Полк готовился к учению. В батальонах и ротах, в штабах и службах шла напряженная работа: проверяли и ремонтировали технику, готовили штабные документы, старшины получали для личного состава снаряжение и спецобмундирование, обеспечивающие части пополняли склады горючим, боеприпасами. Времени оставалось мало, и люди спешили.

Командир третьего батальона майор Мышкин обеспокоенно ходил по мастерским, поторапливая с ремонтом танков. Его батальон два дня тому назад вернулся с полигона, и теперь надо было в оставшиеся дни осмотреть технику, выполнить регламентные и ремонтные работы. Другие батальоны отстрелялись раньше и уже больше недели готовились к учению. Полигон после этого вдруг закрыли на ремонт мишеней, батальон Мышкина отстреляться не успел. Мышкин настойчиво убеждал в штабе, чтобы ему спланировали выполнение упражнений в период учений, а не срывали подготовку матчасти, но к его голосу в штабе не прислушались, сказали: «План есть план. Выполняйте».

Негодуя и обвиняя штабистов в формализме, Мышкин вывел батальон на полигон.

Тут у него произошла очередная стычка с офицером штаба, правда, уже по другому поводу.

Собрав командиров рот, Мышкин объяснил им, что экипажи танков будут стрелять по мишеням, установленным на волокуши, которые будут буксировать тягачи. Этим создавались реальные условия для стрельбы.

Офицер штаба молча выслушал его указания командирам рот, потом отозвал Мышкина в сторонку, приятельски обняв за плечи, сказал:

– Ну зачем тебе эти волокуши, Олег Григорьевич? Двойку хочешь схлопотать? Выполняй, как все, не мудрствуй лукаво. Пусть буксируют мишени по рельсам. Просто, привычно, легко. И пятерка, считай, у тебя в кармане. Вот, держи, – и он подал ему листы бумаги, на которых было нарисовано положение прицельной марки и точки прицеливания на контуре мишени с разных дистанций. – Раздай экипажам, пусть изучат.

Выслушав его, Мышкин, обычно тихий и спокойный, тут вдруг вскипел, обозвал офицера очковтирателем, разорвал и выбросил его шпаргалки.

– Завалить стрельбы хочешь? Полк подвести? – нахохлился офицер штаба. – Схватишь двойку, Кочаров тебе не простит, учти.

– Не угрожай… – огрызнулся Мышкин.

– Я не угрожаю, а предупреждаю… Я получил указания от полковника Кочарова лично, чтобы у вас тут все было в ажуре. Понял? В ажуре!

– Будем стрелять так, как я сказал. – Мышкин круто повернулся, подошел к ротным, которые с интересом наблюдали за спором двух майоров, бросил им: – Действуйте, как условились. И никаких упрощений, поблажек.

Ротные знали, что Мышкин от принятого им решения теперь не отступит, переглянулись между собой, пожали плечами, разошлись по ротам.

Стрелять по мишеням на волокушах, когда они, повторяя рельеф местности, двигаются по грунту неравномерно, то быстро скатываясь по склону вниз, то медленно поднимаясь в гору, гораздо сложнее и труднее, чем по мишеням, двигающимся прямолинейно и равномерно по рельсам. Ротные хорошо это понимали и поэтому заволновались: стрельба по мишеням на волокушах требовала от экипажей большой сноровки и высокого мастерства.

Офицер штаба, обидевшись на комбата, уехал на пункт управления огнем, где и пробыл до конца стрельб.

По итогам стрельб две роты получили оценку «хорошо», одна – «удовлетворительно».

– А могли бы все роты получить пятерки! – не без ехидства заметил штабной офицер, когда они возвращались в гарнизон, на что комбат спокойно ответил:

– Мне не нужны липовые пятерки. Мне нужны хорошо обученные, тактически грамотные танкисты. Я их готовлю не для парада, для боя. А в бою танки противника по рельсам ходить не будут.

– Прикажете так и доложить командиру полка? – посмотрел штабист строго.

– Да, так и доложите…

В мастерских Мышкин во все вникал сам. Звонил на склад, просил запчасти, которых всегда отпускали мало, и их не хватало. Осматривал танки, проверял спецодежду и оружие. О готовности батальона к учению он должен был доложить еще в четверг, однако вот уже заканчивалась пятница, а несколько танков были неисправны, и требовалось два-три дня, чтобы привести их в порядок.

«Разрешит ли Кочаров работать в субботу и в воскресенье? – раздумывал он, выходя из мастерской. – Выходные есть выходные. Люди тоже должны отдохнуть, особенно перед учением».

Мышкин сам не любил привлекать людей к работе в выходные дни и осуждал тех, кто это делал иногда без особой надобности, а просто, как некоторые шутили, «чтобы служба не казалась медом».

Обращаться к Кочарову с такой просьбой он не захотел, хотя и был уверен, что тот разрешит. Не хотелось обращаться Мышкину по другой причине: не сложились у него с ним отношения. Он чувствовал, что Кочаров к нему излишне придирчив, распекает порой за такую мелочь, на которую можно было бы указать спокойно, без нажима. Неодобрительно относился Кочаров и к некоторым его методам подготовки танкистов, называя это очередным «чудачеством Мышкина».

В курилке Мышкин увидел танкистов. Они только что вышли покурить, и командир танка сержант Краснов предупреждал их:

– На перекур – пять минут.

Молодой солдат, с широким восточным лицом, недовольно сморщил лоб:

– Мало, командир. Десять давай.

– Хватит, Искендеров, накуришься. Столько работы! – ответил ему сержант, смахивая с комбинезона прилипший комочек глины.

Но тут другой солдат, невысокого роста, загорелый, с черной полоской кавказских усов, незаметно подмигнув Искендерову и потушив ироническую улыбку, заметил:

– Работа не ишак, в горы не уйдет.

– Верно, Матисян, – подхватил Искендеров. – Мал-мал отдохнуть надо. В запасе у нас вся ночь.

– Ночью положено спать, Камал, – сладко зевнул Матисян.

– Разговорчики! Положено, не положено… – беззлобно оборвал их Краснов. – Комиссия из Москвы приехала. Надо, чтобы в парке блестело все, и танки были на ходу. А вам лишь бы поспать да покурить…

Рослый, худой ефрейтор Лацис, с виду тихий, застенчивый, пригладив рукой светлые волосы, добавил:

– Говорят, такие дотошные! Накопают…

По дороге мимо парка шли строем солдаты, пели песню. Матисян завистливо посмотрел им вслед, вздохнул:

– Ребята в кино пошли, а мы в парке загораем.

Краснов промолчал, он и сам собирался в кино, где условился встретиться с девушкой, да, видно, не придется.

«Что поделаешь? Служба есть служба. Похоже, с танками провозимся и сегодня, и завтра», – подумал он.

– И все из-за тебя, долговязый Ян! – услышал Краснов голос Матисяна, будто тот прочитал его мысли.

Лацис поднял белесые глаза.

– Почему из-за меня? Двигатель забарахлил…

– Двигатель забарахлил! – угрюмо скривил губы Матисян.

– А если двигатель скиснет во время учений? Тогда что? Танк на себе тащить? – с удивлением посмотрел на него Лацис.

Матисян недовольно махнул рукой, а Искендеров глухо проворчал:

– Оставь его, Арам. Это же фанатик. Разреши – он и койка своя в танк поставит, спать там будет. Спорить с ним, что дым решетом из кишлака носить, – и, довольный своей шуткой, тихо засмеялся.

Неподалеку от них находился стенд передовиков учебы. Искендеров, кивнув на стенд, не без ехидства заметил:

– Завидую. Почет, уважение… А тебя, Лацис, почему-то там не вижу?

– Если бы не фокусы Матисяна, мог и наш экипаж там красоваться, – проговорил Лацис, вытаскивая из пачки сигарету.

Матисян вспылил, в глазах запрыгали злые огоньки.

– Опять Матисян! Что я тебе, соли на язык насыпал? Какие мои фокусы?

– А в самоволку бегал? Пять суток за это получал?

– Вай, вай! Вспомнил! – вскинул к небу руки Матисян. – Когда это было? Еще зимой, по первому снегу.

– Мы-то забыли, да начальство не забывает, – подал голос Краснов, прислушиваясь к спору солдат.

Матисян сдвинул густые черные брови:

– Один раз ходил, а шуму…

– Шуметь у нас умеют… – многозначительно произнес Искендеров.

Лацису не по душе была изворотливость Матисяна, уж кто-кто, а он-то, Лацис, знает, сколько раз ходил Матисян в самоволку, койки в казарме рядом стоят, поэтому сказал:

– Один раз засекли. Бегал больше. Я-то знаю…

Краснов возмущенно передернул плечами. «Оказывается, Матисян обманывает, ходит в самоволку, а я, их командир, ничего об этом не знаю. Лацис тоже хорош! Знает и молчит». Повернувшись к Лацису, строго спросил:

– А почему скрывал?

Лацис растерялся, проговорил в сторону:

– Каждый раз слово нам давал, что это последний раз. Верили ему.

– И ты, выходит, знал? – обратился Краснов к Искендерову.

Тот опустил глаза:

– Мал-мал знал…

«Мал-мал знал… – мысленно передразнил его Краснов, досадуя все больше и больше. – Ну и экипаж подобрался!» А вслух сказал:

– Ох, добегаешься, Матисян! Схлопочешь гауптвахту на всю катушку. Это в лучшем случае, а то и в дисбат угодишь, понял?

Не ожидая, что спор о танке переметнется на него и примет такой оборот, Матисян решил свести разговор к шутке:

– Ну было… Если бы вы ее видели! Джоконда! А улыбка… А глаза… Голубые-голубые… Попробуй тут усиди…

Искендеров насмешливо вытянул голову, закатил глаза, печальным голосом произнес:

– Ты тоже хорош! Наводчик называется, – улыбнулся Лацис. – Раз – в цель, два – мимо.

Искендеров недовольно замахал руками:

– Давай-давай, наводи критика. Язык твоя без костей… – Потом набросился сам: – А ты как танк водишь? Мотаешь туда-сюда… Как черт по мостовой… А я в цель попадай, да?

– Это тебе не асфальт. Поле… Ямы, ухабы… – угрюмо проговорил Лацис.

– А ты возьми, да притормози, когда моя стреляет, – не унимался Искендеров.

– Правильно, – подхватил Краснов, – и мишень на ствол повесь. Тогда он наверняка попадет.

Искендеров в сердцах бросил окурок, обидчиво произнес:

– Не сразу – снайпер. Первый год служим. На что Краснов сказал, вставая с лавки:

– Срок службы у нас, Искендеров, маловат. Некогда бабочек ловить. Срок службы два года, боеготовность – всегда. Понял?

Возможно, их перепалка продолжалась бы и дольше, но к ним подошел, вытирая ветошью руки, командир взвода лейтенант Карпунин.

Все встали.

– Перекур не затянули?

– Заканчиваем, товарищ лейтенант, – доложил Краснов, эффектно выбросив к пилотке руку.

– Пора за дело.

Искендеров удрученно проговорил:

– Куда спешить, товарищ лейтенант? Впереди у нас ночь…

Это насторожило Сергея.

«Разговор тут, видно, был серьезный», – подумал он и осторожно заметил:

– Ночью положено спать, товарищ Искендеров. Матисян будто только этого и ждал, встрепенулся, засветился весь, глянул на Краснова.

– Слышал? Ночью положено спать! – и обратился к взводному: – Товарищ лейтенант, а как быть, если… завтра вот так надо в увольнение? – провел он ребром ладони по шее.

Краснов не сдержался:

– Кто о чем, Матисян о свидании.

А тот горячился:

– Да ведь суббота! Ждешь ее, ждешь…

Тут вмешался в разговор Искендеров. Прищурив глаза, спросил:

– А если отличимся на учении, отпуск нам будет, да? Пряча улыбку, Сергей укоризненно покачал головой:

– Сразу и отпуск?

– Дома больше года не был. Закроешь глаза… и степь… степь… Хлеба колышутся. День иди – степь… Месяц иди – степь… – мечтательно вспоминал Искендеров.

Его широкое, скуластое лицо было взволнованно-трогательным, будто он и в самом деле шел по обширным, без конца и края, казахстанским степям, где золотисто переливались спелые хлеба, где озорно гулял сухой степной ветер, путаясь и слабея в тучных травах.

Сергея радовала привязанность Искендерова к местам, где родился и вырос, где впервые познал счастье труда, почувствовал терпкий запах собранного спелого зерна. Он представил безбрежные степи, о которых так взволнованно говорил солдат, спелые хлеба, работающих людей, и ему вдруг почудился тот сытный, неповторимый запах свежеиспеченного хлеба, которым угощала его в те далекие трудные военные годы мать…

Заметив на лице комвзвода печаль и зная, что его родители погибли в войну, Искендеров пригласил его к себе на родину:

– Товарищ лейтенант, приезжайте к нам. Моя отец, мать так будут рады…

И столько было в его голосе искренней непосредственности, надежды, что Сергей не выдержал, сказал:

– А что? Возьму и приеду… в отпуск.

– Приезжайте. Я тоже буду рад…

Глядя на застенчиво улыбающегося солдата, Сергей мысленно представил себе встречу родителей с сыном, рассматривающих его военную форму, знаки воинской доблести на груди, окрепшую за время службы статную фигуру, и почувствовал, как у самого теплой волной обдало сердце. А Искендеров все стоял, выжидательно посматривая на лейтенанта. Добродушная улыбка блуждала по его смуглому лицу.

– Товарищ лейтенант, – обратился Краснов. – Разрешите нам в мастерские?

Сергей встрепенулся, поспешно ответил:

– Да-да, пожалуйста…

Танкисты гуськом потянулись к воротам парка. Сергей хорошо знал этих ребят. Вместе с ними не раз совершал дальние походы, участвовал в учениях, выполнял упражнения на танкодроме и полигоне.

Экипаж действовал всегда слаженно, но им не хватало пока еще той сноровки и четкости, которые граничат с мастерством высокого класса. Он понимал, это приходит не сразу, для этого требуется время, тренировки. Но то, что мастерство к ним придет, в этом он был уверен. Его лишь беспокоило поведение Матисяна. Будучи по характеру вспыльчивым, горячим, правильно понимая требования воинских уставов, он не всегда их строго выполнял. Были у него случаи и опоздания из увольнения, и пререкания с младшими командирами, и даже самовольные отлучки. Его увещевали, обсуждали на собрании, наказывали, но все это как-то не особенно на него действовало. Тогда комсомольцы решили написать на завод, где он работал до армии. Кто-то сказал ему об этом, и тут надо было видеть, как он шумел, ругался, упрекал всех в черствости, жестокости, однако после этого поведение его заметно изменилось, и последние два месяца замечаний он не имел.

Сергей подошел к стенду передовиков полка.

Некоторые фотокарточки пожелтели, подписи под ними поблекли.

«Какая небрежность, халатность… – осуждающе покачал он головой. – Не могут привести стенд в порядок…» Его размышления прервал знакомый женский голос:

– Собой любуешься, лейтенант?

Повернувшись, Сергей увидел Зину, машинистку штаба. Она была в белой юбке, в красном, с синими цветами, батнике, как всегда, выглядела эффектно.

– И собой любуюсь, и другими, – ответил он нехотя.

– Не туда смотришь, Карпунин… – протяжно и загадочно произнесла она. – За Катей приглядывай… Отобьют.

– Не отобьют… – скупо улыбнулся он, зная ее способность на всякие розыгрыши.

Зина кокетливо повела глазами:

– Скажите, пожалуйста, какой уверенный!

– Да уж такой вот уверенный, – ответил он, а сам подумал: «Куда она клонит?»

– В Сочи собирается, – щебетала Зина.

– С какой стати?

– Ну и наивный ты, Сергей. А еще – передовой офицер! – Она сделала паузу, потом подчеркнуто добавила: – К композитору. Такие письма шлет. Сам понимаешь… Музыка… Море… Нежный шепот волны… Эх ты, танкист… «Броня крепка, и танки наши быстры…» – Зина как-то неестественно рассмеялась, пошла своей мягкой, плавной походкой.

Сбитый с толку, Сергей растерянно смотрел ей вслед.

«Может, догнать, расспросить подробнее?»

Сначала ему казалось, что Зина шутит, но под конец разговора смутная тревога стала заползать в сердце.

«А если это правда? И меня, как мальчишку, водят за нос?.. Но откуда она знает? Неужели рассказала Катя? – Его бросило в жар. – Да-да… Она сама говорила про письма какого-то композитора. Но я тогда не придал этому значения. Оказывается, все это серьезно…»

Он стоял у стенда, опустив голову, вяло разминал сигарету. Из ворот мастерских вышли Кочаров и Растокин.

Увидев Сергея, Кочаров как бы мимоходом заметил:

– А вот и сын твой, – и, подойдя ближе, с еле уловимой раздражительностью добавил: – Все батальоны давно уже доложили о готовности к учению, а у них еще аврал. Ох, этот третий батальон!

Сергей, несколько смущенный неожиданным появлением командира полка, подобрался, поправил фуражку:

– Заканчиваем и мы, товарищ полковник. Кочаров усмехнулся:

– Заканчиваем… Успокоил… В других батальонах солдаты кино смотрят, офицеры дома с семьями, парки давно на замках, а вы с Мышкиным все тянете.

– Мы делаем на совесть.

Кочаров посмотрел на него тяжело и устало.

– Вы делаете на совесть, а другие комбаты, по-вашему, пыль в глаза пускают?

Сергею не хотелось объясняться с Кочаровым, да и настроение у него было, как говорят, не дискуссионное, но раз командир сам вынудил его на откровенность, то он высказал ему все, что думал и знал:

– Были во втором батальоне, видели… Техосмотр танков делали… Они – у нас, мы – у них.

– Ну и что?

– Восемь танков «выбили» у них.

– Как выбили? – повысил голос Кочаров.

– Забраковали. Дефектов много нашли.

– К мелочам придирались?

– Как положено, по инструкции.

– А сколько они у вас «выбили»?

– Только два…

Озадаченный этим разговором, Кочаров как-то сразу приутих.

– Поляков мне не докладывал, – сказал он и, повернувшись к Растокину, пояснил: – Это комбат второго.

А Сергей, уязвленный несправедливыми, как ему казалось, нападками командира на батальон, продолжал уже с нескрываемой иронией:

– Видно, неудобно, товарищ полковник, докладывать при таком конфузе. Все-таки передовики наши, маяки.

Кочаров уловил и эту иронию комвзвода, и лукавинки в глазах, но не стал его «вразумлять» в присутствии Растокина, а лишь пожалел о том, что не зашел в парк к Полякову, не убедился во всем сам.

«Но как Поляков мог доложить о готовности батальона, если восемь танков неисправны? А может, все это выдумки лейтенанта? Поляковым займусь позже, а сейчас надо вызвать Мышкина», – решил он.

Растокин тем временем стоял у стенда, делая вид, что их деловой разговор его мало интересует.

– Где ваш командир? – услышал он голос Кочарова.

– В мастерской, товарищ полковник, – ответил Сергей.

– Вызовите ко мне.

Растокин оглянулся и увидел, как вскинул Сергей к виску руку, сказал: «Есть!», быстро зашагал в мастерские.

– Хороший офицер… – после некоторого молчания заговорил Кочаров.

– За Сергея я спокоен, – отозвался Растокин. – Парень толковый. Прикипел я к нему, как к родному… В детдоме разыскал. Жена Карпунина тоже погибла. Под бомбежку попала. Его в детдом определили. Там и нашел.

– Фамилию решил не менять на свою?

– Пусть носит фамилию отца. – Растокин на секунду умолк, преодолевая подступивший к горлу шершавый ком, потом добавил: – Продолжает род, Карпуниных.

Несмотря на вечер, было все еще душно, весь день палило солнце. Кочаров вытер платком лицо, настороженно покосился на Растокина. Все эти дни, как приехал Растокин, его угнетала какая-то неопределенность, недосказанность, будто они оба боятся того разговора, который непременно должен состояться, и они его сами сознательно оттягивают. Но сейчас он понял, этого разговора не избежать, начал первым.

– Хочу поговорить с тобой, Валентин, о Марине… – сказал и запнулся.

«Зачем я об этом? Не глупо ли вспоминать прошлое, спустя столько лет?»

Растокин будто угадал его сомнения, проговорил:

– Стоит ли, Максим, ворошить прошлое? Я рад, что у вас все хорошо.

– Живем дружно… Хотя, скажу, характер у меня ершистый… – На его лице показалась и тут же погасла грустная улыбка. – И все-таки я чувствую перед тобой вину… Она была твоей невестой…

– Ты тут не причем. Война… – Растокин вытащил из кармана трубку, стал набивать табаком. Пальцы его от волнения слегка дрожали, табак сыпался мимо трубки.

– Я очень хочу, Валентин, чтобы между нами были прежние добрые отношения.

– Я тоже… – Растокин, наконец, набил трубку, раскурил ее от спички, сделал несколько глубоких затяжек.

К ним подошел Мышкин, в рабочем комбинезоне, фуражке. Доложил:

– Товарищ полковник, командир третьего батальона майор Мышкин по вашему приказанию прибыл!

Кочаров нехотя подал ему руку.

– Ну, когда это кончится, товарищ Мышкин? Люди отдыхать должны, а вы их в парке держите.

Мышкин замялся, не ожидая такого начала.

– Не всех держим в парке, товарищ полковник. Основная масса солдат, офицеров отдыхает.

– А эти, что в парке? Разве им отдых не нужен?

– Тоже нужен… Но есть дела… – Мышкин пожалел, что обратился тогда за разрешением работать в выходные не к Кочарову, а к его заму, и теперь вот получает внушение.

А Кочаров наседал:

– Понимаю, что надо. Не понимаю, почему ремонт затянули?

– Времени не было, с полигона недавно вернулись. Да и с запчастями туго. Пока пробили, достали…

– Пробили, достали… – перебил его Кочаров. – Жаргон у вас какой-то «торгашеский». Ко мне бы обратились.

Мышкин растерянно развел руками:

– Да все обещали подвезти с базы…

– Хитрите, Мышкин, – погрозил ему пальцем Кочаров. – Мне докладывают, запасы создаете?

«Откуда он знает? – затревожился Мышкин. – А если прикажет сдать все на склад?» И решил отделаться шуткой:

– Да ведь запас ногу не давит, товарищ полковник… Но Кочаров не смягчился, насупился еще больше:

– Прибаутками отшучиваетесь? А скажите мне, веселый командир, что вы делали у Полякова?

– Профилактический осмотр танков… – неуверенно ответил Мышкин, не понимая, куда он клонит.

– И что же показал этот профилактический осмотр?

– Наше мнение такое, товарищ полковник: плохо у них с танками…

– Вот даже как!. Батальон отличный, а с техникой плохо?

– Говорю то, что есть, – пожал плечами Мышкин, будто он виноват в том, что у Полякова плохо с танками. – С виду шик, блеск… А копнули как следует – столько дефектов обнаружили.

– Проверю… – недовольно проговорил Кочаров, все еще не веря в то, что услышал от Мышкина. – Поляков – командир опытный. А про себя подумал: «Завидуешь Полякову, что держит первое место в полку, вот и сочиняешь про него небылицы». И пристально посмотрел на Мышкина.

– Если бы свои танки так смотрели!

– Мы и свои так смотрим, товарищ полковник.

Мышкин знал, что командиру полка такой доклад не по душе, что всякий негативный разговор о Полякове, к которому Кочаров имел почему-то особое расположение, вызывает в нем раздражение, внутренний протест, будто Полякова и в самом деле хотят незаслуженно очернить, унизить.

– Когда доложите о готовности к учению? – спросил Кочаров строго.

– Осталось два танка. Разрешите работать и завтра?

– Разрешаю. Учтите, состояние танков проверю сам. Мышкин обрадованно сказал: «Есть!», мешковато повернулся кругом, зашагал в парк.

Растокин в их разговор не вмешивался, но, когда комбат ушел, он как бы мимоходом обронил:

– Заботливый, видно, командир.

– Заботливый… – вяло согласился Кочаров и тут же поправился. – Но уж очень медлительный. Копается, копается…

– Глубоко копает – может, поэтому?

– Расторопности маловато, – досадливо махнул рукой Кочаров. – Больше инженер, чем командир. Только и знает: запчасти, техника…

– А что ж тут плохого? – возразил Растокин. – Командир должен знать технику не хуже инженера.

– Валентин Степанович, дорогой мой человек, командир есть командир. Дана власть, требуй с подчиненных, руководи, да так, чтобы тебя видно было и слышно. А он демагогию развел: запчастей нет, пока пробили, достали… Ему бы хозяйственником быть, не командиром.

За свою долгую службу Растокин повидал немало командиров, поэтому имел полное основание сказать ему:

– Видишь ли, Максим, есть разные люди… Одни работают без шума, без позы, дело свое делают добротно, основательно, крепко. А другие – больше бьют на эффект, на показ. Таких мало, но есть. Эти «показухины» рано или поздно все равно провалят дело. Хотя бывает, и в пример их ставят, даже по службе выдвигают, пока, конечно, не поймут, что они из себя представляют на самом деле.

Эти рассуждения Растокина насторожили Кочарова. Да и его тон, взгляд, будто пронизывающий насквозь, безадресные, но колкие намеки, вызвали раздражение, внутренний протест. По докладам своих подчиненных он уже знал, что Растокин и приехавшие с ним офицеры придирчиво проверяют штабные документы, планы наземной подготовки, подолгу беседуют с офицерами, солдатами, старательно записывают что-то в свои блокноты. И, чтобы предотвратить или, по крайней мере, смягчить возможную критику с их стороны тех или иных недостатков, которые они, несомненно, найдут в полку, он не стал особенно возражать сейчас Растокину, примирительно сказал:

– Ну ты уж слишком, Валентин…

– Говорю так, как бывает иногда в жизни.

К ним подошел Рыбаков – заместитель командира полка по политчасти, молодой майор, подтянутый, стройный, с открытым, добрым русским лицом.

Но сейчас он был чем-то расстроен и выглядел сумрачным.

– Ты чего, комиссар, загрустил? – спросил его Кочаров, вкладывая в слово «комиссар» особую сердечность и теплоту.

Рыбаков поднял на него грустные глаза, с горечью произнес:

– Радоваться пока нечему. Беспокоит состояние танков. И в первом батальоне, и во втором.

– Но комбаты еще вчера доложили о готовности, все, кроме Мышкина?

– Доложить, Максим Иванович, обо всем можно. Язык, как говорят, без костей… А ответственности кое у кого за дела, за правдивость докладов пока еще, видно, не хватает. – Он замолчал, говорить ему об этом было тягостно и больно. Но он приучил себя всегда быть откровенным, высказывать все начистоту, без всяких оговорок и недомолвок, хотя и не всегда эта откровенность приходилась по душе собеседнику.

Вот и сегодня, анализируя причину низкого технического состояния танков, он видел в этом вину не только комбатов, которые не проявили должной настойчивости и распорядительности при организации работ, но вину и командования полка, штаба, плохо спланировавших подготовку батальонов к учению.

Об этом он и сказал Кочарову:

– Мы сами виноваты, Максим Иванович. Затянули стрельбы на полигоне, времени на подготовку техники дали мало. Вот и результат… Я вам говорил об этом.

Кочаров с обидой подумал: «Молод еще учить, дорогой комиссар, и паникуешь ты зря…»

– Только без паники, Виктор Петрович. Надо – будут сутками работать, без выходных.

По лицу Рыбакова скользнула грустная тень.

– Это не выход, Максим Иванович, работать сутками, без выходных…

– Мы не в бирюльки играли, на стрельбах были, план выполняли, – повысил голос Кочаров.

– Одно другому не мешает, если делать все по-разумному, без авралов… – Почувствовав, что Кочаров вот-вот сорвется, Рыбаков закончил: – А комбат Поляков только заверяет: устраним, сделаем, учтем, исправим… Решили на парткоме его послушать.

Кочаров покрутил побагровевшей шеей, сдавленно произнес:

– Не торопись… Партком – дело серьезное. Я с ним сам поговорю, – и, отбросив в сердцах попавший под ногу камешек, добавил: – Вот что, Виктор Петрович, передай дежурному, пусть вызовет комбатов в штаб. Кое-кому будем вправлять мозги.

Рыбаков машинально поправил галстук, фуражку, уходя, сдержанно заметил:

– Мозги у них, Максим Иванович, на месте. Вправлять не надо. А поговорить, конечно, стоит. Только предлагаю вместе с комбатами пригласить и замполитов.

– Согласен… – кивнул Кочаров без видимой охоты. Рыбаков направился к дежурному по парку. Кочаров досадливо смотрел на удаляющегося Рыбакова, вытирал платком шею.

– Вот так иногда бывает, Валентин. Думаешь, к учению все готово, осталось только подать команду «По машинам!» и вперед… А тут один с претензией, другой…

– Они молодцы… – тихо проговорил Растокин. Ему нравились и неторопливый, мужиковатый Мышкин, и этот сухощавый, прямой и твердый Рыбаков.

– Критиковать, Валентин, легче… Я не тебя, конечно, имею в виду, а таких, как Мышкин, Рыбаков… А вот, когда всю эту махину на своих плечах держишь… – указал он рукой на парк, мастерские, казармы. – Ты сам был командиром полка, испытал, знаешь, что это такое.

– Испытал… – вдруг рассмеялся Растокин. – Но дороги гравием у меня не посыпали.

– Ты это о чем? – поднял на него сухие глаза Кочаров.

– Будто и не знаешь? О зимнем учении говорю. Чтобы танки не буксовали на подъемах, дороги заранее посыпали гравием.

Кочаров опешил.

– Уже доложили?!

– С юмором об этом говорят. И даже поют: «Когда идешь с Кочаровым в атаку, не забудь песком дорожки припушить…»

– Так и поют?

– Так и поют.

– Вот артисты! – рассмеялся Кочаров, но смех у него вышел отрывистым, нервным. – Узнаю этих певцов-юмористов – накажу… Поляков додумался посыпать гравием…

Растокин вынул платок, вытер лицо.

– А ты узнал об этом, пошумел, пошумел для виду…

– Не под гусеницу же его за это! – воскликнул Кочаров. – Грех не велик.

– Это под каким ракурсом смотреть, Максим.

– В войну танкисты возили с собой и бревна, и фашины, и гравий…

– То в войну, а у тебя на учении…

Кочарову не хотелось спорить с ним, да и время уже подпирало, надо было возвращаться в штаб, где ждал его начальник штаба, но упрек этот со стороны Растокина оставил неприятный осадок, и он уже не смог сдержать себя:

– Гравий заметили… А что полк марш-бросок тогда совершил на сотни километров, зимой, в метель и без единого отказа техники – это не заметили, что все батальоны отстрелялись успешно – тоже не заметили…

Растокин видел, как наливается краской лицо Кочарова, как нервно дергается левое веко.

Разговор явно обострялся.

Растокин понимал это, но он также понимал и другое, что обязан сказать ему об этом, так как знакомство с делами в полку и то, что они увидели за эти дни в батальонах, беспокоило его, огорчало.

– Заметили, Максим, все заметили. И что стреляли не в полевых условиях, как положено, а на полигоне, где танкистам все привычно, знакомо. И что оценки батальонам ставили по результатам стрельб лучших экипажей… «Усредняли», так сказать… Так что все заметили.

Услышав такое обвинение, Кочаров вскипел:

– Ах, вот оно что! Приукрашиваем, значит? Очки втираем? Да у меня в полку – орлы. Не ползают на танках – летают! И Кочарова в армии знают, уважают! Я многое могу стерпеть и простить, но когда подозревают в очковтирательстве – тут уж извините, тут я буду беспощаден…

Кочаров хотел было уйти, но заметил приближающегося командира дивизии.

– Что за шум, а драки не вижу? – весело проговорил Дроздов, подходя к ним ближе.

– Не долго и до драки, – насупился Кочаров. – Осталось шпаги в руки взять.

Широкие брови Дроздова взметнулись кверху, словно хотели взлететь в небо.

– Вот даже как… – и посмотрел на Растокина.

Но тот спокойно сидел на лавочке, раскуривая погасшую трубку.

«Э, да тут и в самом деле что-то произошло…»

А Кочаров язвительно продолжал:

– Оказывается, товарищ генерал, танки водить у нас не умеют, стрелять не умеют…

– И кто же так думает? – спросил комдив.

– Да вот Растокин… Валентин Степанович ко всему относится предвзято. И вы, Федор Романович, знаете, почему. Прошлого забыть не может. Чувства затуманили рассудок…

Будто пружиной подбросило Растокина с лавки.

Он встал, расстроенно проговорил:

– Постыдись, Максим… Как ты можешь?!. – и ушел, чуть прихрамывая на левую когда-то раненую ногу.

Дроздов с сожалением смотрел на удаляющегося Растокина, по-своему переживая их размолвку.

– Напрасно ты его обидел…

– А он меня не обидел?

Дроздов молчал.

«Неужели Растокин и в самом деле из-за Марины? Нет, нет… Это глупо…» А вслух сказал:

– Валентин Степанович – человек справедливый, честный.

– Я сам удивлен, – подхватил Кочаров. – Встретил его, как брата родного. И на тебе!.. Ну заметили упущение какое или еще что… Не без этого, гарнизон большой. Так ты скажи об этом по-человечески, по-дружески… Зачем же в амбицию лезть, в позу становиться?

Дроздову неприятен был этот разговор, и он прервал Кочарова:

– Ну хорошо, хорошо, Максим Иванович. Успокойся. Пошли в штаб, доложишь о подготовке к учению.