждать, сэр. Если вы не хотите моих песен, что ж, надо полагать, я и сам вам не нужен. Раз так, я собираю вещи и отчаливаю.
Великий Зигфельд даже с кресла не встал.
– Желаю удачи. Но рекомендаций вы от меня не получите.
Тэта процокала на авансцену на своих чечеточных каблуках и приставила ладонь козырьком к глазам, чтобы спастись от яростного театрального света.
– Он просто устал, Фло. Он вовсе не это имел в виду.
– Не смей говорить за меня, Тэта. Я сказал то, что хотел.
– Вы можете быть совершенно свободны, мистер Дюбуа. Герби, не поиграешь нам немножко? Уолли, c первой цифры.
И музыкальный кошмар начался по новой.
Генри вихрем пронесся по проходу и вылетел из дверей на шумную Сорок Вторую. Громадная вывеска полыхала у него над головой; черные буквы в фут высотой возвещали «СОВЕРШЕННО НОВОЕ РЕВЮ».
– Совершенно новое! – проорал Генри в лицо прохожему, который воззрился на него, как на полного психа. – Так и есть, парни! Подходите! Наддайте! Мы знаем, что вы раз, два, и соскучились. Игрушки уже не блестят, не радуют. Даже сейчас вы спрашиваете себя: ну и что дальше? что я пропустил? насколько важным я себя с этого почувствую?
Все это машина, которую только кормить и кормить – Генри ненавидел машину и ненавидел себя за то, что хотел людского восхищения, которое она ему так щедро обещала. Как будто сам он ничего не стоил, если никого нет рядом и некому аплодировать.
– Ген! – Тэта выбежала следом прямо в своем скудном, зато очень блестящем сценическом одеянии. – Ген! Да что с тобой такое? Ты совсем спятил? Ты только что потерял работу!
– Я в полной мере осознаю этот факт, милая барышня, – попробовал пошутить Генри, но слова крошились, как сырой мел.
– Ты должен извиниться перед Фло. Скажи, что ты несколько ночей не спал и совсем потерял голову. Он возьмет тебя назад.
Гнев Генри был живой тварью, змеей у него в руках. Сколько раз ему приходилось душить в себе чувства, лишь бы кто-то другой был счастлив? Сколько раз он отрекался от собственных нужд ради чьих-то еще? Неважно, больше он этого делать не станет. Не в этот раз. И не когда речь идет о такой важной вещи, как музыка.
– Так вот что я должен сделать, да, Тэта? Вернуться туда, держа смиренно шляпу в руках, снова попросить подачки, притвориться, что я никто, и быть благодарным за то, что мне кинут с барского стола? И всякий раз, как уродские песенки Герби пролезут в шоу вперед моих, глотать это и говорить спасибо? На это мне стоит тратить свою жизнь? На то, чтобы вежливо улыбаться, когда Уолли дает этому кретину измываться над моей музыкой, а меня даже не спрашивает?
– Это всего лишь вопрос времени…
– Я. Устал. Притворяться, – Генри закинул голову, и буквы вывески поплыли у него перед глазами. – Они никогда никуда меня не возьмут, Тэта! – закричал он.
К крикам Генри не привык. Жизнь с отцом приучила его держать все внутри, под замком. Но сейчас оно все рвалось наружу, как содержимое переполненного шкафа.
– Ты что, не понимаешь? Я не вписываюсь. Песни, которые я пишу – это совсем не те песни, которые они хотят слушать. Все это время я пытался понять, чего они хотят, и дать это им. Я больше не хочу тратить на это время, Тэта. Мне нужно понять, чего хочу я, и это-то и писать. Те песни, которые люблю я. И если я один в целом свете буду их петь, пусть, так тому и быть.
Генри быстро вытер глаза, сунул обе руки под мышки и отвернулся от нее.
– Ген, никто не верит в тебя в этом мире больше, чем я. Но вот прямо сейчас тебе реально нужна работа. Я просто говорю тебе правду.
Это было прямо и в лоб, c Тэтой всегда так. Это свойство он в ней всегда особенно любил. Но вот прямо сейчас оно привело его в бешенство.
– Ну, раз это правда и раз мы сейчас тут все ее говорим, – рявкнул он, так и оскалившись на «правде», – почему бы тебе не пойти сейчас туда и не сказать Фло о Мемфисе? А что, можно еще в газеты позвонить и дать им эксклюзивное интервью: «Фальшивая русская княжна и ее роман с черным гарлемским поэтом».
На мгновение у Тэты отвалилась челюсть. Знатный удар, причем ее же оружием. Потом хорошо отрепетированная холодность опустилась на ее черты, как жалюзи на витрину закрытого магазина.
– Не все мы живем в снах, Ген. Кому-то приходится обитать и в этом мире. Каким бы нечестным он ни был.
И она унеслась обратно в театр, грохнув за собой дверью.
– Ну, и черт с тобой, – проворчал Генри.
Поезд тронулся рывком и покатился сквозь темные подземные мили. Генри прислонил голову к холодному стеклу. Он, правда, только что ушел из зигфельдовского ревю? Кажется, да. Каждый мускул у него в теле ныл. Во рту кислило кровью; он пробежал языком по растресканным губам. Когда же он успел так измотаться? Спать надо все-таки больше. Поезд мягко покачивался, тьма и измождение окутали Генри; веки его сомкнулись.
Он резко вздернул голову. Подбородок холодила струйка слюны. Он поспешно вытер ее, и немолодая леди рядом улыбнулась.
– Вам стоило бы побольше спать, молодой человек, – матерински пожурила она.
– Ох, мэм, боюсь, вы правы.
Поезд внезапно встал между станциями, и Генри со вздохом принялся ждать, пока где-то там разберутся с проблемой. Низкий гул состава проник ему в хребет и пополз вверх. Странный это был звук, какой-то не совсем механический. Как бы даже животный, будто далеко в тоннеле гудел рой. Снаружи что-то мелькнуло. Свет в вагоне лишал заоконную тьму глубины, так что сначала Генри видел только свое отражение. Он приник лицом к стеклу. На параллельных путях стояла девушка. Вернее, сидела на корточках, задрав коленки и уперев в них руки, готовая прыгнуть. В бледном рабочем свете она казалась почти седой.
Генри оглянулся, но никто больше в поезде не заметил странной девицы на путях. Он повернулся обратно к окну и уткнулся в стекло, приставив ладони к вискам, чтобы убрать лишний свет. Голова девушки резко дернулась: она увидела его, челюсть отвалилась и тут же захлопнулась, гнилые зубы-иголки щелкнули, злобно укусив воздух.
Усыпляющее гудение вернулось и выросло до пронзительного боевого клича.
– В-вы это видели? – обратился Генри к другим пассажирам.
– Что видели, Генри? – не поняла пожилая леди.
– Ну, ту девушку на пу… – Сердце у него ударилось о ребра и замерло. – Отк-к-куда вы знаете, как меня зовут?
Леди обернулась женщиной под вуалью.
– Сон… со мной… – пророкотала она.
Во тьме тоннеля пасть призрачной девушки шарнирно откинулась, и из глубин ее утробы поднялся нечеловеческий вопль; она напружинилась и прыгнула в сторону поезда.
– Прочь, прочь от меня! – заорал Генри, вскакивая с места.
Бизнесмен отпрянул, поднимая руки:
– Вам снился кошмар. Я пытался вас разбудить.
Генри выбросил вперед руку, цапнул его за рукав и хорошенько помял.
– Эй-эй! – джентльмен поскорее отодвинулся. – Что вы себе позволяете!
– Вы не сон, – проинформировал его Генри. – Вы реальный.
Он облегченно засмеялся. Рубашка его пропотела насквозь.
Остальные пассажиры уставились на него. Мать прибрала поближе маленького сына.
– …пьяный, наверное…
– …а то и больной…
Поезд с шипением вырвался на станцию «Фултон-стрит», и до Генри дошло, что он проспал свою остановку. Под землей он не мог оставаться больше ни минуты; стоило дверям открыться, как он пулей вылетел наружу и кинулся вверх по лестнице в дневной мир, встретивший его ударом ледяного воздуха и напомнивший, что сейчас он, по крайней мере, не спит.
– Срочно в номер! – вопил мальчишка-газетчик. – Принцесса с Пятой авеню подхватила сонную болезнь! Мэрия заявляет, что пришло время крутых мер!
Генри швырнул ему пятицентовик.
– Эй, можешь дать мне под дых?
Паренек заморгал.
– Ты, что ли, от работы отлынить хочешь, а, мистер?
– Просто врежь мне, ладно?
Тот послушно воткнул кулак ему в живот. Генри согнулся, закашлялся.
– Так. Точно не сплю. Спасибо, малыш. Я твой должник.
Тот покачал головой.
– Заходите, если что.
К тому времени как Генри добрался до «Чайного дома», он уже весь дрожал.
– Да что с тобой случилось? – спросила Лин и немедленно налила ему чаю.
– Дурные сны, – сказал он, грея руки о горячую чашку. – Зато я разузнал о нашей таинственной незнакомке.
Он поделился с нею откровениями насыщенного утра в компании сестер Проктор.
– Так Энтони, Оранжевая и Крест – это улицы! – протянула пораженная Лин. – А ведь Джордж тоже привел меня на этот самый перекресток.
– Отлично. Я весь внимание. Поведайте же мне, что это значит, мадемуазель Чань.
Лин отсутствующе постукала ложечкой по чашке.
– Корабль Вай-Мэй пристает в Сан-Франциско завтра. Надо полагать, Джордж пытался предупредить меня, что и ее ждет та же судьба. И что ей понадобится помощь, чтобы избежать горькой участи.
– Но что же нам делать?
– Надо сказать Вай-Мэй. И сегодня же. Она должна знать.
– Не завидую твоей миссии, – заметил Генри, снова залезая в пальто.
– Она будет в отчаянии, – сокрушенно кивнула Лин.
– И, боюсь, не она одна, – мягко сказал Генри, и Лин чуть не разревелась.
Она очень привязалась к Вай-Мэй и до сего момента сама не понимала, как ждет, что та приедет в Нью-Йорк, что они с ней станут подругами… Теперь вся перспектива повисла в воздухе.
В дверях Генри остановился.
– И все-таки я до сих пор не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет Пневматическая транспортная компания Бича. И при чем тут наша старая станция… Как-то оно все не складывается.
– Я же не могу знать все, – покачала головой Лин.
– Какое облегчение, – осклабился Генри.
– Генри… – начала вдруг она и осеклась.
Ужасное предчувствие беды вдруг накрыло ее – ни с того ни с сего; непонятно, куда его приткнуть.
– Да, дружочек?
– Нет, ничего… Сегодня в то же время?
– О-че-лют-но! – сказал Генри, наслаждаясь тем, как сердито Лин поджимает губы.
Довольно, чтобы нас спасти
Во сне, который ее наконец, поймал Аделаида Проктор была семнадцатилетней девушкой с вызолоченными летним солнцем волосами. А еще там был большой дом, и колодец, и фургон, в котором папа возил их по воскресеньям в город. Все, как она помнила… когда она позволяла себе роскошь помнить. Ностальгия, как и морфин, лучше всего в малых дозах. Сквозь ткань сна плыло пение – сладкий девический голос, к такому ее слух был непривычен. Песня была – сама утонченная мука, словно вереница нот длинной лозой пробиралась в душу и сплеталась усиками с ее сокровенной жаждой. А душа Адди полнилась жаждой. Она была просто готова разорваться.
– Элайджа, – сказала Адди, называя жажду по имени.
И словно по мановению волшебной палочки, он оказался рядом – тенью на краю кукурузного поля, за которым вздымался шпиль старой церкви.
– Освободи меня, Аделаида, – прошептал он.
Раньше она не могла этого сделать – а теперь не хотела об этом даже думать; теперь, когда возлюбленный стоял подле нее, а жажда была сильна как никогда.
– Ты сделаешь это для меня, Адди? Сделаешь?
– Да, – прошептала она с лицом, мокрым в лунном свете. – Все, что ты хочешь. Все.
Во сне Аделаида Проктор встала с кровати и прошла к туалетному столику. Она открыла ящик, вытащила музыкальную шкатулку, повернула ключик и улыбнулась, когда крошечная французская балерина закружилась под сладкий перезвон песенки, популярной еще до Гражданской войны. Адди помнила, как последний раз танцевала с Элайджей, как он взял тогда ее руку и вывел в центр круга… Какой же он был тогда красивый, как улыбался ей через весь зал, ожидая, пока остальные пары пройдут свои фигуры. C каким нетерпением она ждала повода еще раз коснуться его руки.
Адди прошла в темную гостиную. Человек в цилиндре сидел в моррисовском кресле. Его ломаные, c грязной каймой ногти так и выстукивали по деревянному подлокотнику: раз, два, три… раз, два, три… Он дружески кивнул Аделаиде.
– Освободи меня, любовь моя… – сказал у нее в голове Элайджа.
Аделаида Проктор, все так же не просыпаясь, вышла из квартиры. Лампы в коридоре мигали, пока она шла мимо. В конце коридора располагался мусоропровод, выводивший внизу в мусоросжигательную печь. Она потянула за рукоятку; распахнулась металлическая пасть, голодная, жаждущая. Аделаида сняла с железного ларца крышку и один за другим побросала его содержимое в бездну: сначала пальцевой сустав, потом зуб, потом прядку волос. Потом погладила ферротипию Элайджи, не решаясь расстаться с нею даже во сне, – но, наконец, бросила и ее и постояла, слушая, как она громыхает вниз по шахте.
Мурлыкая песенку музыкальной шкатулки, Аделаида Проктор проскользнула обратно, в свою затопленную луною квартиру, проковыляла через ватагу тревожно мяучащих и трущихся о ее ноги котов, и улеглась в постель, где погрузилась в объятия того совершенного мира, что был ей обещан на другом берегу сна. И ей приснились солдаты и свет, льющийся сквозь ветви дерев, как электрический дождь, и человек в цилиндре хохотал, а они кричали, кричали, и повсюду была только смерть.
Пророк и пророк
Нью-Йорк – город, где туго с терпением, чистотой, мягкой погодой и неопределившимися во мнении гражданами. Зато в нем точно нет проблем с теми, для кого «сделать карьеру» значит «стать знаменитым любой ценой». Ритуал разрезания ленточек как раз для таких случаев и создан. Мистер Зигфельд рекрутировал самую знаменитую пророчицу Нью-Йорка вместе с ее хахалем открыть его новый, шикарный Театр Зигфельда со сногсшибательным новым ревю «Пророческий раж». Мэр Джимми Уокер тоже там, разумеется, был, и самые крупные звезды сцены. Не обошлось и без Т.С. Вудхауза с его самодовольной рожей.
– Эй, Сэм, – он небрежно подвалил к звезде вечера и облизнул карандаш. – Славный денек для ленточек. Чего это у тебя такая вытянутая физиономия? Вы с невестой часом не поссорились, а?
– С чего бы это? – осведомился Сэм, не доверяя репортеру ни на йоту.
– Ох, ну, мне-то откуда знать. Молодая любовь не знает сна и покоя, – улыбнулся Вудхауз отнюдь не теплой улыбкой. – Скажи-ка мне лучше, как такой парень, как ты, очутился рядом с дамочкой вроде Эви О’Нил?
– Это на что это ты намекаешь? – Сэм ответил ему точно такой же улыбкой, но глаза у него были каменные.
– Ей больше пристало раскатывать в машинах с пригожими мальчуганами из Гарварда или с нефтяными баронами из Техаса, у которых денег побольше, а мозгов поменьше.
Сэм сунул руки в карманы и смерил его гневным взглядом.
– Мою Котлетку такое барахло не интересует.
Взгляд Вудхауз с честью выдержал.
– Сдается мне, ты прав. А вот еще есть один любопытный слушок о вас с Котлеткой…
– Да ну? И какой же?
– Что весь ваш роман выдуман отделом рекламы Даблъю-Джи-Ай.
– Исчезни, Вуди, – Сэм решил, что с него, пожалуй, хватит. – Если бы тебя вообще стоило знать, ты уже давно вылез бы повыше на первые полосы, а не забивал бы гроши, сплетничая о шейхах и шебах в «Дейли». Радио скоро всех вас, новостников, ногами забьет. Так что иди, ищи себе новую работу.
Вальяжная улыбка Вуди вмиг замерзла.
– Ну да? И о чем мне, по-твоему, стоит писать? О бутлегерах? О букмекерах? Или, может, о тайных правительственных программах, вроде проекта «Бизон»?
Из Сэма внезапно выжали весь воздух.
– Что ты знаешь о проекте «Бизон»?
– Да что же может знать такой тупарь, как я?
– Где ты услышал про проект «Бизон»? – наседал Сэм.
– О чем вы тут толкуете? – сияя, поинтересовалась Эви.
Вудхауз побегал глазами с Сэма на Эви и обратно, потом улыбнулся.
– Просто прикидываю, какой заголовок завтра лучше пойдет: «Сэм-энд-Эви: пока искрят» или «…доискрились»?
– Это ты ему сказала про проект «Бизон»? – свирепо уставился на нее Сэм.
– Я… это совсем не то, что ты думаешь, Сэм.
– Упс. Неужто из-за меня в любовном гнездышке разгорелась ссора? – воскликнул победоносный Вуди, вытаскивая карандаш. – Вы желаете сообщить что-нибудь вечернему выпуску?
Сэм схватил Эви за руку и дернул ее к краю помоста.
– Как ты могла ему разболтать? Я же предупреждал: никаких репортеров! Эви, ты обещала хранить этот секрет: только ты и я, забыла? А я ведь тебе доверял… – тихо и злобно прошипел Сэм.
– Сэм, давай поговорим об этом попозже, – голос Эви приветливостью не уступал его. – Я все объясню, но сейчас… – Она кивнула на собравшуюся толпу: – Люди же смотрят!
– Ах да. Люди. Понятно. Нельзя разочаровывать обожателей, да? – К гневу прибавилась обида; Сэм мало кому доверял, но доверился ей… – О’кей. Знаешь что? С меня хватит. Пора уже взорвать эту кучу лжи раз и навсегда. Сказать по правде, меня уже задрало каждую ночь таскаться по вечеринкам. И играть твоего фальшивого жениха тоже задрало. Я устал от тебя, Эви. Просто устал.
Секретарша махала им рукой.
– Мисс О’Нил? Мистер Ллойд? Вы нам нужны!
– Сэм… ну, пожалуйста, – Эви потянулась к нему, но он сунул руки в карманы.
– Давай уже кончать со всем этим, – сказал он и шагнул прочь.
Девушки Зигфельда отплясали танцевальный номер на пророческие темы. Тэта выложилась по полной, но даже ее талант был не в состоянии вытащить бездарную песенку (Сэм понадеялся, что это не Генри ее написал). Уголком глаза он видел, как Эви нервно таращится в его сторону. Выглядела она жалко. Может, не стоило с ней так жестко, но он правда не мог сдержаться. Проект «Бизон» – это его жизнь, не ее. Сэм был ужасно зол. Она же знала, что все это для него значит! Как она могла с ним так бесцеремонно…
Танцовщицы очистили площадку. Мистер Зигфельд сказал несколько слов; дальше надо было выпускать Эви с Сэмом.
– Что и сказать, это было дико пухло, мистер Зигфельд, – зачирикала она в микрофон. – Не нужно быть пророчицей, чтобы предсказать: это шоу – форменные слонячьи брови!
– Ну, разве она не изумительна! И этот ее счастливчик, мистер Сэм Ллойд! – мистер Зигфельд показал на него; счастливчик мистер Ллойд вяло помахал.
Он подошел и встал рядом с Эви, но разделявшие их мили никуда не делись.
– Эви! Сэм! Эви! – наперебой заорали репортеры.
Некто Т.С. Вудхауз раз за разом поднимал руку. Эви щедро отвечала на вопросы других, но на него даже не глядела.
– Эй, мисс О’Нил, у меня такое странное впечатление, что вы меня игнорируете. Я как-то весь в недоумении, – проорал наконец он; в толпе захихикали.
– Да вас попробуй проигнорируй, Вуди, – безо всякого радушия отозвалась Эви.
– Я про тот глупый слушок, который бродит по городу: типа вдруг ваш роман с Сэмом – просто фикция? Читатели «Дейли ньюс» хотят знать: вы, голубки, правда влюблены друг в друга или это все сварганенный Даблъю-Джи-Ай коварный план, чтобы на страницах не просыхала краска, а на радио текли денежки?
В толпе забормотали.
– Странно было бы ожидать, что вы разбираетесь в настоящей любви, мистер Вудхауз. Да вы что угодно превратите в дешевку, – дерзко парировала Эви, однако Сэм расслышал у нее в голосе панику. – Сэм и я c ума друг по другу сходим.
– Да-а-а? – оскалился Вудхауз. – Наверное, поэтому вы стоите так близко.
Как по команде, рука Эви кинулась искать руку Сэма; та ей навстречу не пошла.
– Ах, ну да. Настоящая любовь, – сказал Вудхауз очень сложным голосом; ремарка, впрочем, сделала свое дело.
– Когда свадьба-то? – закричали из толпы.
– Да, когда же свадьба? – подхватил какой-то журналист. – Вы так и не сказали. Или никакой свадьбы нам не светит?
– Сэм, ты волнуешься по поводу большого дня? – встрял другой.
Сэм в первый раз взглянул на Эви. Она смотрела на него расширенными глазами, стиснув платок в кулачке. Чертова шарада значит для нее всё, он это прекрасно знал – вон она даже губу прикусила, будто просит безмолвно: только не испорти мне все! Сэм, конечно, понимал, на что шел, когда ввязывался в этот фальшивый роман, но где-то по дороге его чувства успели измениться. Теперь ему хотелось большего. Он опустил перед ней мост, снял защиты, а она… продала его с потрохами. Сейчас, в эту самую минуту, он мог отплатить ей тем же самым. Одно слово правды про их выдуманные отношения… и поделом ей.
– А кто бы на моем месте не волновался? – проронил он, отводя глаза.
Они сыграли все, что им полагалось. Они махали толпам, выкрикивающим их имена, напиравшим на полицейские заграждения в надежде разглядеть небожителей получше, тянувшим руки, чтобы поймать хоть отблеск их славы.
– Мисс О’Нил, надеюсь, ничего дурного вы с них не считаете, – пошутил мэр Уокер, протягивая Эви ритуальные ножницы для разрезания ленточек; новый театр Зигфельда жаждал открытия.
– Ну, поехали! – Эви лязгнула железом поперек бантика, и ленточка распалась; толпа встретила это событие восторженным воем.
А где-то в ее гуще человек с загнанным лицом и пустыми глазами, одетый в потрепанную военную униформу, толкал свое кресло на колесах к ярко освещенной платформе, что-то бормоча себе под нос и врезаясь в людей на каждом шагу. Люди расступались, ругаясь.
– Смотри, куда прешь, парень, – прорычал какой-то мужчина, но солдат его даже не услышал.
– Время пришло, время пришло… – твердил он, неуклонно продвигаясь вперед.
Там, впереди, Эви отступила в сторону и милостиво приняла от фаната букет цветов.
– Время… время пришло, – лихорадочно прошептал солдат и полез в карман за револьвером.
Все взгляды были прикованы к Эви, которая посылала толпе воздушные поцелуи.
Солдат поднял пистолет. Оружие дрожало в его руке.
– Время пришло, – простонал он.
Улыбка Эви сияла все так же ослепительно, когда она наконец повернулась в его сторону. Она увидела пистолет у него в руке, но не совсем поняла, что это такое: c тем же успехом он мог держать, скажем, рыбу… или альбатроса. Реакции Сэма оказались быстрее. Время вдруг стало ужасно медленным и вместе с тем невероятным образом обострилось. Кровь ударила молотами в уши, отсекая вскрики остолбеневшей публики. Даже и сами люди как-то растворились: остались только Эви, человек в кресле и револьвер. Сэм был слишком далеко, чтобы схватить его раньше, чем он выстрелит, да и думать особо было некогда. Сэм оттолкнул Эви и простер руку в сторону солдата.
– Ты меня не видишь, – прорычал он, вложив в это движение каждую унцию своей воли.
В тот же миг его будто камертоном ударили; все тело задрожало от усилия, колени подогнулись, но Сэм устоял.
– Ты. Меня. Не. Видишь.
Сбрендившие глаза солдата опустели, лишившись всех остатков сознания, как у сомнамбулы. Тут уже Сэм прыгнул вперед и вырвал револьвер из его грязных пальцев. Несколько зевак поближе к нему тоже попали под раздачу и остекленели, задрав голову, устремив взор в небо и погрузившись в какую-то личную грезу.
Зато остальная благодарная публика не упустила ничего.
Полиция пробилась к платформе и окружила все еще оглушенного агрессора. Аудитория неудержимо дрейфовала от озадаченности к изумлению: они что, правда видели все это своими глазами? Шепот превратился в ропот, ропот – в крики. Люди хлынули вперед отовсюду сразу.
– Что? Что? Что там такое происходит?
– Там Сэм Ллойд происходит! Он только что спас жизнь Эви О’Нил!!
Подробности переходили из уст в уста, c замиранием сердца, притягивая все новые уши. Люди запрудили все тротуары, перекрыли уличное движение. Таксисты отчаянно давили на клаксоны и махали в открытые окна кулаками; полицейские тщетно пытались сдержать набухающую толпу, пока события окончательно не вышли из-под контроля.
– Я только что правда это видел? – спросил один репортер у другого.
– Он прямо заклятие на того парня наложил, типа как загипнотизировал его! – возбужденно отвечал тот.
– Он тоже пророк! – завопила из задних рядов какая-то леди.
– Он пророк! Пророк! Пророк!
Все выкрикивали вопросы, напирали, орали что-то радостное, хлопали, скандировали Сэмово имя. Полыхнула фотовспышка, следом другая. Эви прикрыла рукой глаза, которые резало светом. Даже профессиональный оскал Т.С. Вудхауза сменился чем-то больше похожим на удивление.
– Эви, вы знали? Вы знали, что ваш парень – тоже пророк? – допытывался репортер светской хроники.
Эви смотрела на Сэма; в глазах ее блестели слезы.
– Я…
– У нее же шок! Расступитесь, ей не хватает воздуха! – закричал кто-то.
– Ничего она не знала, – громко и твердо заявил Вудхауз и повел рукой в воздухе, словно заменяя завтрашнюю передовицу новой: «Провидица не провидела, что ждет Душечку».
– «Любовь пророка и пророчицы»! – в экстазе завопил кто-то из журналистов.
Снова вспышка – как удар клинка.
– Сэм, скорее, обними ее!
Никогда еще Эви не видела его таким – растерянным, напуганным, сбитым с толку. Рубашка его пропотела насквозь, он скверно выглядел, будто вот-вот мог лишиться чувств. Ее до сих пор пошатывало от возбуждения, но через шок уже пробилась мысль: Сэм сделал это ради нее. Он рисковал жизнью, чтобы спасти ее, Эви. Она продела свою руку в его, удержала. Никто не видел, как она мягко разжала ему кулак. Никто не видел, как сплела пальцы, притянула к себе. Толпа на Шестой авеню уже полностью заблокировала движение. Полиция сдалась и теперь перенаправляла автомобили на соседние улицы. Мэр, воздев обе руки к небу, успокаивал собравшихся, призывал к тишине.
Сэм рядом с нею содрогнулся.
– Спокойно, я держу тебя, – тихонько сказала она, перекидывая его руку себе на талию, чтобы он схватился за нее, как за спасательный круг.
Зрителей это привело в восторг, они закричали, захлопали, засвистели. Она чувствовала, как колотится его пульс.
– Он бы тебя застрелил, – пробормотал Сэм как в полусне. – Я должен был его остановить.
Репортер подскочил прямо к ним, полез в лицо.
– Эй, герой, смотри сюда!
– А ну, оставь его в покое! – прорычала Эви, отталкивая нахала.
– Ну, Эви! Твой красавчик сегодня – самая большая новость!
– Сейчас он – не про тебя добыча! – попробовала она защитить Сэма, но на них напирало слишком много народу, и она упустила его руку.
– Сэм! – закричала Эви, но восторженная толпа уже поглотила его.
Мужчины подняли Сэма в воздух, на всеобщее обозрение, и человеческое море хлынуло прочь по Шестой авеню, как церковное шествие со статуей святого.
Полиция потащила солдата прочь, поперек течения; люди шипели, шикали и плевали на него, проходя мимо.
– Не надо!.. Не надо им было этого делать!.. – бессвязно выкрикивал он.
– Эви! Эви! Эй, брысь с дороги – там моя подруга!
Эви обернулась: к ней с обезумевшим лицом мчалась Тэта.
– Ох, Эвил! Как ты, в порядке, детка?
И тут Эви наконец разрыдалась и дала Тэте схватить себя в объятия.
Весь день Эви искала Сэма. Она даже в музей заскочила, где дверь, к немалому ее удивлению, открыла Мэйбл.
– Здорово, Мордочка! А Сэм тут?
– Нет. Подождешь его?
Через голову Мэйбл она заметила в полумраке холла Джерико. Он тоже ее увидел и поспешно удалился в библиотеку, даже не поздоровавшись.
– Нет, спасибо. Если увидите Сэма, скажите ему, что я его искала, и пусть он мне позвонит в «Уинтроп» или в Даблъю-Джи-Ай.
– Непременно. Эй, все в порядке?
– Искренне надеюсь, что да.
Последнюю попытку она сделала под занавес радиошоу.
– Это Провидица-Душечка с посланием для Сергея: прости и приходи, пожалуйста, домой. Да, под домом подразумевается «Никербокер».
В Даблъю-Джи-Ай настолько обалдели от новости, что Сэм – пророк, что настояли на немедленной вечеринке в его честь в отеле «Никербокер». Секретари и связистки весь день после обеда провисели на телефонах и почти выжгли линии дотла, приглашая на мероприятие всю пухлую публику города и всех репортеров с длиной колонки больше дюйма. За полчаса до полуночи бальный зал отеля был набит под завязку. Сэма среди публики не было, и сердце у Эви покатилось в пятки.
Она стояла, слушая в четверть уха тучного фрачника, гундосящего что-то про фондовый рынок – …самое безопасное на земле место для вложения ваших денег. Вкладывайте все, до последнего цента – и сегодня же!.. – когда коридорный подал ей записку на серебряном подносе.
– Послание для вас от мисс Анны Полотник.
Эви разорвала конверт. В записке значилось просто: «Крыша. Сейчас».
– Вы, конечно, меня извините, – сладко пропела она.
Грациозно утанцевав из комнаты, она подобрала подол и бегом ринулась к лестнице.
– Вот ты где! – она, тяжело дыша, вывалилась на отельную крышу. – Я тебя везде искала!
– Поздравляю. Ты меня нашла, – Сэм оперся руками о широкий каменный парапет. – Как там вечеринка?
– Как обычно. Жарко и серебряные соусники повсюду. Тебе не холодно?
– Холодно.
– Пойдем внутрь?
– Нет.
– С тобой все в порядке?
– Ага.
– Ты врешь?
Сэм пожал плечами и уставился на зазубренный очерк города. Было ясно, что вниз он не пойдет, так что Эви сунула в дверь сумочку, чтобы та ненароком не захлопнулась, подошла и встала рядом с ним. Ниже их выставленные Даблъю-Джи-Ай прожектора полосовали раскаленными белыми лезвиями ночь, обливая ослепительным светом все, до чего дотрагивались.
– В тот раз, когда мы пошли в «Гробницу» на Джейкоба Колла, – тихо сказала Эви, – полицейский посмотрел прямо на нас, но ты поднял руку, и он нас как будто не увидел. Словно под шапкой-невидимкой.
Сэм не ответил.
– И долго?
Он пожал плечами.
– Никогда не знаешь. Зависит от того, насколько внушаемый человек. Бывало, что секунд на двадцать хватало, а кто-то, наоборот, сразу же выскакивал. Меня, можно сказать, на горячем ловили. Обычно секунд десять-двенадцать. Достаточно, чтобы стырить и смыться, если ты достаточно быстр. А я – да.
– Я имела в виду, сколько времени ты уже умеешь проделывать этот трюк?
– С детства. Одиннадцать мне было, может, двенадцать. Мы переехали в суровый район Чикаго. Мальчишки постарше меня задирали: за то, что я еврей, а еще костлявый и мелкий. Никакого способа не было справиться сразу со всеми. Но стоило мне понять, что я вот такое могу, – он выбросил руку вперед, – …это как спрятаться на виду у всех, понимаешь? Как будто я больше не мелкий слабак в полной их власти. В первый раз в жизни я почувствовал себя сильным.
– Почему ты не сказал раньше – когда узнал про меня?
Сэм длинно и грустно вздохнул.
– Я хотел сохранить это в тайне, пока не найду маму.
– Но теперь это больше не тайна.
– Да, видать, больше нет.
– Почему ты сегодня это сделал?
– Ты меня серьезно спрашиваешь? – Сэм посмотрел на Эви, и она вдруг поняла. «Ты-меня-не-видишь» – это не просто талант Сэма-пророка; это вся его картина мира. Он так жил – прячась, позволяя людям себя увидеть, только когда он этого хотел. Вся его жизнь была сплошная ловкость рук. И сейчас он поставил ее на кон – целиком. Ради Эви.
– Я… спасибо, что спас мне жизнь, – тихо сказала она.
Лицу было горячо, в голове кружилось. Она слишком боялась встретиться с Сэмом глазами и просто стояла рядом, глядя на подмигивающий город.
– Мне ужасно жалко, что я сказала Вуди. Клянусь, я думала помочь тебе, Сэм.
Он вздохнул.
– Я знаю. Может быть, эта крыса и правда раскопает что-то полезное. Тот солдатик наверняка совсем сбрендил. Контузия, послевоенное ку-ку и все такое.
– Наверное, – сказала задумчиво Эви. – Самое смешное, что я его знаю. По крайней мере, раньше встречала.
– Что? – Сэм резко развернулся к ней. – Когда?
– В мою первую неделю в Нью-Йорке. А потом давеча после радиошоу. Попробовала положить ему в чашку денег, так он схватил меня за руку…
– Куколка, надо было сказать мне!
– Да ну, пустяки…
– Никакие это не пустяки. Уж сейчас, по крайней мере, точно.
Эви отвернулась и облокотилась на камень, глядя в ночное небо. Дым и пар из каких-то невидимых труб несло мимо гигантскими развевающимися лентами. Звезды слабо подмигивали сквозь вечную неоновую дымку Нью-Йорка.
– Так что случилось, когда он схватил тебя за руку? – вернул ее на землю Сэм.
– Он сказал: «Я слышу, как они кричат. Иди за глазом».
– Иди за глазом… – задумчиво повторил Сэм. – Думаешь, он имел в виду тот символ глаза, который мы видели на маминых бумагах?
– Да откуда же ему о них знать?
– Понятия не имею. Но это как-то чересчур для простого совпадения: сначала толковать про глаз, а потом являться за тобой с пистолетом.
Где-то в глубине отеля открылась дверь, и снизу донеслись звуки вечеринки: визгливый женский хохот, быстрое пиликанье оркестра. Дверь снова закрылась, оставив их наедине с вечным гудением бессонного города.
– Ты и Джерико… – начал было Сэм, но тут же покачал головой. – А, ну его. Забудь.
Он собирался спросить, влюблена ли она все еще в Джерико, Эви это прекрасно поняла – и была рада, что он сам себя оборвал. У нее все еще были чувства к Джерико. Но и чувства к Сэму у нее тоже имелись. Это было странно, непонятно и да – если уж быть совсем честной – чрезвычайно волнующе, когда тобой интересуются сразу два симпатичных молодых человека. Но Эви совсем не была уверена, что ей прямо сейчас нужна эта ответственность – любить кого-то. А если совсем по правде, она боялась, что, влюбившись в парня, где-то по дороге потеряет себя. Такое у нее на глазах случилось со множеством девушек. Сначала она пьет джин, гоняет на скоростных машинах, отважно отплясывает по кабакам, а потом вдруг превращается в тряпку, которая шагу ступить не может, не спросив сначала мужчину, точно ли это будет о’кей. Ни за каким мужчиной Эви прятаться решительно не хотела и в обыденности тонуть тоже. А то проснешься потом – и бац! ты уже домохозяйка где-нибудь в Огайо, c кислой физиономией и мумией вместо сердца. К тому же то, что ты сильно любишь, может исчезнуть в мгновение ока, а образовавшуюся на этом месте дырку потом ничем не заполнить. Вот она и жила одним мгновением, словно вся жизнь – это одна сплошная вечеринка, которая вовсе не обязана кончаться.
Но вот прямо сейчас… прямо здесь она ощущала сильную связь с Сэмом, как будто кроме них людей на свете не осталось. Ей хотелось уцепиться за него и за это мгновение и больше не отпускать.
– Сэм, – сказала Эви.
Он повернулся к ней. Его рот… – почему она никогда не замечала, какой у него идеальный рот? Повинуясь импульсу, она поцеловала его в эти идеальные губы и отпрянула, ожидая. Его лицо было непроницаемо, но в животе у нее снова затрепетало.
Он покачал головой.
– Эви, не надо.
Щеки у нее запылали. Он месяцами играл с ней, а теперь, когда она сама шагнула навстречу, потерял интерес.
– Почему? Что, девушкам не положено целоваться первыми?
Она вовсе не хотела, чтобы это прозвучало так зло, но его реакция ее ранила, и Эви растерялась.
– Мне надо смотреть на тебя сквозь ресницы, вся сама невинность, и ждать, пока тебя торкнет? Этот сборник инструкций я уже давно сожгла, Сэм.
– До этого мне дела нет, – сказал он. – Просто… пожалуйста, не надо меня целовать, если ты сама этого не хочешь.
Все старые страхи разом вскипели в ней. Она хотела поцеловать Сэма, хотела, но боялась того, что это за собой потащит. Что же делать? Почему все так трудно?
– Я хочу этого прямо сейчас.
Сэм пнул какой-то камешек на полу.
– Ты так всегда отвечаешь, да? Никакого завтра, вечное сегодня.
Меланхолия поднялась донным течением. Еще секунда, и оно утащит прочь всю надежду на сиюминутное счастье.
– Это все, на что можно рассчитывать, Сэм. Все, что у нас на самом деле есть, – тихо сказала она и поняла, что это самая большая правда, сорвавшаяся с ее губ за долгое-долгое время.
Прожектор на мгновение поймал их перепуганные лица, и тут же слепящие беспокойные щупальца уплыли дальше, потянулись в небо, как неотвеченные молитвы.
Эви потянулась к Сэму, но ее прервал светский хроникер «Нью-Йорк гералд».
– Вот они вы! Мы уже обыскались, голубки. Ох, ну и холодрыга у вас тут! Идемте скорее в зал, вас все заждались.
Эви не знала, намерен ли Сэм дальше играть в затеянные ими шарады.
– Кажется, нам пора идти работать, – сказал Сэм, предлагая ей руку.
– Кажется, да, – ответила Эви, благодарно ее принимая.
И они вдвоем послушно вернулись в бальную залу под грохот аплодисментов. Сэм рядом с нею глядел исподлобья, как норовистый конь. Она тихонько пожала ему руку, и он вернул жест.
– Ну, что, еще один кон, – прошептала она, и надетая им улыбка предназначалась только ей.
Кругом тут же сгрудилась публика, хлопая его по плечу, рассказывая, какой он герой. Потом белоголовый распорядитель успокоил собрание.
– Вообще-то Новый год уже давно наступил. Но, думаю, нам нужно объявить новый Новый год – пророческий! – пролаял он под звон бокалов и приветственные вопли. – Готовы? Итак, десять… девять… восемь…
Все, что было в мире хорошего, все, на что люди надеялись, поднялось нарастающим валом голосов, но Сэм и Эви видели сейчас только друг друга.
– …четыре… три… два… один!
Конфетти и серпантин хлынули с потолка. Рожки и дуделки проблеяли свой жестяной триумф. Праздник затуманил воздух, закружил комнату вихрем ликования. Маленький оркестр ударил «Добрые старые времена», и все пьяно заголосили знакомую песню, ужасно довольные собой, потому что это было так умно и шикарно – праздновать Новый год, который они только что сами себе придумали. Как будто они могли по желанию переписать само время, точно так же, как переписывали любую осмелившуюся не угодить им правду.
– И чашу доброты поднимем за доброе старое время…
– Ну, c новым пророческим годом! – сказала Эви, слегка напряженно.
– А ну его к дьяволу, – ответил Сэм, схватил ее в объятия и принялся яростно целовать.
Пробуждение
Лин и Вай-Мэй сидели среди цветов на лугу. Солнце сияло и грело. Холмы переливались золотом, но впервые за много ночей Лин не могла спокойно наслаждаться идиллией. Вай-Мэй болтала о своем скором приезде в Нью-Йорк, о свадьбе, а Лин чувствовала себя все несчастнее и несчастнее. Надо было рассказать ей о своих подозрениях насчет О’Банниона и Ли, но она никак не могла себя заставить. Так не хотелось, чтобы все это оказалось правдой, – ради Вай-Мэй… да и ради самой себя тоже.
Поджидая отставшую где-то по дороге храбрость, Лин разглядывала раскинувшуюся внизу деревню; солнце посверкивало на красных черепичных крышах.
– Красиво. Это деревня, откуда ты родом?
– Нет. Я просто однажды увидела ее и запомнила. Я ее очень люблю, – Вай-Мэй мечтательно подняла глаза на лиственную сень у них над головами. – Это была ужасно красивая опера. Настоящее волшебство! Мне было очень грустно, я скучала по дому, но пока я сидела там, на балконе, и смотрела спектакль, вся грусть куда-то подевалась. Теперь всякий раз, как мне нужно, я могу уйти туда – в уме.
Вай-Мэй налила им чаю и искоса поглядела на Лин.
– Кажется, это тебе сейчас нужно где-то спрятаться. Что у тебя стряслось, Маленький Воин?
– Я… – во рту у Лин пересохло.
Она посмотрела в бесхитростное личико подруги, и вся привычная честность оставила ее. Вай-Мэй ужасно расстроится, просто ужасно.
– Дело в этой вашей сонной болезни, да? – предположила Вай-Мэй, и Лин не стала ее поправлять.
– Ты слишком много беспокоишься, сестра, – продолжала та, отгоняя заботы взмахом рукава. – Оставь все свои горести позади – по крайней мере, сейчас.
– Не могу я оставить их позади.
– Конечно, можешь! Горестям нечего делать здесь, в нашем идеальном мире. Если нам тут что-нибудь не нравится, мы просто берем и изменяем это.
Лин даже немного рассердилась.
– Ты не понимаешь! Люди умирают. Мои соседи, в моем городе. И у нас от этого совершенно реальные проблемы.
Крошечная многоножка взбиралась по ноге Вай-Мэй.
– Они ненавидят китайцев. Всегда ненавидели. Называют нас всякими гадкими словами. А потом они приходят за тобой…
Лин раздавила жука пальцем и вытерла руку о траву.
– Ты о чем?
Вай-Мэй наконец посмотрела на нее. Туча пронеслась по лицу, но ее тут же сменила всегдашняя улыбка.
– Ах, милая Лин, я не хочу слышать об этом, не хочу знать, что все это так тебя расстраивает!
– Иногда приходится выслушивать всякие тяжелые вещи.
– Нет. Только не здесь, – Вай-Мэй улыбнулась теплым лучам солнца. – Здесь – никогда.
– Да. Даже здесь. Именно здесь, где так тихо, – Лин набрала воздуху в грудь; слишком долго она откладывала этот разговор. – Вай-Мэй, я искала твою брачную контору, О’Банниона и Ли. Я поспрашивала дядюшку и специально ходила в библиотеку. Похоже, что такой фирмы нет. Их просто не существует.
Вай-Мэй нахмурила лобик.
– Что ты хочешь сказать?
– Я думаю, что это плохие люди и они везут тебя в Америку не выдавать замуж, а… – нужные слова никак не хотели слетать у нее с языка. – …работать.
– Не глупи. Мой дядя сам все устроил. Мистер О’Баннион встретит меня в иммиграционной службе, – решительно отрезала Вай-Мэй. – У меня будет муж и новая, прекрасная жизнь в Нью-Йорке.
– Я в это не верю. Вай-Мэй, они хотят тебя обмануть. Ты будешь служанкой. – Она сглотнула. – Или еще того хуже.
– Зачем ты рассказываешь мне все эти ужасы?!
– Потому что я не хочу, чтобы ты пострадала! Они хотят сделать тебя… – некоторое время Лин сражалась со словом, но все-таки победила его – …проституткой. Ты никогда не выйдешь замуж. Тебе нужно поскорей убираться с этого корабля, Вай-Мэй.
Две слезинки сбежали по щеке Вай-Мэй; губы ее задрожали.
– Это не может быть правдой… Мой проезд на корабле оплачен… Дядя обо всем договорился…
– Прости, – сказала Лин.
– Я не стану больше тебя слушать!
– Я пытаюсь тебя защитить!
– Я не стану слушать! – Вай-Мэй вскочила и отпрянула прочь от нее, тряся головой. – Нет. Ты врешь. Я буду женой американского купца. Хорошего человека! Уважаемого человека!
– Вай-Мэй!
Та поглядела на Лин, сурово сжав губы; взгляд ее потемнел.
– Ты не имела права так поступать. Шпионить за мной, как иммиграционный чиновник, разнюхивать, выспрашивать! Я думала, мы друзья.
– Но мы же дру… – Лин потянулась за ее рукой, но Вай-Мэй быстро отдернула ее.
– Ты не отберешь у меня мечту! – прорычала она, наливаясь гневом – превращение вышло не менее поразительное, чем те, что они сами устраивали тут, во сне.
Чай вскипел в чашке и плеснул Лин на руку. Та ахнула и бросила чашку – жидкость ее обожгла! Поперек большого пальца вспух злой красный рубец.
Ее поранили во сне!
И сделала это Вай-Мэй…
Придерживая руку, Лин вскочила и решительно зашагала к лесу.
– Ты куда? – взмолилась враз перепугавшаяся Вай-Мэй.
Лин не ответила.
– Тебе еще не пора просыпаться! Давай играть в оперу. Или… или мы можем заняться твоей наукой, если хочешь!
Лин даже не оглянулась.
– Все будет хорошо, сестричка! Я точно знаю! – лепетала Вай-Мэй, труся вслед за Лин. – Пожалуйста, не волнуйся. Смотри, мы можем создать что-нибудь очень красивое…
Но Лин больше не хотела ничего создавать. Мечта испортилась окончательно. Лин быстро шла прочь.
– Пожалуйста, вернись! – кричала Вай-Мэй. – Ты обещала! Ты же обещала!
Лин сбежала с холма и углубилась в лес, зовя Генри.
А в это время Генри вместе с Луи валялись рядышком на пристани и болтали ногами в прохладной реке, наслаждаясь последней ночью на болоте. Завтра вожделенный поезд прибудет в Нью-Йорк, так что нужда в еженощных визитах отпадет сама собой. Генри не знал, что еще ему сделать, чтобы поторопить время.
– Анри, я должен тебе кое-что сказать, – вдруг начал Луи очень серьезно, и у Генри все внутри сжалось.
Будто первые капли дождя упали на скатерть долгожданного пикника.
– Не слишком ли серьезный разговор – без рубашек-то? – попробовал пошутить Генри.
Луи сел.
– Мне надо было давно тебе сказать. Напрямую касается тебя.
– Уж не хочешь ли ты мне сообщить, что не приедешь в Нью-Йорк? – Генри приподнялся на локте и уставился на солнечные пятна кофейного цвета на воде. – Ты же получил билет, правда?
– Нет, речь не об этом, – сказал Луи, и Генри немного расслабился.
Луи глубоко вздохнул, повертел опавший листик за ножку, так что он заплясал балериной.
– Перед тем, как ты уехал, твой папа пытался заставить уехать меня. Он прислал в «Селесту» человека с конвертом денег и сказал, что все это будет мое, если я соглашусь уплыть из города на следующем же пароходе и никогда больше тебя не видеть.
– Вот сволочь, – пробормотал Генри.
Отец испортил все. Нет, он не хотел быть сыном такому человеку. Как тут выучиться быть мужчиной, если тот, кто тебя воспитывает, – просто громила, который не заслуживает никакого уважения?
– И сколько там было денег?
– Тысяча долларов, – сказал Луи.
Змеистый страх обвился у Генри вокруг сердца.
– На это можно очень здорово прожить…
– Да уж, наверняка.
Генри вырвал пригоршню травы.
– И что, ты взял?
Он искоса глянул на Луи и увидел боль у него на лице.
– Значит, вот как ты обо мне думаешь?
– Прости, Луи. Я не имел в виду ничего такого. Я совсем не думал, что ты можешь их взять, – заторопился Генри, ругая себя последними словами.
Вот бы слова можно было взять назад.
Луи испустил долгий вздох и уставился в небо, моргая.
– Прости, Луи. Пожалуйста, прости.
Тот покачал головой.
– Сам знаешь, я не могу долго на тебя сердиться, cher.
Он поцеловал Генри в щеку, но как-то вполсердца. Ему все еще было больно.
На тропинке залаял Гаспар.
– Ну, во что там еще влип этот пес? – воскликнул Луи, вскакивая.
Генри поплелся следом, хотя ему ничего так не хотелось, как схватить Луи, утянуть его обратно, на теплые доски и целовать… Он чувствовал себя паршиво из-за этой размолвки и жалел, что сказанного никак не воротишь.
Гаспар свирепо рылся под вьюнами, рыча и лая, будто загнал какую-то мелкую тварюшку.
– Гаспар! – крикнул Луи. – А ну, вылезай оттуда! Фу!
– Слушай, ну, он же просто собака, – сказал Генри. – Может, кость нашел. В конце концов, это и его сон тоже.
– Нечего ему там копаться! – Луи свистнул, но пес отказался слушаться.
Луи шагнул прямо в заросли и тут же пошатнулся, хватаясь за голову и шипя.
– Луи! – Генри подхватил его.
Луи отступил на шаг.
– Я… со мной все хорошо, Анри. Гаспар!
Генри прошел сквозь занавес пурпурных цветов и отогнал Гаспара, который убежал назад, к Луи. Там, где он рылся, была только земля и ничего больше.
– Генри! – c тропинки донесся голос Лин.
– Лин! Что случилось? – спросил он, когда она поравнялась с ним. – Вай-Мэй с тобой? Эй, а с рукой у тебя что?
– Я хочу вернуться, Генри, – дрожа, выдавила Лин. – Мне нужно проснуться.
– Ты хочешь, чтобы я тебя разбудил, как в прошлый раз?
– Нет. Вместе. Нам нужно уйти вместе.
Генри с сожалением оглянулся на Луи.
– Иди, cher. Мы уже скоро увидимся, – сказал тот. – Нельзя заставлять леди ждать.
– Еще один только день, – прошептал Генри, надеясь, что он не испортил все бесповоротно.
– Один только день, – отозвался Луи.
– Тебе нужно разбудить Луи, – заявила Лин, и по лицу ее было ясно, что спорить не стоит.
– Луи, – обратился к нему Генри, – тебе пора возвращаться в хижину. А еще через пять минут ты проснешься и увидишь прекрасный восход и выпьешь цикориевого кофе, а потом сядешь на поезд до Нью-Йорка.
– Как скажешь, Анри, как скажешь, – рассмеялся Луи.
Он взбежал по лестнице в хижину; сзади, мотая хвостом, скакал Гаспар. Внутри, в полумраке, скрипка подхватила мелодию «Алой реки» ровно там, где бросила ее, а потом все стихло.
– Что тебя так напугало? – спросил Генри у Лин.
– Не здесь. Позже я тебе все расскажу. Я не хочу больше оставаться тут, – прошептала она.
– Но, дружочек, мы не поставили будильники. Мы застряли тут, пока не проснемся сами по себе.
– Тогда давай попробуем найти другой сон где-нибудь еще, – решительно сказала Лин. – Даже если придется вернуться на те улицы, откуда мы пришли. А что, если мы вошли через магазин Девлина, может, через него же удастся и выйти?
– Звучит разумно. Мы вернемся той же дорогой. В какой стороне от нас станция? – оглянулся он по сторонам и вскоре через прогалину между деревьев разглядел черную пасть тоннеля.
Лин проследила его взгляд.
– Только не туда!
– Либо через тоннель, либо сидеть тут и ждать, пока сам проснешься.
– Один из нас может проснуться первым, и тогда второй останется здесь в одиночестве, – поежившись, сказала Лин.
Вопрос давно уже рыскал у нее внутри, пытаясь пробиться наверх, и наконец сумел:
– Генри, а что будет, если умрешь внутри сна?
Тот пожал плечами.
– Ты проснешься.
– Даже здесь? Даже здесь, где все так реально? – Она до сих пор чувствовала, как горит место ожога.
В бархатной тьме тоннеля запульсировал свет.
– Смотри, оно опять, – сказал Генри.
Деревья по краям начали рябить, словно через них катилась волна энергии.
– Что это такое? – прошептал Генри.
– Не знаю, – отозвалась Лин.
От страха у нее почти перехватило дыхание. Откуда-то приплыли слова Вай-Мэй: я боюсь, это злое место. Если мы не тронем ее, она не тронет нас.
Свет гас, словно сам сон собирался на боковую. Зато в тоннеле проснулось зловещее ворчание, от которого у Лин мурашки побежали по спине.
– Я хочу знать, что там, внутри, – сказала она вопреки всем дурным предчувствиям. – Я должна узнать!
– Мы просто вернемся той же дорогой, – согласился Генри.
Он предложил ей руку, Лин приняла ее, и вместе они шагнули через порог в ждущую за ним тьму.
– Почему тут так холодно? – шепнула Лин, дрожа; дыхание вырывалось изо рта пушистыми облачками.
– Не знаю, – ответил Генри, у которого слегка стучали зубы.
Чем-то этот тоннель походил на могилу, словно они с Лин без спросу забрались в чей-то склеп. Признаться, Генри испытал огромное облегчение, когда впереди забрезжила станция.
– Смотри, уже недалеко, – он показал на дальний круг золотого света. – Видишь? От второй звезды направо и потом прямо, до самого утра.
– Это что еще за бред? – осведомилась Лин.
– «Питер Пэн», – объяснил Генри.
– Лучше просто иди.
Она споткнулась обо что-то во тьме, присела на корточки посмотреть, но тут старые кирпичи на стенах тоннеля замерцали и разгорелись зеленоватым светом, как разогревающаяся ртутная лампа.
– Лин! – позвал Генри, и та бросила свою находку, что бы это ни было, и подошла к нему.
Вместе они уставились на светящиеся кирпичи. Что-то творилось у тех внутри, будто в каждом показывали маленькое кино.
– Тут где-то есть кинопроектор? – Генри оглянулся, но ничего не обнаружил; свет исходил явно из самой стены.
А в светящихся кирпичах разыгрывались всевозможные истории: вот маленькая девочка пьет чай со своими родителями… вот солдат хохочет за столом, где расселись его друзья… вот какой-то мужчина машет восторженной толпе.
– Что это такое? – спросила Лин.
Генри переходил от одного кирпича к другому, потом к следующему, изучая живые картинки.
– Я думаю… думаю, это чужие сны.
Генри отступил на шаг, чтобы обозреть всю стену. Она тянулась вверх и вверх, насколько хватало взгляда – сияющие экранчики снов. Отсюда картинки напоминали ему электрическую схему какого-то гигантского механизма… словно эти обрывки жизней питали энергией весь мир сновидений – и станцию, и поезд, и луизианское болото, и лес, и деревню, где каждую ночь Лин и Генри играли, теша потаенные желания своего сердца. А сейчас то там, то сям кирпичик гас, словно вся энергия в нем кончилась. Словно эти сны уже перегорели, умерли, и их нужно было срочно заменить новыми – машине нужно больше батареек.
Что-то привлекло внимание Лин, и она наклонилась к кирпичику поближе, чтобы рассмотреть. Глаза у нее широко раскрылись, она повернулась к Генри и поманила его к себе.
– Ты это видишь?
– Что?
– Ее.
Облачко сорвалось у Лин с губ и растаяло в воздухе.
Генри придвинулся к стене вплотную. В углу мерцающей картинки стояла женщина под вуалью и смотрела на сон. Она переходила из кирпича в кирпич, из видения и видение, словно ночной сторож, присматривающий, чтобы фабрика работала как надо. Один кирпич вдруг зарябил, словно в кинопленке на этом месте была склейка, и в замельтешивших у них перед глазами обрывках тьмы Лин и Генри разглядели кошмарный перевертыш чьего-то счастливого сна. В нем человек бежал, спасаясь от стаи жутких тварей, по тоннелям подземки.
– Голодные духи, – пробормотала Лин, глядя на Генри полными ужаса глазами.
Внезапно все кирпичи загорелись одновременно и все показали одну и ту же картинку: женщина под вуалью вбегает в тоннель, перепуганная, c окровавленным ножом в руке, и забирается в заброшенный вагон поезда. Потом стало темно.
Пронзительный, чудовищный вопль проткнул тоннельный мрак.
– Что это… – закончить Лин не смогла.
Там, где они вошли, появилась фигура – темный силуэт в длинном платье – и двинулась к ним.
– Генри… – прошептала Лин.
Он кивнул.
– Просто пойдем. Мы возвращаемся по своим же следам.
Они взялись за руки и пошли в сторону светового круга, обещавшего станцию. Но как бы резво они ни перебирали ногами, проклятый круг и не думал приближаться.
– Он все отдаляется, – сказала Лин. – Как будто она хочет оставить нас здесь.
Позади них в темноте что-то заворчало и заскреблось.
– Ты помнишь, что я могу тебя разбудить.
– И думать не смей! Мы выйдем отсюда вместе – или не выйдем совсем, – рявкнула Лин.
– Ну хорошо. Тогда я все равно сделаю тебе внушение. Давай посмотрим, вдруг ты сможешь увидеть нас в каком-нибудь другом месте – в другом сне. Лин, сейчас тебе приснится… приснится… – в голове у него, как назло, было совершенно пусто, – хорошо, Новый год! Кругом львы танцуют, и фейерверки, и еще такие печеньки в форме полумесяца…
Лин послушно зажмурила глаза, но нет – она была слишком испугана. Разум отказывался думать о чем-то еще, кроме этих жутких звуков в тоннеле. Как будто на них надвигался какой-то рой… но рой чего?
Рядом закричали.
– Генри? – она открыла глаза.
Его нигде не было.
– Генри!
Лин осталась одна с тем, что подбиралось к ней из черноты.
Генри рухнул на пол своей комнаты в «Беннингтоне». Ноги у него намертво запутались в простынях, сердце глухо и тяжело колотилось в груди. Он только что свалился с кровати, и этого хватило, чтобы его разбудить. А Лин осталась там, одна, в этом ужасном месте. Отсюда Генри было видно телефон на столике в холле, но сонный паралич пригвоздил его к полу, неспешно отсчитывая секунды до того, как он снова сможет двигаться.
Ворчание в темноте стало громче.
Лин попыталась бежать, но споткнулась обо что-то и схватилась рукой за стену, чтобы не упасть. Картинка в камне исказилась. Один за другим кирпичи мигали и выдавали одно и то же: лицо женщины под вуалью. Неровные, острые зубы блестели под частой сеткой. Но хуже всего были черные глаза призрака – они смотрели на Лин в упор.
Что-то тихонько зазвенело и затренькало в тоннеле, но звук тут же потонул в страшном утробном вое. Светящиеся пальцы проткнули стену с той стороны, словно тоннель вдруг решил породить десяток кошмаров разом.
– Кто смеет тревожить мой сон? – женщина под вуалью была уже рядом; в руке ее сверкнул нож.
Лин задрожала. Она хотела закрыть глаза, но никак не могла оторвать взгляда от тех, кто лез сейчас сквозь стены тоннеля, и от их предводительницы.
Проснись, – подумала Лин, – пожалуйста, проснись.
Тихий звон мешался со звуками тварей – а потом вдруг вырос над гамом, превратившись в настойчивый набат, окруживший Лин со всех сторон, властно забравший все ее внимание. Тело ее отяжелело, и сон истаял в серую пустоту.
– О-о-о-о-х-х-х-х, – простонала Лин у себя в постели.
У нее болело все, буквально все, но это уже не имело значения. Никогда в жизни она еще так не радовалась пробуждению.
Сквозь закрытую дверь комнаты она слышала сердитую воркотню мамы:
– Ошиблись номером! Подумать только! Хотела бы я посмотреть, как ему весь сон испортят…
Лин слабо улыбнулась. Телефон… вот что вернуло ее назад. Генри не бросил ее.
Потом она посмотрела на свою руку.
Ожог был все еще там.
Люди-тени
Седан с двумя пассажирами упорно крался по промокшим от дождя дорогам. Оба были приблизительно одного роста и комплекции: ни слишком высокие, ни слишком низкие; ни толстые, ни тонкие; одеты в одинаковые темные костюмы, отглаженные белые рубашки с накрахмаленными воротничками и темно-серые шляпы, низко надвинутые на коротко остриженные головы. Волосы на цветовой шкале занимали отметку где-то между «мышиный» и «неопределенно-грязный». Внешностью они обладали самой непримечательной и обреченной немедленно растворяться в окружающей среде, не оставляя по себе ни следа. Когда им случалось зайти в магазин или в придорожную забегаловку, хозяевам заведений потом приходилось реально напрячься, чтобы вспомнить хоть одну деталь облика посетителей. Они были очень вежливы. Вели себя сдержанно. Платили по счету, оставляли чаевые, а мусора, наоборот, не оставляли. Потому что эти граждане очень хорошо знали, что такое оставлять мусор и как его за собой убирать.
Они ехали и ехали. Иногда дорога заводила их в маленькие городки где-нибудь в глубинке, в дома, где хозяюшки встревоженно слушали их расспросы, теребя подол фартука, посеревшего от старости и скудости монеток в жестянке из-под печенья.
Мы просто прочитали вот эту статью в местной газете про сына ваших соседей, пророка. Вы не помните, когда он впервые проявил эти свои способности?..
Вы или кто-то из ваших знакомых видели этих призраков?..
Вам случалось слышать от него упоминания о забавном сером человеке в цилиндре?..
Нет, мы уверены, никакая опасность вам не угрожает, но за такими людьми нужен глаз да глаз, сами понимаете. Нет, беспокоиться решительно не о чем. Мы обо всем позаботимся. Просто живите как обычно…
Но сохраняйте бдительность…
Сразу же сообщайте о любых подозрительных явлениях…
Окна кафе приветливо улыбались в ночь теплым золотом.
– Как насчет пирога, мистер Адамс? – осведомился шофер, сворачивая с дороги.
– Пироги я люблю, мистер Джефферсон, – отозвался пассажир.
Внутри было тепло. Несколько человек местных гнули головы над тарелками с яичницей и сэндвичами – островки человечности, сползшиеся в архипелаг, но не утратившие одиночества. Гости сели и смешались с обстановкой. Официантка налила им две кружки горячего черного кофе и принесла две порции яблочного пирога, который был стремительно прикончен. В кафе имелось и радио. Из колонок, побулькивая, лилась передача: какая-то девица уверенно вела грешников к Иисусу. Да будет Святой Дух вам и сенатором, и конгрессменом…
– Вы, ребята, откуда-то отсюда? – поинтересовалась официантка, убирая тарелки и заменяя их на счет.
– Да, живем недалеко.
– А чем занимаетесь?
– Торгуем помаленьку… – мистер Адамс мельком глянул на ее бейджик, – …Хейзел.
– Да? А что продаете?
– Америку, – улыбнулся он.
– Не желаете еще кофе на дорожку, ребята? – Хейзел снова стала официанткой.
Мистер Адамс одарил ее извиняющейся улыбкой.
– Кажется, нам уже пора, – сказал он, точно копируя говор местных за столиками; не то слово, как легко акцент может выдать чужака. – Спасибо за пирог.
Он заплатил по счету, кинул пятицентовик на чай и вместе с товарищем вышел в сумерки. Зимние облака пышными гирляндами висели над чередой пологих холмов.
– Звонил мистеру Гамильтону. Он намерен проконсультироваться с оракулом, – сообщил мистер Джефферсон, ковыряя во рту зубочисткой.
– Отлично. Давайте займемся тем, другим делом.
Они сели в машину и двинулись в куда менее гостеприимную часть города, расположенную в овраге, куда длинные пальцы неона никак не доставали. Водитель открыл багажник, извлек из него связанную по рукам и ногам девицу и поставил ее на колени наземь. C головы таинственной незнакомки сдернули мешок, и она тут же захлебнулась воздухом, судорожно глотая сырость и моргая на незнакомый пейзаж. По физиономии бежали следы слез и соплей.
– Г-где мы? – пробулькала она.
Мистер Адамс облокотился на машину.
– Мы спросим вас еще раз: случалось ли вам когда-нибудь говорить или еще как-то общаться с сущностью неизмеримой силы, имеющей облик человека с серым лицом и в высокой шляпе-цилиндре?
Девушка затрясла головой; новые слезы побежали по обеим щекам.
– П-прошу вас, мистер. Я просто притворялась, что гадаю на картах. Я не из пророков! Я н-ничего об этом н-не знаю!
Она зашмыгала носом, не имея возможности как следует высморкаться, и сопли потекли рекой.
– Я просто хотела, чтобы на меня обратили внимание.
– И вот мы здесь, к вашим услугам, – ободряюще улыбнулся ей мистер Адамс. – Само внимание.
Пленница принялась всхлипывать. А вот этого господа Адамс и Джефферсон не любили.
– Вы совершенно уверены, что сейчас говорите нам правду?
Она яростно закивала.
Мистер Адамс вздохнул, долго и бесконечно устало.
– Какая жалость.
В помаргивающем белом свете придорожного указателя – РАЙ – ТУДА! – он сделался почти серым, тенью тени, а не человека.
Мистер Адамс натянул свои кожаные перчатки, открыл чемодан и выбрал из имеющегося там инвентаря кусок провода.
– Что вы делаете? – поинтересовалась девица, у которой от ужаса враз высохли все слезы.
Мистер Адамс намотал концы провода на руки, подергал, проверяя натяжение.
– Защищаем демократию, – сообщил он ей.
Потом, позже, люди-тени стояли в чистом поле под пустым ночным небом, прошитым там и сям огоньками ложных надежд – тщетным SOS умирающих звезд. Мистер Адамс закончил писать, застегнулся, вытер руки о девушкин шарф и поджег его, глядя, как огонь карабкается по куску ткани, будто стайка оранжевых птиц, вспорхнувших в небо. Лицо у него было в пятнах дыма. Держать горящий шарф было тяжело, и он уронил его в грязь.
– Итак, c этим покончено, – сказал он. – Что у нас дальше?
Мистер Джефферсон раскрыл газету на маленькой, обведенной черным заметке. Очередной пророк в очередном безымянном городишке.
Мистер Адамс открыл пассажирскую дверь.
– И еще много миль до ближайшей кровати…
Дорога длинным клинком рассекала притихшие ночные земли, взбиралась на холмы, сбегала в распухшие от дождя долины, мимо гнилых пугал, кладбищ, телефонных столбов с деревянными ручищами, распяленных, будто толтекские боги. Она вилась вокруг спящих городков с молчащими фабричными свистками и школьными колокольчиками, прижималась к бокам прерий и то и дело всплывала в снах местного населения в качестве глубокого национального символа: бесконечному стремлению к счастью нужны такие же бесконечные магистрали. А по обочинам призраки глядели в проемы между деревьями, вспоминали, тянулись к бессонной жажде живых, не в силах противиться зову страны, построенной на мечтах.
По дороге шофер пел песенку про девушку по имени Мэйми, которая любила-любила, да и налюбила себе дорогу прямиком в ад. Дьявола она тоже любила и делала это со знанием дела. Пассажир читал сегодняшнюю газету, облизывая время от времени палец, чтобы перелистнуть страницу. В газете писали об очередном школьном учителе, которого оштрафовали и посадили в тюрьму за преподавание теории эволюции. Адвокат уже планировал защиту. Добропорядочные граждане митинговали прямо в здании суда с цитатами из Библии на транспарантах.
– Думаете, это правда? – спросил мистер Джефферсон, нарушая наконец тишину.
– Что – это?
– Что мы все слезли с деревьев. Просто стадо обезьян в костюмах.
– Примерно настолько же правда, насколько и другая теория, – ответствовал мистер Адамс.
Мистер Джефферсон тихо хихикнул и снова затянул свою песенку. На горизонте клубилась, глухо ворча, темная масса облаков. Дорога мурлыкала под колесами седана в их вечном, как мир, вращении.