Вчера около деревни под названием Барден…

Трут стоял в двери своего дома и смотрел, как Союз уничтожал его урожай.

Очень поганое времяпрепровождение – стоять и смотреть, как часы, и дни, и месяцы твоего тяжкого труда от темна до темна, твои постоянные тревоги втаптывают в грязь. Но что ему оставалось делать? Кинуться туда и попытаться в одиночку, вилами, прогнать Союз? Трут горестно хмыкнул. Черный Доу и все его военные вожди, и все карлы, и все названные – все на бесплодных просторах Севера – из сил выбивались ради этого, но успехом похвастаться пока не могли. Трут был уже отнюдь не тем бойцом, как когда-то, да и тогда он был не из сильнейших.

Так что он стоял в двери своего дома и смотрел, как Союз уничтожал его урожай.

Сначала явились, цокая копытами, разведчики. Потом солдаты длинным строем, топая башмаками. Потом землю Трута принялись терзать фургоны, скрипевшие и стонавшие как мертвые в аду. Десятки. Сотни. Они пробили колею, до колен наполненную жидкой грязью, потом расползлись по сторонам от нее, на его посевы, и постепенно превращали поле в полосу жидкой грязи, которая делалась все шире и шире.

Война – она и есть война. И даже начав с чего-то, достойного какого-то внимания, обязательно заканчиваешь жидкой грязью.

Передовые разведчики прошли, но на следующее же утро они явились за курами – дюжина нервных солдат Союза и северянин, который должен был объяснять, что они хотят. Но Трут прекрасно понял все и без слов. Что же тут не понять, когда тебя грабят? Северянин вроде бы сочувствовал ему, но вся его помощь ограничилась сочувственными взглядами. Хотя что тут можно сделать? Трут вовсе не был героем. Ему довелось побывать на войне, но и там он не встретил героев.

Он тяжело, медленно вздохнул. Наверно, происходившее было наказанием за проступки юности, но от осознания того, что он заслужил эту беду, мысль о голодной зиме не делалась слаще. Он покачал головой и сплюнул во двор. Проклятый Союз. Хотя во время последней заварушки между Железноголовым и Золотым было ничуть не лучше – они грабили все, до чего могли дотянуться своими загребущими ручищами. Собери вместе несколько человек с мечами, пусть даже в обычных обстоятельствах все эти люди будут очень приятны и обходительны в общении, и очень скоро они превратятся в зверей. Как говорил когда-то старый Тридуба, меч – слишком поганая штука для того, чтобы давать его человеку. И для самого человека поганая, и для всех окружающих.

– Они еще не ушли? – спросила Риама, осторожно подойдя сзади и выглядывая из-за него наружу; половина ее лица, освещенная солнцем, была белой, а другая оставалась в тени. С каждым днем она все больше походила на мать.

– Я скажу, когда они уйдут! – проворчал он, загораживая телом дверь. Он участвовал в инглийском походе Бетода. Он и сам кое-чего натворил, и видел, что творили другие. Трут знал, насколько тонка грань между недовольными обитателями дома и их черными костями, заваленными обугленными бревнами. Трут знал также, что, пока солдаты Союза находятся возле нижней кромки его поля, они находятся именно там, где надо. – Сиди в доме! – крикнул он ей вслед, когда она, надувшись, поплелась в заднюю комнату. – И не вздумай открывать ставни!

Когда он снова посмотрел наружу, из-за угла с безмятежным видом, как в любой день доброго недавнего прошлого, вышел Кован с подойником в руке.

– Ты, мальчишка, все мозги растерял? – рявкнул Трут, когда он проскользнул в дверь. – Я ведь, кажется, велел тебе не показываться им на глаза.

– Но ты же не сказал, как это делать. Они лазают повсюду. Если они увидят, что я прячусь от них, то обязательно решат, что у нас есть что скрывать.

– А у нас действительно есть что скрывать! Или ты хочешь, чтобы они еще и козу отобрали?

Кован опустил голову.

– Она и молока дает совсем немного.

Теперь Труту было не только страшно; он еще и виновным себя почувствовал. Подняв руку, он взлохматил волосы сына.

– Сейчас никто ничего не дает. Война. Так что нужно держаться незаметно и двигаться попроворнее. Понял?

– Да.

Трут взял у Кована ведро и поставил около двери.

– Иди в дом, к сестре, ладно? – Тут он взглянул за дверь и выругался шепотом.

К дому приближался воин Союза, причем облик его нравился Труту куда меньше, чем любого другого из пришельцев. Здоровенный, почти без шеи, зато в редкостно мощных латах. С одного боку у него висел меч в ножнах, с другого – второй, покороче. Пусть Трут и не был знаменитым воином, но виды повидал и мог различить убийцу в толпе, а при появлении этого здоровяка у него не по-хорошему побежали мурашки по хребту.

– В чем дело? – спросил Кован.

– Быстро в дом, я сказал! – Трут выдернул из-под стола топорик – он лежал совсем рядом с его ногой – и стиснул в кулаке прохладное отполированное топорище; во рту внезапно пересохло.

Пусть он не тот боец, каким был когда-то, и никогда не славился среди соратников, но мужчина не может называться мужчиной, если не готов умереть за своих детей.

Трут был почти готов к тому, что ублюдок без шеи выхватит один из своих мечей и выбьет дверь, а вместе с нею и Трута. Но он всего лишь сделал два медленных шага по крыльцу – Трут был не слишком искусным столяром, и его изделие устало заскрипело под тяжелыми сапогами – и улыбнулся. Неубедительной, почти жалобной улыбкой, которая явилась не сама собой, а потребовала значительного усилия. Как будто он улыбался, преодолевая боль в воспаленной ране.

– Привет, – сказал он на северном языке. Трут почувствовал, что его брови поползли на лоб. Никогда еще ему не доводилось слышать такого странного тонкого голоса у мужчины, тем более столь крупного, как этот. Вблизи оказалось, что глаза у него не жестокие, а печальные. На перекинутом через плечо ремне висел кожаный ранец с вытисненным на нем золотым солнцем.

– Привет. – Трут попытался придать лицу равнодушное выражение. Не злобное. Не испуганное. Никто и звать никак. И уж, конечно, такой человек об убийствах и помыслить не может.

– Меня зовут Горст. – Трут не счел нужным отвечать на это. Именем, как и всем остальным, следует делиться с другими, только когда нужно. Молчание затянулось. Нехорошее, зловещее молчание, разбавленное долетающими с нижнего края поля негромкими раздраженными выкриками людей и ржанием лошадей. – Я не ошибся, твой сын действительно нес молоко?

Трут прищурился. Вот и настал момент истины. Начни отпираться, утверждать, что этому самому Горсту все померещилось, и рискуешь разозлить его и навлечь на себя и детей еще большую опасность. Признаться, что, дескать, так – рискуешь лишиться еще и козы вместе со всем остальным. А воин Союза, стоявший перед дверью, переступил с ноги на ногу, и свет ярко блеснул на стальном навершии рукояти одного из мечей.

– Ага, – хрипло выдавил Трут. – Есть маленько.

Горст запустил руку в ранец – Трут неотрывно следил за каждым движением его могучей длани – и извлек деревянную чашку.

– Не могу ли я попросить у тебя немного?

Чтобы взять ведро, Труту пришлось положить топор, но какого-либо еще выбора он не видел. В эти дни, казалось ему, выбора и вовсе никакого не было, как у листка, подхваченного ветром. Так небось всегда бывает с простым народом, когда война идет, решил он.

Воин Союза зачерпнул чашкой из ведра, поднял ее, уронив несколько капель, и выпрямился. Несколько продолжительных мгновений они смотрели друг на друга. В глазах здоровяка не было ни гнева, ни злости, можно сказать, вообще ничего не было. Усталый остановившийся взгляд, и Трут сглотнул, уверенный, что смотрит в лицо своей смерти, и это лицо отнюдь не симпатичное. Но в конце концов Горст лишь кивнул валуном своей лысеющей головы в сторону леса, где серо-стальное небо чернил дымок небольшой кузницы.

– Не скажешь, как называется та деревня?

– Барден ее называют. – Трут кашлянул, чтобы прочистить осипшее горло. Ему отчаянно хотелось снова взяться за топор, но он сомневался, что сможет сделать это незаметно для здоровяка. – Там нет ничего особенного, в общем-то.

– Я не собирался туда заглядывать. Но все равно, спасибо. – Здоровяк смотрел на Трута с полуоткрытым ртом, как будто собирался сказать что-то еще. Но ничего не сказал, повернулся и поплелся прочь, ссутулившись, будто нес на плечах тяжелый груз. Даже тяжелее, чем та сталь, которую таскал на себе. Он сел на пень той старой ели, которую Трут повалил весной, убив на это невесть сколько времени. Той самой, которая чуть не придавила его, когда он наконец допилил ствол.

– Что ему было нужно? – раздался у него над ухом голос Риамы.

– Во имя мертвых! Неужели ты не можешь сидеть и не высовываться? – Трут чуть ли не выблевывал эти слова из перехваченного спазмом горла, пытаясь одной рукой отодвинуть дочь подальше от двери.

Но здоровяк не выказывал никакого желания отобрать у Трута козу или детей. Он вынул из своего ранца несколько листов бумаги, положил их на пень между ногами, откупорил бутылочку чернил, обмакнул ручку и что-то написал. Хлебнул своего молока – вернее сказать, молока Трута, – хмуро посмотрел на деревья, потом на небо, потом на еле-еле ползущую колонну лошадей и телег, снова обмакнул ручку и написал что-то еще.

– Что он делает? – прошептала Риама.

– Пишет. – Трут набрал полный рот слюны, пожевал и сплюнул. Его почему-то немного раздражало (без всякой разумной причины), что какой-то громила, ублюдок из Союза с воробьиным голосом уселся на его пне и что-то пишет. Какой прок могло дать это письмо, будь оно неладно, когда мир через край полон проблемами, требующими срочного решения? Но, несомненно, он мог бы учинить что-то гораздо хуже. И вообще, что Трут может с этим поделать?

Вот он и стоял, стиснув кулаком дужку почти пустого подойника с такой силой, что костяшки пальцев побелели, и смотрел, как Союз уничтожал его урожай.

– Полковник Горст?

– Да.

К этому голосу невозможно было привыкнуть, даже если восхищаешься его хозяином. Так могла бы говорить заблудившаяся маленькая девочка.

– Я лейтенант Кернс. Я находился на том же судне, на котором прибыли вы, как его… «Упрямый»? «Неукротимый»? В общем, какой-то там. – Горст молча сидел на пне, между его широко расставленными ногами лежало несколько листков бумаги, рядом открытый пузырек чернил, в похожей на окорок правой руке он с неожиданной деликатностью держал ручку, а в левой, кажется, маленькую чашку. – Я много раз видел, как вы по утрам упражнялись на палубе. – Многие тогда собирались посмотреть. Никто из офицеров никогда не видел ничего подобного. – Поразительное зрелище. Вы как-то беседовали со мною… однажды. – Кернс подразумевал, что в строгом смысле слова так оно и было, хотя тогда говорил он один.

Всегда, везде одно и то же. Горст поднял голову, но молчал, как камень, и это заставляло Кернса болтать все быстрее и быстрее, забывая о смысле своих слов.

– Мы обсуждали причины конфликта, что и почему, кто туда направляется, кто тут прав, кто виноват и тому подобное. – Великие Парки, почему он никак не заткнется? – И как маршал Крой будет строить кампанию, и какие полки куда пойдут, и так далее. Если память мне не изменяет, тогда мы обсуждали и достоинства стирийской стали для клинков и доспехов в сравнении со сплавами Союза, и другие проблемы. А потом начался дождь, и я спустился под палубу.

– Да.

Как же Кернс сожалел, что под ногами у него нет палубы, под которую можно было бы спуститься. Он откашлялся.

– Я командую охраной этой части обозной колонны. – Горст окинул колонну таким взглядом, что Кернс закашлялся, чтобы скрыть стыд. Как он ни лез из кожи, порядком во вверенном ему подразделении вряд ли можно было гордиться. – Ну… командуем мы с лейтенантом Пенделем, я увидел, что вы тут пишете, и подумал, что, наверно, стоит повторно представиться… Вы, наверно, королю пишете?

Горст нахмурился. Точнее говоря, он нахмурился еще сильнее и накренился всем своим массивным бронированным телом, как будто хотел прикрыть бумаги.

– Да.

– Подумать только! Великое дело, наверно, знать, что Его Величество прямо-таки будет читать эти самые слова за завтраком, а может, за обедом. Даже представить себе не могу, что Его Величество ест на обед…

– Когда как.

Кернс откашлялся.

– Конечно. Конечно, когда как. Я вот думаю: не будет ли слишком большой наглостью с моей стороны обратиться к вам с просьбой одолжить мне лист бумаги? Я нынче утром получил письмо от жены и очень хочу поскорее ответить. Понимаете ли, прямо перед моим отъездом родился наш первый ребенок…

– Поздравляю.

– О, благодарю. Красивый мальчик. – Кернс успел запомнить немного, и сын представлялся ему поразительно уродливым, толстым и крикливым, но отцы ведь всегда хвастаются красотой своих детей, и потому он решил следовать общему примеру и даже наловчился изображать ту мечтательную улыбку, которой полагается сопровождать эти слова. Вот и теперь она появилась на его лице. – Красивый, очень красивый. Так что, если вы…

Горст сунул ему листок бумаги.

– Да. Конечно. Чрезвычайно благодарен вам. Я непременно, должным образом верну долг. Я и мечтать не…

– Выкиньте из головы, – проворчал Горст и, сгорбив тяжелые плечи, вновь склонился над собственным письмом.

– Да. – Кернс снова откашлялся. – Да, конечно…

– Ну, хватит с меня этой чуши собачьей. – Пендель взял с телеги лежавшую с краю лопату и зашагал по вытоптанному полю; мокрая земля чавкала у него под ногами.

– Что ты делаешь? – слабым пронзительным голосом воскликнул Кернс. Этот тип раздражал нервы Пенделя, как тупая бритва – воспаленную шею. И всегда он умудряется задать самый дурацкий вопрос.

– А ты что, не видишь? – Пендель помахал в воздухе лопатой. – Копаю туннель домой в Адую! – и буркнув себе под нос: – Вот идиот-то! – зашагал к лесу.

– Ты точно думаешь, что туда стоит идти? – крикнул вслед ему Кернс, зачем-то размахивая листком бумаги. – А если…

– Уж минуту ты без меня обойдешься, не сомневаюсь! – И Пендель снова добавил шепотом: – Вот идиот-то! – Пожалуй, он мог бы и на целый день куда-нибудь закатиться, а вернувшись, обнаружил бы, что колонна, несмотря на все жалкие попытки командовать и истерики Кернса, продвинулась от силы на сотню шагов. С новыми офицерами всегда так. Устав, обязанности, честь, устав. Если бы Пенделю нравилось, когда по башке лупят уставами, уж наверно, он остался бы в штабе, и полковник, мать его, Фелнигг каждое утро лупил бы этими самыми, мать их, уставами по его ни в чем не повинному черепу. Ну, может, он и остался бы, хоть ему там и не нравилось, если бы не та мелкая оплошность и последующие дисциплинарные меры, но это к делу не относилось. А относилось к делу то, что ему с…ть подперло и он не собирался заниматься этим под взглядами десятков людей и животных. Тут как ни хочешь, а расхочется.

– А если северяне по…

– Буду ср…ть им на головы! – И он оставил Кернса лизать огромную задницу никчемного писклявого королевского наблюдателя Горста и сначала помчался бегом, а потом, когда запыхался, проследовал шагом остаток пути через посевы к манящей темноте леса.

– А вот и они.

– Угу, – буркнул Бледноснег, мусоля во рту комок чагги. – Точнее точного.

Не успеешь соскучиться по этим гадам, как вот они, тут как тут. Десятки телег и фургонов тянутся по жидкой трясине, бывшей некогда полем какого-то бедолаги; некоторые повозки покрыты парусиной, а для большей части даже и ее не нашлось. Возы с сеном ждали, чтобы кто-нибудь бросил факел. Связки арбалетных болтов просто умоляли, чтобы их забрали и в скором будущем обратили против нынешних владельцев. Множество всякой всячины, которую следовало если не отобрать, то уничтожить. И двигалось все это не слишком ходко. Слишком много повозок, а дорог-то мало, и, насколько Бледноснег знал историю вторжения Союза на Север, их везде было мало. Лошади переминались с ноги на ногу и били копытами. Возницы дремали с вожжами в руках. Охранников было немного, да и тем, похоже, больше хотелось спать, чем сражаться.

– Вроде бы удачно складывается, а, вождь? – прошептал Дерибан.

Бледноснег прищурился и искоса взглянул на своего второго.

– Смотри мне, не сглазь! – Ему не раз и не два случалось нарываться на вполне серьезные неприятности в более чем благоприятных ситуациях. Чрезмерной осторожности не бывает, даже когда подкрадываешься всего лишь к Союзу.

Бледноснег давно потерял счет набегам, которые ему пришлось возглавлять. Всю жизнь он ходил в набеги, но такого, чтобы прошел точно по плану, пока не случилось. Так что идеальный набег еще где-то впереди. Как тщательно ни планируй, всегда остается место для невезения. Какой-нибудь нетерпеливый дурень из своих или какой-нибудь шибко бдительный вояка у противника, расстегнувшийся ремень, или норовистая лошадь, или каприз погоды, или свет не вовремя, или дурацкая сухая ветка, некстати подвернувшаяся под ногу. Но война есть война, думал Бледноснег. Тут удача бывает разная, а побеждает тот, кто лучше распорядится тем, что выпало на его долю.

Хотя кто знает… Окинув взглядом эту небольшую равнинку, покрытую наполовину растоптанными хлебами, с маленьким домиком и маленьким сарайчиком на одном краю и длинной вереницей повозок и совершенно забывших об осторожности и дисциплине людей на другом, он ощутил в ладонях зуд нетерпения, говоривший о том, что этот день может стать днем славы, и угол его рта сам собою медленно пополз вверх.

Тогда он сможет, вернувшись, сказать Скейлу, что набег получился – просто загляденье. Персик. Его люди будут со смехом бахвалиться добычей и рассказывать совершенно неправдоподобные байки о подвигах, совершенных в этот день. Скейл не впадет в ярость, вроде как в последний раз, от которой он всю дорогу морщился, а похлопает его по плечу. Откровенно говоря, гнев и попреки Бледноснегу уже малость поперек горла стали. Он, Скейл, был вождем, которого можно было уважать. Но до тех пор, покуда он не открывал рот.

Бледноснег медленно, задумчиво сдавил во рту комок чагги, снова окинул взглядом поле и кивнул. Хороший воин должен быть осторожным, но рано или поздно приходится вступать в бой. Подходящий момент приходит, улыбаясь, протягивает тебе руку, а уж сумеешь ли ты схватить ее, зависит только от тебя.

– Ладно. Пора настропалить ребятишек. – Он повернулся и начал подавать сигналы, указывая открытой ладонью налево и направо, чтобы воины расположились так, как он хотел. Объясняться жестами получалось быстрее, чем словами. Лучники ближе к опушке, карлам разбиться на два клина и разбираться с охранниками, трэли собираются в центре, чтобы обрушиться на обоз и причинить как можно больше вреда, пока к охране не придет подкрепление. Кто не знает, просто не поверит тому, как много вреда могут причинить люди, если у них есть головы на плечах и они знают, что делать. Теперь еще бы капельку удачи, и получится такой набег, по которому будут равнять все будущие набеги. Просто красота. Просто…

– Вождь, – прошипел Дерибан.

– А?

Названный, с широко раскрытыми, округлившимися глазами, поднес палец ко рту, мол, тише, а потом тем же пальцем показал сквозь подлесок немного в сторону.

Бледноснегу показалось, что у него сердце оборвалось. По полю кто-то направлялся прямо к ним. Воин Союза, в блестящем полированном шлеме, с лопатой на плече и с таким беззаботным видом, будто был один на свете. Бледноснег извернулся всем телом, громко зашипел сквозь зубы, чтобы привлечь внимание парней, и отчаянно замахал руками: спрячьтесь. Все тут же попрятались за кустами, за стволами деревьев, за подвернувшимися кстати валунами, и, как по волшебству, через мгновение лес сделался мирным и совершенно пустым.

А южанин не остановился. Он, пригнувшись, пролез под первыми ветками и сделал несколько шагов по кустам прямо на засаду, при этом фальшиво насвистывая, как будто не на войне находился, а дома у себя шел на рынок за покупками. Они все-таки были полнейшими идиотами, эти пришельцы из Союза. Пусть идиоты, но если он попрется дальше, то, каким бы идиотом он ни был, он непременно увидит их, причем очень скоро.

– Всегда что-то наперекосяк, – неслышно буркнул себе под нос Бледноснег, взявшись одной рукой за меч, а вторую, растопырив пальцы, поднял за спиной, чтобы остальные парни сидели тихо. Он чувствовал, как рядом с ним Дерибан очень медленно вытащил нож; его лезвие тускло поблескивало в тени, отливая убийством. Бледноснег смотрел на приближавшегося южанина и чувствовал легкий зуд, от которого у него дергалось веко, а мышцы напряглись, чтобы выхватить меч и…

Южанин остановился, не дойдя каких-нибудь четыре шага, воткнул лопату в землю, снял свой шлем и бросил рядом с лопатой, потер лоб тыльной стороной ладони, повернулся и начал расстегивать ремень.

Бледноснег почувствовал, как его губы расплылись в улыбке. Он посмотрел на Дерибана, плавным движением убрал руку с меча, приложил указательный палец к губам, напоминая о тишине, указал на южанина, который спускал брюки и собирался сесть на корточки, и выразительно провел пальцем по горлу.

Дерибан поморщился и ткнул пальцем себе в грудь.

Бледноснег усмехнулся шире и кивнул.

Дерибан снова поморщился, затем пожал плечами, а затем очень, очень осторожно начал пробираться сквозь подлесок, огибая деревья и все время глядя себе под ноги, чтобы случайно как-нибудь не выдать себя. Бледноснег наблюдал, пытаясь устроиться поудобнее. Сейчас они разберутся с этим мелким дельцем, потом он расставит парней по местам, и, когда все будет готово, они совершат набег, о котором сто лет будут песни петь. Или хотя бы попытаются.

Во время войны удача бывает разная. А побеждает тот, кто лучше распорядится тем, что выпало на его долю.

Пендель присел на пятки, пытаясь устроиться поудобнее, опершись одной рукой о колено, а другой держась за лопату и ворча сквозь стиснутые зубы. Такова она, треклятая армейская жизнь: то понос, то запор, и никакой золотой середины. Во время войны золотой середины не бывает. Он вздохнул, перемялся с ноги на ногу, чтобы еще раз натужиться, и вдруг его задницу резануло острой болью.

– Ах! – Он оглянулся, рассыпая ругательства. Местная чудовищная треклятая крапива; один из стеблей, как нарочно, наклонился и обжег ему левую ягодицу, будь он неладен.

– Проклятый Север, – прошипел он, яростно растирая больное место, отчего оно чесалось еще сильнее. – Будь она проклята, вся это г…нная страна! – Они перлись по ней уже вроде бы не первый месяц, и он пока что не увидел там ни единого места, акр которого стоил бы хоть одного плевка, не говоря уже о сотнях жизней, и он очень сомневался…

Позади зарослей крапивы, но не далее чем в нескольких шагах, в кустах, глядел на него, присев на корточки, совершенно незнакомый человек.

Северянин.

Северянин с ножом в руке.

Не таким уж и большим ножом. Скорее среднего размера.

Но все же достаточно большим.

Они рассматривали друг друга на протяжении мгновения, которое, казалось, растянулось в вечность, Пендель, сидевший на корточках с брюками, спущенными до самых лодыжек, и северянин, тоже сидевший на корточках, с надетыми брюками, но отвисшей челюстью.

Двигаться они начали одновременно, как по давно ожидаемому и хорошо заученному сигналу. Северянин поднял нож и ринулся вперед. Пендель, не думая о том, что делает, резко взмахнул рукой, метнул лопату, которая полотном угодила северянину по голове сбоку. Раздался металлический звон, брызнула кровь, северянин и лопата рухнули наземь.

Завизжав по-девичьи, Пендель метнулся в ту сторону, откуда только что пришел, споткнулся, услышал, как ему померещилось, свист стрелы в воздухе, перекатился через могучую заросль крапивы, вскочил и помчался со всех ног, подгоняемый смертью, дышавшей ему прямо в голую задницу, крича на бегу и пытаясь натянуть брюки.

Кернс поднял голову и в задумчивости уставился на истоптанное поле. Что же он хотел ей сказать? Вот всегда так. Прямо-таки распирает от желания написать письмо, а как сядет – слова не идут. Во всяком случае, такие, которые хоть что-то значили бы. Он не был даже по-настоящему уверен, что хочет написать, лишь чувствовал, что должен хотеть. Бесспорно, если он когда-нибудь погибнет в бою, у его жены останется куча совершенно пустых и неинтересных исписанных бумажек. Ни поэтических описаний его преданной любви, ни мудрых советов грудному младенцу о том, что значит быть мужчиной, ни раскрытия потаенных сторон его «я». Честно говоря, он сам не был уверен, что эти самые потаенные стороны у него имеются. Если и имеются, то в них не сделаешь каких-то глубоких открытий.

А уж о том, что здесь происходило, писать было совершенно нечего. Они еле-еле продвигались вперед; о каких-то сражениях и речи не было. Кернс не стремился в герои, он хотел лишь внести свой вклад в общее дело. Испытать свой характер в столкновении с врагом, а не в каждодневной борьбе с грязью, лошадьми и некомпетентностью Пенделя. Он добровольцем пошел на войну, чтобы воевать, а не изнывать от скуки. Чтобы отличиться. Добиться признания на поле боя. Получать поздравления, награды, слушать тосты в свою честь, ловить восхищенные взгляды. Ну ладно – да, он хотел быть героем. А оказался в обозе, где самым героическим деянием была смазка оси жиром.

Он тяжело, устало вздохнул, хмуро посмотрел на пустую страницу и перевел взгляд на полковника Горста, возможно, рассчитывая, что созерцание кумира породит вдохновение. Но полковник положил ручку и чрезвычайно пристально смотрел на подступавший к полю лес. Кернсу показалось, что он слышит слабый крик, в котором, однако, ясно угадывалась паника. Вот он раздался снова, громче, и Горст вскочил на ноги, чашка выпала из его руки, молоко разлилось. Кернс тоже уставился на деревья и вдруг широко разинул рот. Оттуда мчался Пендель; он пытался на бегу натянуть расстегнутые брюки и орал.

Из того, что он выкрикивал визгливым от ужаса голосом, можно было разобрать лишь одно слово:

– Северяне!

Как будто для того, чтобы добавить сцене драматизма, за его спиной взвилась в воздух стрела, просвистела над самым его плечом и исчезла в посевах. Кернс почувствовал, что его лицо будто обдало жаром. Время, казалось, ощутимо замедлилось. Он как будто спал стоя, его руки отяжелели, мысли лениво копошились, пытаясь соразмериться с действительностью. Он таращил глаза на Пенделя. Он таращил глаза на колонну. Он таращил глаза на Горста, который уже мчался вперед, вытаскивая на бегу свои тяжелые клинки. Он таращил глаза на лесную опушку, откуда теперь показались бегущие люди, их пронзительные крики эхом разносились по тихой поляне.

– Адский ад в аду! – прошептал Кернс и, отшвырнув ручку, схватился за рукоять меча. Проклятая железяка не вытаскивалась. Он понял, что ножны зацепились за темляк, начал отцеплять, у него ничего не получалось, он сорвал перчатки, снова принялся теребить теменную петлю и наконец высвободил эфес. Снова поднял голову. Северяне, несомненно северяне, со сверкающим оружием в руках, кое-кто с разрисованными щитами, с криками и улюлюканьем устремились к почти неохраняемым фургонам.

Он оглянулся в поисках шлема, свалил чернильницу и оставил здоровенную кляксу на столь банальном начале своего письма. Ну да, шлем полагалось носить постоянно, но солдаты совершенно задразнили его, а последней соломинкой оказалось то, что нынче утром он обнаружил свой шлем полным человеческого кала. Вот узнает кто…

Когда он наконец извлек меч и посмотрел вокруг, выяснилось, что это вовсе ни к чему. В воздухе что-то замелькало. Стрелы. Стрелы, которые выпускали северяне с поднятыми луками, припавшие на колено возле самых деревьев. Его широко раскрытые глаза скользили по темной лесной завесе, отмечая движение тут и там. Он низко пригибался, хотя в этом не было необходимости: стрелы свистели мимо него и падали среди телег. Он увидел, как одна с глухим стуком воткнулась в борт и замерла, мелко дрожа. Вторая угодила в бок лошади, и та с визгливым ржанием вскинулась на дыбы.

– За мной! – взревел он, даже не посмотрев, находился кто-нибудь рядом с ним или нет, и думая лишь о том, чтобы достаточно высоко поднимать ноги и не запутаться в ячмене на бегу; все глупые треволнения по поводу того, что его приписали к обозу, как рукой сняло. Началось! Наконец-то началось!

Вырвавшийся вперед Горст уже схватился с двумя северянами. Длинный клинок он с грохотом обрушил на щит; его хозяин отлетел назад. Одновременно он уклонился от удара топора, который другой северянин держал обеими руками; лезвие вонзилась в землю, и он с молниеносной быстротой, какой трудно было ожидать от столь массивного человека, развернулся, рубанул мечом параллельно земле, скосив полоску ячменя, начисто отрубил ногу лесоруба в колене и подсек вторую, так что тот полетел кубарем, окатив все вокруг струей крови. Его дружок не успел подняться; клинок Горста аккуратно разрубил его шлем и отшвырнул тело назад; убитый успел лишь разинуть рот и бессильно раскинул руки, выронив меч.

Кернса пробрала дрожь, и он не сразу понял, что только что на его глазах были убиты два человека. Был потрясен, не поверил своим глазам и восхищался до полного изумления. Вот наконец-то долгожданная стычка! Он встанет бок о бок с полковником Горстом, с человеком, удостоенным чести возглавлять личную стражу короля! После боя Горст улыбнется ему, хлопнет его по плечу и назовет братом! Кернс не мечтал о большем с того дня, когда впервые надел военную форму. Навстречу Горсту вприпрыжку бежали через подлесок еще трое северян, и Кернс поспешил к своему кумиру, размахивая мечом.

– Полковник Горст!

Он увидел краем глаза какое-то движение, инстинктивно отдернул голову и…

Горст почувствовал, что на самом завершении пируэта, когда находившийся перед ним северянин падал назад с аккуратно рассеченным горлом, заливая посевы кровью, его длинный клинок зацепился за что-то и чуть не провернулся в кулаке. Но ему некогда было обращать внимание на мелочи. У него другие дела.

А именно низкорослый чрезмерно тучный человечек в нечищеной кольчуге, совершенно запыхавшийся после пробежки через поле, но все равно орущий насколько хватило духа, с багровыми венами, выступившими на раскрасневшихся щеках. Эти щеки… К изумлению Горста, они пробудили в нем воспоминания об отце, о его последних днях, когда тот лежал прикованный к постели, не мог говорить толком и сам удивлялся тем звериным звукам, которые вырывались из его перекошенного рта. Раздражавшийся из-за оборок на ночной рубашке, превратившийся в призрак прежнего себя. Жалкий призрак с щеками, окрашенными призрачным румянцем.

Сколько лет ему приходилось терпеть демонстративное разочарование старого дурня, его попреки и издевательские шутки насчет женского голоса и улыбаться, и кланяться в ответ, как подобает почтительному сыну? Горст скривил губы, как будто собирался зарычать по-звериному. Мимолетное сходство с отцом не могло остановить атаку Горста. Скорее оно сделало его натиск еще яростней. В конце концов, отец, у меня никогда в жизни не было шанса заткнуть тебе рот…

Когда Горст приблизился, северянин размахнулся мечом над головой и ударил сверху вниз – примитивное, легко предсказуемое движение. Можно подумать, будто эти болваны никогда в жизни не брали в руки мечей. Вообще-то показывать им, как обращаться с оружием, не мое дело, однако… Горст легко парировал удар длинным клинком – сталь громко лязгнула – и нанес колющий удар коротким, позволив противнику отразить атаку краем расписного щита. Но сила удара заставила краснорожего владельца щита развернуться. Горст еще раз нанес укол и почувствовал, как лезвие пробило кольчугу, глубоко вонзилось в плоть, и северянин разинул рот в крике. Заткнись-ка, отец. Горст ударил еще раз, и вопль перешел в гортанное бульканье. Толкнув северянина плечом, он сбил его с ног, разрубив одну из его багровых щек, пустив кровь на траву, и заставил еще одного противника замешкаться ровно настолько, чтобы успеть обратным движением меча обезглавить его, и северянин упал, не дав Горсту времени найти в нем сходство с кем-нибудь еще из покойных родственников.

Больше противников вблизи не оказалось, и он оглянулся по сторонам. Бой шел возле повозок. Он увидел бросившего копье солдата, за которым гнался северянин с буйной шевелюрой. Второй солдат стоял на коленях, и в его плече торчала стрела. Между фургонами метались темные силуэты. Кто-то швырнул факел в воз с сеном, и повозку вмиг охватило жаркое пламя, в небо поднялись клубы жирного черного дым, лошади заржали и принялись биться, запутывая упряжь и оттого пугаясь еще сильнее.

– Лошади! – завизжал Горст, забыв даже попытаться вложить в голос хоть немного басовитых нот. – Лошади! – Если честно, плевать бы я хотел на лошадей. Да и на все остальное. И он, перескочив через труп одного из убитых им врагов, помчался обратно к обозу, торопясь сделать хоть что-нибудь еще.

Изнанке никогда еще не доводилось убивать людей. Для трэля, уже шесть лет как втянутого в черные дела, пожалуй, не предмет для гордости, и он не хвалился этим, но втайне гордился. Не единожды он нацеливал на врага снаряженный лук со стрелой на тетиве или в бою видел перед собой незащищенную спину или бок противника, и всякий раз он представлял себе, каким было бы выражение лица его матери, если бы он убил того или иного из них и рассказал ей об этом. Ну и что из того, что она давно умерла, что ее дюжину лет назад унес мор? То выражение лица, с которым она узнавала о той или иной его нехорошей проделке, до сих пор жгло ему душу. Изнанка не хотел расстраивать мать. И поэтому гордился тем, что мог сказать, что ни разу никого не убил, пусть даже он говорил это лишь самому себе. Нынче Бледноснег велел ему убивать лошадей, а приказания вождя Изнанка всегда старался исполнять.

Поэтому он скорчил гримасу и вонзил копье в бок ближайшей лошади, старательно держась подальше от копыт. Несчастная скотина не могла ни отбиться, ни удрать, как и три остальных. Когда жертва начала падать, Изнанка выдернул копье и направился к следующей. Поганое дело – убивать лошадей. Но война сама по себе поганое дело, и подобные штуки там идут сплошняком, а Изнанке к тому же всегда не везло по части заданий. В точном соответствии с его прозвищем в любом деле все у него всегда оказывалось шиворот-навыворот. Вот и неделю назад он участвовал в другом набеге Бледноснега, а там все началось, когда зашло солнце, полил поганый дождь, и в результате, как всегда, получилась настоящая сумятица. В этой сумятице он, когда все остальные кинулись наутек, оказался не на том берегу ручья, и разведчики Союза землю рыли, пытаясь отыскать его.

Только вчера ему удалось отыскать остальных парней Скейла и не без труда убедить их в том, что он не нарочно сбежал из отряда и что ему пришлось долго блуждать, чтобы выйти к своим, так что в итоге его не убили и не сожгли, как по обычаю, введенному Черным Доу в последнее время, стали поступать с дезертирами. И на следующий день изволь отправляться в следующий набег. Что тут скажешь насчет везения? Гов…ное везение. Да еще и такое ощущение, будто только что выслушал болтовню Бледноснега насчет того, что будет, дескать, не набег, а прямо-таки персик, и вот он снова несет ту же самую чушь. Изнанка терпеть не мог сражаться. По его глубокому убеждению, необходимость сражаться была главным недостатком жизни воина. Не считая голода. И холода. И возможности быть повешенным, а потом сожженным. По правде сказать, у жизни воина было очень много недостатков, особенно если здраво рассудить. Но сейчас было неподходящее время для здравых рассуждений.

Он стиснул зубы и вонзил копье в брюхо очередной лошади; уши раздирали ржанье, визг, стоны умирающих животных. Словно дети стенали. Да. Это были не дети, но все равно, препоганое занятие. Ему никогда прежде не доводилось видеть таких крупных, сильных, красивых лошадей, как эти. У него сердце разрывалось от мыслей о том, сколько эти прекрасные лоснящиеся кони могли бы стоить на ярмарке в его родной деревне. Как отвисли бы челюсти у крестьян при виде этих лошадей в грубосколоченном загоне. Как переменилась бы жизнь его старых матери с отцом, будь у них одна из таких вот лошадей, чтобы таскать груз, возить телеги с сеном, а по праздникам и крашеную бричку. Как они гордились бы, имея в хозяйстве такую лошадь! А он уже добрую дюжину обратил в грязь. Действительно, сердце кровью обливается.

Но война такая штука, что хоть чем на ней ни занимайся, сердце все равно будет обливаться кровью.

Он вырвал измазанное кровью копье из бока качавшейся в оглоблях и выгибающей шею в агонии лошади. Повернулся к следующему фургону и увидел, не то чтобы прямо перед собой, но довольно близко, одного из воинов Союза. Тот выглядел довольно странно: был безоружен и одной рукой придерживал брюки; сломанная пряжка ремня болталась где-то на уровне его колен.

Изнанка с первого взгляда понял, что чужак любит воевать ничуть не больше, чем он сам. И они сразу договорились между собой, не сказав ни единого слова. Оба одновременно развернулись вполоборота, чтобы не приближаться друг к другу, и сделали шаг назад. Потом другой. А потом разошлись в добром здравии и наилучшем настроении, чтобы, по всей вероятности, никогда никому не рассказывать об этой встрече, от которой, правда, не пострадал ни один человек, что, по мнению Изнанки, было наилучшим исходом для встречи двух врагов на поле боя.

Не желая задерживаться, он торопливо пробрался между двумя фургонами; воздух казался ему липким, а ноздри щипало от запаха гари. Он увернулся от взметнувшихся коней, увидел, как старина Снегоступ с выпученными глазами замахнулся топором, и тут же лезвие меча развалило седую голову Снегоступа пополам. Он пронзительно взвизгнул, и его колени подогнулись, будто он был сделан из палых листьев.

Изнанка не видел, кто орудовал мечом, да его это и не интересовало. Он просто провернулся на месте и кинулся бежать. Поскользнулся в лужице лошадиной крови, ушиб колено об угол перевернутой телеги, ухватился за ее край и, перебирая руками по доске, стеная от боли, отполз в сторону.

– Б…ь, б…ь, б…ь! – Он потер колено и захромал дальше, стараясь двигаться быстрее. Ему нужно было вернуться через поле, но справа от него яростный столб огня и дыма вздымался над горящим фургоном, перед которым валялись мертвые лошади, а одна живая, выкатив налившиеся кровью от ужаса глаза, пыталась удрать и из последних сил тянула костер на колесах в глубь каравана. Изнанка подался в другую сторону, но, услышав крики и лязг металла, сразу же передумал и решительно покинул протоптанную колею, нырнул в подлесок и поспешил укрыться за деревьями, внимательно вглядываясь в густой папоротник и кусты ежевики. Сердце громко колотилось о ребра.

– Проклятие! – шептал он. Снова заблудиться в лесу, а вокруг полным-полно врагов, а он с головы до ног в лошадиной крови… Допустим, такое с ним случилось впервые. Но остальное начинает складываться в неприятный обычай и на простую ошибку тут уже все это не свалишь. Тут же всплыла мыслишка о том, поверит ли Бледноснег ему на слово, когда он снова заявится в лагерь голодный и холодный, проблуждав по лесу пять дней. Если, конечно, ему удастся добраться до лагеря.

– Проклятие! – Во имя мертвых, как же болело у него колено. Война, как ни крути, очень дурно действует на колени.

Значит, не набег, а прямо-таки персик…

Бледноснег тяжело вздохнул, облизал с передних зубов сок чагги, пошевелил во рту языком и смачно сплюнул в кусты. Он ведь великий человек, и в этом не может быть никакого сомнения. Он был одним из четырех военных вождей Бетода. Он вел отряд на штурм Уффрита. Он прорвал строй Союза в тумане около Кумнура. Он всегда был человеком, которого все уважали, а если кто и не уважал, то, по крайней мере, не смел сказать об этом вслух. Но теперь во все это как-то не верится. Что теперь? Назад в лагерь, терпеть гнев Скейла.

Оставаться здесь совершенно незачем. Очень непохоже на то, что все вдруг изменится и пойдет как надо. Внезапность – все равно что девственность. Воспользоваться ею можно только один раз, и, как правило, результат бывает удручающе плачевным. Бледноснег хмуро посмотрел на сумятицу, творившуюся там, где расположенное на склоне поле примыкало к лесу, затем на Дерибана, скорчившегося под кустом и с жалким видом прижимавшего к рассеченной голове окровавленную тряпку. Настоящий воин прежде всего должен соображать, когда нужно прекращать бой.

– Пусть трубят в рог. Сегодня у нас тут больше толку не будет.

Дерибан кивнул, махнул рукой, подавая знак, и окрестности огласил звук рога, а Бледноснег уже отвернулся от неудавшейся стычки и зашагал через кусты, не забыв низко пригнуться и медленно покачивая головой на ходу.

Когда-нибудь… Когда-нибудь он все же устроит идеальный набег.

Пендель услышал негромкий звук рога. Выглянув между спицами тележного колеса, он увидел людей, бегущих к лесу. Северяне отступали. Накатившее на него облегчение оказалось столь сильным, что он чуть не закончил то дело, которое не успел начать в лесу. Но времени для облегчения в переносном, в прямом ли смысле у него не оставалось. Капитан Бронкенхорм наверняка уже мчится с подразделением, и если кто-нибудь увидит, как Пендель, прячется под телегой, выглядывая из-за колеса, будет неладно. Из штаба маршала Пенделя уже выгнали. Он плохо представлял себе, куда может угодить тот, кого выгонят из охраны обоза, и не имел никакого желания точно выяснять это.

Он тщательно осмотрелся, чтобы удостовериться, что его никто не видит, в очередной раз подтянул брюки, в очередной раз проклял сломанную пряжку и выскочил из-под фургона. И громко ахнул, чуть не споткнувшись о труп солдата Союза, под рукой которого лежал окровавленный меч. И широко улыбнулся. Более чем кстати. Он поспешно нагнулся, подхватил оружие, с воинственным видом выпрямился во весь рост и решительно зашагал через вытоптанные посевы, размахивая украденным мечом.

– Ну-ка, вернитесь, поганцы! Я вам всем покажу, что такое добрая сталь! Вылезайте, чтоб вам пусто было!

Убедившись, что на него устремлено множество глаз, он гневно швырнул меч наземь и заорал, повернувшись к лесу:

– Трусы!

Кто-то что-то орал, но Горст не слушал. Он смотрел на один из трупов. Молодой офицер армии Союза с разрубленной головой, половина лица разворочена до неузнаваемости, а на второй, с потеками крови, застыла лукавая мина, как будто он только что сделал вопиюще непристойное предложение.

Он ведь представлялся; как же его имя? Горст скорчил гримасу, как будто рассчитывал таким образом получить ответ, но тщетно. Честно говоря, я не слушал его. Горст припомнил: офицер говорил, что был женат. Что-то говорил о ребенке. Бернс, что ли? Фернс? Горст припомнил ощущение, когда конец его меча мимолетом зацепился за что-то. Я почти не заметил этого события. А для него оно оказалось концом всего. Не то чтобы Горст был уверен, что дело обстояло именно так. Возможно, это сотворил его клинок. Возможно, чей-то чужой. Совсем недавно тут не было недостатка в смертоносной стали, а что-то сказать с уверенностью о подробностях боя очень трудно.

Горст тяжело вздохнул. А какая, в общем-то, разница? Неужели он был бы менее мертв, если бы его голову раскроил меч северянина? Он вдруг обнаружил, что наклонился и, взявшись руками за лицо мертвеца, пытается придать ему более благообразное выражение, но, несмотря на все его старания, окровавленная плоть сохраняла ту же вызывающую ухмылку.

Должен ли я терзаться угрызениями совести? Перед новорожденным ребенком? Перед нищей вдовой? Перед всей семьей, которая соберется, чтобы услышать обнадеживающие вести об успешном ходе войны, а вместо этого разрыдается над полученным письмом? Завывая, раздирая одежды! Этот Вернс, или Пернс, или Смернс никогда больше не заявится на зимний фестиваль! Горст надул щеки. Он чувствовал лишь легкое раздражение, постоянный фон его общей разочарованности в жизни, и столь же легкий дискомфорт от того, что сильно вспотел под доспехами. Какое же все-таки я чудовище, если несколько капель пота тревожат меня сильнее, чем собственноручно совершенное убийство?

Горст проводил хмурым взглядом нескольких отставших северян, скрывающихся в лесу. Так же хмуро он смотрел на солдат, которые изо всех сил старались сбить пламя, уже перекидывающееся на другие повозки. На офицера Союза с расстегнутым поясным ремнем и сползающими брюками, который размахивал окровавленным кулаком. Еще более хмуро он смотрел на домик, стоявший почти на самой вершине холма, и его чуть приотворенную дверь. Он выпрямился, обхватил рукоять своего длинного меча и побрел вверх по склону.

Судя по тому, что Трут видел сквозь щель приоткрытой двери, стычка закончилась. А вот за кем осталась победа, было пока неясно. По своему, отнюдь не самому бурному опыту он знал, что далеко не после каждого сражения можно сразу сказать, кто победил. И, кстати говоря, в результате сражений вообще мало о ком можно твердо сказать, что, дескать, вот он, победитель. Несколько человек погибло – он видел трупы, – и судя по звукам, было немало раненых. И умирающих лошадей. Несколько повозок горело; от подожженных возов с сеном занялись ближайшие фургоны. Северян отогнали, и те из них, кто замыслил бегство, ограничились тем, что выпустили с лесной опушки стрелу-другую. Но, похоже, для Трута все закончилось благополучно – его дом не сожгли…

– Вот погань! – буркнул он сквозь зубы. К дому направлялся тот же самый верзила из армии Союза. Тот самый, у которого голос дурацкий. Который назвался Горстом. Шагал к дому, повесив голову, все еще сжимая в кулаке рукоять тяжелого меча и выпятив массивный подбородок с видом человека, задумавшего какое-то черное дело. – Погань.

Такие вот происшествия очень дурно влияли на людей. Даже на тех людей, которые в иных обстоятельствах могли бы оказаться вполне приличными. Когда случалось что-то подобное, люди начинали искать виновных, и Трут знал, что вину удобнее всего будет взвалить на него. На него и детей.

– Что происходит?

Трут поймал дочь за руку и повел обратно в заднюю комнату; его горло перехватило от страха, и он с трудом выговаривал слова:

– Риама, слушай меня внимательно. Иди к задней двери и будь готова открыть ее, если услышишь, что я закричу «беги». Беги, понимаешь? Делай все то, о чем мы с тобой уже говорили. Беги прямо к старому Наирну, а я подойду позже.

Глаза на бледном лице девочки раскрылись во всю ширь.

– Точно подойдешь?

Во имя мертвых, как она похожа на мать!

– Конечно, подойду, – ответил он, потрепав дочку по щеке. – Я же сказал, значит, сделаю. И не плачь, на тебя ведь Кован смотрит.

Девочка обняла отца, и он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, попытался отодвинуть ее от себя, но она вцепилась еще крепче и не желала отпускать, и ему нужно было разогнуть ее пальцы, но он не мог заставить себя сделать это.

– Иди, пожалуйста, – прошептал он, – иди прямо к…

Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену, да так, что с балок посыпалась пыль. Это явился офицер Союза, почти занявший своим массивным телом яркий прямоугольник дверного проема. Сделав еще один быстрый шаг, он оказался в доме; Трут уставился на него, стиснув зубы и держа в одной руке топор, а в другую руку вцепилась Риама, прятавшаяся за его спиной. Горст вдруг остановился, его лицо находилось в тени, освещенным остался лишь край тяжелого подбородка, зато доспехи и меч ярко блестели на солнце. И подбородок, и доспехи, и меч были густо вымазаны в крови.

Наступило продолжительное напряженное молчание. Трут слышал частое испуганное дыхание Риамы, да чуть слышно скулил Кован, да у него самого дыхание клокотало в горле рыком, и он все гадал, который из этих звуков станет для него последним.

Казалось, будто они простояли так целую вечность, и в конце концов заговорил офицер Союза, заговорил тем же странно высоким голосом, который прозвучал в тишине ужасающе резко:

– У вас… все в порядке?

Пауза. Затем Трут чуть заметно кивнул.

– Все хорошо, – сказал он, сам удивившись тому, насколько твердо прозвучал его голос, хотя сердце бухало, как молот в преуспевающей кузнице.

– Я… глубоко сожалею. – Горст опустил взгляд, как будто впервые сообразил, что держит в руке меч. Он сделал было движение, чтобы убрать его в ножны, но видимо, заметив, что клинок покрыт липкой кровью, как нож резника на бойне, решил этого не делать. Так и стоял в неудобной позе, немного повернувшись боком. – Об… этом.

Трут сглотнул. Ладонь у него так вспотела, что топорище сделалось скользким.

– О чем сожалеете?

Горст пожал плечами:

– Обо всем. – И он сделал шаг назад, но едва Трут решил, что можно немного расслабиться, как пришелец вновь остановился и положил что-то на угол стола. – За молоко, – затем он, пригнувшись, прошел под низкой притолокой и сбежал по скрипучим ступеням крыльца Трутова дома.

Трут зажмурился и некоторое время просто дышал, наслаждаясь тем, что остался цел и невредим. Затем он подался к двери и кончиками пальцев почти полностью закрыл ее. Взял монету, оставленную южанином, взвесил на ладони. Серебряный кружок, ребро которого тускло поблескивало в полутьме, оказался увесистым. За него можно было купить сотню таких чашек молока. Тысячу. Эта монета окупала и тех кур, что отобрали солдаты, и, пожалуй, даже часть его загубленного урожая. Он медленно зажал монету в кулаке, еле-еле удерживая дрожь, а потом вытер глаза рукавом.

Потом он повернулся к детям, которые, не отрываясь, смотрели на него из полутьмы:

– А теперь давайте-ка убирайтесь в заднюю комнату, – мягко произнес он, – и не показывайтесь никому на глаза.

Когда он вновь выглянул за дверь, ему пришлось прищуриться от яркого света. Верзила-офицер Союза шел прочь, повесив голову и пытаясь вытереть лезвие меча слишком маленькой для этой цели тряпицей. А дальше уже начали копать могилы. И копали их в аккурат посередине поля Трута, вытаптывая остальной уцелевший к тому времени ячмень. Трут аккуратно положил топор на стол, покачал головой и сплюнул.

А потом встал в двери и смотрел, как Союз уничтожал его урожай.