Глава 8
Сердце ныло с утра и всю ночь. Даже во сне она преследовала Мо, который пятился от нее, тянула к нему руки — проснулась на рассвете в слезах.
Еще вчера ей казалось, что они с Марио, как две лодки после кораблекрушения, — потонут одна за другой, но, если соединятся, построят новый корабль и доплывут до счастливого берега. Сегодня пришло осознание — обозналась. Она просто обозналась — Мо не тот, не «он».
Так бывает.
Она позвонила ему в девять, сообщила, что приезжать не стоит, что утром она поработает на вилле, а за камнями заедет в обед. Отключилась, не дожидаясь ответа, какое-то время стояла на кухне с глухо колотящимся сердцем, затем прошла в гостиную и плюхнулась в кресло, прикрыла глаза.
«Лететь спиной в пропасть», находясь в депрессии, получалось легче легкого — всякий раз срываясь в свободное падение, Лана будто совершала суицид. Нет воздуха? И не надо. Темно? Вот и отлично. Страшно? Нет, больше не страшно, почему-то совсем не страшно. Выныривала она уже в другом месте, другая — не Лана, просто сгусток энергии — бесформенный и безэмоциональный — два глаза, наблюдающие за переливающимся миром вокруг — миром сияния. Там она просто была, просто смотрела, неподвижная и текучая одновременно, совершенно равнодушная — более не человек.
Одна беда — пробыть там выходило недолго, — но она тренировалась.
Открывала глаза, делала передышку, ныряла вновь — и каждый раз чувствовала, как сразу легче делается сердцу — больше не надо болеть, не надо чувствовать, — как пустеет от мыслей голова. Без света и воздуха, в беспрерывном полете во мрак ей становилось почти хорошо.
Интересно, Химик, для того чтобы вынырнуть в Сиянии, тоже сползал в депрессию, или же у него выходило иначе?
Прошел час, прежде чем она проголодалась и обнаружила, что на кухне нет ничего, кроме пачки сухого завтрака, — кукурузных шоколадных шариков, залив водой которые, она получила взбухшую на вид массу, похожую на подмоченный и вздувшийся пенопласт.
В них не хотелось совать даже ложку.
Мо позвонил в десять двенадцать — она не взяла трубку. Затем в десять двадцать три — Лана отключила звук и поставила телефон на виброрежим. Следующие три звонка, идущие один за другим, сотовый надрывно жужжал и вертелся на тумбе — в конце концов, ей пришлось убрать его в шкаф.
Нарастал соблазн. А вместе с ним и риск вновь взлететь и грохнуться оземь.
Мо скажет: «Прости, вчера я повел себе, как идиот»? О, нет! Он скажет: «Я могу привезти тебе завтрак» — или спросит: «Может, что-нибудь нужно?», — и ей вновь захочется запустить в него табуреткой.
Не брать. Однозначно. Иначе за сохранность своего душевного равновесия и его экстерьера она не отвечает.
Растворимый кофе из пачки показался ей прогорклым и почти безвкусным — жженой пшеницей. Оказывается, Лана привыкла к добротному напитку, сваренному либо самим Марио, либо профессиональным баристой в кафе, и теперь жижу, плещущуюся в чашке, глотать могла с трудом. Да, кофе, как и завтрак, оставлял желать лучшего. Ничего, на обед она выберется в какой-нибудь недорогой ресторан поблизости — не сможет запихнуть в себя мокрые кукурузные шарики, похожие на подмоченный наполнитель для кошачьего туалета, дважды. Не забыть бы купить молока — может, с ним они сделаются съедобными?
Ровно в десять пятьдесят девять прозвучал дверной звонок.
Противно. Но она не сможет не открыть — он обогнет энергетическую калитку по воде и, как ни в чем не бывало, явится в дом. Мо умел быть упорным — жаль, не там, где нужно.
На улицу Лана вышла с таким чувством, будто отправляется на очередной бой, который снова завершится ссадиной на сердце — да, она сумеет принять равнодушный вид, отточит до зеркального блеска спокойную интонацию голоса, уверенно сообщит, что ей ничего не нужно — совсем ничего…
За калиткой переминался с ноги на ногу старичок в темно-синей фуражке, форменном мундире водителя и отглаженных брюках. А позади стоял знакомый кабриолет.
Лана фыркнула.
Не Мо. Послал кого-то вместо себя. Хотелось выругаться сквозь зубы — подумал, что подкупит ее таким ходом? Или попросил водителя привезти камни? Тем унизительней и тем проще…
— Добрый день, мисс.
Старичок снял фуражку и почему-то сделался беззащитным, сгорбленным. Совершенно белая голова, узловатые руки, паутина морщин, пигментные пятна, робкий взгляд.
— Вы ведь мисс Далински, верно?
— Верно.
Ответ получился ледяным, и гость сгорбился еще сильнее.
— Мне велено привезти вас на пирс…
— Я никуда не поеду.
— Пожалуйста, мне нужно только привезти.
— Простите, мистер…
— …Лоусон.
— Простите, мистер Лоусон, но этим утром я не намерена покидать пределы виллы.
— Я понимаю, понимаю…
Он почему-то стоял, не уходил. Теребил в руках фуражку, выглядел растерянным, хоть и старался держаться с достоинством, прятал мелькающую во взгляде мольбу.
— Понимаете, я работаю на мистера Кассара уже три года. Я стар.
Лана медленно теряла терпение.
— При чем здесь я?
— У меня больные колени. Мне в этом возрасте и с моей болезнью очень трудно найти работу — трижды в неделю я полирую в гараже мистера Кассара кабриолет — сижу на табурете, передвигаюсь медленно, — и за эту работу он платит мне тысячу долларов в месяц. Мне очень трудно прожить без этой тысячи…
— Мистер Лоусон, мне жаль, что у вас больные колени и что ваш возраст не позволяет выбирать из хороших должностей, но я занята. Пожалуйста, передайте мистеру Кассару, что этим утром ехать на пирс мне совершенно не хочется.
— Я передам, — кивнул водитель. — И он меня уволит.
— Почему?
— Потому что он так сказал. Что, если я вас не привезу, он меня уволит.
«Вот сволочь!» — Лана едва не вспыхнула подожженным камышом. Использовать, как пешку, больного старика? Разве это человечно? А ведь знал, сволочь, что она не сможет отказать, что не позволит лишить кого-то средств к существованию, что проиграет этот раунд.
Хорошо, она проиграет. Но только этот: отправится на пирс и лично скажет этому ублюдку, что не намерена далее работать с ним бок о бок — нет нужды. А после сразу же вернется на виллу.
— Вы обещаете, что отвезете с пирса меня обратно домой?
— Конечно, — мелко затряслась седая голова, — куда скажете.
— Отлично.
К дому она шла, сверкая над головой невидимыми молниями, — злилась и восхищалась Мо одновременно — каков проходимец. Хитрец. Прохиндей. Ну, ничего, она все выскажет ему лично, как только увидит.
* * *
Она не взяла купальник, не позволила себе — как клятва, как немое заверение самой себе — не поеду.
Ла-файя грелась в солнечных лучах, шумела проспектами, голосами и пальмами, благосклонно наблюдала за туристами, слушала гомон клаксонов. Лоусон вел медленно и аккуратно; ехать на заднем сиденье оказалось непривычно, и Лана грустила.
Там будут яхты — белоснежные красавицы. И на палубу одной из них она могла бы ступить. Опереться на протянутую руку, оттаять при виде его полуулыбки, вдохнуть пропитанный солью воздух, отогреться изнутри…
Не могла бы.
Между ней и им всегда будет стоять неслышное «нет», повисшее в бухте. И при виде Марио вместо радости у нее всегда будет ныть сердце — еще, наверное, долго. А, может, всего шесть дней.
Пустое. Она искупается у себя на пляже, поработает, а после отправится на прогулку и шагать будет с пустой головой. С пустой — в этом Лана себе поклялась.
* * *
— Как низко, как нечестно… Подождите меня, пожалуйста, мистер Лоусон…
— Лоусон, вы свободны.
— Не свободны!
— Свободны, — Марио кивнул старику, и тот сначала робко засеменил, а потом, хромая, почти побежал обратно к машине.
— Мо! Ты — жалкий, примитивный… тиран! Как ты мог использовать больного человека? Не хватило сил приехать самому? Ты… ты…
Стоя на рассохшихся от жары досках пирса, Лана пузырилась от ярости — ей нужна эта машина, нужен Лоусон…А-а-а, к черту, — вернется на такси!
— Меня довезли? Увидел? А теперь я назад. Всего доброго, мистер Кассар.
— Лана, подожди.
Вокруг удивительно погожий день; на водной синеве слепящие блики, паруса судов колышет ветерок. Покачивались сооруженные из канатов перила; кричали чайки, вальяжно пританцовывали на воде суда. Марио — именно такой, каким она представляла его в день их морской прогулки, одетый в легкую белую футболку и шорты, — стоял у трапа. Крепкий, загорелый… все еще нужный ей.
Черт… Шести дней не хватит.
Лана собралась развернуться и зашагать прочь, когда он позвал вновь, — тихо, просительно:
— Пожалуйста, не уходи.
Она застыла. Прошипела, полуобернувшись, силясь совладать с горечью на языке и сердце:
— Что, снова «помоги тебе жить»? Я предлагала тебе это вчера, Марио. Сегодня больше не предлагаю.
— Пожалуйста, останься.
— В чем смысл? — она повернулась к нему. — Зачем эти трения? Я могу работать дома. Мы встретимся, нет, созвонимся через пять дней, когда ты получишь координаты, договоримся, как и когда поедем в «комнату».
— Лана…
Он как будто не мог без нее. Как будто она была ему нужна — больше, чем кто-либо другой на свете. Не тот Марио, как вчера, другой — поникший, сдавшийся? Она отказывалась верить тому, что чувствовала, — он не мог измениться.
— Просто отдай мне камни.
— Не уходи.
А в глазах смирение вставшего на колени раба; ей сделалось тяжело. Он боялся, прятался за самого себя, дрожал внутри и молил ее глазами.
— Это все… ненужное.
— Нужное.
— Нет.
— Лана.
— Вчера.
Все было вчера. Сегодня уже совсем другой день — другие планы, другой сценарий. А взгляд напротив держал тем же магнитом, как во время их танца, — терпкий, нежный, зависимый от ее решения, как будто осознавший, что они двое…
Нет, быть того не может.
— Я ухожу.
Ей будет плохо. И она едва ли сможет сегодня работать. Этот взгляд запомнится ей на всю оставшуюся жизнь — ощущение, схожее с тем, когда ты не пустил на порог продрогшего пса. Захлопнул дверь и провернул нож в собственном сердце. Очередной жест самоубийцы — ей не привыкать. Как раз по пути купит молока…
— Лана, не оставляй меня сейчас. Не теперь. Пожалуйста. Даже если я — дурак.
Глядя в черные глаза, полные решимости принять все, что бы она ни сказала, Лана вдруг поняла, что это он — ее шанс — пнуть Мо по коленке, в пах — куда больнее всего? Плюнуть ему в душу. Она гордо развернется и поплывет прочь от пирса, а он останется — погасший раньше времени.
Его волосы все так же будет колыхать ветер, все так же будут поскрипывать о причал жесткие борта яхт, все так же будут кричать чайки. Он не отправится на прогулку. Он вернется домой и будет сидеть в кресле на террасе — взгляд темных глаз на горизонт. Не выйдет в люди, вообще, возможно, более не выйдет из дома.
Она дурочка, она надумывает…
И он не позвонит. Не позвонит и она. Он не захочет беспокоить, потому что теперь прозвучало два «нет», а она — из гордости. Они встретятся перед комнатой — потерявшие впустую шесть дней. Потому что идиоты, потому что дураки.
— Я голодная и злая, — процедила Лана нехотя.
Она сдавалась, трещала, как слишком старая, чтобы держать осаду, крепость. Рушилась и, похоже, тихо радовалась этому. А он как будто только теперь начал дышать. Набрал полную грудь воздуха, произнес тихо:
— Я приготовил нам еду. На борту.
Ну, конечно.
— У меня нет купальника.
— Есть, все есть, — кротко рапортовал Марио.
Естественно. Он обо всем позаботился, черт лохматый. Как всегда — это навевало грусть и заставляло мысленно улыбаться.
— Мне нужны камни.
— Они с собой. Здесь.
И он сделал шаг в сторону, открывая ей проход к белоснежной красавице с надписью «Жемчужина» по борту.
Ну, как ему можно было противиться?
Это она идиотка, не он. И некого будет после винить.
Хотя, какая разница, где проваливаться спиной во мрак, находясь в депрессии?
Проходя мимо, она ощутила, что он все так же умопомрачительно пахнет. Она однажды отыщет название этого парфюма и навсегда поместит его для себя в черный список. Чтобы не будоражил и не напоминал.
* * *
Яхта оказалась не такой, какие часто изображали глянцевые развороты журналов для миллионеров — не вытянутой в стрелу, не слишком длинной, без затемненных стекол и без хромированных перил — проще. Перила здесь были деревянными, каюта спрятанной внизу — под мачтой и парусом; вместо джакузи на задней палубе — удобная затененная площадка, на которой Лана и устроилась.
Дальнейшее время разделилось для нее на три этапа: этап нормального мира — живого, наполненного плеском волн о борта, шумом ветра и поскрипывающих снастей, — этап закрытых глаз и падения в темноту, этап выныривания в совершенно другую реальность — мир зеркального неба, стеклянного моря и золотого, сотканного из вихревых потоков ветра.
Мир «сияния» Лану до сих пор пугал. Ей делалось зыбко и неуютно при взгляде на серебро застывшего над головой купола. Купол звенел и светился, толща воды, будто сотканная из синей пыли, бесконечно вздымалась и опускалась, пребывала в одной ей понятном хаосе; палуба под ягодицами растворялась совершенно. Под морем ощущалась земля. Если Лана зависала надолго, то начинала ощущать под землей снова море, а под морем снова землю, и так до бесконечности, пока не вздрагивала от испуга и не вываливалась в мир привычный — синий на синем, живой. С нормальной твердой палубой, с бризом, который не могла разглядеть глазами, со скрипящей мачтой. Слушала плеск волн, выползала из тени погреться — отходила от очередного «погружения».
Время растянулось растаявшей на солнце жвачкой. Кажется, оно ползло вместе с «жемчужиной» по бесконечной глади океана или же не ползло вовсе? Остановилось.
Трижды, хоть они и договорились, что пока Лана сидит на корме, ее беспокоить не стоит, подходил Марио. В первый раз принес и молча поставил рядом с ней серебристый поднос с едой и чаем. Держась вне поля ее зрения, дождался, пока Лана съела крабовый салат с сухариками и рис с овощами, унес поднос. Принес следующий — с шоколадным десертом на фарфоровом блюдце и фруктами — фрукты Лана не заметила вовсе. Она все пыталась приучить себя к мысли о том, что отсутствие собственного привычного тела и колыхающийся вместо него туман, сливающийся с чужеродной энергией, — это нормально. Нормально.
Нормально. Только страшно.
В третий раз он появился для того, чтобы положить рядом с ней камни.
Их она увидела спустя несколько минут, разложила в привычной уже последовательности — от «хороших» к «плохим», — приготовилась нырнуть… И вдруг обнаружила, что устала.
— …кажется, что здесь все примитивно, но на самом деле это не так. На «Жемчужине» установлено почти двести датчиков, которые следят за окружающей средой, температурой воды и воздуха, оценивают силу ветра, постоянно считывают изменения погоды и сообщают об этом центральной системе управления. Если яхта попадет в шторм и с капитаном что-то случится, сигнал о помощи отправится по всем доступным каналам на радиопередатчики других судов, находящихся на расстоянии более пятидесяти морских миль…
Она не просила его говорить. Выбралась на носовую часть корабля, чтобы отвлечься, отдохнуть — почувствовала, что начала вновь загонять себя, — а Марио в какой-то момент очутился рядом. Присел, принялся рассказывать.
— Датчики смогут передавать сигналы бедствия даже в том случае, если яхта развалится на обломки…
— И часто?
Он умолк. Она впервые заговорила с ним по собственному желанию.
— Что часто? Разваливается на обломки?
Мо улыбнулся. Лана улыбку не вернула.
— Случаются шторма?
— Только при приближении сезона дождей. Раз в квартал примерно.
Море ласкалось. Оно казалось бирюзовым и переливалось миллионом оттенков. Она никогда не думала, что оттенков синего может быть так много: темно-синих, светло-голубых, серо-синих, сине-зеленых… Даже зелено-коричневых, все равно кажущихся синими.
Ветерок то и дело доносил со стороны Марио терпкий запах одеколона, и Лана мысленно вздыхала. Все это время она старалась не смотреть в сторону капитана, который, пока она была занята, сосредоточенно проверял ползущие по мачте канаты — подергивал их, крепил, перевязывал узлы, — но чувствовала его даже спиной. В одну из пауз она обернулась и сосредоточила взгляд на каюте и ощутила внутри нее человеческое свечение — живое и теплое. Притягательное для нее даже в мире сияния.
И равнодушие тут же уступило место грусти — рабочее настроение отчаянно грозило превратиться в нерабочее.
* * *
Это ненадолго. Просто свежий воздух.
Собственный довод показался ей абсурдным — как будто у виллы воздух был несвежим.
Морская прогулка — ты ведь о ней мечтала…
О такой ли? Когда боишься лишний раз повернуть голову, потому что там человек, от вида которого щемит сердце?
А сердце щемило.
«Это просто человек — убеждала она себя, — просто чужой мужчина. Чужой. И ей нет до него никакого совершенно никакого дела».
* * *
— Хочешь искупаться? Здесь есть лесенка — можно не прыгать…
— Не хочу.
— Я на всякий случай оставлю для тебя купальник.
— Оставь.
— Сам поплаваю, не теряй.
Лана не ответила. Через минуту раздался тяжелый всплеск волн, а дальше послышалось фырканье и равномерные гребки.
Посмотреть на то, как Мо плавает, ей хотелось нестерпимо. Ее тянуло туда, где он наслаждался морем и солнцем, где то выныривала, то вновь уходила под воду темноволосая голова. Лето. Вокруг ведь лето, жаркий день — они на яхте, в конце концов…
Лана скрипела зубами и удерживала себя на месте. У нее работа, у нее обязанности — ей нельзя; рука непроизвольно потянулась к разложенным в ряд камням и смешала их в хаотичном порядке.
* * *
О том, что он без нее не может и не хочет, Марио понял ночью. Проснулся, когда рассвет едва занялся, долго думал обо всем: об их странной встрече, о последних днях, о танце… О том, что так, наверное, не бывает, чтобы человек вошел в жизнь и тут же впечатался не в разум, но сразу в душу.
Значит, бывает.
Он бы, вероятно, так и не решился — в нем всегда преобладала жилка «порядочности» (гребаный бизнес), — но Лана наглядно показала, что значит «я близко» и «я далеко». И, ощутив ее «я далеко», Марио едва не взвыл волком — он не хотел далеко, он хотел не просто близко, а очень близко — он, черт возьми, просто очень ее хотел.
Давно не был с женщиной?
И сам же выругался — при чем здесь «с женщиной»? Выстави перед ним в ряд пятьдесят лучших представительниц Пятнадцатого уровня, он ходил бы мимо них, как остолоп-импотент, у которого реакций нет ни в голове, ни в теле. А вот стоило вспомнить Лану…
Сегодня она била его наотмашь то молчанием, то словами, то сухим тоном, то равнодушным выражением лица, и под этим равнодушием он чувствовал, как тлеет в ее груди огонь. Его огонь. Их огонь, черт подери. Он едва не разрушил все, решив, что имеет право выбирать за нее, — нет, не имеет, потому что, как только он начинает решать «за кого-то», он уподобляется пресловутой Кэти — не к месту последняя будет помянута. Да-да, «давай ты сделаешь, как я хочу».
Лана хотела сделать так, как хотела сама.
Он помешал ей один раз. А теперь извелся и сломал голову размышлениями о том, как сделать так, чтобы она захотела приблизиться еще раз.
И пришел к единственному правильному выводу: не приблизится она, приблизится он сам.
— Я думаю, тебе все-таки стоит искупаться, мисси. Вода просто отличная.
— Я занята.
Она снова перебирала камни — касалась их пальцами, поглаживала, изредка сгребала в ладонь, снова, словно игральные кости, высыпала на доски.
Марио намеренно не стал одеваться — остался стоять перед ней в мокрых плавках, под которыми отчетливо просвечивали очертания прижатого тканью члена.
Посмотри на меня… Просто посмотри.
Она не смотрела.
— Снова горишь?
— Послушай, я только-только начала различать сияние в целом и сейчас передыхаю, чтобы после перейти к камням. Думаю, там будет задача посложнее, поэтому постарайся не отвлекать меня.
Не могу.
Вслух Мо выдал как можно беззаботнее:
— Успеешь.
И Лана ожидаемо возмутилась:
— Когда?!
Взглянула на него и… застыла. Он видел, как расширились при взгляде на его практически обнаженное тело ее зрачки, как почти незаметно дернулась гортань, когда Лана судорожно сглотнула. А Мо тлел от наслаждения. Но ровно до тех пор, пока в тот же самый взгляд не закралась обида.
Чертова бухта, чертов он сам… Верни его сейчас туда, и он бы любил ее до пожара во влажных тропических лесах, до утра бы не выпустил из постели. И уже почти плевать на «сияние».
— Жизнь идет.
— Вот именно.
Ей удивительным образом шел купальник, который он подарил, — ярко-желтый с белыми лилиями.
— И она сегодня, Лана.
— Марио…
Он намеренно выводил ее из себя, и у него получалось.
— Жизнь вокруг тебя прямо сейчас.
Член в мокрых плавках некстати пошевелился.
— Я искупаюсь через шесть дней, спасибо, — голос сухой, как у престарелой учительницы.
— Через шесть дней тебе не захочется.
— Это еще почему?
Она вновь уперлась взглядом в его грудь, кое-как заставила себя посмотреть выше — на его лицо.
— Потому что, если я буду мертв, тебе купаться не захочется, а если я мертв не буду — ты будешь занята.
— Это чем, интересно?
— Узнаешь.
Уж он-то точно знал, чем она будет занята. Возможно, она будет этим занята уже сегодня. Если, конечно, он сумеет достучаться, додразнить и раскрошить совершенно некстати возникшую вокруг нее броню. А, может, просто поцеловать? Поцеловать так, чтобы… — его пенис при этих мыслях набух совершенно ощутимо. Мо хотелось поправить его рукой.
Разглядывая его лицо, Лана прищурилась. Она, вероятно, ожидала, что он так и будет кружить вокруг нее побитым псом, и он бы кружил — если бы позволяло время. Но время — элемент критический, оно поджимало хуже мокрых купальных плавок. И Марио перешел в атаку.
— Знаешь, мисс, если ты сейчас не пойдешь купаться, я попросту отберу у тебя камни.
— Нахал! Да кому все это нужно, в конце концов?
— Ты снова горишь.
— Я не горю.
— Купаться, я сказал. Потом обед. А после на эти самые камни у тебя будет час.
— Почему час?
— Потому что через час мы причалим к острову.
Ей пришлось подняться, о да, пришлось. Возможно, поддаться на уговоры ее подвигло грозное выражение его лица, но, скорее, отчетливый абрис члена, который она все-таки заметила. Заметила и моментально покраснела.
— Я искупаюсь. Но не думай после этого меня отвлекать.
И, морщась от неприятного ощущения в затекших ногах, поднялась. Зашлепала босыми ступнями по палубе — на ягодице розовая полоса-след от доски. Марио улыбнулся.
— Лана…
— Что?
Она остановилась, обернулась.
— Потанцуешь со мной вечером?
Глядя на ее вытянувшееся от удивления лицо, Мо пожалел, что не приобрел камеру.
«Где потанцуешь? — читалось в карих глазах. — Ты сумасшедший? Где ты хочешь, чтобы я с тобой танцевала?»
Ее ответа — в этом Марио никому бы не признался — он ждал с трепетом.
— Без музыки?
И он мысленно возликовал — она не ответила «нет». Не ответила, значит… Его сердце билось равномерно и быстро.
Фразу «без музыки?» он перевел, как «да».
* * *
Его невозможно понять, попросту невозможно — то отталкивает ее молчанием и словами «ты слишком настойчивая», то вдруг настойчивым становится сам — вытирает ее, выбравшуюся на палубу, полотенцем так нежно и так долго, что у нее мурашками покрывается все, включая кожу головы под мокрыми волосами. Невозможно тип, просто невозможный…
Лана «падала» и все никак не могла упасть. То мысленно летела вниз, то вдруг выныривала обратно — ее из пропасти будто затягивало в небеса канатом.
Невыносимый. Сердце — это не таверна, дверцу которой можно бесконечно колыхать взад-вперед, сердечная дверца хрупка. Она уже открыла ее раз. А теперь Марио, заглянув внутрь, настойчиво ковырялся с наружной стороны в замке. Впусти, мол. Угу. Чтобы завтра вновь услышать «Лана, я еще не решился?»
Но, кажется, он решился сегодня.
Она мысленно вновь оттолкнулась и полетела с обрыва вниз. Зависла на середине полета, не достигла дна — помешала мысль «у него был наполовину вставший член». Или просто большой?
Полет не удался. Новый прыжок, временная тишина в голове, темнота под веками. На этот раз она почти достигла дна.
«Он специально разделся, чтобы отвлекать…»
И моментально — у-у-у-ух — к поверхности. И снова она сидит на палубе в мире живом и подвижном — за бортом плещется море, в небе круглый солнечный диск.
Черт…
Новый прыжок. Она уже почти там, почти — в мире сияния — не думать о Мо, не думать о Мо, только не думать…
Лана выдохнула с облегчением, когда открыла глаза и поняла, что вынырнула в мире энергий.
Наконец-то! Получилось.
И она больше не думает о Мо…
У-у-у-ух!..
И снова наверх.
Тьфу!
— Я же просила меня не отвлекать! Нормально просила. А ты начал разгуливать по палубе в одних трусах. Я же человек, Мо, и мне сложно сосредоточиться. Обязательно нужно было раздеваться? Как после этого работать?
Она разговаривала с его рельефной спиной, широченными плечами и затянутой в синие плавки выпуклой задницей. Мо совершенно спокойно вытирал в каюте маленький кухонный столик на котором до того нарезал и складывал в пакет хлеб.
— А в чем я должен был ходить? В шубе?
— Шорты были вполне приемлемы! — ее несло. — А потом ты, как черт из табакерки, — то тут возникнешь на горизонте, то там, а я ведь только-только начала видеть это пресловутое сияние. Думаешь, просто попасть в это состояние? Там нужна пустая голова, абсолютно пустая. А я почему-то теперь думаю…
— О чем?
— О твоем… хрюнделе!
— Он не так плох, между прочим. Знала бы ты его лучше, называла бы ласковее.
У Ланы пар из ушей валил.
— Мо, мы тут зачем собрались, а? Чтобы развлекаться? Тот факт, что я женщина, а ты мужчина, не должен мешать нам…
— Он нам не мешает — помогает.
— Ты постоянно меня перебиваешь!
— Ты все равно пока не работаешь.
— Потому что все ты!
Его спина, к ее сожалению, была не менее сексуальной, нежели его «хрюндель».
— Взять с собой овощи? Для рыбы, которую я поймаю?
Ей было не до рыбы и совершенно не до овощей.
— Тебе бы все шутки шутить, да? А ведь ты, как никто другой, должен понимать, что в запасе у нас осталось пять дней. Жалких пять дней!
Мо потянулся к мини-холодильнику, достал пучок укропа, бросил на разделочную доску и принялся шинковать.
— Для салата. Кстати, последние пять дней могут быть вовсе не жалкими.
— Они будут жалкими, — выплюнула Лана, — равно, как и все последующие, если я не научусь различать камни. Тебе что, совершенно все равно?
— Нет.
— Тогда даже не вздумай меня больше отвлекать, понял? Расхаживать передо мной голышом, оттопыривать плавки…
— …хрюнделем.
Он, кажется, улыбался.
— Именно так!
— Извини, его я деть никуда не могу.
— Ты вообще меня слушаешь? Слушаешь, а? Я ведь с тобой серьезно! — возмущение Ланы перелилось через край и теперь шипело невидимыми каплями по раскаленной поверхности. — И почему все это время я разговариваю с твоей задницей?!
— Потому что, — послышался невозмутимый ответ, — если я сейчас развернусь, то сначала поцелую тебя, а после завалю на кровать и успею трахнуть дважды, прежде чем мы доберемся до острова. Мне развернуться?
Свою иллюзорную челюсть Лана собрала от коленей. Несколько раз открыла и закрыла рот, силясь начать дышать, после чего покрылась красными пятнами и вылетела из каюты. Мо как раз начала разворачиваться.
— Эй, мне гитару с собой взять? — послышалось вслед.
* * *
Она всегда знала, что он способен перевернуть ее мир с ног на голову. Поверила еще тогда, у Портала, когда думала, что придется возвращаться на Четырнадцатый, но Мо вдруг отыскал правильные слова и заставил ее не только остаться, но и помог вновь поверить в светлое будущее.
Вот и сегодня…
С утра она не просто верила — знала, — что их следующие пять дней окрасит не просыхающая, как штукатурка дома под дождем, печаль, а теперь ощущала иное — веру: у них получится. Да, еще не испарилась обида, не ушел из-под колеса тот камешек, который мешал их вагонетке счастья нестись по рельсам вперед, но здесь — на этом невероятно прекрасном острове — у Ланы вдруг перестало ныть сердце.
«Я трахну тебя дважды…»
В его словах не было пошлости — в них было желание. Оно звучало так же неистово, как клокочущая в ней накануне жажда, — «обними». И поселилась вдруг уверенность — он найдет эти слова, он весь день старался их найти. Да, ему потребовались дополнительные сутки (недаром говорят, что мужчины в вопросах любви медлительны), но что-то изменилось — в его глазах, у него внутри. И даже если не найдет…
Остров оказался раем. Подсвеченная персиковым закатом морская гладь, золотой, усыпанный хрупкими ракушками, песок; шумящий кудрями зарослей загривок. Туда, где высился покрытый густой и сложной растительностью холм, Лана не сунулась бы ни за какие коврижки, но им было хорошо и здесь — ей, прогуливающейся вдоль берега, и ему — ловящему рыбу в море.
Гарпун он прихватил с яхты.
Силуэт человека — раскачанная замершая фигура, взгляд на снующую под водой проворную рыбешку, задранная в ожидании рука. Лане вдруг показалось, что в целом свете существуют только они — два первочеловека: Марио и Лана. И этот остров. И что они всегда жили здесь — под живописно окрашенным небесным куполом, меняющим цвет в зависимости от времени суток, рядом с говорливым океаном, в сени терпеливых пальм. Ее ноги тонули в податливом песке, и почему-то завораживал факт отсутствия других следов. Первозданная чистота.
Лана и Марио.
Рядом с примитивным жильем, состоящим из четырех вертикально воткнутых в землю бамбуковых балок и бамбукового же пола, Мо уже сложил костер. На ее вопрос «мне помочь собрать дрова?», он лишь качнул головой и улыбнулся. От его улыбки ей всегда делалось по-глупому счастливо и мягко внутри. И тепло-тепло.
Теперь Лана, не желающая просто сидеть на берегу, бродила вдоль линии прибоя и делала вид, что высматривает сушняк — даже подобрала несколько веточек. Здесь, рядом с волнами, редкие выброшенные на берег деревяшки были насквозь промокшими и заметенными песком, но она не беспокоилась — дров действительно хватало. У «шалаша» нашлась и решетка-гриль, и посуда, и даже уголь — Мо, как всегда, позаботился обо всем.
Даже о москитной сетке, висящей на одном из крючков.
Лежанка из листьев на полу — она заметила — вместила бы двоих. Ведомая трепетным и нежным посылом мечты, Лана скрестила пальцы для того, чтобы этой ночью они спали на ней вместе, обнявшись.
* * *
Костер шипел, когда с белоснежных, прижатых решеткой кусков рыбы в него стекал сок. Уползал в небо дым; море в этот час казалось таким же желтым, как и горизонт. И совершенно прозрачным — жидким стеклом.
Марио то и дело поворачивал решетку — куски рыбы подбирались, сжимались, румянились.
Лана все-таки выбила себе занятие — нарезала салат, заправила его и теперь смотрела на Мо, сидящего напротив нее на корточках. Здоровенного красивого мужчину — почти что голого. В плавках. Шли минуты, жарилась рыба, в салат заполз и был выброшен ложкой жучок, а слова все не звучали. Тишина, размеренный шум прибоя; коснулся краем океана и начал тонуть в нем апельсиновый солнечный диск.
— Голодная?
— Угу.
Песчинки облепили кожу щиколоток, как вторая кожа. Осыпались, высохнув, но она тут же обнаруживала, что ей зачем-нибудь нужно к воде, и вновь мочила ноги. А теперь снова отряхивала песчаные «сапоги».
— Сейчас. Уже недолго.
Он размотал мешочек, в который упаковал соль, достал откуда-то лимон.
— Как в ресторане, — улыбнулась Лана.
— Лучше.
И вновь тишина. Разговор напоминал ей двигатель, бензин в котором закончился. Пара капель — бух-бух, — а после все глохнет.
А она — черт ее дери — ждала. Все это время ждала, что Мо вновь очнется и скажет что-то очень важное — то самое. И тогда они перестанут терять время, она бросится в его объятья, прижмется, счастливо зажмурится и поймет — все, они победили.
Марио молчал. А, когда открыл рот, то спросил:
— Тебе один кусочек рыбы или два?
Он ощущал ее настроение, как подводные течения — то нежные и ласковые, то застывшие — выжидательные, — то прохладные и даже колючие, то вновь теплые. Она ждала — он знал, — но все равно не торопился, чувствовал, что на этот раз должен сделать все правильно, потому что любой другой момент — до или после — никогда не будет важен, как этот. Здесь, на этом острове.
И потому выложил рыбу для нее на красивую фарфоровую тарелочку, которую захватил с собой с яхты, поставил ее у босых ног на песок, попросил подождать. Сходил к шалашу, достал из сумки то, что отыскал, когда нырял — красивую раковину — розоватую, с гребешком, — заранее бросил туда перламутровую жемчужину.
Вернулся. Сделал долгий вдох, а после долгий выдох, почувствовал, как непривычно быстро колотится сердце, — он волновался. Под напряженным взглядом карих глаз опустился на колени, разровнял у ее ног песок и положил на него подарок. Раковину и жемчужину. Себя и свое сердце. Некоторое время не поднимал глаз, а после посмотрел на Лану в упор — как никогда честный, открытый, в этот момент беззащитный. То, на что он сейчас решится, навсегда изменит их жизнь — станет подарком или проклятьем. Подарком — он верил.
— Лана, — начал хрипло и увидел, как она судорожно сглотнула. — Я прошу прощения, что вел себя, как дурак. Что видел и не видел, не позволял себе видеть. За то, что хотел заглушить чувства. Спасибо, что ты не позволила. Эта рыба, — он пододвинул к ней тарелку, — и эта жемчужина — все, что у меня есть. Немногое. У меня действительно есть немногое — всего пять дней.
Она смотрела на него так напряженно, что он дымился.
— … и я хочу предложить их тебе. Себя. И эти пять дней. Я более не знаю, прав я или нет, но, сколько бы в запасе ни осталось времени, я хочу провести его с тобой. Если ты позволишь.
Приоткрылись и вновь сомкнулись розовые губы. Эта девчонка была прекрасна без туши и без помады — он вдруг понял, что любит ее. Любит ее насовсем — как женщину, как человека, как спутницу жизни — просто Лану. Его Лану. И будет любить даже тогда,… если… она откажет ему. Наверное, он поймет. Пять дней — смешно. Он дурак — он рушит ее жизнь, он дарит ей иллюзию — себя тленного — того, который скоро, возможно, перестанет существовать.
Идиот.
А из ее глаз катились слезинки.
— Дурак, — вдруг раздался шепот. — Пять дней — это все, что ты можешь мне предложить?
Она права — чертов идиот…
— И, думаешь, я на это соглашусь?
— Если нет…
— Конечно, нет.
Что ж, это правильно, все верно. Его сердце глухо стукнулось и остановилось. Наверное, она желала услышать не это, а «хочу тебя на всю жизнь». И он бы предложил ей эту жизнь, если бы узнал, что она у него есть. Предложил бы… Уже не предложит — не нужна.
— Мо…
Он на нее не смотрел.
— Мо…
Солнце почти утонуло в океане, захлебнулось.
— Только пять дней и пять ночей, слышишь, ты — идиот? Куда ты украл мои ночи? А, хрюндель?
И Марио вдруг почувствовал, как неслышно хохочет, — начал трястись прежде, чем ощутил, как с сердца рухнул булыжник.
Он увлек ее в воду со словами «потанцуй со мной» и теперь обнимал, качался из стороны в сторону, плавился, когда ее пальцы путались в его шевелюре.
— Я дурак. А ты со мной…
— Ты не дурак.
— Со мной…
— С тобой.
Слова любви рвались из него наружу. Теплая, невесомая в воде, обвившая его талию ногами, она была воплощением его жизни, его воздуха и его свободы. От смерти, от страхов, от себя самого.
— Мы все-таки идиоты — знаешь об этом?
— Нет. Мы просто счастливы.
Поцелуи — поначалу нежные и трепетные — становились все более жгучими, глубокими, безвозвратно нужными им обоим.
— Я буду танцевать с тобой всегда.
— Танцуй.
Мо хотел добавить, что не желает, чтобы в ее жизни были другие партнеры, но осекся — на подобные фразы у него не было права. Не теперь.
— Дни и ночи. Все, что захочешь.
— Мне ничего не нужно, кроме тебя.
«И моего хрюнделя», — прозвучало у него в голове, и он обнаружил, что тянет завязки ее лифа на спине, развязывая узел.
— Ты хотела искупаться голой?
— Да…
— Сейчас. Самое время.
Ткань соскользнула с ее плеч и ушла на дно; ему в грудь уперлись твердые соски, и Мо едва не застонал. Продолжая их танец в воде, он потянул и за другие завязки — на желтых плавках (знал, что выбрал правильную модель) — сначала слева, затем справа. Их губы не отрывались друг от друга — поцелуй длился, и уже не различить, где он и где она — два подводных течения слились в одно.
— Лана…
— Танцуй…
И он сделал то, что не позволил себе в прошлый раз, — расслабил ладони, поддерживающие ее ягодицы, и Лана медленно скользнула вниз — прямо на него. Горячая, плотная, скользкая внутри.
И Марио застонал. Прохладная вода снаружи, а он в жаркой лаве, в нежности, в любви. Он погружался в нее, как клялся в любви, — не телом, сердцем, всем собой. Прижал податливые бедра теснее, ближе, почувствовал, как вошел весь — по волоски, — зарычал, застыл на секунду. А после принялся танцевать, опуская свою женщину вверх-вниз, подчиняясь самому древнему ритму из всех существующих…
Тонуло в океане, наблюдая за любовью, солнце.
* * *
Этой ночью лежанка из листьев уместила двоих. Обнявшихся. Спутались их волосы и дыхание, переплелись их пальцы и души. Сверкало, словно ночное платье танцовщицы, бриллиантами-звездами небо.
— Нам еще нужно съездить в Гару…
— И понырять с маской.
— Точно. И пещеру ту посмотреть.
Москитная сетка не понадобилась — ветер стих, но насекомые так и не появились. Белела, покачиваясь на волнах, освещенная луной жемчужина-яхта.
— А еще гитара. Ты ее не принес?
— Нет. Успею.
— На террасе?
— Да. Станцуешь для меня?
— Конечно.
— Мо…
— Что?
Он нежно гладил ее по плечу.
— Я подарю нам телескоп, да? Хотела — тебе. Но теперь нам.
— Выберем его вместе. Будем смотреть на звезды.
— Здесь. Мы ведь будем приезжать сюда часто, Мо? Да?
Лана мечтала, Лана захлебывалась — им хотелось жить, хотелось мечтать, хотелось быть, как сейчас, вне пространства и времени.
Он не стал напоминать о том, что всего этого может и не быть. Вместо этого спросил:
— Ты знаешь, что мы выиграли тот танцевальный конкурс?
Она повернулась к нему, уткнулась теплым носом в щеку.
— Правда? Забавно… Мы ведь танцевали… для себя.
— Потому и выиграли. Они хотят, чтобы мы приехали на съемки вручения призов.
— А что за призы?
— Я и сам не знаю. Съездим?
— Может быть.
«Если успеем».
Под этим звездным небом не звучало грустного, потому что прямо в этот момент его не существовало. Два сердца — один ритм. Ласковые поглаживания — ненасытные, беспрестанные — ощутить, коснуться, выразить любовь. Коснуться, ощутить снова — времени все-таки так мало, даже если целая жизнь.
— Лана…
— М-м-м?
— Я тебя люблю.
Она плакала у него на плече, и Марио слушал плеск волн и смотрел на звезды. Он был счастлив.
— Я ей тебя не отдам, слышишь… не отдам, Мо. Я никому тебя не отдам. И ей тоже…
— Не надо, милая. Не сейчас.
— Не отдам. Любовь ведь победит, так?
Он промолчал. Мерцали на полночном небе далекие бриллианты.
