Они жили в городе Польенса, снимали угол в покосившемся доме в желез-тауне, где то и дело отключали свет и текла рыжая вода. У них был матрас, стол, стул и ящик для одежды, который служил вторым стулом. Соседи по комнате – Ньюманы, мужчина и женщина за сорок, а также их девятилетняя дочь – разрешали пользоваться своей плитой, выделили полку в «холодильнике» для хранения провизии и приглашали смотреть телевизор. Это была комната Ньюманов; Скол с Лилией платили за свою половину четыре доллара в неделю.

Вдвоем они зарабатывали девять долларов и двадцать центов. Скол устроился на железный рудник и с бригадой иммигрантов грузил на тачки руду. Рядом пылился не подлежавший починке погрузочный транспортер. Лилия работала на швейной фабрике, притачивала застежки к рубахам. Там тоже без движения стоял мохнатый от текстильной пыли станок.

Денег хватало на аренду жилья, еду, проезд на монорельсе, несколько сигарет и газету «Иммигрант на Свободе». Пятьдесят центов откладывали на одежду и всякие непредвиденные обстоятельства и еще пятьдесят отдавали Службе помощи иммигрантам в счет погашения займа в двадцать пять долларов. Питались хлебом, рыбой, картофелем и инжиром. Сначала мучались коликами и запорами, но вскоре привыкли к новой пище и получали удовольствие от разного вкуса и консистенции блюд. С нетерпением ждали завтраков и обедов, хотя готовить и мыть посуду надоедало.

Они изменились внешне. У Лилии несколько дней шла кровь. Ньюманы заверили, что для женщины без терапии это нормально. Ее тело приобрело выраженную округлость форм и гибкость, отросли волосы. Скол, благодаря физическому труду, загрубел и окреп; отпустил прямую черную бороду, которую раз в неделю подстригал ножницами Ньюманов.

Клерк Службы помощи иммигрантам дал им имена. Скола назвали Эйко Ньюмарк, а Лилию – Грейс Ньюбридж. Потом, когда они поженились, – без запроса в Уни, но с бумагами, пошлиной и клятвами перед «Богом», – имя Лилии изменилось на Грейс Ньюмарк. Однако они по-прежнему называли друг друга Скол и Лилия.

Они научились обращаться с монетами, торговаться с владельцами магазинов и ездить на обветшалом переполненном монорельсе. Наловчились уступать дорогу аборигенам и вежливо с ними разговаривать; запомнили «Клятву верности» и салютовали красно-желтому флагу Свободы. Прежде чем войти, стучались, говорили «четверг», а не вудверг, и «март», а не маркс. Напоминали себе, что «драка» и «злость» – слова приличные, а «трахаться» – грязное.

Хассан Ньюман сильно пил. Придя с работы, крупнейшей на острове мебельной фабрики, он вскоре начинал шумно играть с Гиги, своей дочерью, а потом просовывался сквозь разделяющую их занавеску с бутылкой в покалеченной руке – ему отрезало пилой два пальца.

– Эй, смурные железяки, где, злость возьми, ваши стаканы? Идите взбодритесь чуток.

Скол и Лилия выпили с ним несколько раз, но от виски путалось в голове, а тело не слушалось, и они чаще всего отказывались.

– Чего вы? – спросил Ньюман однажды. – Вы у меня снимаете жилье, верно, а все ж таки я не тупарь! Или что? Думаете, я жду от… ответную любезность? Я знаю, вы денежки считаете.

– Не в этом дело, – отозвался Скол.

– А в чем? – Хассан качнулся, но устоял.

Скол помолчал.

– Какой смысл убегать от терапии, а потом одурманивать себя виски? С тем же успехом можно оставаться в Семье.

– А-а. Ну да, понятно. – Широколицый, с налитыми кровью глазами и курчавой бородой, Ньюман насупился. – Погодите. Вот поживете здесь, тогда узнаете. Поживете – узнаете. – Он развернулся и полез сквозь занавеску к себе. Невнятно забормотал. Рия, его жена, ответила что-то примирительно.

Почти все в доме пили, как Хассан. Всю ночь через стены раздавались громкие голоса, сердитые или радостные. В лифте и коридорах пахло виски, рыбой и призванным заглушить эти запахи сладким освежителем воздуха.

По вечерам, покончив с домашними делами, Скол и Лилия поднимались на крышу подышать свежим воздухом или читали за столом «Иммигранта» и книги, найденные в электричке или взятые в небольшой библиотеке Службы помощи иммигрантам. Иногда вместе с Ньюманами смотрели телевизор – спектакли про глупые разногласия в семьях местных, которые часто прерывались объявлениями о различных марках сигарет и гигиенических средствах. Время от времени транслировали речи генерала Констансы или главы церкви, Папы Климента – тревожные речи про нехватку продовольствия, пространства и ресурсов. Хассан, раздухарившись после виски, обычно выключал их, не дослушав; на Свободе, в отличие от Семьи, телевизор можно было включать и выключать по желанию.

Как-то в руднике, ближе к концу пятнадцатиминутного перерыва на обед, Скол подошел к загрузочному транспортеру, размышляя, действительно ли он не подлежит починке, и если нет нужной запчасти, то нельзя ли обойтись без нее или чем-нибудь заменить. Бригадир из местных спросил, что он делает. Скол объяснил, стараясь говорить предельно уважительно, но тот все равно разозлился.

– Гребаные железяки! Вы все считаете себя такими чертовски умными! – Схватился за пистолет. – На место! Если приспичило думать, сообрази лучше, как жрать поменьше!

Не все местные были такими. Владелец дома проникся симпатией к Сколу и Лилии и пообещал им отдельную комнату за пять долларов в неделю, как только что-нибудь освободится.

– Вы другим не чета. Те только пьют да разгуливают по коридорам нагишом. Я предпочту брать на несколько центов дешевле и иметь таких жильцов, как вы.

– Вообще-то иммигранты пьют не без причины, – заметил Скол.

– Знаю, знаю. Мы ужасно с вами обращаемся, готов первый под этим подписаться. И все-таки вы же пьете? И нагишом ходите?

– Спасибо, мистер Коршем, – сказала Лилия. – Мы будем очень благодарны, если вы найдете нам комнату.

Они болели «простудой» и «гриппом». Лилия потеряла место на швейной фабрике, но нашла даже лучше – на кухне ресторана местных, недалеко от дома. Как-то вечером в комнату нагрянули двое полицейских: проверяли документы и искали оружие. Показывая удостоверение личности, Хассан что-то проворчал, и они повалили его на пол и избили дубинками. Вспороли матрасы и разбили несколько тарелок.

У Лилии пропали «месячные», что свидетельствовало о беременности.

Однажды вечером на крыше Скол курил и смотрел на северо-восток, где в небе разливалось тускло-оранжевое зарево от комплекса по производству меди в ЕВР91766. Лилия, снимавшая с веревки сухое белье, подошла и обняла его одной рукой. Поцеловала в щеку, прижалась.

– Все не так плохо. Мы скопили двенадцать долларов, со дня на день переедем в отдельную комнату, и не успеешь оглянуться, как родится ребенок.

– Железяка.

– Нет. Ребенок.

– Отвратительно. Мерзкое, животное существование.

– Другого не дано. Лучше привыкать.

Скол не ответил, по-прежнему глядя на оранжевый отблеск в небе.

«Иммигрант на Свободе» еженедельно публиковал статьи о певцах, спортсменах и иногда ученых из пришлых, которые зарабатывали сорок-пятьдесят долларов в неделю, жили в хороших квартирах, вращались среди влиятельных просвещенных местных и надеялись на большее равенство между двумя лагерями в будущем. Скол читал статейки с презрением, полагая, что владельцы газеты таким образом утихомиривают и убаюкивают иммигрантов, а Лилия принимала все за чистую монету и верила, что их собственный жребий в конце концов тоже станет менее тяжким.

Однажды в октябре, когда они прожили на Свободе чуть больше полугода, появилась статья о художнике по имени Морган Ньюгейт, который прибыл из Евр восемь лет назад и теперь обитал в четырехкомнатных апартаментах в Нью-Мадриде. Его картины, одна из которых, изображавшая сцену Распятия, была недавно подарена Папе Клименту, приносили по целых сто баксов каждая. По словам газеты, он подписывал их литерой «А», по своему прозвищу «Аши».

– Иисус и Уэй! – произнес Скол.

– Что такое?

– Я с этим «Морганом Ньюгейтом» учился в академии. – Он показал ей статью. – Мы дружили. Его звали Карл. Помнишь, у меня в Инд было изображение лошади?

– Нет. – Она взяла газету.

– В общем, это он нарисовал. И всегда подписывался буквой «А» в кружочке.

Карл тогда назвал себя именно «Аши». Иисус и Уэй, значит, он тоже сбежал! «Сбежал», если можно так выразиться, на Свободу, в изолятор Уни. Но он хотя бы делает то, о чем всегда мечтал. Для него Свобода – действительно свобода.

– Ты должен ему позвонить, – сказала Лилия, не отрываясь от статьи.

– Хорошо.

Может, и нет. В самом деле, какой смысл звонить «Моргану Ньюгейту», который пишет всякие «Распятия» для Папы и уверяет братьев-иммигрантов, что жизнь с каждым днем становится лучше? Правда, не исключено, что он этого не говорил и газетчики наврали.

– Не «хорошо», а позвони. Он наверняка поможет тебе с работой.

– Да, наверное.

– В чем дело? Ты же хочешь другую работу?

– Звякну завтра по дороге в рудник.

Он не позвонил. Вонзал лопату в руду, поднимал, швырял, вонзал, поднимал, швырял… В драку их всех: пьющих железяк; железяк, которые верят в лучшее будущее; тупарей; безмозглую Семью; в драку Уни!

В воскресенье утром Лилия отправились с ним за два квартала, в дом, где внизу работал телефон, и, пока он листал изорванный вдрызг справочник, ждала рядом. Морган и Ньюгейт были очень распространенными среди иммигрантов именами, однако мало у кого из пришлых имелся телефон. Нашли только одного такого Моргана Ньюгейта, и проживал он в Нью-Мадриде.

Скол опустил три жетона и назвал номер. Экран был разбит, впрочем, какая разница – телефоны на Свободе давно уже не показывали картинку.

Ответила женщина. На вопрос, дома ли Морган, сказала, что да. Тишина затянулась, и Лилия, изучавшая в нескольких метрах рекламный плакат сани-спрея, подошла ближе.

– Его что, нет? – прошептала она.

– Алло! – произнес мужской голос.

– Морган Ньюгейт? – осведомился Скол.

– Да. С кем я говорю?

– Это Скол. Ли РМ, из Академии генетических наук.

Наступила пауза.

– Господи! Ли! Ты для меня запрашивал альбомы и уголь!

– Да. А еще сказал наставнику, что ты болен и нуждаешься в помощи.

– Верно, сказал, засранец! – рассмеялся Карл. – Вот так новости! Когда приехал?

– С полгода.

– В Нью-Мадриде?

– Польенсе.

– Что делаешь?

– Работаю на руднике.

– Иисус, какой отстой. – Карл помолчал. – Сущий ад, да?

– Да.

Он даже их словами говорит: «ад», «господи». Наверное, еще и молится.

– Жаль, что телефоны разбиты и нельзя на тебя посмотреть.

Скол вдруг устыдился своей враждебности. Рассказал Карлу про Лилию и будущего ребенка; Карл поведал, что в Семье был женат, однако сюда перебрался один. Не позволил Сколу поздравлять себя с творческими успехами.

– То, что я продаю, – ужасно. Миленькие тупарские дети. Но три дня в неделю пишу для души, так что жаловаться не на что. Слушай, Ли… нет, как там тебя? Скол? Слушай, Скол, надо встретиться. У меня есть мотоцикл, как-нибудь вечерком к вам заеду. Или… постой, ты в следующее воскресенье занят? В смысле, ты и твоя жена?

Лилия с нетерпением посмотрела на Скола.

– По-моему, нет. Не уверен.

– Ко мне придут друзья. И вы давайте, ладно? Около шести.

Лилия изо всех сил кивала, и Скол ответил:

– Постараемся.

– Обязательно приезжайте. – Карл продиктовал адрес. – Я рад, что ты сюда добрался. Все лучше, чем там, так ведь?

– Немного лучше.

– В общем, жду вас в воскресенье. Пока, брат.

– Пока. – Скол отключился.

– Мы поедем, да? – спросила Лилия.

– Ты представляешь, сколько стоит билет?

– О Скол…

– Ладно, ладно, поедем. Только я не приму никакой помощи. И ты не будешь о ней просить. Заруби себе на носу.

Всю неделю по вечерам Лилия приводила в порядок их лучшую одежду, отпарывала изношенные рукава от зеленого платья и ставила новую, менее заметную заплату ему на штанину.

Здание, на самой окраине нью-мадридского желез-тауна, находилось во вполне приличном состоянии, не хуже многих домов местных. В подъезде было чисто, почти не чувствовался запах виски, рыбы и освежителей, и лифт исправно работал.

В свежеоштукатуренной стене у двери Карла чернела кнопка: дверной звонок. Скол нажал. Ему, очевидно, было не по себе, и Лилия тронула его руку.

– Кто там? – раздался мужской голос.

– Скол Ньюмарк.

Щелкнул замок, дверь отворили, и Карл – тридцатипятилетний бородатый Карл с прежними сосредоточенными глазами – расплылся в улыбке и потряс руку Скола.

– Ли! Я уж думал, вы не придете!

– Нарвались на компанию дружественных тупарей.

– О Иисус. – Карл впустил их и запер дверь.

Скол представил Лилию.

– Здравствуйте, мистер Ньюгейт.

Карл, пожимая протянутую руку и глядя ей в лицо, произнес:

– Просто Аши. Здравствуй, Лилия.

– Здравствуй.

Карл повернулся к Сколу.

– Избили?

– Нет. Заставили прочесть «Клятву верности» и все такое.

– Ублюдки. Идем, угощу вас виски, и все забудется. – Он взял их под руки и провел через узкий коридор, сплошь увешанный картинами. – Отлично выглядишь, Скол.

– И ты. Аши.

Они улыбнулись.

– Семнадцать лет, брат, – сказал Карл-Аши.

В прокуренной комнате с коричневыми стенами разговаривали десять или двенадцать мужчин и женщин с сигаретами и бокалами в руках. При их появлении они смолкли и выжидательно повернулись.

– Знакомьтесь! Скол и Лилия. Мы со Сколом вместе учились в академии. Два худших генетика Семьи.

Присутствующие заулыбались, а Карл указывал на них по очереди и называл имена. Вито, Санни, Рия, Ларс… В основном иммигранты, бородатые мужчины и длинноволосые женщины с глазами и цветом кожи Семьи. Двое местных: бледная, очень прямая горбоносая женщина около пятидесяти, с золотым крестиком на черном платье, под которым, казалось, ничего не было («Джулия», – представил Карл, и она улыбнулась одними губами), и полная рыжая женщина помоложе в обтягивающем платье, отделанным серебристым бисером. Несколько человек могли быть и пришлыми, и аборигенами: сероглазый безбородый Боб, блондинка и молодой голубоглазый мужчина.

– Виски? Вино? – спросил Карл.

– Вино, пожалуйста.

Столик был уставлен бутылками и тарелками с одним или двумя ломтиками сыра и мяса. Тут же лежали сигареты и спички. Стопку салфеток прижимало сувенирное пресс-папье. Скол взял его в руки: АВС21989. Показал Лилии. Та улыбнулась.

– Ностальгия? – осведомился Карл, наливая вино.

– Да нет, – ответил он и положил пресс-папье на место.

– Что будешь пить?

– Виски.

Подошла, улыбаясь, рыжеволосая в серебристом платье, с бокалом в унизанной кольцами руке.

– Милочка, вы просто прелесть, – сказала она Лилии и добавила, обращаясь к Сколу: – Я считаю, вы все красивые. Может, в Семье нет свободы, но в смысле внешности она далеко впереди. Чего бы я только не дала, чтобы стать худой, смуглой и иметь такие глаза.

Она болтала дальше – про разумное отношение Семьи к сексу, – и Скол обнаружил, что стоит с бокалом и слушает, а Карл и Лилия разговаривают с кем-то еще. У рыжей вдоль век тянулись черные линии, зрительно продляя глаза.

– Вы намного более открытые, в сексуальном смысле. Вы получаете больше удовольствия…

Тут к его собеседнице подошла одна из иммигранток.

– А Хайнца разве не будет, Мардж?

– Он в Пальме, – повернулась к ней рыжая. – Обрушилось крыло отеля.

– Прошу прощения, – произнес Скол и отошел.

Он направился в другой конец комнаты, кивнул сидящим и отпил виски, разглядывая картину на стене, – коричневые и красные мазки на белом фоне. Виски на вкус лучше, чем у Хассана, не такой горький и обжигающий. Картина примитивна. Интересно потаращиться несколько мгновений, но никакой связи с действительностью. В нижнем углу характерная для Карла (нет, Аши!) «А» в кружочке. Любопытно: это одно из плохих полотен на продажу или, поскольку висит в гостиной, работа «для души», о которой он говорил с таким удовлетворением? Неужели Карл больше не пишет прекрасных мужчин и женщин без браслетов, как когда-то в академии?

Скол повернулся к соседям: трое мужчин и женщина, все иммигранты. Говорили о мебели. Послушал несколько минут, прикладываясь к виски, и отошел.

Лилия подсела к горбоносой Джулии. Они курили и разговаривали, точнее, Джулия говорила, а Лилия слушала.

Скол вернулся к столу и налил себе еще. Зажег сигарету.

Ему представился мужчина по имени Ларс, директор школы для детей иммигрантов в Нью-Мадриде. Его привезли на Свободу ребенком, и он прожил на острове сорок два года.

Подошел Аши, ведя за руку Лилию.

– Пойдем, покажу мастерскую, Скол.

Они вышли из гостиной в коридор с картинами.

– Знаешь, с кем ты сейчас разговаривала? – спросил Карл.

– С Джулией.

– С Джулией Констанса, двоюродной сестрой генерала. Терпеть его не может. Одна из учредителей Службы помощи иммигрантам.

Мастерская была просторной и светлой. На одном мольберте стояло незаконченное изображение местной женщины с котенком, на другом – сине-зеленая мазня. Вдоль стен – еще полотна: оранжево-коричневые, сине-лиловые, черно-фиолетовые, оранжево-красные…

Карл объяснил, чего добивается, указывая на особенности композиции, контрастность и тонкие оттенки цвета.

Скол отвернулся и пил виски.

– Эй вы, железяки! – сказал он достаточно громко, чтобы его слышали. – Хватит трепаться про мебель. Послушайте минуту! Знаете, что нам надо? Драться! Это я не ругаюсь. Драться в буквальном смысле. Драться с Уни! Потому что во всем виноват Уни! В том, что тупари такие, как есть, потому что им не хватает пищи, пространства, связи с внешним миром; в том, что чучела такие, потому что их одурманивают ЛПК и накачивают транквилизаторами; в том, что мы такие, потому что Уни согнал нас сюда, чтобы не мешали! Виноват Уни – он заморозил мир, чтобы ничего не менялось. Нужно бороться! Оторвать от стула свою глупую избитую задницу и драться!

Аши улыбнулся и потрепал его по щеке.

– Брат, ты маленько перебрал. Слышишь меня, Скол?

Конечно, он перебрал, конечно, конечно! Но алкоголь не отупил, а освободил. Дал волю всему, что копилось долгие месяцы. Виски – это здорово! Виски – это восхитительно!

Он отвел руку Аши.

– Я в порядке. Я понимаю, что говорю. – Посмотрел по сторонам на оборачивающихся с улыбкой гостей. – Нельзя смиряться, нельзя приспосабливаться к тюрьме! Аши, ты рисовал товарищей без браслетов, таких красивых! А теперь – какие-то цвета, просто мазня!

Его пытались усадить, Аши с одной стороны, взволнованная и смущенная Лилия – с другой.

– И ты тоже, любимая. Смиряешься, приспосабливаешься.

Он сел, потому что так было легче и удобнее, можно развалиться.

– Нужно драться, а не приспосабливаться. Драться, драться, драться! Драться надо, – сказал он сидящему рядом сероглазому безбородому мужчине.

– Господи, до чего же ты прав! – ответил тот. – Полностью с тобой согласен! Бороться с Уни! С чего начнем? Поплывем на лодках, прихватив до кучи армию? Но море, возможно, отслеживают со спутника, и нас будут поджидать врачи с ЛПК. У меня идея получше: возьмем самолет – говорят, на острове есть один, который даже может летать, – и…

– Боб, не дразни, – произнес кто-то. – Он новенький.

– Оно и видно, – отозвался мужчина и встал.

– Есть какой-то способ, есть. Должен быть.

Скол подумал о море и острове. Мысли путались.

На место мужчины села Лилия. Взяла его за руку.

– Нужно бороться, – сказал он ей.

– Знаю, знаю, – грустно поглядела она.

Аши поднес к его губам теплую чашку.

– Это кофе. Выпей.

Кофе был очень горячим и крепким; он сделал глоток и оттолкнул.

– Производство меди. В 91766. Ее же как-то доставляют на берег. Значит, есть суда или баржи. Можно…

– Все это уже было, – перебил Аши.

Скол посмотрел, думая, что он шутит, смеется над ним, как тот сероглазый без бороды.

– Все, что ты говоришь, о чем думаешь – «драться с Уни», – говорено-переговорено. Пытались раз десять. – Он снова поднес к его губам кофе. – Выпей еще.

Скол отстранил чашку, потряс головой.

– Неправда.

– Правда, брат. Давай, выпей…

– Неправда!

– Правда, – подала голос женщина на другом конце комнаты. – Правда.

Джулия. Джулия, кузина генерала.

– Каждые пять-шесть лет группа тебе подобных – иногда всего два-три человека – отправляется взрывать Уникомп. На лодках, субмаринах, на постройку которых уходят годы; на тех самых баржах. Они берут с собой оружие, взрывчатку, противогазы, химические бомбы, приборы. У них есть план, который, конечно же, сработает. И они никогда не возвращаются. Я финансировала две последние экспедиции и теперь содержу семьи их участников, так что я знаю, о чем говорю. Надеюсь, ты достаточно трезв, чтобы понять это и избавить себя от бесполезных мук. Принять и приспособиться – единственное, что можно сделать. Будь благодарен за то, что имеешь: красавица жена, ребенок и немного свободы, которой в будущем, мы надеемся, станет больше. Добавлю, пожалуй, что ни при каких обстоятельствах впредь не стану финансировать подобные предприятия. Я не так богата, как некоторым кажется.

Горбоносая Джулия смотрела на него своими маленькими черными глазами.

– Они никогда не возвращаются, – продолжил Аши. – Может быть, добираются до берега, может, до 001. Может быть, даже проникают в купол. Но не более, потому что они пропадают, все до единого. А Уни исправно работает.

Скол снова взглянул на Джулию.

– Мужчины и женщины, точно такие же, как ты. Сколько я себя помню, – добавила она.

Он посмотрел на Лилию. Она с состраданием сжала ему руку.

Аши протянул чашку. Скол отстранил его руку и покачал головой.

– Не надо кофе.

Он сидел без движения. На лбу внезапно выступила испарина, он наклонился, и его стало рвать.

Скол лежал в постели рядом со спящей Лилией. За занавеской на другой половине храпел Хассан. Во рту было кисло, и он вспомнил, как его тошнило. Иисус и Уэй! Да еще на ковер – первый за полгода!

В памяти всплыли слова той женщины, Джулии, и Карла, то есть Аши.

Скол еще полежал, потом встал и на цыпочках прошел за занавеску мимо спящих Ньюманов. Попил воды и, не желая тащиться в другой конец коридора, тихо помочился в раковину и тщательно смыл.

Лег на спину рядом с Лилией и натянул одеяло. Снова стало нехорошо, голова гудела. Он закрыл глаза, подышал какое-то время медленно и неглубоко, и дурнота прошла.

Не открывая глаз, размышлял.

Через четверть часа затрезвонил будильник Хассана. Лилия повернулась. Он погладил ее по голове.

– Как ты? – спросила она, садясь.

– Вроде ничего.

Зажегся свет, они сощурились. Хассан вставал, кряхтя, зевая и пуская газы.

– Поднимайся, Рия. Гиги, пора вставать!

Скол лежал на спине, касаясь рукой щеки Лилии.

– Прости, моя дорогая. Я сегодня позвоню ему и извинюсь.

Она взяла его руку и дотронулась до нее губами.

– Ты не мог иначе. Он понял.

– Попрошу его помочь с работой.

В ее взгляде мелькнуло удивление.

– Вся дурь из меня выветрилась, начисто. Как виски. Стану работящим и радостным железякой. Смирюсь и приспособлюсь. И когда-нибудь у нас будет квартира больше, чем у Аши.

– Такой мне не надо. А вот если бы две комнаты…

– Обязательно. Через два года. Две комнаты за два года. Обещаю.

Она улыбнулась.

– По-моему, надо переехать в Нью-Мадрид, поближе к богатым друзьям. Этот Ларс руководит школой. Ты знала? Вдруг ты сможешь там преподавать. И ребенок, когда подрастет, будет туда ходить.

– Что я могу преподавать?

– Что-нибудь. Не знаю. – Скол опустил руку ей на грудь. – Например, как отращивать такие красивые грудки.

– Надо одеваться, – улыбнулась она.

– Пропустим завтрак. – Он потянул ее вниз и накрыл своим телом, обнимая и целуя.

– Лилия! – позвала Рия. – Как вчера прошло?

Лилия высвободила рот.

– Потом расскажу!

Идя по туннелю в шахту, он вспомнил Уни и туннель дедушки Яна, по которому спускали блоки памяти.

Замер на месте.

Туннель, по которому спускали настоящие блоки памяти. А наверху муляжи, розовые и оранжевые кубики, к которым попадаешь через купол на лифте, и все думают, что это и есть Уни. Все, включая – а как иначе?! – мужчин и женщин, которые в прошлом отправлялись его взрывать. А Уни, настоящий Уни – на нижних этажах, и добраться к нему можно по туннелю дедушки Яна с той стороны Пика Любви.

Он никуда не делся – может быть, вход закрыт или даже замурован метровым слоем бетона, и все же он существует. Никто, тем более рациональный компьютер, не станет заделывать туннель целиком. И дедушка Ян говорил про место для новых блоков памяти, а значит, туннель еще понадобится.

Туннель в Уни.

За Пиком Любви.

Имея хорошие карты, человек с головой наверняка сможет рассчитать его точное или почти точное местоположение.

– Эй ты там! Пошевеливайся!

Скол торопливо зашагал вперед, все думая, думая…

Туннель.