Храбрость отчаяния

Шай ударила лошадь пятками в бока, у той подкосились передние ноги, и, не успев осознать, что случилось, и попрощаться, Шай горестно рассталась с седлом.

Для оценки ситуации ей выделили те мгновения, которые занял короткий полет. На первый взгляд ситуация казалась не слишком хорошей, а более обстоятельно подумать не позволила стремительно мчавшаяся навстречу земля. Шай постаралась, насколько смогла, сжаться в комочек и перекатиться – точно так же, как пыталась поступать почти при каждой из постигавших ее неудач, – но земля ловко заставила ее распрямить туловище, растрепала как следует и забросила прямо в высушенный солнцем куст.

Пыль быстро оседала.

Шай смогла улучить момент лишь на то, чтобы перевести дух. Потом еще один, когда мир перестал катиться вокруг нее, чтобы простонать. Потом третий, чтобы осторожно пошевелить рукой и ногой, ожидая того тошнотворного приступа боли, который означает, что у нее что-то сломано и та жалкая тень жизни, которой она обладает, скоро пропадет в сумраке. Она только приветствовала бы такой поворот событий, поскольку он означал бы, что она сможет вытянуться на земле и не бежать больше никуда. Но боль не приходила. По крайней мере, не выходила за обычные рамки. Пусть тень ее жизни и впрямь была жалкой, но все же последнего суда ей еще предстояло дожидаться.

Исцарапанная, разбитая, вывалянная в пыли, Шай поднялась, выплевывая набившийся в рот песок. За последние несколько месяцев песок оказывался у нее во рту довольно часто, а мрачное предчувствие говорило, что это не последний раз. Лошадь лежала в нескольких шагах от Шай; покрытый пеной бок судорожно вздымался и опадал, передние ноги были черны от крови. Стрела Неари угодила лошади в плечо не настолько глубоко, чтобы убить или даже сразу сбавить ход, но все же обеспечила сильное кровотечение. Которое в ходе длительной скачки убило животное так же верно, как это сделала бы стрела, попавшая точно в сердце.

Когда-то Шай привязывалась к лошадям. Когда-то она вообще ко всем животным проявляла необыкновенную мягкость, хоть и тогда у нее очень трудно складывались отношения с людьми. Но то время давно миновало. Ни в теле, ни в душе Шай уже не осталось никакой мягкости. Поэтому она бросила своего скакуна на последнем кровавом издыхании, без утешения в виде хозяйской руки и побежала в сторону города. Поначалу ее пошатывало, но она очень быстро втянулась. Что-что, а бегать она навострилась так, что лучше некуда.

Слово «город» было, пожалуй, слишком громким. Оно относилось к шести зданиям, два или три из которых можно было назвать зданиями только в особо великодушном настроении. Все они – из плохо отесанных бревен, без единого прямого угла, выгоревшие на солнце, промытые дождями и запорошенные пылью – сгрудились вокруг утоптанной немощеной площади и рассыпающегося колодца.

Самое большое здание походило на таверну, или бордель, или факторию, а вероятнее всего, совмещало все три качества. Видавшая лучшие времена вывеска все еще цеплялась за доски над дверью, но ветер стер надпись, оставив на выгоревшей ряднине лишь несколько бледных полос. И теперь вывеска словно говорила: «Нигде, ничего». Шай взлетела по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и старые доски громко скрипели под ее босыми ногами, а в голове клокотали мысли о том, кем ей следует прикинуться, когда она окажется внутри, какой ложью какие истины нужно будет приправить при самом вероятном развитии обстоятельств.

«За мною гонятся!» Остановиться в дверях, жадно глотая воздух открытым ртом и стараться выглядеть совершенно отчаявшейся – для этого хоть сейчас, хоть в любой день из последних двенадцати месяцев ей не понадобится никаких усилий.

«Три негодяя! – А потом, если никто не узнает ее по описаниям в листовках о розыске и аресте, то: – Они пытались меня ограбить!» Чистая правда. Факт. А вот уточнять, что она сама хороша – ограбила новый банк в Хомменау в обществе как раз этих трех достойных личностей и еще нескольких человек, которых власти успели поймать и повесить, – она не будет.

«Они убили моего брата! Они пьяны от крови!» Ее брат находился в полной безопасности дома, куда, к великому ее сожалению, она не могла попасть, а если ее преследователи и были пьяны, то, вероятнее всего, от какого-нибудь дешевого пойла, какое привыкли употреблять, но она прокричала бы все это и сопроводила бы этаким музыкальным горловым не то всхлипыванием, не то трелью. Шай умела издавать эти звуки весьма впечатляюще – наловчилась! – и услышать их в ее исполнении в общем-то стоило. Она вообразила посетителей, вскакивающих с мест, чтобы помочь попавшей в беду женщине. «Они застрелили мою лошадь!» Впрочем, ей пришлось признаться себе, что не стоило слишком уж полагаться на особую галантность людей, способных жить в этих краях, но, может быть, судьба на этот раз расщедрится на хорошую карту для нее.

Там увидим.

Она распахнула дверь таверны, открыла рот, чтобы выдать заготовленную басню, и застыла как вкопанная.

Там было пусто.

Там не было не только никого, но и ничего, и, уж конечно, не было никакого выигрышного расклада. Голый зал без какой-либо мебели. Узкая лестница и тянущаяся вдоль левой стены галерея, с которой смотрели пустые дверные проемы. Восходящее солнце заглядывало в бесчисленные щели рассохшихся досок, наполняя помещение множеством тонких лучей. Ничего и никого, только ящерица, поспешившая спрятаться в тень – теней тут вполне хватало – и небывалый урожай пыли, окрасившей сединой все плоскости и медленно расплывавшейся по всем углам. Шай остановилась, моргнула пару раз, а потом попятилась, спустилась с рахитичного крыльца и перебралась в следующее здание. Стоило ей толкнуть дверь, как проржавевшие петли сломались и створка рухнула.

В этом доме не было даже крыши. Не было даже пола. Только голые стропила, над которыми висело равнодушное розоватое небо, и голые балки, под которыми лишь замусоренная земля, столь же бесплодная, как и те земли, что раскинулись на много миль вокруг.

Теперь-то, вновь выйдя на улицу и посмотрев вокруг глазами, не замутненными надеждой, она разглядела все. В окнах ни стекол, ни даже вощеной бумаги. И в рассыпающийся колодец не спускалась веревка. Ни одного животного в поле зрения, не считая ее собственной мертвой лошади, наличие которой только подтверждало открывшуюся истину.

Этот город давным-давно превратился в высушенный солнцем труп.

Шай стояла посреди этого позабытого всеми места, приподнявшись на носки, как будто намеревалась немедленно убежать куда-нибудь, но не знала, куда направиться, обхватив самое себя одной рукой и бесцельно подергивая и перебирая пальцами другой, покусывая губу и быстро, с присвистом, втягивая и выпуская воздух через узкую щель между передними зубами.

Даже по меркам последнего времени положение у нее было такое, что хуже некуда. Но если за несколько последних месяцев она и научилась чему-нибудь, так это тому, что, как бы плохо ни шли дела, они вполне могут ухудшиться. Оглянувшись туда, откуда она приехала, Шай увидела пыль. Три небольших серых облачка, клубившихся над серой землей.

– Проклятие! – прошептала она и покрепче прикусила губу. Вынула из-за пояса нож, годившийся только для еды, и вытерла кусочек металла о свою грязную рубашку, как будто чистота лезвия могла каким-то образом уравнять шансы. Шай не раз говорили, что она наделена богатым воображением, но даже если это было правдой, вряд ли ей удалось бы представить себе более жалкое оружие. Не будь она готова разрыдаться, то наверное, рассмеялась бы. И еще она подумала о том, что за несколько последних месяцев она слишком уж много времени находилась в том состоянии, что вот-вот и разрыдаешься.

Как же она дошла до жизни такой?

Такой вопрос могла бы задавать девушка, брошенная неверным возлюбленным, а не преступница, имевшая при себе четыре тысячи марок, однако же вопрос остается вопросом, даже если его не произносишь вслух.

Сорвиголова. Она обрела немалый опыт по части безрассудства, а вот все остальное так и осталось для нее тайной. Увы, горькая правда заключалась в том, что она прекрасно знала, как дошла до такой жизни – обычным путем. Одно несчастье следует за другим, так что остается лишь метаться, как мотыльку в лампе. Точно так же за первым обычным вопросом сразу следует второй.

Дальше-то что делать, ядрен-ть?

Она втянула живот – за последние дни у нее там и не осталось ничего такого, что можно было бы втянуть, – ухватилась за шнурок и извлекла сумку: лежавшие в ней монеты звякали с тем особенным звуком, который издают только деньги. Две тысячи марок серебром, может, чуть больше или чуть меньше. Люди думают, что денег в банке намного больше – вкладчикам ведь говорят, что, дескать, пятьдесят тысяч найдется в любую секунду, – но оказывается, что банки заслуживают доверия ничуть не больше, чем бандиты.

Она запустила руку в сумку, вынула горсть монет и швырнула поперек улицы, оставив их блестеть в пыли. Она сделала это точно так же, как совершала большинство своих поступков в эти дни – не сознавая толком зачем. Возможно, она ценила свою жизнь куда дороже этих двух тысяч марок, невзирая даже на то, что никто другой так не считал. Возможно, она надеялась, что они подберут серебро и отвяжутся от нее, хотя что она стала бы делать, если бы ее оставили одну в этом городе-трупе – без лошади, без еды, без оружия, – она пока не могла придумать. В общем, она пока не выработала безупречного плана или хотя бы такого, чтобы не развалился по швам при первом столкновении с действительностью. С надежностью планирования у нее всегда были трудности.

Она швыряла серебро, как разбрасывала зерно на ферме своей матери, которая осталась за много миль, несколько лет и дюжину насильственных смертей отсюда. Кто бы подумал, что она будет скучать по тому месту? Скучать по нищенскому дому, перекошенному амбару и заборам, которые нужно было непрерывно чинить. По упрямой корове, которая никогда не давала молока, и упрямому колодцу, который никогда не давал воды, и упрямой почве, на которой хорошо росли только сорняки. По упрямым младшей сестре и брату. И даже по здоровенному, рябому безмозглому Лэмбу. Чего только Шай не отдала бы сейчас, чтобы снова услышать пронзительный голос бранящей ее матери. Она громко фыркнула и, почувствовав, что в носу захлюпало, а в глазах возникло дурацкое жжение, вытерла их тыльной стороной потрепанной манжеты. Сейчас не время для сентиментальных воспоминаний. Под пыльными хвостами уже можно было разглядеть три темных пятна – всадников. Она отшвырнула пустую сумку, подбежала к таверне и…

– Ох! – Она перепрыгнула через порог и первым делом распорола подошву босой ноги о торчавшую над половицей шляпку гвоздя. Нет, что ни говори, а мир – подлая сволочь. Даже если у тебя уже есть большие неприятности, из-за которых можно и головы лишиться, он не упускает шанса подсуропить еще гнусных мелочей, например, зацепить за палец ноги. Как жаль, что у нее не было возможности захватить башмаки. Хотя бы для того, чтобы сохранить капельку достоинства. Но она располагала лишь тем, что имела с собой, и ни башмаков, ни достоинства в перечне ее имущества не имелось, и даже сотня горячих пожеланий не стоили одного мелкого факта – Лэмб занудствовал об этом всякий раз, когда она принималась проклинать его, и свою мать, и долю, выпавшую ей в жизни, и клялась, что утром уйдет из дома.

Шай вспомнила себя в то время и горько пожалела, что не может набить морду той, давней себе. Но она сможет набить себе морду, когда выберется из этой передряги.

Впрочем, по ее морде много у кого чесались кулаки.

Немного прихрамывая и много ругаясь, она взбежала по лестнице. Оглянувшись сверху, она увидела, что на каждой ступеньке алеет кровавый след ее поврежденного пальца. От сознания того, что этот блестящий след ведет прямиком к ее ноге, ей сделалось было совсем тошно, и тут сквозь панику пробилось что-то, мало-мальски смахивавшее на идею.

Она прошла по балкону, стараясь посильнее наступать кровоточащей ногой на половицы, и свернула в пустую угловую комнату. Там она подняла ногу, стиснула ее, для верности, рукой, чтобы остановить кровь, пропрыгала назад тем же путем, каким пришла, шмыгнула в самую первую дверь, ту, что возле лестницы, и съежилась в тени.

Жалкие попытки, что и говорить. Столь же жалкие, как ее босые ноги, и ее столовый нож, и ее добыча в две тысячи марок, и ее великая мечта о возвращении домой, в ту поганую дыру, откуда она так страстно мечтала убежать прочь. Как бы ни были глупы три этих подонка, шансов на то, что они клюнут на ее уловки, очень мало. Но что еще ей оставалось?

Тому, кто проигрался почти дочиста, остается лишь делать рискованные ставки.

Единственной ее компанией было собственное дыхание, отзывающееся эхом в пустоте, с трудом выходящее из груди и входящее в легкие неровными рывками, почти до боли обдирая горло. Дыхание человека, испуганного настолько, что впору обгадиться, и с совершенной пустотой в голове. Она попросту не видела никакого выхода из положения, в котором очутилась. Когда-нибудь она вернется на ту ферму, каждое утро, проснувшись живой, будет вскакивать с кровати и танцевать, и будет целовать мать за каждое проклятие, и никогда не будет срываться на сестру или дразнить Лэмба за трусость. Она поклялась в этом и тут же посетовала, что она не из тех, кто держит обещания.

Она услышала конский топот, поползла к одному из окон, откуда была видна часть улицы, и выглянула наружу с такой осторожностью, будто всматривалась в ведро, полное скорпионов.

Вот и они.

Неари был облачен в то же грязное старое одеяло, прихваченное на поясе бечевкой, его сальные волосы торчали во все стороны, в одной руке поводья, а в другой лук, из которого он подстрелил лошадь Шай, лезвие тяжелого топора, подвешенного к поясу, отполировано настолько же тщательно, насколько грязен и гадок был он сам. Додд в нахлобученной на самые глаза поношенной шляпе сидел в седле сгорбившись; впрочем, рядом с братом он всегда старался сжаться в комок, словно щенок, поминутно ожидающий удара. Жалко, что Шай не отвесила вероломному глупцу оплеуху еще тогда. Оплеуху – для начала. И, наконец, сидевший выпрямившись, будто лорд какой-то, Джег в длинном красном пальто, полы которого, отороченные грязной бахромой, покрывали круп его могучей лошади, смотревший на дома с голодной ухмылкой на лице; на голове у него торчал цилиндр, который, по его мнению, придавал ему важный вид, хотя и был слегка перекошен, как печная труба, торчащая из обгорелых развалин фермы.

Додд первым заметил монеты, разбросанные по земле вокруг колодца и поблескивавшие на солнце.

– Она бросила деньги.

– Похоже на то, – отозвался Джег. Голос его был настолько же суров, насколько мягок у его брата.

Она смотрела, как они спешивались и привязывали лошадей. Без всякой спешки. Как будто они отряхивались от пыли после прогулки верхом и с нетерпением ждали приятного вечера в культурном обществе. Им было совершенно незачем спешить. Они знали, что она здесь, знали, что она никуда отсюда не денется, знали, что никто ей не поможет, и она тоже все это знала.

– Подонки! – прошептала Шай, проклиная тот день, когда она связалась с ними. Но ведь с кем-то так или иначе приходится связываться, верно? И выбирать можно только из того, что имеется под рукою.

Джег потянулся всем телом, не торопясь втянул носом сопли, с удовольствием харкнул в пыль и вытащил из ножен свою саблю. Ту самую кривую шашку с хитрожопой плетеной гардой; он очень гордился ею и говорил, что получил ее, победив на дуэли офицера Союза, но Шай знала наверняка, что он украл ее, как и большую часть всего, что у него когда-либо имелось. Как же она потешалась над этой дурацкой саблей! Но теперь с удовольствием ощутила бы ее рукоятку в своем кулаке, а он пусть обходился бы ее кухонным ножом.

– Дым! – взревел Джег, и Шай вздрогнула. Она понятия не имела о том, кто придумал для нее такое прозвище. Какой-то остряк напечатал его на листовке о розыске преступницы, и с тех пор все кто ни попадя называют Шай именно так. Может быть, из-за обычая исчезать, как дым. Хотя, возможно, из-за других ее обычаев: вонять, как дым, забивать людские глотки и летать с ветром.

– Дым, иди сюда! – Голос Джега отдавался от фасадов мертвых зданий, и Шай попятилась немного дальше в темноту. – Выйди сама, и мы тебя не очень сильно покалечим!

Ну да, взять деньги и уйти они не согласны. Они хотят сдать ее и получить награду. Она просунула кончик языка в щель между зубами и слегка прикусила его. Пидоры. Есть же такие люди, которым только палец дай, так всю руку откусят, по самое плечо.

– Надо пойти и изловить ее, – нарушил наступившую тишину голос Неари.

– Да, – ответил Джег.

– Я говорю, что надо нам пойти и изловить ее.

– И ты тогда штаны насквозь проссышь от радости, да?

– Я сказал, что нам надо изловить ее.

– Так перестань говорить об этом, а иди и излови.

Заискивающий голос Додда.

– Послушайте, ведь деньги здесь. Может, просто подберем их и поедем дальше? Зачем нам…

– Неужто мы с тобой и впрямь выскочили из одной дыры? – ядовито бросил Джег. – Тупее тебя на свете не найти.

– Тупее тебя на свете не найти, – сказал Неари.

– Ты, может, думаешь, что я брошу четыре тысячи марок воронам? – продолжал Джег. – Давай-ка, Додд, подбери их, а мы заломаем кобылу.

– И где, по-твоему, ее искать? – спросил Неари.

– Я всегда думал, что это ты у нас великий следопыт.

– Так это в глуши, но мы-то сейчас не в глуши.

Джег вскинул бровь и обвел взглядом пустые лачуги.

– Вряд ли все это можно назвать центром цивилизации. Или ты не согласен?

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, пыль взметалась у них из-под ног и снова оседала наземь.

– Она где-то здесь, – сказал Неари.

– Неужели? Очень удачно получилось, что я прихватил с собой самые острые глаза, какие только есть к западу от гор, так что сумел заметить в десяти шагах отсюда ее дохлую клячу. Да, она где-то здесь.

– И где, по-твоему? – спросил Неари.

– А ты куда забрался бы?

Неари обвел взглядом здания, и Шай едва успела убрать голову перед тем, как его прищуренные глаза добрались до таверны.

– Я, пожалуй, сюда, но я ведь не она.

– Да уж, ты ни хера не она. Знаешь, что я тебе скажу? У тебя сиськи больше, а мозгов меньше. Был бы ты ею, мне сейчас ни хера не понадобилось бы искать ее, верно?

Снова пауза, снова порыв ветра взметнул пыль.

– Пожалуй, что нет, – сказал Неари.

Джег снял цилиндр, расчесал сырые от пота волосы ногтями и снова надел шляпу набекрень.

– Так что загляни туда, а я посмотрю в доме рядом, только не убивай эту суку, ладно? За мертвую заплатят вдвое меньше.

Шай снова спряталась в тень; пот, выступивший под рубашкой, щекотал кожу. Попасться в этой никчемной поганой дыре… Попасться этим никчемным поганым ублюдкам… Босиком. Она этого не заслужила. Ей хотелось всего-навсего стать кем-то таким, о ком будут говорить. Не остаться ничтожеством, о котором напрочь забудут в день смерти. Теперь-то она понимала, что от недостатка острых ощущений до их тошнотворного переизбытка даже не шаг, а самое большее, полшага. Но это открытие, как и большинство ее недозрелых озарений, пришло на год позже, чем нужно.

Услышав, как под ногами Неари заскрипели половицы в большом зале – а может, когда лязгнул его огромный топор, – Шай бесшумно выдохнула в щель между передними зубами. Она тряслась всем телом. Она внезапно почувствовала такую слабость, что едва-едва удерживала нож в руке, а уж о том, чтобы размахнуться и ударить им, и речи быть не могло. Возможно, пришло время сдаться. Бросить нож за дверь, на пол, и сказать: «Успокойтесь! Я выхожу! Ваша взяла!» Улыбаться, кланяться и благодарить их за предательство и душевную доброту, пока они будут молотить ее кулаками, или хлестать плетьми, или ломать ей ноги, или делать что-то еще, что взбредет в их тупые башки, пока они будут добираться до места, где ее повесят.

Она знала свою роль в предстоящем зрелище, и та ей совершенно не нравилась. Стоять связанной, пока чиновник будет зачитывать твое имя и список твоих преступлений, надеяться, что тебя помилуют, надеяться до тех пор, пока не затянут петлю на шее, рыдая, умолять о пощаде или сыпать проклятиями, и все это совершенно впустую. Брыкать ногами воздух, вывалить язык, а потом еще и обгадиться на потеху отребью, ничуть не лучше тебя самой. Она вообразила Джега и Неари, стоящих в первом ряду улюлюкающей толпы и глядящих, как она исполняет воровской танец на конце веревки. Вероятно, разряженных еще смешнее, в новое тряпье, которое они купят на полученную за нее награду.

– Х… им! – беззвучно проговорила она в темноте и оскалилась, услышав, как Неари поставил ногу на первую ступеньку.

Шай была целиком сплетена из противоречий – такая вот она была. Еще когда она была совсем крохой, от горшка два пальца, если кто-то говорил ей, как пойдут дела, она начинала думать, как бы устроить, чтобы случилось наоборот. Мать всегда говорила, что она упрямее мула, и винила в этом ее духолюдскую кровь. «Это все твоя проклятущая духолюдская кровь!» – как будто Шай родилась на четверть дикаркой по собственной воле, а не из-за дури матери, затащившей к себе в постель полукровку-духолюда, который оказался (и в этом не было ничего удивительного) никчемным пропойцей.

Нет, Шай будет бороться. Она наверняка проиграет, но проиграет в бою. Она заставит тех подонков убить ее и хотя бы лишит их половины награды. Трудно рассчитывать на то, что подобные мысли придадут руке твердости, но, как ни странно, придали. Ножичек все еще дрожал, но теперь оттого, что она изо всей силы стискивала рукоять.

Для человека, считавшего себя великим следопытом, Неари двигался очень уж шумно. Шай слышала, как у него свистит в носу, когда он остановился, поднявшись по лестнице, совсем близко, так близко, что, если бы не дощатая стена, можно было бы достать до него рукой.

Когда он сделал следующий шаг, доски громко застонали, а Шай напряглась, и каждый ее волосок, казалось, дергался. Потом она увидела его – не бросающимся на нее сквозь пустой дверной проем с топором в кулаке и жаждой убийства в глазах, а крадущимся по галерее туда, куда вели кровавые отпечатки ноги, и его натянутый лук смотрел точно в этом неверном направлении.

Шай доподлинно знала, что, если тебе предлагают подарок, надо хватать его обеими руками, а не ломать заранее голову о том, как выразить благодарность. Оскалив зубы, она кинулась на спину Неари, в ее горле клокотало негромкое рычание. Его голова резко повернулась, блеснули белки глаз, следом повернулся лук и точно так же блеснуло острие стрелы, направленной прямо в то место, которое Шай только что покинула.

Она присела, обхватила его за колени, толкнула плечом в бедро так, что он охнул, вцепилась одной рукой в запястье другой и, задохнувшись от запаха лошади и вони застарелого пота, приподняла задницу Неари. Щелкнула тетива, но Шай уже выпрямлялась, надрываясь, с рычанием, с криком и, хотя Неари был здоровенным и тяжеленным мужиком, она подняла его над перилами так же уверенно, как поднимала мешки с зерном на материнской ферме.

Он на мгновение повис в воздухе, раззявив рот и выпучив глаза от ужаса и изумления, а потом с хриплым возгласом полетел вниз и грохнулся на дощатый пол.

Шай застыла, моргая, не в силах поверить в происшедшее. Кожа на голове горела огнем, и она приложила к этому месту пальцы, почти всерьез ожидая, что дотронется до торчащей прямо из мозгов стрелы, но повернувшись, увидела, что та торчит в стене за ее спиной – это, с ее точки зрения, было куда лучше. И все же кровь склеила волосы и щекотно стекала на лоб. Возможно, она оцарапалась о накладку лука. Добраться бы до лука, и у нее появился бы шанс. Она сделала шаг к лестнице и застыла как вкопанная. В дверном проеме стоял Джег, и его оружие – длинная кривая сабля – чернело на фоне залитой ярким солнечным светом улицы.

– Дым! – заорал он, и она, как кролик, помчалась по галерее вдоль цепочки своих же собственных кровавых следов, направляясь в никуда и слыша, как тяжелые башмаки Джега громыхают по лестнице. Она с разгону распахнула плечом дверь в конце галереи и выскочила на свет, на такой же балкон, проходивший позади здания. Вскочила босыми ногами на низкие перила – лучше просто следовать своему духу противоречия и надеяться, что он выведет-таки ее куда нужно, чем останавливаться для размышлений, – и прыгнула. Перебросила свое тело на ветхий балкончик дома, находившегося на противоположной стороне узкого переулка, размахивая при этом руками и ногами так, будто рассчитывала улететь еще дальше.

Она навалилась на перила грудью, перевалилась на балкон, застонала, ухватилась за доску, напряглась, пытаясь встать, услышала какой-то треск…

Застонали, ломаясь, доски, и все сооружение, источенное дождями, ветрами и солнцем, оторвалось от стены.

И снова для оценки ситуации Шай располагала лишь временем падения. И снова на первый взгляд ситуация показалась не слишком хорошей. Она только-только успела взвыть, как земля, старый недруг, догнала ее – как земля всегда поступала, поступает и будет поступать, – подсекла ей левую ногу и стукнула в бок, так что дух захватило.

Шай закашлялась, потом застонала, потом выплюнула набившийся в рот песок. Совсем недавно, ранним утром, она верно угадала, что это снова случится с нею, но это мало утешало. Она увидела, что Джег стоит на том балконе, с которого она прыгала. А он сдвинул свою шляпу на затылок, захихикал и нырнул в дом.

В кулаке Шай все еще сжимала обломок насквозь прогнившей деревяшки. Малость схоже с ее надеждами. Она отшвырнула его и перевернулась, снова ожидая сильной боли, которая скажет ей, что все кончено. И снова боли не было. Она могла двигаться. Она пошевелила ногами и предположила, что, наверно, сможет встать. Но решила, что это лучше будет оставить на потом. Было довольно-таки вероятно, что встать ей удастся только один раз.

Она выбралась из нагромождения сломанных досок к стене – ее тень дотянулась прямо до дверного проема – и застонала, как от боли, услышав внутри тяжелые шаги Джега. Застонала и принялась отползать на заднице и локтях, таща за собой выпрямленную ногу, спрятав за запястьем правой руки лезвие своего ножика, а левой сгребая в горсть комковатую землю.

– И куда это ты собралась? – Джег пригнулся под низкой притолокой и вышел в переулок. Он и так был крупным мужчиной, а сейчас казался настоящим великаном. На полголовы выше, чем Шай, даже когда она стояла, и, пожалуй, вдвое тяжелее, чем она, даже если бы ей удалось поесть. Он шествовал вальяжной, как ему казалось, походкой, подсунув язык под выпяченную нижнюю губу, небрежно помахивая тяжелым мечом и от души наслаждаясь своим успехом.

– Сумела обдурить Неари, да? – Он еще немного сдвинул шляпу, показав кусочек незагорелой полосы на лбу. – Ты сильнее, чем кажешься. Хотя пацан настолько туп, что мог бы свалиться и сам по себе. Но со мной-то ты таких штук не сыграешь.

Это еще как знать, вот только вместо нее будет говорить ее нож. Даже маленький ножичек может оказаться очень убедительной железякой, если ткнуть им куда следует. Она еще немного попятилась, поднимая пыль, делая все так, будто прилагает невероятные усилия, чтобы встать, потом все-таки встала, громко заскулила и скособочилась, чтобы не опираться на левую ногу. Чтобы показать, что она ужасно расшиблась, ей почти не требовалось притворяться. Она чувствовала, как кровь стекала с волос и щекотала лоб. Джег вышел из тени; низкое солнце светило прямо ему в лицо, заставляя щуриться. Как раз этого она и хотела.

– А я, между прочим, отлично помню день, когда ты впервые попалась мне на глаза, – продолжал он, упиваясь звуками собственного козлетона. – Подваливает ко мне Додд, весь из себя заполошный такой, и говорит, что встретил Дым, ту самую убийцу, чьи портреты расклеены по всей округе Ростода и за поимку которой назначено четыре тысячи марок. И чего только о тебе не говорили! – Он громко ухнул, и она отползла еще немного назад, пошевелив при этом левой ногой и убедившись, что, когда придет время действовать, она не подведет. – Такое говорили, что впору было ожидать, что встретишь демона с двумя мечами. И представь себе, как я был, на хер, разочарован, когда увидел всего лишь перепуганную девчонку с щелястыми зубами, от которой гнусно воняло мочой. – Как будто от самого Джега пахло летними лугами. Он сделал еще шаг вперед и протянул ручищу. – Так что не брыкайся. Живая ты мне куда полезней. Я совершенно…

Левой рукой она швырнула землю ему в лицо, а правой с силой оттолкнулась и вскочила на ноги. Пыль запорошила глаза Джега, он запрокинул голову и зарычал, махнул саблей вслепую, когда Шай, низко пригнувшись, кинулась к нему, но клинок просвистел у нее над головой так близко, что даже волосы пошевелились от ветра, а его самого сила замаха развернула боком. Шай схватила левой рукой взметнувшуюся фалду его пальто, а правой вонзила свой столовый ножик в плечо руки, державшей оружие.

Он сдавленно охнул, а она выдернула нож из раны и ударила еще раз, распоров рукав пальто, находившуюся в нем руку и чуть не вонзив лезвие в собственную ногу. Она уже замахивалась в третий раз, когда его кулак угодил ей в угол рта; земля под босыми ногами пошатнулась, Шай ухватилась за угол дома и на мгновение повисла на нем, пытаясь погасить ослепительный свет, вспыхнувший под ее черепом. Она видела Джега в одном-двух шагах от нее – оскалив зубы, облепленные вспененной слюной, он пытался переложить саблю из бессильно повисшей правой руки в левую, но его пальцы запутались в затейливом плетении бронзовой гарды.

Шай обладала способностью при очень быстром развитии событий просто действовать, не думая ни о пощаде, ни о том, чем дело кончится – ни о чем вообще. Именно благодаря этому качеству она и выживала во всем этом дерьме. В которое угодила, опять же, благодаря этому самому качеству. Мало какие достоинства не превращаются в твои недостатки, особенно если они проходят через всю твою жизнь, а она была вдобавок наделена еще и проклятием много думать о том, что натворила, когда все уже кончено, впрочем, это уже совсем другая история. Если Джег сумеет перехватить меч в здоровую руку, ей конец, тут гадать не нужно, и поэтому, не дожидаясь, пока улица перестанет вращаться перед глазами, она снова кинулась на него. Он попытался высвободить руку, но ей удалось перехватить его кисть скрюченными пальцами левой руки и, прижавшись к нему – только так она и могла держаться на ногах, – правой рукой яростно тыкать его ножом в живот, в ребра, снова в ребра; Шай рычала, и он взревывал с каждым ударом ножа, и скользкая рукоять норовила вырваться из ее до боли стиснутых пальцев.

Когда она в очередной раз ударила его, он схватил ее за рубашку – ветхие нитки затрещали, и рукав наполовину оторвался – и попытался оттолкнуть, но сил у него уже не осталось, и она лишь отступила на шаг. Ее голова совершенно прояснилась, и она устояла на ногах, а вот Джег споткнулся и упал на одно колено. Она стиснула нож обеими руками, высоко подняла его и вонзила прямо в эту дурацкую шляпу, сплющив ее в блин и загнав лезвие по самую рукоятку в темя Джега.

Потом она подалась назад, ожидая, что ее противник упадет ничком. Он же внезапно выпрямился, как верблюд, которого она когда-то видела на ярмарке; тулья сплюснутой шляпы сползла ему на глаза и уперлась в переносицу, а из середины торчала рукоять ножа.

– Куда ты делась? – Слова звучали невнятно, будто его рот был полон мелких камешков. – Дым? – Он качнулся в одну сторону, потом в другую. – Дым? – и поплелся к ней, шаркая ногами и взметая пыль; острие меча, свисавшего из окровавленной правой руки, чертило царапину возле следов ступней. Он поднял левую руку, вытянутые пальцы которой были напряжены, хотя кисть расслабленно болталась в запястье, и начал подталкивать поля шляпы таким движением, будто хотел протереть что-то попавшее ему в глаз.

– Дхым? – Одна сторона его лица начала дергаться, дрожать, трепетать самым неестественным образом. Или, может быть, напротив, совершенно естественным для человека, мозги которого насквозь пропороли ножом. – Тс-сым… – Из-под полей его сдвинутой на глаза шляпы текла кровь, оставлявшая красные следы на щеке; рубашка уже наполовину промокла, но он все шел, дергая окровавленной правой рукой и звучно колотя эфесом своей сабли по бедру. – Тхы… – Она пятилась, глядя на него, чувствуя, что у нее самой руки онемели и вся кожа покрылась мурашками, пока не уперлась спиной в стену. – Ты-ы…

– Закрой пасть! – И она кинулась на него, толкнула в грудь обеими ладонями, сабля вывалилась из его руки, а окровавленная шляпа, приколотая ножом, крепко держалась на голове. Он медленно повернулся и упал ничком, отбросив правую руку в сторону. Кисть левой руки он подсунул себе под плечо, словно намеревался подняться.

– О… – буркнул он в пыль. И замер.

Шай медленно повернула голову и харкнула кровью. Слишком уж часто за последние несколько месяцев ей приходилось выплевывать наполнявшую рот кровь. Мокрые глаза она вытерла тыльной стороной трясущейся ладони. Она никак не могла поверить тому, что все произошло в действительности. Тому, что она как-то причастна к случившемуся. Это просто ночной кошмар, и ей нужно всего лишь проснуться. Она зажмурилась и открыла глаза – Джег валялся на том же месте.

Она глотнула воздуха и с силой выдохнула его, смахнула слюну с губ, кровь со лба, снова вдохнула и выдохнула. Потом подняла меч Джега, крепко стиснула зубы, чтобы подавить позывы к рвоте, которые раз за разом накатывали на нее, и перетерпеть ужасную боль в скуле. Мать вашу, как же ей хотелось сесть! Хотя бы просто остановиться. Но она заставила себя отвернуться. Заставила себя дойти до черного хода таверны. Того самого, из которого только что вышел еще живой Джег. Чтобы создать человека, требуется целая жизнь, полная тяжелой работы. А чтобы прикончить его – лишь несколько мгновений.

Неари сумел выбраться из дыры, которую проломил в ветхих половицах. Он лежал, вцепившись обеими руками в ногу поверх окровавленной штанины, и казался крайне расстроенным тем, что с ним приключилось.

– Ну что, поймал эту б…? – спросил он, прищурившись в сторону двери.

– О, конечно.

Он выпучил глаза и попытался, громко скуля, подползти к своему луку, который лежал неподалеку. Шай подошла поближе, подняла большую саблю Джега, и Неари повернулся, уставился на нее вытаращившимися от ужаса еще сильнее глазами и вскинул руку в тщетной попытке защититься. Она от души врезала по ней саблей плашмя, и он со стоном прижал руку к груди. Тогда она пнула его по голове сбоку, перевернула ногой и так и оставила лить слезы и сопли в грязный пол. Потом она сунула саблю за пояс, подняла лук и взяла из колчана несколько стрел. Подойдя к двери, она наложила стрелу на тетиву и выглянула наружу.

Додд все еще подбирал в пыли монеты, хорошо продвинувшись к колодцу. Совершенно не думая о том, как идут дела у его компаньонов. И в этом не было, в общем-то, ничего удивительного. Если Додд и обладал каким-то особым качеством, то оно заключалось в неумении думать.

Она спустилась с крыльца таверны, держась самого края лестницы, чтобы меньше была опасность, что ступенька заскрипит под ногой и преждевременно выдаст ее появление, наполовину натянула лук и тщательно прицелилась в Додда, который продолжал ковыряться в пыли, сидя на корточках спиной к ней; рубашка посередине потемнела от пота. После продолжительного, тщательного размышления она выбрала своей мишенью именно это пятно пота на спине. Но убить человека не так-то просто, особенно после тщательного размышления. Она смотрела, как он поднял последнюю монету, как положил ее в сумку, как поднялся, как затянул бечевку, как повернулся, улыбаясь.

– Я все…

Так они и стояли некоторое время. Он с сумкой серебра в одной руке, с растерянной улыбкой на освещенном солнцем лице, но в глазах, затененных полями дешевой шляпы, определенно просматривался испуг. Она на нижней ступеньке крыльца таверны – с окровавленными босыми ногами, разбитыми окровавленными губами, прилипшими к окровавленному лбу окровавленными волосами, – но лук держала твердо и уверенно.

Он облизнул губы, сглотнул, затем снова облизал.

– Где Неари?

– Ему не повезло. – Она сама удивилась стальному звучанию своего голоса. Как будто это говорил кто-то другой. Кто-то совершенно незнакомый ей. Может быть, Дым?

– Где мой брат?

– Ему еще сильнее не повезло.

Додд сглотнул, дернув потным горлом и медленно попятился.

– Ты убила его?

– Забудь об этой парочке и стой на месте.

– Послушай, Шай, ты же не станешь стрелять в меня, правда? После всего, через что мы прошли. Ты же не станешь стрелять. В меня. Правда? – Его голос делался все визгливее и визгливее, но он продолжал пятиться к колодцу. – Я не хотел этого. Это не я придумал!

– Конечно, не ты. Выдумывать – не твое дело, да и не способен ты на это. Ты только соглашаешься. Даже если это значит, что меня повесят.

– Послушай, Шай…

– Стой на месте, я сказала! – Она полностью натянула лук; тетива врезалась в ее окровавленные пальцы. – Парень, ты совсем тупой, да?

– Послушай, Шай, давай поговорим, а? Только поговорим. – Он держал перед грудью дрожащую ладонь, как будто рассчитывал остановить рукой стрелу, и не сводил с Шай бледно-голубых глаз, и внезапно она вспомнила, как впервые встретилась с ним, как он стоял, прислонившись к воротам извозчичьего двора, весело и непринужденно улыбаясь, обделенный умом, но веселый. А ей после того, как она уехала из дома, так не хватало веселья! И кто бы мог подумать, что она сбежала из дому именно для того, чтобы его найти?

– Я знаю, что поступил неправильно, но… я идиот. – И он попытался улыбнуться, но его губы тряслись ничуть не меньше, чем ладонь. Ну, ежели по правде, то Додд заслужил улыбку-другую, и хотя искусным любовником он не был, но все же грел ей постель, и это уже что-то значило, а также помогало ей чувствовать, будто она не одна против всего остального мира, что значило куда больше.

– Стой на месте, – повторила она, но голос ее звучал гораздо мягче.

– Ты же не будешь стрелять в меня. – Он продолжал отступать к колодцу. – Это же я, верно? Я. Додд. Только не стреляй в меня, ладно? Я только собираюсь…

Она выстрелила в него.

Лук – очень странная штука. И надеть на него тетиву, и натянуть ее, и прицелиться – все это требует усилий, умения и решительности. Отпустить тетиву ничего не стоит. Ты просто перестаешь держать ее. Если серьезно, то после того, как натянешь лук и прицелишься, выстрелить гораздо легче, чем не стрелять.

Додд находился не дальше, чем в дюжине шагов от нее, и стрела преодолела это расстояние так быстро, что и глазом не уследишь, прошла на волосок от его ладони и беззвучно вонзилась ему в грудь. Отсутствие звука удивило ее. Хотя человеческая плоть мягкая. Особенно по сравнению с острием стрелы. Додд сделал еще один неуверенный шаг, как будто не успев еще понять, что насажен на стрелу, но его глаза широко раскрылись. А потом он опустил взгляд и, мигая, уставился на древко.

– Ты застрелила меня, – прошептал он и упал на колени; кровь уже выкрасила на его рубашке темный овал.

– Я же тебя, м…ка, предупреждала! – Она внезапно жутко разозлилась и на него, и на лук и швырнула оружие наземь.

Он уставился на нее.

– Но я не думал, что ты это сделаешь.

Она прожгла его яростным взглядом.

– Я тоже. – Наступило непродолжительное молчание, и ветер тут же налетел и взметнул пыль вокруг них. – Мне жаль…

– Жаль? – прохрипел он.

Это была, пожалуй, самая большая глупость, какую она когда-либо произносила (а ей было из чего выбрать), но что еще она могла сказать-то? Стрелу назад не вернешь никакими словами. Она чуть заметно пожала плечами.

– Ну, наверно.

Додд поморщился, поднял мешок с серебром в одной руке и повернулся к колодцу. Шай разинула рот и сорвалась с места, а он повалился на бок, швырнув сумку вверх и вперед. Она много раз перевернулась в воздухе и начала снижаться, тесемка болталась, как хвост, Шай на бегу протянула к ней руку с растопыренными пальцами, метнулась вперед, упала…

Она громко охнула, ударившись и без того разбитым боком о стену колодца, ее правая рука повисла в темной пустоте. На мгновение Шай показалось, что она сейчас провалится туда следом за сумкой – что, вероятно, было бы самым подходящим завершением всех ее передряг, – но тут ее колени уткнулись в сухую землю снаружи.

Она ухватила сумку за нижний угол, стискивая парусину обломанными ногтями, тесьма болталась где-то внизу, а с парапета сыпались земля и мелкие камешки.

Шай улыбнулась. Впервые за этот день. А может быть, и за весь месяц.

И тут горловина сумки раскрылась.

Монеты дождем посыпались во тьму, серебро звенело и погромыхивало, ударяясь в земляные стены, исчезая в чернильном небытии, а потом наступила тишина.

Она выпрямилась, не понимая, на каком свете находится.

Она медленно отступала от колодца, обнимая себя одной рукой, а в другой свисала пустая сумка.

Она посмотрела на Додда, который лежал на спине с торчавшей из груди точно в небо стрелой и не сводил с нее влажных глаз, на его трепыхавшиеся ребра. Она услышала, как его частое мелкое дыхание замедлилось, а затем прекратилось.

Шай стояла так еще несколько мгновений, а потом согнулась пополам, и ее вырвало. На землю попало не так уж много, потому что в этот день она ничего не ела, но спазм, стиснувший ее нутро, заставил ее выблевать все, что там было. А трясло ее так, что решила, что сейчас упадет, но она удержалась, упершись руками в колени, втягивая попавшую в нос желчь и сплевывая ее наземь.

Как же бока болят! И рука. И нога. И лицо. Ссадин, ушибов и растяжений было столько, что она с трудом отделяла одно больное место от другого; по большому счету все ее тело представляло собой один болючий, чтоб его, синяк.

Ее глаза сами собой повернулись к трупу Додда. Она почувствовала, что к горлу вновь подступает тошнота, и поспешила перевести взгляд в сторону, к горизонту, уставилась в мерцающую пустоту.

Опаньки, вовсе не в пустоту.

Вдали виднелись облачка пыли. Она еще раз вытерла лицо оторванным рукавом, который пришел теперь в такое состояние, что вытереть ничего не мог, а мог только испачкать. Выпрямилась и, прищурившись, всмотрелась в дымку, с трудом веря своим глазам. Конники. Без всякого сомнения. Еще далеко, но не меньше дюжины.

– Чтоб вы сдохли! – прошептала она и закусила губу. Если события и дальше так пойдут, то очень скоро она прокусит ее насквозь. – Чтоб вы сдохли! – И Шай зажала глаза ладонями, и зажмурилась, и спряталась в этой рукотворной тьме, отчаянно надеясь, что она каким-то образом умудрилась ошибиться. Ведь это будет не первая ее ошибка, правда?

Но когда она убрала руки, пыль оказалась на том же месте. Да, мир – подлая сволочь, и чем ниже ты скатываешься, тем с большим наслаждением он тебя пинает. Шай уперлась руками в бока, выгнула спину и проорала в небо одно слово, растягивая его, сколько позволяли запаленные легкие.

– Сдохите!

Эхо разбежалось между домами и скоропостижно скончалось. Никакого ответа не последовало. Разве что негромкое жужжание мухи, уже проявлявшей некоторый интерес к Додду. Лошадь Неари взглянула было на Шай, но тут же отвела взгляд – возглас не произвел на нее совершенно никакого впечатления. А у Шай, вдобавок ко всем ее бедам, еще и горло заболело. А теперь пришло время задать себе обычные вопросы.

Дальше-то что делать?

Стиснув зубы, она стянула с ног Додда башмаки и, усевшись рядом с ним в пыли, обулась. Ей не впервой было валяться рядом с ним на земле. Впрочем, рядом с мертвым Доддом она еще не оказывалась. Его башмаки оказались великоваты, но это все же лучше, чем скитаться босиком. В них она и потопала обратно в таверну.

Неари жалобно стонал и безуспешно пытался встать. Шай пнула его в лицо, опрокинув на спину, вынула из его колчана оставшиеся стрелы, а также прихватила и тяжелый нож, который он таскал на ремне. Вернувшись на улицу, она подняла лук и нахлобучила на голову шляпу Додда, которая тоже оказалась велика, но, по крайней мере, даст хоть какую-то защиту, когда солнце поднимется. Потом она связала лошадей одну за другой – весьма непростая операция, так как большой жеребец Джега был сущим поганцем и, похоже, был готов разгрызть своими зубищами ее череп.

Покончив с этим, она снова хмуро взглянула на пыльные хвосты. Они уверенно и быстро приближались к городу. Присмотревшись получше, она насчитала девять или десять человек, что было на два или три получше, чем двенадцать, но все равно чересчур много.

Агенты банка, стремящиеся найти украденные деньги. Охотники за головами, рассчитывающие получить за нее награду. Другие отверженные, желающие отобрать у нее добычу. Ту самую добычу, которая в настоящее время – так уж получилось – валялась на дне колодца. Это мог быть кто угодно. Шай обладала незаурядным умением наживать себе врагов. Она поймала себя на том, что смотрит на Додда, лежащего ничком, уткнувшись лицом в пыль и раскинув вытянутые босые ноги. Единственное, с чем у нее дело обстояло еще хуже, так это с умением заводить друзей.

Как она дошла до жизни такой?

Она покачала головой, сплюнула сквозь щель между передними зубами и взобралась в седло лошади Додда. Развернула ее прочь от приближавшихся облаков пыли – невесть в какую четверть компаса.

Шай пришпорила лошадь каблуками.