Глава 8

Путь и в самом деле оказался не слишком долгим, вскоре в воздухе повеяло морем, а там и оно само показалось – я увидела сизые волны с гребня очередной скалы и придержала коня.

– Море-то уже зимнее, – невольно сказала я, когда Рыжий остановился со мною рядом.

– Да, – кивнул он. – Море – зимнее. А берег – ты сама видишь…

Тван согласно фыркнул и переступил по жухлой – не побитой заморозками, а просто высохшей – траве точеными копытами. Недавние дожди скатились с хребтов гор, не напитав землю влагой. Верховые пожары кое-как притушили, и на том спасибо!

– Едем, – сказал Рыжий и потянулся было взять Твана под уздцы, но тот отпрянул и так лязгнул зубами, что сторожевой пес бы позавидовал. – Ишь, до чего грозный!

– А ты не трогай без нужды, – улыбнулась я, подхлестнув жеребца.

– Хозяйка, а ястреб твой куда подевался? – спросил он вдруг.

– Он не мой, – покачала я головой. – Куда-то улетел, а вернется ли… кто же его знает? А почему ты спросил?

– Подумал: шонгорскому вельможе показаться с такой птицей – лучше не придумаешь! Ловчие ястребы и соколы за морем стоят дорого, не всякий может позволить себе такую птицу. Иные подороже будут, чем породистые кони или охотничьи собаки… или там рабыня-златовласка.

– Дельно задумано, только Зоркий – вроде моего Твана, в руки незнакомому человеку не дастся, – вздохнула я. – А супругам шонгорских вельмож, наверно, не полагается носить на плече таких птиц?

– Да уж, – усмехнулся Рыжий. Рубец на его лице быстро подживал и, хоть мешал улыбаться очень уж широко, явно не доставлял особых неудобств. – Жаль.

– Не думаю. Рикардо мог и узнать эту птицу.

– А он видел ее прежде? Ты ведь говорила, Рикардо объявился уже после гибели твоего нареченного, а Зоркий улетел именно тогда. Я ничего не перепутал?

– Нет, но ему могли и доложить, что у Саннежи имелся ловчий ястреб. Не у многих придворных были такие, да еще чтобы слушались хозяев навроде собак… Я не помню, говорила ли тебе, что на Зоркого никогда не надевали пут и клобука?

– Не говорила, – покачал он головой. – Вот так птица… И он в самом деле слушался хозяина?

– Во всяком случае, добычу отдавал беспрекословно. И сам не срывался за каким-нибудь воробьем, если был на руке у Саннежи. Волновался, бывало, но без приказа не взлетал. Саннежи взял его из гнезда птенцом, – добавила я зачем-то. – Зоркий вырос у него на ладони.

– Удивительно, что такой ястреб не доверяет людям. Обычно у вельмож есть сокольничьи…

– Зоркий приучен только к хозяину, – вздохнула я. – Да меня вот признал. Чужому он не дастся… Рыжий, слышишь?

– Похоже, это он, – улыбнулся он и, запрокинув голову, уставился в небо, хотя многое ли можно было различить сквозь кроны сосен? – А может, и не он, другой какой-то ястреб кружит… Видишь?

– Да, вижу. – Вглядевшись, и я высмотрела темную точку в вышине. – Если это Зоркий, то он и впрямь не теряет меня из виду.

– Погоди, попробую приманить… – Рыжий вытянул из-за пазухи уже знакомую мне свистульку, примерился и с силой дунул в нее.

На этот раз звук получился совсем иным, не как в тот раз, когда он давал о себе знать Яну и остальным. На песню жаворонка это по-прежнему не походило, а вот сойти за крик ястреба могло…

И сошло ведь! Раздался ответный клич, и вскоре Зоркий свалился с небес мне на руку (опять синяков наставил, не успела я обмотать предплечье хоть чем-нибудь!), раскрыл крылья, поймал равновесие, сложил их и замер, поглядывая по сторонам.

– Интересный у тебя манок, – сказал Маррис, придержав своего коня. Видно, слышал нашу беседу.

– Это не манок, – ответил тот, рассматривая ястреба. – Ты езжай, езжай, втроем на этой тропинке тесно.

Маррис мрачно покосился на него, но ослушаться не решился.

– Может, мы поладим, а, птица? – негромко проговорил Рыжий, глядя на Зоркого в упор. Мне показалось, смотрят они похоже – пристально, не мигая. – Командовать тобой я не смогу, да мне это и не нужно. Просто помоги немного нашей госпоже, а потом лети на все четыре стороны, куда крылья понесут. Сам ведь чуешь: неладно дело, некуда податься, заворачивает назад, хоть ты разбейся!

Зоркий протяжно крикнул и нахохлился, переступив на моей руке. Держать его, не скрою, было тяжело, весил ястреб порядочно.

– Ну же, Зоркий, – попросила я, посмотрев в круглые золотые глаза. – В память о твоем хозяине… ну? Помнишь, какого роскошного фазана ты нам добыл? Вся охота украсила шапки его перьями, кроме Саннежи – он до самого снега ходил с непокрытой головой. Ну так что ж, мне достались два самых красивых перышка…

Ястреб вдруг распахнул крылья – оперение вспыхнуло медью в лучах утреннего солнца – и тяжело перелетел на плечо Рыжего. Тот даже покачнулся в седле, не ожидал, видимо, что птица окажется настолько увесистой.

– Спасибо, друг пернатый, – серьезно сказал он, повернув голову к Зоркому. Клюв ястреба оказался в опасной близости от глаз Рыжего, но тот и не подумал отшатнуться, напротив, подставил щеку, и Зоркий неохотно потерся о нее клювом. – Спасибо… Потерпи уж. Скоро будешь свободен. Все мы будем свободны…

– О чем ты? – спросила я, когда Зоркий снова взмыл в небо.

– Ястреба успокаивал, – ответил он моими словами.

– Надо же, он пошел к тебе… Ни за что бы не поверила, если бы не увидела своими глазами!

– Не ко мне, хозяйка, – покачал головой Рыжий. – Он тебя послушал. Тебя он хорошо знает, тебя и единственного своего хозяина. Я-то ему вовсе не мил, но ты сказала – и он согласился.

– А по-моему, это ты сказал что-то такое… – прищурилась я.

– Ничего особенного, – покачал он головой и улыбнулся едва заметно. – Просто, говорю, меня ветер носит, ястреба тоже. Есть в нас что-то общее, как думаешь?

– Наверно, – кивнула я и добавила: – Он и рыжий, почти как ты. Вроде бы раньше был обычным, бурым таким, а теперь зазолотился. От возраста, что ли?

– Может, и так. Я в ловчих птицах не разбираюсь, у Деррика спроси, он-то уж точно должен знать, – посоветовал Рыжий. – Ну, едем. Отстали уже…

Море вновь показалось неожиданно: вот мы ехали узкой лощиной, свернули за утес, похожий на лошадиную голову, и оно открылось во всей красе – огромное, сверкающее, безмятежное…

– Ох ты, до чего же большая вода… – прошептала Медда, вцепившись в гриву своей лошадки и глядя на горизонт. – Конца-края не видать… И это по ней люди плавают в чужие страны?

– Не плавают, а ходят, сухопутная твоя душа, – ухмыльнулся Клешнявый и протянул руку морю, как старому знакомому. – Здравствуй, соленая водица, я уж думал, не свидимся, а все ж вернулся к тебе!

– Ну так ты тринадесятью волнами просоленный, сотней ветров просушенный, как же тебе не вернуться, – серьезно сказал Рыжий и первым спешился, подошел к линии прибоя, коснулся рукой воды. – Да, горька и солона водица, утопить кое-кого в самый раз сгодится!

На рукаве у него осталась морская пена.

– Нам вон к тому мысу, – сказал Клешнявый, приободрившись. – Да ты и сам знаешь, командир…

– Знать-то знаю, а веди лучше ты, это твоя вотчина, – серьезно ответил тот. – Тебе лесные дела не по душе, а мне морские. Не чувствую я воду, вот хоть убейся! Река, озеро – еще туда-сюда, а такая громадина…

– Боишься? – фыркнул Маррис.

– А если и так? – преспокойно сказал Рыжий. – Я человек сухопутный, всю жизнь на своих двоих или конских четырех, грести не обучен… А ты, поди-ка, высоты боишься? Скажешь, неправда?

– Опасаюсь, – сквозь зубы сказал тот.

– Ну вот. Всякий чего-то да страшится, что уж тут судить-рядить? Едем!

«А ведь Рыжий говорил, что служил на каком-то корабле», – припомнила я. Увы, возможности расспросить его пока не представлялось!

Нам пришлось снова подняться в холмы, и Клешнявый долго вел нас узкими долинами. Порой мне казалось, что мы забираем слишком уж в сторону от нужного места, но стоило присмотреться, и я поняла: шли мы по ручьям и мелким речкам, а они хоть и впадали в море, но порой петляли так, что чуть ли узлом не завязывались! Ну а напрямик бы короче не вышло: мешали обрывы и косогоры. Пешком по ним еще можно было пройти, но не с лошадьми… Тут бы паром пригодился, чтобы не делать такой крюк по берегу, но вот не построили переправу на этом мысу, что ж поделаешь!

– Вот и пришли, – сказал наконец Клешнявый, остановив наш отряд на очередном обрыве. – Вы здесь обождите, а я пешочком прогуляюсь до поселка, погляжу, все ли в порядке. Ян, пойдешь со мной?

– Пойдет, – вместо лесовика ответил Рыжий. – И давайте, поживее, не до темноты же нам тут торчать!

– До темноты – оно лучше, – заверил Клешнявый. – Спуститься тут не трудно, а дальше место открытое, так что сам понимаешь…

– Верно… Ну, тогда ждем тебя после заката, – кивнул тот, и наши спутники скрылись среди рыжих сосен.

В самом деле: не только стволы были золотисто-коричневыми, почти красными в лучах заходящего солнца, а и хвоя пожелтела и сильно осыпалась. Она, конечно, и так сыплется по осени и зимой, но не настолько, чтобы ветви сделались совсем голыми – их черные силуэты казались нарисованными на чистом, без единого облачка небе.

Ан нет, поняла я, подойдя к краю обрыва. Далеко над морем облака имелись, стелились кошачьими хвостами… кажется, так их называют моряки. Саннежи говорил, они больше похожи на ковыль в степи, но я там никогда не бывала, своими глазами не видала. Думала, когда-нибудь отправлюсь туда с ним вместе, но судьба распорядилась иначе. Саннежи ушел туда, в бескрайнее небо над морем… Помню, в тот вечер солнце вот так же садилось в редкие облака, заливая их кровавым закатным светом, горько пахло дымом, а холодный ветер нес соленые брызги… Верно, было холодно, я озябла на ветру, но мне казалось – это просто потому, что рядом больше не горит огонь Саннежи. Я думала, что уже никогда не отогреюсь…

– Ты не замерзла, хозяйка? – негромко спросил у меня за спиной Рыжий. Он подошел совсем близко, я ощущала его присутствие. – Это только кажется, что еще тепло, а просквозить может – будьте-нате. Не стой на ветру. Сырой он, морской, вот и…

– Я помню, что такое морской ветер, – улыбнулась я, но невольно обхватила себя руками за плечи.

Рыжий прав: не хватало еще простуду схватить как раз тогда, когда нужно начинать действовать! Хороша будет сопливая шонгорская тэшди – ведь под покрывалом даже нос не утрешь!

Он молча накинул на меня свою куртку и осторожно придержал за плечи, добавив:

– И так близко к краю тоже не подходи. Камни ненадежные, а лететь вниз хоть и не слишком высоко, но неприятно, шею свернуть легче легкого.

Я взглянула себе под ноги и невольно отступила назад, наткнувшись спиной на Рыжего, надежного, как скала.

– Я успел бы поймать, – сказал он.

– А если бы тебя не оказалось поблизости?

Он тяжело вздохнул, но промолчал. Потом сказал негромко:

– Что, на душе неспокойно?

Я молча кивнула.

– Так всегда бывает перед сложным делом, – произнес Рыжий и чуть сильнее сжал руки на моих плечах. – Думаешь да гадаешь, все ли предусмотрел, обо всем ли позаботился? Даже перед обычной дорогой – и то дюжину раз вьюки перетрясешь: не забыл ли чего, не прихватил ли лишнего, обузы какой-нибудь ненужной…

– Это ты так тонко намекаешь на Марриса? – Я чуть повернула голову, но лица его все равно не увидела, он был слишком высок.

– Ну да. Оставим его здесь, с Дерриком. Отсюда он далеко не убежит, присмотрят уж… Не нужен он нам, поверь, одни хлопоты!

– Да я не спорю. Ты командир, тебе решать… – Я хотела пожать плечами, но передумала: вышло бы, что я сбрасываю руки Рыжего, а делать этого мне не хотелось: с ним рядом было тепло и спокойно. И пускай даже это минутная слабость… – Хуже нет в готовые планы вписывать что-то неучтенное, верно? Или кого-то.

– Именно, – согласился он. – Ну не могу я ему места найти, куда ни воткни, торчит, как чирей на лбу! Тихо сидеть он не сумеет, непременно высунется, когда не нужно… Шонгори не знает, а изображать немого слугу вроде Яна не сдюжит, непременно сорвется! Да и признают его на раз-два хоть с бородой, хоть без…

– Довольно оправдываться. – Я накрыла его руку своей. – Уж сколько раз это обсудили! Ничего нового ты не выдумаешь, да я и так согласна, сказала ведь! Или ты хочешь, чтобы я приказала ему дожидаться у моря погоды?

– Лучше бы так, – серьезно ответил он, – не то, чую, драки не миновать. Знаешь, как жеребцы в табуне за место вожака бьются? Вот так и Маррис все норовит меня копытом дернуть… Покамест исподтишка, но он уж достаточно себя растравил, может попробовать и в открытую выступить.

– Ни за что не поверю, что ты боишься, – покачала я головой.

– Не боюсь. Один на один я с ним уж точно справлюсь, а я тут не один. Да только, хозяйка, случайности разные бывают, нехорошие в том числе. И особенно часто они приключаются аккурат накануне важного дела. Это вот, – судя по движению, он приподнял плечо к распоротой щеке, – еще ерунда, повезло мне, что рана чистой оказалась да что глаз уцелел. А почем мне знать, чем может меня Маррис хватануть? Оружие-то мы у него отобрали, даже нож – после того, как они с Клешнявым повздорили, – но у него ведь бритва имеется. Ей тоже, если умеючи, дел наделать проще простого!

– Да и в поселке подобрать какую-нибудь железяку он может, хоть бы и палку с ржавым гвоздем… – пробормотала я. – Ты прав, от случайности не убережешься, а если ты свалишься с горячкой или…

– Ну, договаривай, хозяйка, – негромко сказал Рыжий.

– Нет, не стану. – Я крепче сжала его руку. – Сам ведь остерегал: лучше лишнего не говорить. Морские ветры болтливые, как знать, куда слова унесут да кто их услышать может?

– Верно… – начал было он, но тут сильный порыв ветра ударил прямо в лицо, а какая-то сумасшедшая чайка с резким криком спикировала вниз. Ясно, что ее так напугало: следом золотой молнией ринулся Зоркий, только белые перья полетели во все стороны…

Я невольно отшатнулась, а Рыжий развернулся, закрывая меня собой от ветра.

– Случайности вроде этой, да? – выговорила я, развернувшись и оказавшись с ним лицом к лицу. – Этак бы я шарахнулась, стоя на краю, камешек из-под ноги вывернулся…

– Именно, – кивнул он и покосился через плечо на залитое кровавым огнем небо. – Идем вниз. Скоро уже Клешнявый с Яном должны вернуться.

– Погоди еще минуту, – попросила я. – Дай в себя прийти, а то у меня руки трясутся. Да и коленки подгибаются, хотя казалось бы – такая ерунда!

– Руки вроде не дрожат, а вот сердце колотится, – серьезно ответил Рыжий. – Это от неожиданности. Нечего бояться, я ведь с тобой…

– Со мной всегда кто-нибудь был рядом, – невпопад сказала я. – Сперва, пока я была совсем маленькой, мама и отец, затем… Саннежи. А потом я осталась совсем одна. Хуже этого ничего быть не может.

– Я знаю. Была б ты всегда одна, тебе не было б так худо. А когда все теряешь – вот тогда и наваливается…

– Да, – кивнула я и невольно прижалась лбом к его плечу, как тогда, в своих покоях, а Рыжий крепко обнял меня. От него сильно пахло дымом. – А еще говорят, знаешь: что имеешь – не хранишь, потерявши – плачешь. Это про меня сказано. У меня все было: ум и красота, и любящие родители, и… жених, и целое королевство в придачу! Я все получала, стоило лишь пожелать, и думала, что так и должно быть, ведь я принцесса! Думала, так будет всегда… А вышло…

– Ум остался при тебе, королевство тоже никуда не делось, надо только скинуть с трона самозванца, – пресерьезно ответил он.

– Но прочего-то не вернуть… – проговорила я. – Я помню, ты не велел бросаться словами, но я обменяла бы кое-что на… кое-что иное. Но это невозможно, я знаю.

– Мертвые не возвращаются, – кивнул Рыжий и, по-моему, осторожно коснулся щекой моих волос. – А если возвращаются, то… не приведи Создатель увидеть такое!

– А ты видел? – спросила я, припомнив слова лесного духа.

– Нет, только байки слышал, но мне и того хватило, у меня воображение богатое, любой бродячий сказочник позавидует. – Он вздохнул. – А история была такая: погибла у человека любимая собака. Под телегу угодила ну или возчик хребет кнутом перебил, это уж значения не имеет. Дети сильно горевали по этой пустолайке, любили они ее, глупая была, но ласковая и симпатичная… А человек возьми и расскажи об этом в трактире случайному собутыльнику, старичку какому-то. А тот его надоумил: сказал, надо собаку похоронить в лесу, есть там особенное место… Человек так и сделал: сходил ночью, куда сказано было, закопал пса да и домой побежал, ног под собой не чуя с перепугу, так в лесу страшно было!

– А дальше что? – Я подняла голову, чтобы заглянуть Рыжему в лицо.

– Наутро пес вернулся домой, – ответил он. – Весь в земле, ободранный, хромой – телегой-то его по дороге проволокло, по ухабам-буеракам, – и странный какой-то. Сколько его ни отмывали, все равно от него пахло землей и лесной прелью. И вел он себя не как прежде, брехать перестал… Словом, понял тот человек, что сотворил непотребное, но поделать ничего не мог. В конце концов он таки избавился от жуткой псины, уж не помню как… Порубил топором и сжег, кажется, а останки вывез в море и утопил. И то чудовище его чуть не сожрало.

– Ну и ужасы ты рассказываешь на ночь глядя! – невольно вздрогнула я, а Рыжий прижал меня к себе еще крепче и сказал негромко:

– Это еще не ужас, так, деревенская байка. Прошло время, и у соседа этого человека тяжело заболела и умерла любимая жена, а следом и ребенок. Сказать, что было дальше?

– Не надо, я догадалась, – меня снова передернуло.

– Думаю, не обо всем, – шепнул Рыжий. – Эти, вернувшиеся, тащили за собой одного за другим. Сперва родных. Потом друзей и знакомых… И так до тех пор, пока во всей деревне не осталось обычных людей. Говорят, они и по сию пору там… обитают. Ждут, не заглянет ли какой-нибудь путник к ним на огонек…

– Хватит, право! – воскликнула я. – Тебе и впрямь нужно сказки рассказывать, только не на ночь, не то дети, а то и взрослые с перепугу уснуть не смогут. А уснут, так им кошмары привидятся!

– Ну вот, зато ты успокоилась и перестала себя жалеть, – как ни в чем не бывало сказал Рыжий и ухмыльнулся. – Оно, конечно, иногда тоже не лишне, но вот прямо сейчас это не ко времени.

– Ты прав, – вздохнула я, не торопясь, однако, отстраняться. – Времени на то, чтобы горевать об утраченном, у меня было предостаточно. И еще будет. А пока нужно думать о деле.

– Это уже совсем другой разговор, – кивнул он и вдруг насторожился, прислушиваясь. – Идем, хозяйка, наши парни вернулись. Сегодня, надеюсь, будем ночевать под крышей!

– Это было бы чудесно, – искренне ответила я и отдала ему куртку. Сразу стало зябко.

– Держись крепче, – сказал Рыжий, подав мне руку. – Темновато уже, а тропка так себе…

Сам он, по-моему, в сумерках видел не хуже кота, даже не споткнулся ни разу, и вскоре мы подошли к лагерю.

– Порядок, командир, – сказал Клешнявый, завидев Рыжего. – Можно идти. Чужих в округе нет, все тихо. Переночуем, отдохнем, а следующим вечерком за нами баркас придет. Я капитана хорошо знаю, доставит куда надо, под бережком проскользнет так, что и чайка не заметит! А там уж шонгорский «Ястреб» поджидает, ночью на него переберемся, уйдем подальше, а к полудню объявимся, будто в гости явились…

Я невольно взглянула на Рыжего, но тот то ли не обратил внимания на название корабля, то ли сделал вид, будто не заметил.

– Прекрасно, – сказал он. – Тогда выходим, что время тянуть?

– Давай, давай, не кряхти, – весело сказал Клешнявый, помогая Медде взгромоздиться на лошадь. – Там уж бабы воды нагрели, для госпожи-то после долгой дороги, может, и тебе перепадет. Хотя на тебя вдвое больше нужно, ишь, какую красоту отрастила!..

– А ты не лапай, не лапай за красоту-то! – ответила мельничиха с достоинством. – Без тебя желающих хватает. И вообще, я сговоренная невеста, так что не замай, ясно?

– Уж и пошутить нельзя, – фыркнул тот и пошел вперед показывать дорогу, приговаривая: – Да и остальным, того, ополоснуться не помешает, потому как от шонгорского тэша после морского перехода костром и лошадьми нести ну никак не может! От него вообще ничем вонять не должно, они ж чистюли, каких поискать… Духами будешь благоухать, Рыжий! На корабле точно найдутся!

– Переживу, – серьезно ответил тот и послал коня вперед.

Поселок не показался мне хоть чем-нибудь примечательным, их полным-полно по всему побережью. Точно такие же, как и везде, крепкие приземистые дома, способные выдержать зимние шторма, лодки на берегу, сети, расставленные на просушку… Ну в самом деле, неужто бы местные пиратский флаг подняли, чтобы дать всем и каждому понять, какой люд тут обитает или бывает по делу?

Вблизи становилось заметно, однако, что обустроен поселок грамотно, окружить его с ходу не выйдет, взять с моря – тоже: похоже, отмель уходила далеко, так что крупный корабль не подойдет, а с небольшим судном или с лодками тут совладают. Имелись здесь, сказал Ян, и потайные тропы, по которым, случись что, домочадцы морских добытчиков живо уходили в горы, во вполне обустроенные пещеры, где тоже можно было подолгу отсиживаться даже и по зимнему времени и где, вдобавок, устраивали схроны. Имелась договоренность и с пастухами с верхних пастбищ: в случае вовсе уж сильной нужды женщин и детей можно было попрятать в овчарнях, которых там хватало. Окот-то у овец начинался рано по весне, а чем гнать их вниз, удобнее было укрыть маток с ягнятами в старых-престарых сооружениях из дикого камня, невесть кем и когда построенных… Опять же, береговые жители охотно покупали баранину и сыр либо меняли на свежую рыбу. Так и жили годами бок о бок…

И, должна сказать, жили не бедно. Стоило нам явиться, на стол живо выставили рыбу жареную, вареную, копченую и соленую, густой суп из водорослей и моллюсков, рассыпчатую кашу, дичь и ту самую баранину, овечий и козий сыр, свежий хлеб и даже кое-какую выпивку.

– Чем богаты, – прогудел старейшина, мощный кряжистый старик с роскошными белоснежными усами, свисавшими едва ли не до груди. – Не побрезгуйте угощением!

Клешнявый шепотом поведал, что когда-то тот был пастухом (это они носят такие усищи), но потом влюбился в девушку с побережья, сменил посох на рулевое весло и немало преуспел…

– Благодарствуем, – учтиво отозвался Рыжий, я кивнула, и наш маленький отряд, которому порядком опостылел подножный корм и сухари с солониной, набросился на еду.

Напиваться наш предводитель запретил настрого, поэтому пришлось мужчинам удовольствоваться кружкой-другой пива, ну а я рискнула попробовать местное ягодное вино и нашла его очень душистым и приятным на вкус, не хуже заморского, виноградного.

И я уж молчу о блаженстве, которое испытала, окунувшись в лохань с горячей водой! Мыться пришлось сидя, это все же была не громадная ванна во дворце, которую наполняло полтора десятка слуг и в которой в раннем детстве я училась плавать и играла с Аделин в кораблики… Однако после дороги, в которой и белье-то сменить – задача не из простых, это было просто изумительно!

Одежду мою забрали стирать, клятвенно пообещав высушить к утру, а пока я довольствовалась новым платьем какой-то из внучек старейшины.

Медда, тоже отмывшись, щеголяла роскошными каштановыми кудрями до пояса – в дороге она туго заплетала косу и убирала ее под замысловато повязанный платок, как принято в наших местах, чтобы не цеплялась за ветки, а теперь вот показалась во всей красе.

Должна сказать, если бы мельничиху приодеть, она затмила бы не одну знатную даму! Имелась в ней этакая тяжеловесная грация, а уж чувству собственного достоинства, с которым вела себя Медда, позавидовала бы и герцогиня! Уверена, у нее не было бы отбоя от кавалеров, невзирая даже на солидную комплекцию… а может, как раз благодаря ей, многие мужчины предпочитают дам в теле, а не худышек, которых и ухватить не за что!

– Госпожа, – постучал в дверь Клешнявый. – Я вам тут одну тетку привел, которая знает, как шонгорские тряпки на себя правильно наматывать. Ну и там… прочее всякое: как глаза малевать, какие цацки надевать… Пустите?

– Конечно, – отозвалась я. – А кто она такая? Откуда взялась?

– А! – словоохотливо сказал он. – Леата здешняя. Ну, не совсем, родилась она восточнее. Ее когда-то шонгори прихватили… озоровали они тут в те времена. Ну вот, поймали да продали у себя там… Она служанкой была у знатной дамы, так что разобралась, что да как, не извольте сомневаться!

– А как она снова здесь оказалась? – удивилась я. – Сбежала?

– Да нет, зачем… просто старовата стала по тамошним меркам, ее и продали снова. Сперва в домоправительницы, а потом ее… гхм… хозяин веселого дома из здешних купил, – объяснил Клешнявый. – Потому как настоящих шонгори поди найди, а поразвлечься с заморскими красавицами охотников много… Ну вот, он подбирал более-менее подходящих девиц, а там уж… Здесь подкрасили, тут подмазали, в покрывало завернули, золочеными подвесками трясти обучили – и готово дело. Очень Леата ему ко двору пришлась. Ну так она тоже не дура, давно уж выкупилась и теперь управляющей там служит…

– И как же ты ее сюда заманил?

– Не я, а командир, – ответил он. – Разве он не говорил? Ну да поди упомни обо всем… Так пустите ее?

– Пущу, – сказала я, – только прежде позови Рыжего. Мне ему кое-что сказать нужно.

– Ага, сей момент!

Рыжий не заставил себя ждать, пришел так скоро, словно за дверью поджидал, когда я его позову.

– Что такое? – весело спросил он. От него не пахло ни вином, ни пивом, и, вспомнила я, за ужином он пил только воду.

– Да вот… – произнесла я, впуская его в комнату. Тут и без того было тесно, а уж когда ко внушительной Медде добавился высоченный широкоплечий Рыжий, стало вовсе не повернуться. – Клешнявый говорит, тут есть какая-то женщина, которая разбирается в одежде шонгори.

– Имеется такая, зовется Леатой, – кивнул он.

– А еще он сказал, это ты ее нашел. Когда же ты успел? План ты изложил мне уже на том заброшенном постоялом дворе, и мне показалось, будто ты сочинил его на ходу!

– Неужто я похож на человека настолько недальновидного? – широко улыбнулся он. – Не ищи подвоха, хозяйка, план я придумал давно, еще когда только начал собирать верных людей. Сама знаешь, как это бывает: слово за слово, от Клешнявого узнал о корабле, сообразил, что лучше и придумать нельзя, а там уж через десятые руки вызнал о такой вот тетушке… Потому как тряпки-то да побрякушки найти – дело нехитрое, а вот правильно их нацепить… Пока я за тобой ездил, уже и Леату привезли. Заплатить пришлось, конечно, немало, но она того стоит, поверь…

– Не лжешь? – негромко спросила я, глядя на него снизу вверх.

– А зачем бы мне это? Я, хозяйка, на волю случая полагаться не привык, – покачал он головой, и его чистые, еще влажные волосы тускло блеснули медью в свете свечей.

Было, должно быть, у здешних хозяек работы – столько воды натаскать да нагреть, считай, на всю нашу компанию!

– Извини… я почему-то решила, что ты придумал план на ходу. А теперь вспомнила. – Я невольно улыбнулась: – Ты же сказал, что договаривался с Клешнявым, от него и узнал о корабле, а там уж…

– Ничего, – серьезно ответил Рыжий. – Как тут принято говорить: доверяй, но проверяй. Я тоже хорош, сегодня одно сказал, завтра другое, а головой-то своей дубовой и не подумал, что ты всех моих ходов-выходов и связок-завязок знать не знаешь!

– Медной.

– А?

– У тебя не дубовая голова, а медная, – улыбнулась я. – Зазвенит, если стукнуть?

– Давай уж не будем проверять… – проворчал он. – Кстати, у Леаты и травы той предостаточно, она всеми этими красками-притирками запаслась, так что заодно и меня выкрасит! Ну что, звать ее? Час-то уже поздний, познакомиться успеете, а остальным с утра займетесь. Все едино нужно немного передохнуть, да и баркас только к вечеру подойдет…

– Зови, конечно, – кивнула я. – И, Рыжий…

– Не извиняйся, – серьезно сказал он. – Не надо. Я понимаю, ты отовсюду ждешь подвоха. И правильно делаешь. Но от меня – не жди.

«Чем докажешь?» – хотела я спросить, но не успела: он уже вышел и притворил за собою дверь.

– Госпожа, Рыжий не темнит, мне-то уж поверьте, – подала голос Медда. – Вернее, не так: темнить он мастак, но тебе врать не станет. Не спрашивай даже, почему я так решила, вот вижу – и все тут!

– Говорят, мельники умеют всякое-разное, – припомнила я.

– Батюшка мой сны хорошо растолковывал, – кивнула она, причесываясь. Просохнув, ее кудри распушились пышным облаком, но Медда безжалостно увязывала эту красоту в тугую косу. – Травы знал, опять же, и меня научил чему-ничему.

– В самом деле? А скажи, – я присела на лавку, подобрав ноги, а то по полу тянуло холодом, – к чему снится прежняя любовь?

– Прежняя – это какая? Которую ты сама разлюбила-покинула или наоборот? – обстоятельно спросила Медда.

– Не разлюбила, – покачала я головой. – Ни он меня, ни я его. Он умер.

– А что во сне видишь? – сощурила она темные глаза.

– То, что было когда-то. Как мы едем куда-то вместе, разговариваем… смеемся…

– За собой-то не зовет?

– Не припоминаю такого, – покачала я головой. – Просто… словно в прошлое попадаю, когда он еще был жив, а я и думать не думала, что все вот так обернется. Но я всегда помню, что его больше нет.

– Тогда это и ни к добру, и ни к худу, – изрекла Медда. – Просто наяву, госпожа, ты себе о нем думать накрепко запретила, а когда спишь – память прорывается, как ручей по весне через запруду. А раз дурного не видишь, значит, счастлива была.

– Да. Это верно. Была… – Я отвернулась, и тут очень кстати постучали в дверь. – Входите!

На пороге оказалась невысокая полненькая женщина лет этак пятидесяти, а может, и побольше. А может, и поменьше, я бы не взялась сказать наверняка.

На лице ее, румяном, загорелом, почти не было морщин, а те, что были, собирались в уголках глаз, когда она улыбалась. Волосы ее были черны как смоль, но что-то подсказывало мне, будто виной тому не природа, а вездесущая травяная краска.

Леата оказалась вовсе не красавицей, однако на редкость обаятельной и деловитой особой.

– Ох, хороши! – сказала она, назвавшись, и встала, уперев руки в бока. – Сегодня уж поздно, да и темновато здесь, а поутру я уж научу вас наряжаться да краситься… Ничего сложного в этом нет, надо только запомнить, кому что разрешено да положено!

– Об этом можешь и сейчас рассказать, – обронила я.

– Да лучше уж сразу показывать, госпожа, – серьезно ответила она. – На словах я толком не объясню, как положено служанке покрывало накидывать, а как тэшди! Ну да ты-то быстро разберешься, чай, не в деревне росла, а вот эта красавица… – Леата оглядела Медду. – Ничего, и не таким втолковывала…

– Я тоже, знаешь ли, не в лесной берлоге воспитывалась, – с достоинством ответила та. – Ржаную муку от пшеничной с первого взгляда отличаю, неужто тряпки перепутаю?

– И то верно, – покладисто сказала Леата и клубочком прокатилась по комнате из угла в угол. – То хорошо, что обе вы темноволосые и темноглазые, возиться не придется. А что у госпожи кожа белая да нежная, так и еще лучше – сразу видно: из знатного рода, на солнце не бывала, в поле не работала…

Я невольно улыбнулась. Когда-то и у меня лицо было загорелым и обветренным – шутка ли, столько времени проводить на вольном воздухе! Даже после ранения, когда я перестала прятаться от людей (вернее, Саннежи вытащил меня из моей раковины), я по-прежнему любила промчаться верхом, и смотрит кто или нет, не обращала внимания. Только при дворе я закрывалась вуалью, а среди егерей и прочих сопровождающих не было никого, кто стал бы указывать на меня пальцами… Однако несколько лет заточения в поместье сделали свое дело: загар совсем сошел и даже побелевшие шрамы сделались не так заметны на светлой коже.

– Глаза подкрашивать я вас завтра научу, на хорошем свету, – повторила Леата. – А то сейчас сама не разберу, синюю краску возьму или зеленую! Волосы, сказала уже, в самый раз: хоть их и не увидят под покрывалом, но мало ли? А вот брови, особенно тебе, – кивнула она Медде, – надо будет подрисовать. У госпожи они тонкие, дугами, только вот на переносице свести – и довольно, а тебе погуще намажем, а то редковаты и коротковаты. У шонгори, – пояснила Леата, – считается, что у красавицы брови непременно срастаться должны. А уж если у нее усики есть… – Она выразительно причмокнула.

– Усики?! – не поверила я своим ушам.

– А то как же! – хихикнула Леата.

– Но их же все равно не видно!

– Ну так кавалеры воображают ведь, как откинут покрывало, а там уста алые да… – Она ногтем большого пальца важно разгладила воображаемые усы, как мальчишка-подросток, и прыснула со смеху. – Поди их пойми! Наши дамы все стараются вывести пушок-то этот, а там иное в чести…

– Так вот откуда сказки, в которых красавица-шонгори прикидывалась юношей и следовала за своим возлюбленным в военный поход! – улыбнулась я. – Если фигурой она может сойти за юношу, да еще и усики имеются…

– В их-то одеяниях парнем прикинуться не сложно, – заверила Леата. – Завтра увидите! А теперь пойду я, госпожа, мне еще Рыжему гриву красить… Жаль, корабль шонгорский попался! Были б это доргори, проще бы вышло!

– Это почему же?

– Так у них рыжих – тьма! – просветила она. – И вельможи непременно бороды отращивают до пупа, да еще красят их, завивают и всячески умащают, чтоб красной медью сверкали… Пойду, в самом деле, должно быть, там уже чайник закипел, запарю траву да вымажу его лохмы, авось схватится до утра-то…

Леата ушла, а я сказала:

– Давай-ка в самом деле спать укладываться.

Медда молча кивнула.

Нам с нею постелили в одной комнате, мне – на кровати, ей – на широкой лавке. По размерам, конечно, лавка подошла бы мне больше, но предлагать поменяться я не стала. Во-первых, Медда не согласилась бы, а то и оскорбилась, а во-вторых… Во-вторых, я не думала, что лавка окажется мягче этой кровати!

Я долго лежала без сна: было душновато, а окошко не выставишь, с моря тянуло холодом, этак вмиг выстудишь комнату… Да еще и мысли не давали покоя: завтрашним вечером баркас должен был подобрать нас за отмелью и переправить на «Ястреб». А потом… Что будет потом, я даже представить не могла. Мне только грезилось: я стою напротив Рикардо с верным топориком в руке и уже замахиваюсь, чтобы раскроить ему череп, но Аделин бросается под удар, заслоняя мужа, я отдергиваю руку… и что-то горячее входит в спину напротив сердца…

– Что такое, госпожа? – услышала я шепот Медды, и кровать жалобно скрипнула, когда мельничиха взгромоздилась на нее, бесцеремонно сгребла меня в охапку и принялась укачивать, как малого ребенка. – Дурной сон привиделся? Опять тот, прежний, приходил?

– Нет, – покачала я головой. – С ним дурных снов не бывает. А это так… Рикардо. Снилось, что я готова уже его убить, но сестра кинулась под топор. Я промешкала, а кто-то… – Тут я помолчала и добавила: – Кто-то убил меня.

– Это все от тревоги, госпожа, от тревоги и духоты, – заявила Медда и встала. – Ну-ка, укутайся как следует… Батюшка мой, гладкой ему дороги, всегда говаривал, что, если в доме душно, в голове мутится. Сквозняков не надобно, но вздохнуть тоже нужно. Наш-то дом с умом выстроен, хоть как печку топи, не угоришь! А тут, в тесноте, да после того, как несколько дней в лесу ночевали… – продолжала она. – Там хоть и гарью несет, а все посвежее будет! И Рыжий говорил, мол, хозяйка вольный воздух любит, окна настежь распахивает…

Холодный влажный ветерок коснулся моего лица, и я невольно вздрогнула. Однако дышать стало легче, а еще Медда устроилась рядом, накинув сверху свое одеяло, и завела какую-то заунывную колыбельную без слов.

Под это мерное гудение я и уснула, и проснулась поутру хоть и не в самом лучшем расположении духа, но хоть не с больной головой.

Медды рядом уже не было, но она вскоре появилась, принесла мне завтрак и доложила, что Леата готова взяться за наше обучение, но только она не в духе, потому как Рыжего, хоть ты тресни, никакая краска не берет!

– Я не нарочно, клянусь! – услышала я, когда вышла за порог размяться и подышать свежим воздухом. – Ты же сама все сделала, ведь не могла ошибиться?

– Не могла! – вторила Рыжему Леата. – Но только ты должен быть чернее ворона, а стал… стал…

– Бурым, – заключил он. – Давай еще разок, может, поверх лучше покрасится?

– Сам теперь, – буркнула она. – Мне нужно идти к госпоже, там забот на целый день, а ты и так справишься, не безрукий!

– Иди, иди…

Рыжий встряхнул гривой, еще вчера огненной, а теперь и в самом деле какой-то неопределенно-бурой. На каштановый этот цвет не тянул, увы, и до черного ему было как до Шонгори пешком, причем по дну морскому…

Он увидел меня и махнул рукой. Я кивнула и вернулась в дом: Леата уже ждала на пороге, нагруженная ворохом тряпья.

– Идем, госпожа, – зачастила она. – Сейчас я все расскажу, покажу и дам самим попробовать… Начнем с Медды. Раз она твоя хан-хадэ, то одеваться ей надо дорого, нарядно, но так, чтобы видно было: она просто невольница. Она может надеть покрывало ярче твоего… а ты будешь в черном или темно-синем, госпожа. Словом, украшения ей положены самые простые…

– А мне – наоборот? – с интересом спросила я и забралась на кровать с ногами, чтобы не мешать – места тут было немного. – Покрывало простое, но побрякушки ценой в корабль?

– Именно так! – воздела толстенький пальчик Леата. – Да не абы какие, позолоченными погремушками и продажная девица обвеситься может, а… мм-м… настоящими! Ну да этого добра у Рыжего хватает…

– А не признает кто-нибудь украшения?

– Кто? Шонгори при дворе сейчас нет, Рыжий проверил, – словоохотливо ответила она, – иначе бы не сунулся, они чужака вмиг опознают. Не любят они почему-то нынешнего короля, вот напасть… А уж где и как те драгоценности добыты, кто же скажет?

– Ты, вижу, его хорошо знаешь, – пробурчала Медда, раздетая до нижней рубашки.

– Доводилось встречать, – хмыкнула Леата и подала ей необъятные расшитые шаровары. – Давай-ка, надевай! А ты, госпожа, гляди да запоминай, сколько чего на себя шонгори напяливают…

– Не сложнее, чем корсет зашнуровать, – сказала я, когда Медда совладала с шароварами, парой нижних платьев, верхним одеянием и начала борьбу с покрывалом.

– Гляди, накидываешь вот так, этот край должен быть длиннее вдвое… теперь захлестывай… вот, получилось! – поучала Леата. – Теперь длинный конец скручиваешь вот этак, обматываешь вокруг головы… Бери верхнее покрывало, научу, как его закрепить, чтобы не соскользнуло.

– Я предлагала зашивать наживую, – невольно улыбнулась я.

– Дельно, – согласилась она. – С непривычки лучше так и поступить. Правда, нас, служанок, больно били, если обнаруживали такое непотребство! Но вас-то раздевать вряд ли станут, так что для верности можно и прихватить несколькими стежками… Ну вот! Гляди, госпожа, как тебе хан-хадэ?

– Хороша, – искренне сказала я и спрыгнула на пол. – Моя очередь?

– Конечно. Только с покрывалом не спеши, тебе его совсем иначе надевать нужно, – предостерегла Леата. – Ну да научишься, ничего сложного в этом нет.

Получилось как подобает у меня только с третьего раза: у этих треклятых шонгори каждая складка, каждый виток длинного куска материи что-то да обозначали, и, если я не хотела провалиться при первом же появлении на люди, нужно было запомнить правила… Впрочем, у наших придворных дам мушка на правой щеке означает вовсе не то же самое, что мушка на левом виске или в углу рта. Думаю, шонгори так же страдают, пытаясь распознать эти загадочные знаки, а уж язык веера, допускаю, и вовсе приводит их в замешательство!

– Вот теперь хорошо. – Отступив на шаг, Леата оглядела нас с головы до ног, поправила складку покрывала у меня, одернула платье на Медде и потерла руки. – А теперь присаживайтесь, научу глаза подрисовывать… Ну, сами понимаете, раз на виду у шонгори только глаза, то должны они быть большими, яркими и оч-чень выразительными! Медда, не вертись… А ты, госпожа, смотри и запоминай!

Медда, с густо начерненными бровями, с выкрашенным в ярко-синий цвет веками и линией ресниц, подрисованной аж до висков, уже ничем не напоминала скромную мельничиху.

Со мной Леата проделала примерно то же самое, только краску для век взяла не такую насыщенную да глаза подвела аккуратнее и тоньше.

– Сумеешь повторить, госпожа? – спросила она.

– Сумею, пожалуй, если потренируюсь, – кивнула я, разглядывая себя в тусклом зеркальце, которое подсунула мне Леата. – Но у нас остались еще драгоценности, не так ли?

– Остались! На корабле они остались, – проворчала она. – И платья праздничные тоже… Ох, ведь наделаете вы ошибок, как пить дать! Придется с вами отправляться… А, оно и к лучшему, чем по берегу тянуться несколько дней, морем я до столицы всяко быстрее доберусь… Возьмешь с собой, госпожа?

– Конечно, – улыбнулась я.

Деятельная Леата мне нравилась, а что она управляет веселым домом… пустяки, право слово! У меня и так команда как на подбор: бродяга, контрабандист, бывший пират…

– Это хорошо! – потерла она пухлые ручки. – Надо еще вам показать, как ходить правильно, а на палубе оно лучше всего выйдет, качает сильно, вот и приспособитесь… хм-хм… правильно себя держать да бедрами колыхать. Главное, запомните: показать кончик туфельки – это ужас до чего неприлично, это, считай, приглашение мужчине задрать вам подолы повыше! С руками то же самое… перчатки не забывай, госпожа. Знатные шонгори всегда их носят, а уж тэшди – непременно! Служанке можно и обойтись, но если и у нее руки будут закрыты, это еще больше почета господам: мол, даже слуги у них не утруждаются! Ясно?

– Пока да, – кивнула я. – А кольца-браслеты надевают поверх перчаток?

– Именно так, – кивнула Леата. – Ну… за столом тебе, госпожа, сидеть не придется, разве что в сторонке. У шонгори не принято, чтобы жены вместе с мужчинами трапезничали. Подавать на стол – на то рабыни есть, а дар-мори и эр-мори едят на своей половине. Да и все равно – при чужом мужчине покрывало поднимать нельзя!

– Вот и славно, – кивнула я, потому как о застольном этикете шонгори знала не так уж много, как-то не было нужды выяснять все тонкости.

– Да… самое большее – ягодку какую-нибудь под покрывало сунуть можно, – продолжала Леата, – если супруг дозволит. А вот водички попить – это изволь выйти, да не одна, а со служанкой… а лучше двумя. Еще через соломинку можно.

– Я уже поняла, – улыбнулась я. – Тебе лучше побыть с нами, не то мы непременно упустим какую-нибудь мелочь, а они всего важнее, как Рыжий говорит!

– Вот и прекрасно, госпожа, – довольно сказала она. – Оплата… видно будет. Пока довольно, а там уж поглядим, сколько времени это займет. Я свое дело знаю, помочь готова, но не в ущерб ремеслу. С другой стороны, от ремесла нынче сплошной убыток, потому как…

– О чем ты?

– Король нынешний веселые дома ой как не любит, – сообщила Леата, присев на минутку. – Почему – никто не знает, но… Прежде мы спокойно жили, платили сколько потребно и уж без клиентов не сидели. А теперь проверки что ни день: то девиц больше, чем в прошлогодней грамоте указано, то меньше, то три белобрысые вместо двух… а что это одна волосы вытравила, не объяснишь. Словом, то одно не так, то другое, и за каждый чих изволь штраф уплатить! А уж если кто пожалуется, вовсе пиши пропало. Так два дома уже разорились в прошлом году, я чуть не половину их девиц к себе забрала, прислугой для начала, не пропадать же им… – Она перевела дыхание. – Сама понимаешь, госпожа, в веселые дома не от хорошей жизни идут. Кого нужда заставила, кого продали, кого обманули. Но я-то помню, каково это, так что выкупиться у меня девицы могут, мешать не стану. Еще и место найти помогу, я ж их знаю как облупленных: какая на руку нечиста, какая забывчива, какая к чему способна…

– И частенько у вас выкупаются? – подала вдруг голос Медда.

– Случается, – пожала плечами Леата. – Но раз на раз не приходится. Одна копила-копила, откупилась, ушла… через год – здрасьте-пожалуйста, снова она на пороге! Привыкла настолько, что не может иначе жить… А возраст уже не тот, чтоб работать-то… Ну, взяла ее помощницей, сейчас она за другим домом досматривает, к делу способная оказалась, такими разбрасываться не след, – добавила она. – Опять же, с малолетства в нашем деле, изнутри его знает, девиц и клиентов насквозь видит… Вот состарюсь я, она меня заменит! А к другой морячок повадился, вроде Клешнявого, только совсем доходящий – еле-еле деньжат наскребал раз в три месяца, чтоб свою ненаглядную увидеть. А ей без него тоже невмоготу, сидит, в окошко глядит, не идет ли, да ревмя ревет. Ну… махнула рукой, отпустила ее за так, все равно проку никакого.

– И что вышло? – с интересом спросила я.

– Да ничего особенного. Он с корабля в рыбачью артель ушел, она дома с малышней возится. Непременно раз в неделю корзину свежей рыбы нам приносят, – усмехнулась Леата. – Тому уж скоро десять лет, их старший сын рыбу-то таскает. Давно откупились, считай, ан поди ж ты…

– Тяжелое ремесло, – сказала Медда, подумав.

– У тебя тоже не из легких. И ты сама сказала, что ржаную муку от пшеничной с одного взгляда отличаешь. Так и я с девицами: сразу видать, какая на простой хлеб годится, какая на праздничный пирог, а какую лучше сразу выкинуть, чтобы квашню не испортить. Ну да что-то мы отвлеклись! – спохватилась Леата. – Давайте-ка про то, что женщинам у шонгори делать запрещено…

К концу дня Медда усвоила, а я освежила в памяти, что женщинам у шонгори запрещено практически все, особенно если это знатные дамы. Служанкам, само собой, положено было готовить, стирать, убирать, шить, прясть и ткать, пасти скот… и ублажать господ, конечно же. Женщины рангом повыше развлекались рукоделием, чтением и беседами… и ублажением господ. За детьми опять же досматривали служанки.

Клянусь, я умерла бы от безделья, угоди я в такой курятник!

Правда, добавила Леата, вдобавок эти дамы обожали интриги (не иначе от скуки), и уж тут нужно было держать ухо востро: в ход шел и яд, и оговоры, и заговоры, и даже колдовство, а на какие хитрости пускались женщины, чтобы уговориться с кем-то со стороны, даже в сказке не описать!

Тут я покосилась на топорик, а Рыжий, слушавший нашу беседу – это происходило уже на палубе «Ястреба», вышедшего в открытое море, – захохотал.

– Хозяйка живо вырубила бы этот цветничок под корень! – проговорил он сквозь смех. – Тьфу, женщина, что ты творишь?!

А это Леата накинула ему на голову длинный кусок материи и велела:

– Чем гоготать как гусак, лучше попробуй накрутить тюрбан, как тэш, а не как распоследний козопас! А пока стараешься, слушай меня да запоминай…

– Слушаю, слушаю и повинуюсь… – Рыжий подумал и принялся сноровисто обматывать голову, так и оставшуюся темно-бурой, серебристо-голубой тканью.

– В экипаж… вы же в столице наймете экипаж, не на носилках поедете? – уточнила Леата. – Так вот, мужчина садится первым, слуга ему помогает. Ян? Слышал?

Лесовик молча кивнул. Он сидел у борта и разглядывал волны. Кажется, его мутило, и немудрено: он впервые оказался в море, да не у берега…

– Помогает, держит плащ, потом залезает сам, – продолжала она. – И только следом садится тэшди. И упаси тебя Создатель, Рыжий, подать ей руку! Ей поможет служанка, а потом вскарабкается сама. И сядет, как и Ян, у ног госпожи! И вам еще надо научиться проделывать все это так, – добавила Леата, – чтобы никто даже кончика туфельки госпожи не увидел!

– Я ее подниму да поставлю в экипаж, – прогудела Медда. Она пыталась накрасить себе глаза, как это делала Леата, но на колышущейся палубе проделать это было не так-то просто.

– Пропадете вы без меня, как есть пропадете… – Та горестно сложила руки у пышной груди.

– Ну так оставайся, – ухмыльнулся Рыжий и повернулся в профиль. – Ну что, тетушка Леата, годится?

– Сам тэшавар лучше не намотает, – проворчала она.

– Ты хотела сказать: главный постельничий тэшавара? – еще шире улыбнулся он. Шрам его уже не беспокоил. – Благодарю за комплимент! Так ты будешь с нами, а? Я и половины не запомнил из того, что ты наболтала, вдруг потребуется освежить знания?

– Мы заплатим, как ты и говорила, – правильно истолковала я его взгляд. – Что тебе стоит изобразить еще одну служанку? Ты всегда сможешь подсказать, что нам с Меддой делать, ты знаешь язык и обычаи… И ты сама говорила, что могла бы отправиться с нами!

– Ну хорошо, уговорили! – фыркнула Леата. – Хоть при дворе побываю на старости лет… А то августейшие особы ко мне наведывались, бывало дело, а чтоб сама я к ним – такого не случалось!

– Это кто же тебе визиты наносил? – сощурился вдруг Рыжий.

– Его величество, не нынешний, а батюшка госпожи, – серьезно ответила она. – Уже после того, как ее величество скончалась. Бывал, да, нечасто, но бывал. И больше поговорить любил, чем того-этого…

– А о чем? – спросила я.

– Ну, о чем обычно толкуют мужики в возрасте? – Леата вздохнула. – Жена померла, а вдругорядь жениться он не хотел, шибко ее любил. Ее и лапочек-дочек, особенно старшую, наследницу. Сына-то ему Создатель не дал, ну так… Скорее бы, говаривал, выросла дочка, замужем будет как за каменной стеной. Уж такой жених у нее славный, жизнь за нее готов отдать, и он ей по нраву, все время вместе…

Я отвернулась к борту, совсем как Ян. Рыжий в два шага миновал разделяющее нас пространство и взял меня за плечи, а я обеими руками схватилась за его ладонь. Так было не настолько больно.

– Но ты сказала – «особы», – негромко произнес он. – Кто еще у тебя бывал?

– Да те же шонгорские тэши, они же, считай, через одного родня тэшавару. А однажды… – тут Леата помолчала, – Рикардо все-таки случился. Тогда еще принц. После него девица чуть в петлю не полезла… И не потому, что он калека, и не таких принимали. Был у одной завсегдатай – капитан с боевого корабля, отставной. Без руки, без ноги, весь в рубцах, одноглазый вдобавок… ничего, лучшим гостем его почитала. Правда, – добавила она справедливости ради, – весь дом подскакивал от его: «С левого борта – огонь!» Потом она, как постарилась, к нему экономкой ушла, он одинокий был. Так и живет, не жалуется… Вроде бы он даже женился на ней, а если и нет, все равно не так уж плохо.

– Так что произошло с той девицей-то? – напомнил Рыжий.

– Не говорила она, – покачала головой Леата. – Чуть спросишь – в слезы! Упросила меня отдать ее куда угодно, только бы подальше от столицы… А что с нее такой проку? Отдала… Сама-то девка жива-здорова, только дитя скинула. Может, даже от него, от Рикардо, по сроку так и выходило… А он больше у нас не появлялся.

– Может, обычные люди вовсе не могут выдержать… этого? – шепнула я, а Рыжий кивнул.

– Рикардо мог проверить перед тем, как отправиться на охоту… на королевскую дичь, – сказал он. – И не раз. Этой женщине еще повезло, что выжила.

– Зачем же он?..

– Просто убедиться, что нужна не абы какая кровь, а только королевская, – ответил Рыжий. – Вдруг бы не потребовалось устраивать эту многоходовую игру, обошелся бы какой-нибудь крестьянкой или продажной девкой… Не получилось.

– Сколько же их было? – вслух подумала я и сама себе ответила: – Сколько бы ни было, гореть ему до скончания времен, не сгорая, за всех этих несчастных… До тех пор, пока Стрела не сорвется с тетивы Всадника и не пронзит неведомое чудовище…

– О чем ты, хозяйка? – легонько встряхнул меня Рыжий.

– Вспомнила легенду, которую рассказывал мне Саннежи, – ответила я, взглянула на небо и нашла взглядом созвездие: уже стемнело достаточно, чтобы можно было его рассмотреть. – Вон он, Всадник. И Стрела. Видишь треугольник? Это Наконечник Стрелы. А в кого целится Всадник, никто не увидит до конца этого мира. Хотя, наверно, тогда уже некому будет смотреть на это…

– Надо же, а у шонгори это Охотник и его Кречет, – проговорил он мне на ухо, и я вздрогнула. Кречет, не ястреб, но… – Птица поймает кого-то, когда взлетит с руки хозяина. А кого – неведомо. Странная штука эти легенды: вроде бы говорят об одном и том же, а детали разнятся!

– А у моряков это Рыбак и Гарпун, – встрял Клешнявый, выбравшись на палубу. – Но суть та же самая: до скончания веков Рыбак будет преследовать добычу по морю звезд… то ли белую акулу, то ли еще кого, по-разному говорят. Ну а когда он метнет Гарпун и попадет в нее – тут и миру конец! Вот так, – зевнул он и добавил: – Идите уж спать, господа хорошие, на рассвете прибудем в порт, а там, Рыжий, ты сам объясняться будешь, я тут вроде как лоцман, а ты хозяин, тебе и языком чесать…

– Верно. Идем, провожу, – сказал тот и повторил, помогая мне спуститься в каюту: – Идем. Не бойся, мне самому страшно до смерти. Я не знаю, что нас ждет впереди.

– Ты привел нас к этому берегу, – ответила я, развернувшись в узком проходе. – На это не каждый способен. Рыжий… спасибо тебе.

Он отшатнулся, когда я, привстав на цыпочки, коснулась губами его щеки, недавно зажившего шрама, и сказал неожиданно холодно и резко:

– А вот такого не нужно. Я не ради твоих поцелуев это делаю.

– А ради чего же? – сощурилась я.

– Должен, – обронил Рыжий и ушел, не попрощавшись.

Что именно должен, кому должен? Вопросы эти так и остались без ответа…