Растокин нервно ходил по комнате, дымил трубкой. Разговор с Кочаровым не выходил из головы.

«Может, и не надо было напоминать ему о гравии, стрельбах? Дело прошлое, учение они провели, получили хорошую оценку. Что им еще нужно? – рассуждал он. – Да, но в полку до сих пор говорят и о гравии, и о подмене упражнений на стрельбах: выполняли – одни, попроще, а записали те, что потруднее. Люди этого не любят, осуждают. А Максим преподнес Дроздову так, вроде я придираюсь к нему из-за Марины… Неужели в самом деле так считает?»

С улицы в раскрытые окна ворвалась песня. Ее пели солдаты, возвращаясь с вечерней прогулки.

Растокин подошел к окну, теплый ветер слабо колыхал занавески. Надев тужурку, фуражку, он вышел из гостиницы. Был уже вечер, небо на востоке потемнело, но звезды еще не зажигались.

Растокин неторопливо шел по аллее гарнизонного парка. Неожиданно из-за поворота вышел Иван Кузьмич, в одной руке он держал удочки, в другой – сачок.

– А… Валентин Степанович! Природой любуешься? Места тут красивые, – торопливо проговорил он и посмотрел в глаза Растокину. – Максима встретил… Сильно расстроен. У тебя хочу спросить, что с ним? На службе промашка иль еще что?

Разговор с Кочаровым оставил в душе Растокина тяжелый осадок, ему не хотелось вспоминать об этом снова, и он неопределенно произнес:

– Да поговорили… – в надежде, что старик не станет донимать его расспросами, но Иван Кузьмич настойчиво допытывался:

– А все-таки, о чем ты с ним, если не военная тайна?

И столько было в его голосе тревоги, отцовского беспокойства за дела сына, что Растокин вынужден был признаться.

– Тайны тут никакой нет, Иван Кузьмич. Забота у нас, у военных, одна. Служба… Быть, как говорят, всегда наготове, всегда начеку… А у них тут кое-кто начинает забывать об этом, легкие пути ищут. Об этом и сказал ему.

Иван Кузьмич слушал, кивал головой, изредка поглядывая на Растокина, а когда тот замолчал, расстроенно проговорил:

– Святой ты человек, Валентин Степанович! Правду, милок, не все любят, если она к тому же еще и с перчиком.

– Что поделаешь? – вздохнул Растокин. – Как говорится, ты мне друг, а истина дороже.

– Да уж, это верно. Хлеб, воду ешь, а правду-матку режь, – согласился старик. Он как-то весь ссутулился, плечи опустились. – Максим самолюбивый, обидчивый.

– Наши обиды, Иван Кузьмич, делу помеха.

– Это верно… – Иван Кузьмич снял кепку, положил рядом с собой на скамейку, пригладил узловатой рукой поредевшие волосы.

То ли ясный теплый вечер, то ли разговор о служебных делах навеяли воспоминания о давно минувших военных днях. А впрочем, человек в молодости больше думает о будущем, а под старость все чаще вспоминает прошлое. Это, наверное, естественно.

Усевшись поудобнее на широкой скамейке, Иван Кузьмич стал не спеша рассказывать:

– Такая вот ночь ясная, звездная была под Курском в сорок третьем. Лежим мы в землянке, загадываем, какая после войны жизнь настанет. Погадали, покалякали… А на рассвете началось… Здорово тогда нас фрицы танками… Но хребтину мы им все-таки надломили. Силенок к тому времени у нас поднабралось немало. Танков, самолетов, пушек… Воевать стало веселее. Осколком меня там зацепило. Полгода в госпитале проваландался. Ничего, поправился. Медаль за те бои получил. – Иван Кузьмич приумолк, усиленно стал раскуривать погасшую папироску, но у него ничего из этого не получилось, и он снова зажег спичку, прикурил, а потом заключил: – И Берлин брал… Повоевать, словом, крепко пришлось. Сам пятки немцу до Волги показывал, но и на спины фрицев вдоволь нагляделся, до самой Эльбы гнали…

Растокин уже знал от Кочарова, что Иван Кузьмич пробыл на фронте почти четыре года, был храбрым солдатом, войны хлебнул досыта и все, о чем говорил, он видел своими глазами, пережил сам. И вспоминать все это ему действительно было тяжело. Но прошлое крепко сидит в каждом из нас, сурово обжигая память и сердце. Растокин знал это по себе. Он также знал, что опыт прошлого – это и есть те самые зерна, из которых произрастает трудный хлеб истины.

– Прошлое, Иван Кузьмич, – наша история. А историю забывать нельзя. Она многому учит, – сказал Растокин.

– Истинно, Валентин Степанович, истинно, – откликнулся старик. – Не зря говорят, кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет – тому оба вон. Что и говорить, победа нам далась тяжело. Да только ведь без синяков и шишек в большой драке не обойтись. Желательно, конечно, чтобы этих синяков и шишек было поменьше.

Он снова стал раскуривать папироску, которая почему-то то и дело гасла, а Растокин уважительно смотрел на его крепкие жилистые руки.

– Земля – наш общий дом. Один на всех, – продолжал старик задумчиво. – Его надо оберегать, оберегать всем миром, чтобы жилось в нем спокойно, радостно. Ежели не будем сообща оберегать его, заботиться о нем, беды опять не миновать.

Он замолчал. Набежавший ветерок запутался в листьях, дрожащие тени от них заметались по его морщинистому лицу.

«Ты прав, Иван Кузьмич, – соглашался с ним Растокин. – Земля у нас одна. Одна на всех. И беречь ее надо всем миром. Мы это понимаем. Поймут ли это на Западе? Возьмет ли там верх здравый смысл, или они толкнут мир в атомную катастрофу? Вот в чем вопрос».

Неподалеку послышались голоса, и на аллее показались двое.

Растокин узнал Мышкина и Зину.

– Максим Иванович ходит черней тучи, – говорила Зина. – Никогда не видела его таким. И ты тоже хорош! Ну ладно там Растокин, у них свои счеты, личные. А тебе-то чего надо? Кочаров выдвинул тебя, командиром сделал, а ты?

– А что я? – глухо отозвался Мышкин.

– Тоже против него идешь. Рассказывают, на совещании такое наговорил… При генерале!

– Я сказал правду. То, что плохо у нас в полку, так и сказал, что это плохо. Скрывать не стал.

– Он тебе этого не простит. Лучше бы промолчал, пусть бы другие критиковали.

– Промолчал? А совесть?

– Совесть… – расстроенно произнесла Зина. – Боже мой, и что за времена настали!

Мышкину, видно, стало не по себе – вмешательство Зины в служебные дела раздражало его.

– Не будем об этом говорить, Зина, – сухо проговорил он.

Но она все-таки высказалась:

– Если хочешь продвижения по службе, умей ладить с начальством, – и, рассерженная, ушла.

Мышкин позвал ее:

– Зина, Зина! Куда же ты?

А потом скрылся и сам.

Иван Кузьмич не стал расспрашивать Растокина о совещании, на котором Мышкин критиковал Кочарова, сделал вид, будто не слышал этого разговора, лишь высказался по поводу Зины.

– А что, приманка заманчивая, любой окунь клюнет. Но с характером. Такая быстро оседлает, и не заметишь, как, – он швырнул окурок и, словно боясь что-то забыть, торопливо спросил: – Слушай, Валентин Степанович, к нам-то чего не заходишь?

Вопрос застал Растокина врасплох.

Все эти дни его мысли были заняты совещанием в полку, и он ответил уклончиво:

– Работы много…

– Все дела… – как-то по-особенному произнес Иван Кузьмич, и трудно было понять, какие он имел в виду дела: служебные или личные. И, не желая допытываться, Иван Кузьмич перевел разговор на другое. – Я вот о чем все хочу спросить тебя. У нас силенок хватит, в случае чего, а? Ну, если снова пойдут на нас войной, – уточнил он.

– Хватит, Иван Кузьмич, хватит.

– Это хорошо. Не проглядите только, не дайте супостатам себя обойти в технике, оружии. Догонять потом, ох, как трудно! Уроки прошлого забывать нельзя. Ну, что, Валентин Степанович, пора домой?

– Идите, я еще немного побуду.

– А… Ну-ну… – понимающе кивнул старик, тяжело поднялся со скамейки, собрал удочки, подхватил сачок, устало заковылял по аллее.

Оставшись один, Растокин спустился по дорожке к речке. После душного и жаркого дня на берегу в этот час было прохладно.

Он стоял и смотрел на тихую речку, безмятежно несущую свои воды к далекому морю, на дрожащее в ее мелкой ряби опрокинутое звездное небо, на стелющийся в низинах бледно-молочный туман.

В камышах послышался короткий всплеск рыбы, а спустя минуту-другую долетело тоскливое курлыкание улетающей на юг журавлиной стаи. Потом раздались беспокойные голоса запоздавших на лугу ребятишек, звонкий смех девушек в парке…

Вся эта размеренная, неповторимая в своем многообразии жизнь почему-то вызвала в его душе не радость, не благостное умиротворение вечностью бытия, а навеяла щемящую грусть.

Может, это было связано с тем, что он вспомнил другую речку, вспененную пулями и осколками мин, обагренную человеческой кровью, слышал крик детей и плач матери? И кажущиеся ему сейчас умиротворенность, вечность и мудрость бытия непрочны, обманчивы?

Он стоял у реки, и ночь окутывала его темным покрывалом.

В доме было душно, хотя окна были раскрыты настежь. Марина ходила из комнаты в комнату, не находя себе места.

Все эти годы ее постоянно угнетала мысль о том, что она когда-то бросила консерваторию, не проявила настойчивости закончить ее хотя бы заочно, оказалась теперь не удел, и все ее интересы замыкались в узком семейном мирке. Правда, в тех гарнизонах, где им приходилось жить, она занималась с детьми в музыкальной школе, участвовала в художественной самодеятельности, работала в женсовете, но это не приносило ей душевного удовлетворения, тянуло к большому искусству, от которого, как она считала, ее оторвали муж, дети, семья. Она знала, что поправить теперь уже ничего нельзя, и эта безысходность раздражала ее еще больше. Да и в совместной жизни с Кочаровым у них не было той трогательной близости, духовной общности, которые сопутствуют счастливым семьям. Она и тогда, еще в молодости, замечала в нем излишнюю самовлюбленность, наигранность в поведении, которые особенно заметно стали проявляться с возрастом и болезненно отражались на их отношениях.

Внезапный приезд Растокина вызвал в ней воспоминания о прошлом, растревожил ее томительно-однообразную жизнь, обострил переживания. Словно океанский шторм подхватил, закружил ее, увлек в пучину. Она металась, билась, карабкалась среди бушующих волн и не находила выхода к берегу.

Ей стало тягостно сидеть одной дома, и она вышла на улицу.

Вернувшись в парк, Растокин увидел идущую впереди по аллее Марину, позвал ее. Но она, видимо, не слышала, шла, не оборачиваясь. Тогда он позвал громче. Марина остановилась.

– Валентин! – невольно вырвался у нее вздох облегчения, но она тут же стала торопливо, словно оправдывалась, объяснять: – Вышла подышать воздухом. Такой чудесный вечер… Посидим?

Они сели на скамейку неподалеку от беседки.

В беседке в это время были Наташа и Матисян.

Увидев мать, Наташа затаилась.

Марина заметила скованность Растокина, взволнованное дыхание и почувствовала, как у самой в груди сделалось жарко, как толчками ударяет в голову кровь. И не в силах сдержать себя, растерянно призналась:

– Столько лет прошло, думала, забыла… тебя… А увидела… Как не хотелось мне в ту ночь отпускать тебя в разведку… Словно предчувствовала… – Она умолкла, говорить ей было тяжело и трудно.

На помощь пришел Растокин:

– А помнишь, как собирались в загс?

– Еще бы! – воскликнула Марина. – Мне испортили в ателье свадебное платье, я страшно расстроилась, разревелась… Дура… К чему это платье? Расписались бы, может, все пошло бы по-иному.

– Возможно, – не совсем уверенно проговорил Растокин.

Они оба замолчали, очевидно, думая о том, как бы сложилась их жизнь, если бы они были вместе. Растокин не осуждал Марину, каждая девушка, наверное, поступила бы так же, узнав о гибели своего жениха, одинокой оставаться бы не стала. Но в глубине его сознания все же сверлила грустная мысль – слишком уж как-то поспешно вышла она замуж, могла бы подождать его и подольше: не все похоронки подтверждались.

А Марина думала о том, что напрасно тогда поверила в гибель Растокина, о которой ей сообщил в письме Кочаров, и осуждала себя за то, что не навела справки о Растокине сразу же после войны в соответствующих органах. «А может, Кочаров написал так, чтобы добиться моего согласия на брак?»

Ей стало не по себе.

Внутри пронесся леденящий холодок, и она зябко повела плечами.

– Посвежело… С реки потянуло…

Растокин снял тужурку, прикрыл плечи Марины. Она рассеянно продолжала:

– Максим очень изменился. Стал вспыльчивым, раздражительным. Вот и с тобой…

– Я понимаю его, – ответил Растокин. – Полк передовой, везде хвалят… А тут приехали и начинают…

Вспомнив, как жаловался ей Кочаров на излишнюю придирчивость и необъективность Растокина в оценке полка, она заметила:

– Может, и в самом деле не нужно было поднимать такой шум? Все-таки друзья…

«Вот и ты о том же…» – досадливо подумал Растокин.

– Есть вещи, Марина, которые выше дружбы.

– Возможно… И все же не надо было при Дроздове. Разобрались бы во всем сами, одни. Тихо, спокойно.

Максим и слушать не хотел.

– Он считает, все это я из-за тебя…

– Максим тщеславен, – глухо проговорила Марина. Помолчав, призналась: – Я эти дни, как в тумане… Все перемешалось… И прошлое, и настоящее… Я хочу тебе признаться, Валентин…

В это время, выйдя из беседки, мимо них прошла Наташа.

Марина позвала ее:

– Наташа!

– Ой, мама! Так напугала… – притворно воскликнула она. – Я вышла воздухом подышать. Такой чудесный вечер!

Марина поняла ее намек, но не рассердилась.

– Идем домой, поздно уже.

– А я папу в парке встретила, – и, скосив глаза на Растокина, подчеркнуто добавила, – тоже, видно, воздухом подышать вышел…

Марина встала. Наташа подхватила ее под руку и, что-то объясняя, торопливо повела домой.

Катя бесцельно бродила по саду, на душе было тоскливо, делать в доме ничего не хотелось. Ее расстроил разговор с Сергеем, его придирчивые расспросы о композиторе, о переписке, о ее поездке на юг. И как она ни пыталась ему объяснить, что в этой переписке нет ничего особенного, что к композитору она относится как к старшему товарищу и уважает его как талантливого музыканта, она чувствовала, что Сергей к ее словам относится с недоверием, и это ее больше всего огорчало.

Увидев Катю одну, Наташа отложила книгу, выскочила к ней в сад.

– Чего хмурая?

Катя не ответила, продолжала идти по тропинке. Наташа не отступала:

– Замуж выходишь?

– Ну, выхожу… – раздраженно проговорила Катя.

– Правильно делаешь, – с серьезным видом одобрила Наташа. – И маму не слушай. Сережа такой добрый, и так тебя любит, так любит…

– Откуда такие данные? – усмехнулась Катя.

– А у меня глаза такие – все видят, – пошутила Наташа.

– Ты становишься невозможной, – покачала головой Катя.

Наташа шла рядом, ей хотелось рассказать сестре о подслушанном вчера разговоре, но она боялась его начинать. И все же решилась.

– Ты знаешь, – начала она заговорщически, – вчера я встретила маму и Валентина Степановича.

– Где? – оглянулась Катя.

– В парке… Там, около беседки, где ты целовалась с Сергеем, – уточнила она.

– А ты что – надзирателем в парке устроилась? Смотришь, кто с кем целуется?

Наташа рассмеялась.

– А я виновата, если вы сами на нас… на меня натыкаетесь… Так вот, встретила я маму и Валентина Степановича…

– Ну встретила… Дальше что?

– Понимаешь, какие-то они были не такие… Рассеянные, грустные. А мама сказала: «Думала, – говорит, – забыла тебя, столько лет прошло… А увидела – все перемешалось – и прошлое, и настоящее…».

– Интересно… – произнесла Катя протяжно.

– Да еще как интересно! – поддакивала Наташа. – Чтобы это значило? А потом в парк пришел папа, я скорей удирать оттуда…

Они вошли в дом. Перед зеркалом, поправляя прическу, стояла Марина.

Наташа холодно посмотрела на нее, отметив про себя возросший за последние дни интерес матери к своему внешнему виду.

– Наташа, – подала голос Марина. – Иди погуляй… Мне надо поговорить с Катей.

Наташа тут же согласилась, выскочила на улицу. Марина повернулась к дочери.

– Катя, есть возможность уехать на юг, в дом отдыха. Перед учебой тебе надо отдохнуть. И путевка есть. Почему бы не съездить на море?

Катя ожидала всего, что угодно, но только не такого предложения.

– Я совершенно здорова и чувствую себя великолепно.

– И все-таки подумай, – настаивала Марина, – год у тебя выпускной, трудный…

В комнату вошел Кочаров, возбужденный, злой.

– Начинается веселая жизнь! – проворчал он, покосившись на Марину. – А все Растокин…

– Родственником будет… – чуть слышно заметила она.

– К сожалению…

– А что? Сергей – офицер толковый, как ты говоришь… Поженятся, я буду рада.

Он, конечно, уловил в ее голосе иронические нотки и тоже с наигранным удивлением воскликнул:

– Как, разве это уже решено?

Катя поняла их неуместную шутку, резко ответила:

– Да, решено! – повернулась, быстро вышла из комнаты.

Кочаров посмотрел ей вслед, огорченно произнес:

– Час от часу не легче. Ну и дела…

А дела были действительно неважными. Он только что вернулся из батальона Полякова, где приехавшие из Москвы офицеры проверяли уровень технической и специальной подготовки танкистов. Первый класс подтвердили лишь шестьдесят три процента. Особенно слабо, как выяснилось, были отработаны взаимозаменяемость членов экипажа и действия их в условиях применения оружия массового поражения.

Видя все это, Кочаров сокрушался, недоумевал, бросал гневный взгляд на комбата, тут же приказал ему срочно устранить выявленные недостатки, привести все в «соответствие». Но Кочарову вежливо заметили, что штурмовщиной такие вопросы не решают, что это делают планомерно в процессе всей боевой подготовки.

– Ну и дела… – повторил он сокрушенно, расхаживая по комнате.

Незаметно вошел Иван Кузьмич и, будто возобновляя прерванный разговор, сказал:

– Ты пойди, Максим, скажи Валентину Степановичу спасибо. Вот что я тебе посоветую.

– Перед тобой оправдывался? – повернулся к нему Кочаров.

Иван Кузьмич пожал плечами:

– Зачем ему передо мной оправдываться? Я не маршал. Он по-дружески хотел… А ты на дыбы…

– Валентин добра тебе желает, – добавила Марина.

Кочаров не выдержал, вскипел:

– Доброхоты! Вижу, какого добра он желает. Из-за тебя он готов пойти на все… И уже начал…

– Как тебе не совестно! – обидчиво произнесла Марина и вышла из комнаты.

Иван Кузьмич потоптался на месте, не зная, куда себя деть, огорченно вздохнул:

– Эх, Максим, Максим… Думал, генералом станешь. На генеральские погоны хотел полюбоваться…

Он болезненно переживал неудачи сына, ему было обидно видеть, как он упорствует, не хочет признать своих ошибок.

– Голова у тебя светлая и упорство наше, кочаровское, есть. Только вот гордыню свою малость поубавь. Мешает она тебе. Ты приглядись к себе, приглядись к делам. Все ли у вас так, как надо? Может, подчиненные тебя вводят в заблуждение, а ты вводишь в заблуждение начальство выше?

Кочаров не успел что-либо ответить на эту колкость отца, в дверь постучали.

– Можно? – спросил Рыбаков, открывая дверь.

– Заходи, заходи, – пригласил Кочаров. – Хорошо, что пришел. Посоветоваться надо.

Иван Кузьмич, поздоровавшись с Рыбаковым, вышел. Кочаров усадил майора за стол, пододвинул к нему сигареты, пепельницу.

– Скажи мне, Виктор Петрович, разве это справедливо? Работаем день и ночь! Полигон, танкодром, походы, учения. В передовые вышли! А они все перечеркнули, все за борт выбросили!

Рыбаков задумчиво посмотрел на Кочарова, с сожалением сказал:

– Критикуют нас правильно, Максим Иванович. И за гравий, и за дутые цифры по классности, и за то, что перед стрельбами «натаскивают» экипажи, по какой мишени кому стрелять, с какой дистанции, откуда мишень появится…

– Тренируют – не натаскивают, – поправил его Кочаров.

– Натаскивают, Максим Иванович, натаскивают, – с твердой ноткой в голосе произнес Рыбаков. – А мы делаем вид, будто этого не замечаем. Противник нам борта своих танков в бою так легко подставлять не будет, Максим Иванович. Не будет.

– Недостатки есть. Мы их не скрываем…

– Я и пришел о них поговорить.

Кочаров недовольно поморщился.

– Но за тремя соснами не видеть леса – это правильно? Им этот злосчастный песок глаза запорошил.

На что Рыбаков спокойно заметил:

– Люди они разумные, опытные. Разберутся. Да и зачем им выдумывать недостатки? Их и без того у нас хватает. Мы сами их видим.

«Не успел приехать в полк и уже во всем разобрался, увидел все недостатки!» – болезненно подумал о Рыбакове Кочаров, а вслух сказал:

– Мастерства и храбрости моим танкистам не занимать! О нас в газетах пишут!

«А тебя заносит, командир, заносит», – с грустью подумал Рыбаков и проговорил тихо:

– Некоторые корреспонденты тоже иногда через розовые очки на все смотрят. Есть еще такие… – Помолчав, добавил: – Полякова на партком вызывали. Досталось. Думаю, на пользу. Разговор был суровый…

Кочаров не высказал своего отношения к разбору дела Полякова на парткоме, но по обиженному его лицу Рыбаков понял, что он к этому относится неодобрительно.

И все же Рыбаков хотел было спросить его мнение по поводу парткома, но в это время зазвонил телефон.

Кочаров снял трубку.

– Слушаю. Выезжаю, – и посмотрел на Рыбакова. – Объявлена боевая тревога.

Рыбаков тут же вышел, а Кочаров стал торопливо собираться в штаб.

«Ну, что ж, Растокин, посмотрим, кто из нас окажется прав, – думал Кочаров, надевая фуражку. – Учения покажут».