Глава 7
Тонкий розовый шелк — прозрачный и невесомый. Не блузка, а отрез ткани — продувается ветром, колышется, прижимается к коже только лямками коротеньких шорт, под которыми кружевной бюстгальтер…
Мо подвисал. Безо всякой «паузы», без раствора — смотрел на Лану и никак не мог понять, когда она успела так одеться, наложить идеальный макияж, соорудить прическу из локонов? Вроде утро. И довольно раннее.
В кафе, где они завтракали, вокруг пустовали стулья; особенно учтивым сделался при виде первых посетителей дородный официант. Тень от тента пыталась накрыть всю поверхность, но веселые солнечные лучи уже отвоевали угол.
«С таким высокомерным и услужливым выражением лица он мог бы обслуживать самого Бога…»
Официант поставил на стол кофе, булочки и джем и уплыл. Взгляд Мо то и дело сползал от лица сидящей напротив девушки к лямкам. К бюстгальтеру под лямками — «а под ним просвечивают соски?» Он влип. Солнцезащитные очки надел не потому, что они сидели на улице, но потому что не мог совладать с собственным глупым выражением лица.
Лана стучала розовым ноготком по листу бумаги, на котором до этого что-то написала, и теперь смотрела на Мо вопросительно.
— Что? — он очнулся, смутился, затем вспомнил, что сидит в очках. Успокоился.
— У тебя много денег?
— Э-э-э, — не смог отыскать подходящий ответ и рассмеялся. — Вообще-то женщины всегда интересуются финансовым состоянием мужчин, но чтобы так прямо? Ты меня подловила.
Его подловил не вопрос, но ее чертова прозрачная блузка. И вид длинных стройных ног, теперь скрытых столом.
— Ну, наверное, все эти поездки, приготовления к ним что-то стоят? Потому и спрашиваю — у тебя же есть деньги?
— Есть.
— Много?
— Много, — ему вновь захотелось булькнуть усмешкой. — Хватит или на длинную и почти безбедную жизнь, или на короткую и очень богатую.
— Вот и хорошо. Тогда пройдись глазами по списку, посмотри, чем мы можем заняться сегодня. Я буду работать в бунгало, а ты, чтобы не сидеть, подготовь все, ладно?
Она разговаривала, как его супруга. Как женщина, заполучившая на него все моральные и материальные права, и о деньгах спрашивала почти номинально. Ему нравилось это чувство, что они — команда. Не просто двое, сошедшиеся поработать, но двое, коротающие жизнь вместе. Вместе в радости и в горе, вместе утром и вечером, просто вместе. Вдруг отступила тоска.
— Хорошо, я посмотрю.
— Вот и здорово.
Он в какой-то мере был рад, что ему не придется рассматривать ее с террасы — выворачивать шею, делать вид, что его совсем не интересуют эти короткие шортики и чертовы лямки от них, которые очень хотелось нежно спустить с девичьих плеч.
* * *
Обед.
Не зная, когда они вдруг прервутся для неожиданных занятий — морской прогулки или поездки в Гару, — Лана работала усердно. Висела в «паузе», смотрела то сделавшийся почти родным потолок с вентилятором, то на камни на столе и балдела от мысли, что у нее получилось. Получилось привлечь его внимание. Очки или нет, а его лицо, вытянувшееся от удивления при виде ее наряда, не сумела бы скрыть даже театральная маска. И эти нервные руки, сбившееся дыхание… Лана мурчала кошкой.
Лицо Мо и его реакции занимали все ее мысли в «паузах» — она будто висела дважды. Залипала, словно муха в меду, во времени и пространстве, залипала в своих мыслях о высоком и крепком мужчине. С одной стороны, радовалась, что сумела пробить первый слой брони, с другой, постоянно тревожилась — семь дней, а она так и не приблизилась к пресловутому сиянию. Каким образом она сможет помочь Мо, если не достигнет успеха с раствором Химика?
«А, может, Химик врал? Может, и не было никакого более глубокого действия, может, была лишь тяга срубить легкий миллион? Два миллиона? Или сколько там ему заплатили… Ведь не зря же пропал».
Застывший мир лениво наблюдал за ней ровным белым потолком, гребными лопастями вентилятора, свисающим с плафона шнурком. Мир не торопился являть ей свои глубинные стороны — был и оставался твердым и материальным. Слишком плотным, слишком грубым для того, чтобы сквозь материю пробивалась энергия, слишком… обычным. Словно дед, который с усмешкой наблюдает за жалкими попытками ученика просверлить взглядом черепную коробку и обнаружить в ней упрятанную кладезь мудрости.
Возможно, ей нужна какая-то встряска — алкоголь, трава?
Траву курить не хотелось — Лана не пробовала и начинать не желала. Алкоголя в последние дни было достаточно. Тогда что?
Если ситуация не изменится в течение этих семи дней, то улыбки превратятся в плач.
У них есть шанс вытянуть Сапфир и просто так. Есть, утешала она себя, бесконечно нервничая от того, что прогресс не наблюдается. В конце концов, шесть камней, исключая Сапфир, позволят прожить Марио еще месяц. Некоторые, как Лараит, больше месяца — почти три. Восемьдесят дней. Алмаз — пятьдесят шесть, Оникс — сорок четыре, Аквамарин — тридцать четыре, Рубин — тридцать два, Аметист — тридцать.
Она хмыкала, думая об этом. Тридцать — издевка. А что, если в последний день ты не успеешь доехать до комнаты? Банально не успеешь — действие камня истечет на час раньше, чем получишь координаты?
Нет, вроде бы Мо говорил, что координаты возникают за сутки до появления комнаты. Значит, хватит и двадцати девяти дней. В теории. В очень жесткой теории.
Что за извращенный ум придумал это наказание?
Да, хорошо, если Лараит, Алмаз, Оникс, Рубин или Аквамарин. А что, если они случайно выберут Хризолит, Циркон или Цитрин? Первый даст двадцать четыре часа, второй всего двенадцать, последний жалких пять.
Пять часов жизни. При мысли об этом Лану передергивало, а вокруг будто делалось холоднее. Сейчас вокруг тепло и уютно — жизнь, свет, смех, улыбки, надежда.
Если Цитрин — свет вокруг померкнет. И для него, и для нее.
* * *
На Гару требовался целый день с самого утра. На морскую прогулку тоже. Серфинг? Может быть, вот только с самого утра Ла-Файю продувал такой сильный южный ветер, что вздыбленными гребнями океан тестировал и истинных профессионалов, а уж новичков «потопил» бы и подавно. Нет, для обучения серфингу день неподходящий, как и для ныряния с маской. А вот для какого-нибудь концерта — самое оно. Осталось решить, куда?
Он как раз возвращался с пирса после того, как проведал «Жемчужину», и собирался зайти в продуктовый магазин, когда на пузатой афишной тумбе увидел пестрое и цветное объявление:
«Конкурс танцев „Ла-чача“! Пляж „Голубая коса“, начало в девятнадцать ноль-ноль».
Мо не дочитал ни про вступительные взносы, ни про призы — он просто содрал рекламную листовку с тумбы целиком, аккуратно свернул и запихнул в карман.
В продуктовый магазин он вошел, улыбаясь.
* * *
— Конкурс танцев? Ты свихнулся?
— Ты же говорила, что танцуешь.
— Я и танцую…
— Тогда в чем дело? Боишься?
— Я не боюсь.
— Бои-и-и-ишься.
Он ее дразнил и насмехался над ней. Дерзил взглядом, подхлестывал наглой улыбкой, издевательски качал головой.
— Мы же никогда не танцевали вместе.
Лана сонно терла глаза — к трем она все-таки выдохлась и провалилась в короткую дрему.
— Можем начать хоть сейчас.
— Сейчас я работаю… И меня, между прочим, не мешало бы накормить, а то с утра одна только булочка с джемом.
— То на диете, то не на диете, — вставая за плиту, Мо довольно склабился. — А костюмы я для нас найду — знаю один правильный магазинчик. Будем блистать. Насчет «станцеваться» — там сказано, что танец — голимая импровизация. И, значит, станцовываться бесполезно. Неизвестно, какая будет звучать музыка.
Глядя на Марио, облаченного в белоснежный передник и рассуждающего про вечерние развлечения, Лана обреченно поняла, что теперь для того, чтобы сосредоточиться на камнях, ей потребуется приложить титанические усилия.
— Во сколько начало? — спросила недовольно, почти зло.
— В семь. Мы можем подъехать позже.
— Ты уже все решил, да?
— Ну, тебя же нужно отвлекать? — «А заодно и потискать» — хитро блестели его глаза. — На «Жемчужине» завтра — я успею все подготовить. А сегодня… тряхнем. Какой у тебя размер?
— Размер чего? — Лана ворчала, как старая бабка, которую некстати спросили про маркировку любимых панталон.
— Сорок четыре — я прав?
Она сделала вид, что не услышала его, вместо этого демонстративно начала двигать по столу камни, пытаясь придать их строю новый и такой же бессмысленный, как и прежний, порядок.
— У меня нет прически.
— У тебя уже с утра отличная прическа.
— Туфель.
— Будут.
— Макияжа…
— Так и скажи, что в тебе нет запала — мисс «боюся-боюся».
Лане хотелось залепить ему пощечину. Резвую и звонкую. А еще уткнуть лицо в подушку, чтобы Марио не увидел, насколько ярким сделался румянец на ее щеках. Трогать мужчину — эротика. Танцевать с мужчиной — почти что секс. Ей до бабочек в животе хотелось потрогать Мо, обвить руками мощную шею, прижаться своей грудью к его, потереться низом живота о его бедра…
Он напросился. Сам. Знал бы, на что, так не тащил домой афишу.
* * *
«Хороший» / «Плохой». Как легко даются суждения. Почему так просто крепятся к вещам ярлыки? Чужое мнение, случайность, поворот событий? Почему в другое время Лана смотрела бы на Цитрин обычно, а теперь ненавидела этот блеклый камень? Почему, оказавшись в ювелирном, никогда и ни за что бы не купила украшение с ним, зато с Сапфиром приобрела бы охотно?
Предубеждение. Страх.
«На всякий случай». Чтобы не накликать беду — так она объяснила бы выбор себе. На всякий случай.
А ведь камни — просто стекляшки. Тот шутник, который задал им отрезки жизни для «розеточников», вполне мог бы сделать Сапфир ядовитым для ее рук — надели он его всего пятью часами, как Цитрин, и Лана никогда бы более не прикоснулась к темно-синим граням.
Игра понятий. Случайность. Иллюзия.
Марио хороший, потому что добрый, потому что… устойчивый. Кэти плохая, потому что неустойчивая. Все могло быть наоборот — Патриция мудрой, Том преступником, сама Лана могла вообще не выпить тот раствор, если бы не пошла на площадь пить сок… Кто отвечает за случайности, и случайны ли они?
Мо уехал за одеждой для танцев. Накормил, перемыл посуду, подмигнул и был таков.
Самоцветы привычно лежали на столе в хаотичном порядке, равнодушные к ее попыткам увидеть в них большее; привычно давила монотонным звуком на уши «пауза».
Лана выдохнется снова. Провисит в ней двадцать внутренних минут или полчаса и выдохнется. Вынырнет в привычный мир еще более разочарованная, нежели раньше, будет привычно корить себя — она плохо старалась. Она бы старалась хорошо, если бы знала, как стараться.
Мо погибнет — вдруг эта мысль ударила ее плетью. Ничего не выйдет. Пробегут, словно скакуны, еще семь дней (уже шесть с половиной), возникнут на экране его мобильного зловещие координаты, и они отправятся туда — в его последнее путешествие, где перепуганная до смерти Лана выберет не тот камень. Она попросту не сможет выбрать «тот», потому что не узнает его, потому что ничего не видит.
Ей хотелось плакать.
Подавленная и потерянная, она слепо смотрела вокруг и думала — может, соврать? Соврать ему, что у нее стало получаться? Чтобы он жил с надеждой. Гуманнее ли это, чем жить без надежды? Вот только, если соврать, она будет давиться каждый словом, своей собственной ложью, она не сможет более смотреть ему в глаза. Сегодня он снова аккуратно спросит: «Ну как?» — и она уныло качнет головой — никак. Качнет и почувствует себя самым никчемным человеком на земле, самым стыдным, самым жалким. Ей поверили, на нее положились, а она…
Лана сползала все глубже. Мир вокруг почему-то делался все темнее, все зыбче — она будто падала спиной в туман. Ощущение страшное — будто летишь с высокой скалы в бездонную пропасть… или нет — под воду. Тонешь в тягучей жиже, где нет возможности дышать, — все материальное вокруг становится подвижным, как дымок, расползается по швам у тебя на глазах, и ты сам расползаешься тоже. Ощущение напоминало смерть.
Зажмурившись, Лана вылетела из безвоздушного пространства почти что с криком. Резко выпрямилась на кресле и обняла себя ледяными руками. Ее трясло. Чувство, что ее собственное тело состоит из странного дымка, не пропало — она почти растворилась во тьме, почти позволила ей поглотить себя. Долго не могла отдышаться, хотя кислорода вокруг хватало, ежесекундно объясняла себе, что все в порядке — вот бунгало, вот привычный стол, вот солнечный свет — на улице день, день, и все хорошо…
А потом вдруг застыла оглушенная — вдруг поняла, кристально ясно осознала — «а ведь это оно и есть!». Эта тьма! Этот страх перестать быть привычным человеком. Чтобы перешагнуть невидимую черту, ей нужно провалиться глубже, — позволить телу раствориться. Ему и ее старым убеждениям нужно трансформироваться, и тогда что-то сдвинется с мертвой точки, потому что мир для нее станет иным.
«Нет, нет, нет…» — твердило испуганное и привыкшее к привычным формам сознание.
«Да», — жестко слышалось из глубины.
Да, да и да. Придется.
Лана никогда не рыскала по бунгало в отсутствие Мо (в его присутствии, впрочем, тоже), но теперь обстоятельства изменились — она искала нечто, способное ее морально поддержать. Уже пробовала посидеть на террасе, послушать скрежет пальмовых стволов и успокоиться — не помогло, — теперь копалась в холодильнике. Есть у него шоколад или нет? В дверце стояла початая бутылка коньяка — она на секунду задумалась и… отвела взгляд. Нет, алкоголь не поможет провалиться во тьму — он отключит сознание и погрузит в сон. Нужен шоколад.
Черт, есть у Мо шоколад или нет?
Целая плитка нашлась на нижней полке — люксовая, обернутая дорогой бумагой, шуршащая изнутри фольгой. С победным выдохом Лана извлекла ее из холодильника, отнесла к столу и плюхнулась в кресло. Развернула неаккуратно, оторвала обертку с одного края, бросила на стол угол от звенящей фольги и тут же откусила от застывшего бруска огромный кусок. Жевала долго и с удовольствием, размазывала терпкую какао-массу языком по небу и плевать в эту минуту хотела на извечную диету. Им вечером танцевать — все сгорит. А вот тьма ждет. Если ей удастся пересилить себя и нырнуть глубже, возможно, этим вечером она впервые обрадует Марио хорошими новостями. И воображаемая радость в его глазах немного пересиливала испуг.
Тьма окружала плотной завесой — Лана падала. Ей истерически не хотелось опускаться все глубже, но она терпела. Напоминала себе, что все еще дышит, что жива, что это просто игра сознания — временно помогало. Иногда полет «спиной в черную расщелину» замедлялся или приостанавливался вовсе — так случалось, когда ее мозг вдруг взбунтовывался и начинал тянуть на поверхность, в привычный мир, и тогда Лана с упорством палача вновь клала собственную голову на эшафот, и падение возобновлялось.
Тело исчезло, разум вновь становился дымкой. Текли неслышные и несуществующие в «паузе» минуты. Она больше не пыталась думать, смотреть или ощущать — темно, просто темно. Так темно, как будет после смерти, ибо такой тьмы, которую она видела под веками, неспособно создать жизненное пространство. Только безжизненное.
Тела не стало. После не стало мыслей. Еще через какое-то время не стало ее самой.
Она не заметила, когда перестала сопротивляться, — падает и падает. Если умрет, сидя в кресле, то Марио хотя бы скажет, что она старалась. Так старалась, что…
Мысли вновь прервались, сделались ненужными. Она достигла дна и теперь лежала на нем бесформенной массой; свет остался где-то наверху, так далеко, будто никогда и не существовал. Исчезли звуки и эмоции, стерлись воспоминания; Лана перестала быть Ланой. Время растянулось в бесконечность и замкнулось в кольцо.
Мира нет. Ее нет. Ничего больше нет.
В одно из следующих мгновений, случившихся по истечению, как ей показалось, многих лет, Лана поняла, что видит свет.
Снова свет?
Когда она медленно приоткрыла веки, то поняла, что мир более не состоит из твердых материй. Он подвижен, он гибок, он переливчив.
И он сияет.
* * *
Вернувшегося домой Мо она от избытка чувств колотила кулаками в грудь и все повторяла:
— У меня получилось, получилось, слышишь?
Лана чувствовала себя счастливой и слепой. Царапала его футболку ладонями, снова припечатывала ее пятерней, а после, ослабев, сползла на пол.
Он молчал и обнимал ее так крепко, что было трудно дышать.
* * *
— Я съела твой шоколад…
— Молодец. Я для тебя его и купил.
— И… даже хотела выпить коньяку, но не решилась. Я не знала, что делать, представляешь? Я боялась, что не выйдет, я очень боялась, я та-а-ак… слов не хватит, чтобы описать. Я…. они сияют, Мо. Камни. И мир сияет — Химик был прав.
Голос Марио охрип:
— Я боялся, что он соврал.
— Я тоже! Я еще подумала — а что, если… Но он не соврал, знаешь? И, если вышло один раз, выйдет снова. Теперь… есть шанс. Настоящий.
Она почему-то продолжала греться в кольце его рук. Там, где тепло и безопасно, там, где защитят, там, где в эту минуту радовались вместе с ней.
* * *
Тем же вечером.
Он позволил ей примерить туфли на высоком каблуке, но так и не показал купленное для выступления платье, и всю дорогу до «Голубой косы» Лана сокрушалась о том, что будет, если оно ей не подойдет?
Подойдет — смеялся Мо. Они ехали в кабриолете свободные и счастливые, как сбежавшие из тюрьмы узники; Лана — нервная и возбужденная — ерзала на сиденье, ее сосед почти все время улыбался. Впервые за долгое время тоска в его глазах отступила далеко-далеко, и им двоим вдруг явилась надежда на то, что отныне все будет хорошо. Надежда не ложная, но истинная — яркая, как птица Феникс.
С того момента, как Марио вернулся в бунгало, Лане удалось провалиться в «сияние» еще только раз — всего один короткий раз, — но этого хватило, чтобы она уверилась — процесс пошел. Камни действительно испускали свечение. Она еще не научилась улавливать разницу; состояние падения во тьму давалось тяжело, и Марио настоял — нужно ехать. Пляж, танцы — все это как раз та самая смена активности, которая позволит ее разуму отдохнуть.
Грохот зажигательных ритмов, доносившихся с «Косы», слышала вся Ла-файя. Свободные парковочные места разобрали давно; кабриолет некуда было воткнуть — его пришлось оставить напротив продуктового супермаркета, в ячейке с надписью «для персонала».
— Нас оштрафуют.
— Пусть штрафуют, — водитель легко махнул рукой. Что такое штраф в сравнении с замечательным вечером?
Через дорогу к собравшейся на побережье толпе они не шли — бежали. Лана цокала по асфальту шпильками, Мо держал в руках два пакета с одеждой.
— Под номером двадцать четыре будете, — перекрикивал музыку лысоватый и вспотевший менеджер. — Держите номерок.
Ей прикололи булавкой к блузке бумажный кружок.
— Сейчас выступает пара под номером двадцать. Вы пока в примерочную. Одежда с собой? Когда вас объявят, выйдете с разных концов сцены на помост. Трансляция на камеры идет в реальном времени. Что? Музыка? Нет, заранее не объявляем — все на месте, на месте, девушка. Как, вы говорите, ваша фамилия?
Во вспученном и потертом журнале ручка с синей пастой вывела ее фамилию — Далински. Через дефис приписала — Кассар.
— Готовьтесь, готовьтесь, мне нужно записать следующих…
За ними стояла целая очередь желающий станцевать на публику: парень с пирсингом в губе и татуированная девчонка, густо пахнущая духами и алкоголем; пытающаяся казаться спокойной пожилая пара — седовласый мужчина похлопывал по руке немолодую, но задорную спутницу — оба перетаптывались на месте от возбуждения. Подталкиваемая в спину, Лана успела подумать, что этим бы лучше отсидеться дома ради собственного здоровья, ведь «Ла-чача» — конкурс бойких страстных танцев, а не медленных размеренных вальсов.
— До встречи на сцене, — шепнул ей на ухо Мо.
— Если платье не подойдет, я тебя убью, — успела она выдохнуть прежде, чем они разделились.
Марио увели налево, в кабинку для мужчин, — Лану направо. Когда она поднималась по лестнице, стихла музыка, и пляж взорвался аплодисментами. Зычно поздравлял с успешным выступлением неких Карлу и Алана ведущий; посвистывал микрофон.
Готовилась выступать пара под номером двадцать один.
Yanni — Ritual De Amore (Desire)
«Только бы не медленное, только бы заводное…» — неслышно бормотала Лана, выискивая в примерочной свободный угол. Чтобы не едва касаться, а чтобы страсть, хлесткая и ярая, как обжигающие до сладкой боли удары кнута… Над зеркалами, безжалостно разгоняя полумрак мини-комнаты, горели ряды лампочек, и эти лампочки превращали гримерную почти что в операционную. Вертелись, придирчиво разглядывая свои отражения, девчонки номер двадцать два и двадцать три — рыжая и брюнетка. Подруги.
— Ну, как я?
— Самый самолет!
— А Никки видела?
— Увижу из-за ширмы.
На Лану — конкурсантку номер двадцать четыре — не обратили внимания. Ввалилась в комнатушку Клара — возбужденная до предела, потная, мерцающая, словно электричеством, недавними похвалами и аплодисментами.
— Круто! Это было круто! Ох, я б еще…
Но ее «еще» кончилось — настало время занавеса. А вот для Ланы занавес еще не открылся, и она юркнула за ширму и нервно развернула пакет. Что там? И обалдела, разворачивая платье. Тяжелое, сплошь усеянное золотыми стразами и короткое до неприличия, с бахромой по низу. Золотое — в тон туфлям.
— Мо-о-о….
На груди прозрачная сеточка, сбоку узор, на спине до самых ягодиц молния.
— Черт, я же сама не застегну. Девочки, вы мне поможете? — высунула голову из-за ткани.
— Поможем, — склонившись к зеркалу и подкрашивая губы, отозвалась брюнетка, — надевай, пока не ушли.
И Лана принялась втискиваться в наряд.
Она прокляла Марио. Почти прокляла. Потому что платье открывало ноги до того самого места, откуда они начинали расти, потому что оно сидело так плотно, что становилось трудно дышать — или ей трудно дышать из-за волнения?
Молния на спине сошлась кое-как, и с финальным «вжи-и-ик» Лана увидела абрис своей фигуры лучше, чем если бы стояла перед зеркалом полностью голой.
— Ух ты! Круто!
Рыжая конкурсантка уже ушла выступать — со сцены доносились размеренные звуки «татамбы»; в примерочной остались они вдвоем — Лана и чернявая «двадцать третья» в черно-синем блестящем наряде.
— Смелая ты!
Это не Лана смелая — это Мо. Это он выбрал плавленое золото с миллионом висюлек понизу, это он подобрал к нему желтый купальник — специальное спортивнее нижнее белье. Если бы ни оно, Лана бы на сцену не вышла — уж точно не в стрингах, в которых была до того.
«Предусмотрительный… Внимательный… Дерзкий…» — ей хотелось его придушить.
И все же выглядела она изумительно: подколотые на макушке локоны (заколка отыскалась в примерочной); стильная пара браслет-серьги; длинные, едва тронутые загаром стройные ноги; блестящие, как у пантеры, хищные глаза — ох, они станцуют…
Они порвут не зал, нет, — они порвут друг друга.
Она обучалась танцам, но никогда не преподавала их — не умела. Слишком сильно поддавалась музыке, обматывалась ею, словно ситцевым шарфом, и отправлялась в полет так, как того просила душа, — без заученных па, без движений по канонам. Ни разу не смогла бы повторить один и тот же полет-мотив дважды, но определенно, если бы умела рисовать серебряными нитями, могла изобразить его отпечаток на полотне мироздания: скорость — птицу, размеренность — дерево, романтику — шелковый бант, любовь — сияющую звезду. Ей было проще стать этой самой звездой на уровне чувств, нежели объяснить, куда и как для выражения «звезды» должны двигаться руки.
Туфли сидели, как влитые, — давно она не стояла на столь высоких шпильках. Это задорило. В эту секунду, наблюдая за дерганым ритмом тела брюнетки на сцене, Лана едва заметно раскачивалась взад-вперед и чувствовала себя королевой. Она убьет его одним взглядом, покорит раз и навсегда, и это день — их ощущения друг от друга, а не сам танец — они запомнят на всю оставшуюся жизнь.
Лишь бы повезло с музыкой, лишь бы повезло…
Через тридцать секунд время брюнетки истекло; паре «двадцать три» хлопали вяло и больше для проформы.
Черные глаза стали магнитом. Их с Марио взгляды с первой секунды будто сцепила проволока — колючая, стальная и крепкая. Он раздел глазами ее, она его. И на мгновенье ослабела — не учла, что, будучи львицей, она встретится на сцене со львом. Не со львенком, не с жидкогривым юнцом, но с вожаком. Львом и змеепитоном в одном лице.
Далински. Кассар. Их фамилии объявили зычно и профессионально, предложили публике поддержать конкурсантов, но ни Лана, ни Мо аплодисментов не слышали — он смотрел туда, где сквозь бахрому при любом движении рисковали показаться желтые трусики, она — на открывающуюся в вырезе белой рубашки загорелую грудь. И блестящий кончик розетки-звезды. Рубашку он распахнул, волосы причесал так, что даже они умоляли «запусти-в-меня-пятерню», взглядом уже шлепал Лану по обнаженной заднице крепкой ладонью.
Она прищурилась, фыркнула, подобралась. И, взвинченная до предела, вдруг хищно и ласково расплылась по сцене, когда заиграла «Дамора» — напряженная музыка страсти.
Дамора — звук барабанов, выбивающих ритм сближения двух сердец, пульс, соединяющий два в одно, и Лана грациозно поплыла навстречу партнеру, вскинула руку, обняла его за шею — впервые коснулась непослушных волос на затылке…
Их обожгло почти сразу же, уже не через взгляд — физически. Задвигались в унисон бедра — ее бахрома и его плотные, обтягивающие мощные ноги штаны, — чиркнула о подол золотого платья молния его ширинки, легла ей на ягодицу горячая мужская ладонь.
Теперь Лана чувствовала не только музыку — рисунок из нитей в воздухе, — но и партнера — жгучего, как южный ветер Ла-файи, притягательного, словно блеск единственного в мире драгоценного камня, умопомрачительного до пересохшего во рту языка…
«Ты прекрасен…»
«Ты изумительна…»
Они сближались и расходились — с каждым разом все ближе, все плотнее, будто тянула навстречу друг другу невидимая нить, и каждое движение стоп, кистей — немой диалог, понятный лишь двоим. Музыка лилась, стучала, бурлила, кипела и пенилась волнами страсти; Лана кипела вместе с ней — еще никогда на своей памяти она не чувствовала партнера так хорошо — не второй человек на сцене, но будто бы продолжение ее самой; золотые нити переплелись с серебристыми.
«Слишком хороша…»
Ей по бедру ласково провела мужская ладонь. Резкий разворот, взметнувшиеся за спиной волосы; его лицо сжато у нее в ладонях.
«Не слишком… в самый раз…»
«Слишком».
И их губы неприлично близко. Он двигался, он пах, он ускользал из ее пальцев, словно недосягаемый мираж идеального мужчины, и Лана зверела. То «я здесь, я рядом — чувствуешь?», то вновь пустота и холод.
«Подойди, — молили ее глаза, — коснись, обними…»
И он приближался и обнимал — почти обнимал, и ей делалось до слабости дурно, — он разворачивал ее, обводил абрис ее фигуры ладонями, склонялся перед ней на колени.
«Подойди не телом — душой…»
Грустная усмешка в его глазах — «не могу».
«Можешь».
«Не могу, Лана, нельзя… Но ты красива… Я и не думал…»
«Думал. Ты знал. Не будь идиотом, Мо…»
Она хлестала его взглядами, выражала страсть и негодование движением бедер, она сжимала ворот его рубахи пальцами так крепко, что трещала ткань. И каждый раз он высвобождался из ее хватки, продолжая ласкать. Позволяя и не позволяя себе наслаждаться ей; их ноги синхронно и бездумно выписывали сложные «восьмерки».
В какой-то момент они сплелись так тесно, что сцена под ногами, толпа зрителей, скользящие вокруг камеры — все перестало существовать. Он хотел ее, и не только телом, — он хотел ее всю, целиком, он неслышно молил, чтобы она полюбила его, и она вдруг поняла, что готова.
«Я здесь. Для тебя…»
А в черных глазах тоска. Жаркие и жадные пальцы, взволнованные, как у подростка, и дерзкие, как у ловеласа. Он гладил ее, мимолетно терся об нее, он трахал ее на глазах у публики, а ей не было до зрителей никакого дела.
«Я достану тебя, Мо. Я тебя соблазню…»
«Ты уже меня соблазнила. Подчинила…»
«Я не обижу твое сердце…»
«Нельзя. Ни тело, ни душу».
«Я это сделаю, Марио».
Всякий раз, когда он прижимался сзади, она чувствовала тугой бугор под ширинкой — такой твердый, что у нее плыло перед глазами.
«Разве не чувствуешь? Этот танец — он все показал…»
«Это просто танец».
«Это…»
Она была готова порвать его прямо под светом прожекторов.
«Ненавижу тебя».
Их страсть накалилась до предела — ей можно было наполнить, словно лавой, аудиторию из тысяч человек.
«Ненавижу…»
«Не надо…»
Будто извиняясь, он плыл за ней, пытался удержать, в какой-то момент — случайно или намеренно — сорвал с волос заколку и зарылся пальцами в тяжелых локонах. Резко развернул к себе лицом, прижался лбом.
«Я здесь. Я твой».
«Совсем?»
«У нас нет совсем».
«У нас все есть».
Их тела, овеваемые музыкой, двигались сами по себе. А взгляды жгли, шипели, словно лазеры, плавили покров и броню. Лана не раскрывала рта, но глаза передавали эмоции лучше слов.
«Я тебя…»
«Нет».
«Да…»
«Не вздумай…»
«Это ты вздумал… Это все ты, ты!»
«Прости меня…»
И в финальный такт она залепила ему пощечину — хлесткую и болезненную; у Мо моментально окрасилась алым щека. Стихла музыка, стих гул, стихла Ла-файя. Это конец, это все… все…
Пауза. Ярость в его глазах. Оглушающая тишина над «Косой».
Он рванул ее на себя так резко, что Лана едва не потеряла равновесие, грубо сжал рукой затылок, притянул и… поцеловал.
Толпа бесновалась, толпа улюлюкала, толпа пьянела от чужого чувства, а поцелуй все длился.
«Ты так хотела сама…»
Она хотела. Мечтала. И чувствовала, как под светом софитов, катятся по щекам счастливые слезинки.
* * *
— Не смей отдаляться от меня и закрываться! Не смей говорить, что тот поцелуй ничего не значил! — она была готова снять туфлю и колотить ей по приборной панели. — Не смей, слышишь?
Кабриолет несся по пустынному шоссе в неизвестном направлении. «Коса», танцевальные ритмы — все осталось позади; они не дождались объявления победителей, сбежали.
Марио вел жестко и резко, словно пытался сбросить пар, — губы сжаты в полоску, вены на шее вздулись от напряжения. Лана знала, что танцем подтолкнула его к той черте, которую он все это время не желал переступать — но он ее переступил. Они переступили! И теперь нечестно говорить, что ничего не было. БЫЛО.
— Я тебя… Я замотаю тебе рот своими желтыми плавками, если ты посмеешь сказать, что это был просто танец!
— Провокаторша! — процедил Мо сквозь зубы. — Сама не ведаешь, что творишь.
— Я творю?! Это я принесла домой афишу? Я выбрала себе туфли и платье, которое кончается выше пупа? Я кружила весь вечер по бунгало с просьбой «ну, поехали, ну, поехали»?! И я после этого — провокаторша?
— Знал бы, где падать, подстелил бы травки.
— Травки? И что, больно упал? Расшибся?
Она психовала, как истеричка. Своими редкими вспышками страсти, которые то и дело прорывались во взглядах или словах, он доводил ее до белого каления. Нет, не ими, но тем равнодушием, которое непременно следовало за ними. И она била его словами, наказывая за нерешительность.
— Тряпка! Понял? Ты — тряпка! — не стоило так говорить — она знала. Мужчины умели бить кулаками, а женщины словами, и зачастую хрупкая мужская душа оскорблений не выдерживала, но в этот вечер не выдержала Лана. — Нерешительный придурок!
Костяшки пальцев на руле побелели, Марио превратился в каменную статую.
Все? Ну и пусть! Зато она сказала ему правду, а не прикрывалась сладенькой утешающей ложью о том, что «это все — просто танец». Надулась, засопела, отвернулась и стала смотреть в сторону. Пусть везет ее, куда хочет. Пусть делает, что хочет, живет, как хочет, — через неделю они разойдутся. Насовсем.
Каменистые обочины, серпантин. В какой-то момент дорога сделалась шире и проще, кабриолет затормозил. Над сиденьями повисло застывшее звездное небо, запах прогретого асфальта и немножко бензина. И тишина. Она длилась бы бесконечно, если бы в какой-то момент Мо не повернулся и не произнес мягко, почти нежно:
— Девчонка. Прекрасная женщина. Лана.
Он притянул ее к себе, обнял. Прижался своими губами к ее лбу, долго сидел, сжав рукой затылок.
— Что же ты делаешь? Зачем? Я же без пяти минут смертник, забыла? Через неделю я, возможно, буду мертв, а ты разобьешь себе сердце и сломаешь жизнь.
— С чего ты взял, что сломаю? — она горько усмехнулась. — Быть может, до конца своих дней я буду благодарна судьбе, что со мной — с нами — это случилось?
— А ты сможешь? Я таких людей не встречал. Мудрость хороша, когда не на словах.
Они сидели в машине на пустой дороге, и в эту минуту для Ланы не было человека роднее, чем тот, который ее обнимал. Теплые руки, колечки на затылке, щетина… Живой. Он был живым и очень ей нужным.
— Ты не умрешь, — прошептала она, борясь со слезами. — Не умрешь. Я спасу тебя.
Эта ночь вдруг стала для нее всем — тем самым островом спасения, на котором из жизни ушло одиночество. И она найдет этот гребаный Сапфир. Чего бы это ни стоило. Здесь, в этом кабриолете, она поклялась себе в этом.
— Себя спаси.
Себя она не хотела. Кто она без него? Половинка? Та, кто будет учиться снова быть цельной тогда, когда разделила жизнь на двоих?
Она прижалась к нему крепче, теснее. Всхлипнула.
— Нам надо остыть, — Мо отстранился и заглянул ей в глаза, призывая к понимаю. — Да?
— Да, — кивнула согласно. — И я даже знаю, как. Отвези меня в безлюдную бухту — хочу искупаться.
* * *
Стянутое платье легло на песок желтой мерцающей лужицей. Мгновением позже на него был брошен желтый купальник.
— Что ты делаешь?
Мо — ее ненаглядный Мо — сглотнул, глядя на обнаженную грудь с торчащими сосками.
— Собираюсь купаться голой. Всегда хотела. Ты со мной?
Она легко зашагала к воде, он остался стоять позади.
Живописная бухта — вокруг скалы, океан посеребрен лунной дорожкой. Ветер стих, и вместе с ним успокоились волны.
Вода показалась Лане парным молоком — ласковым, теплым. Море бархатисто обняло ступни, затем щиколотки, икры, бедра. Коснулось обнаженной промежности, лизнуло прохладой — терпко, дрожательно.
— Ты идешь?
Она обернулась. Фигура мужчины в белой рубашке и темных штанах оставалась неподвижной, лишь ощущался скользящий по обнаженной спине и ягодицам взгляд.
— Идем…
И тут же вскрикнула:
— Ой! Я на что-то наступила… Ой-ей…
Мо чертыхнулся, сбросил, разорвав пуговицы, рубаху, выпутался из штанов, побежал в воду. Он догнал ее, успевшую войти в воду по грудь, быстро, в три прыжка, поднял на руки, и она тут же обвилась ногами вокруг его бедер, словно спрут. Обняла за шею, прижалась щекой к его щеке, погладила по затылку.
— Ты не поранилась? На что наступила?
— Ни на что…
Тишина, плеск; секунда беспокойства.
Он выдохнул укоризненно, чуть раздраженно. Но рук не разжал. Просто держал ее, стоял, обнятый водой, молчал, пока его волосы нежно перебирали женские пальцы.
— Ты — провокаторша, Лана.
— Да. Но иначе нельзя…
Она давила на него и знала об этом. Но, если сейчас не додавить, то все напрасно, то снова настанет «просто танец». А у них не «просто танец», нет, — у них жизнь, которая идет сейчас и которая ожидает решения, принятого обоими. Ей хотелось поцеловать его, но еще больше хотелось, чтобы он сам поцеловал ее, чтобы отбросил сомнения, чтобы отдался этому моменту, как отдалась ему она.
— Потанцуй со мной…
Ей в щеку усмехнулись.
Мо принялся покачиваться, и успевшая нагреться вокруг их тел вода сменилась другой, прохладной. То слева, то справа, упруго массируя бока, устремлялись навстречу подводные потоки.
Ночь, медленный танец в воде; промеж ее сосков притаилась «розетка»- звезда с ониксом посередине. Их счастье и их проклятье. Ее ягодицы поддерживали мужские ладони — будь он без плавок, ей в промежность бы уперлась твердая головка вставшего члена. Хотелось додавить до того, чтобы Марио разжал руки, позволил ей опуститься ниже, прямо на него… но нельзя. Нельзя так сразу, если не готов морально.
— Где ты научился так танцевать?
Вокруг них по поверхности, похожие на светлые пушистые водоросли, плавали ее волосы.
— Ходил в танцевальную школу. Всегда любил музыку.
Луна высвечивала абрис его лица; Лане не хотелось думать о других партнершах — теперь Мо только ее. Они встретились. И почему-то ему хотелось сказать так много, но еще больше хотелось поведать тишиной. Этим объятием, в котором они сделались одним целым, носом, сопящим в его щетину, биением собственного сердца.
— Позволь нам…
— Лана…
— Ты же чувствуешь то же самое, что и я.
— Это… непростое решение. К нему нужно прийти.
— Сколько ты будешь к нему идти — день, два? Неделю, месяц? У нас ведь целая жизнь впереди, да?
«Мы могли бы, — хотелось сказать ей, — не просто обниматься в этой воде, но любить друг друга. Дарить друг другу то, что могут дарить люди, — тепло, ласку, чувства…»
Не готов.
Она дрожала в его руках от возбуждения и обиды — мужчина, держащий ее, не чувствовал себя готовым… к ней?
Вода показалась ей холодной, а собственная нагота стыдной. Она предлагала себя тому, кто ее «не брал».
— Я слишком сильно давлю на тебя, да?
— Ты… упорная.
— Я просто честная.
«В отличие от тебя».
Она не любила слабых и сомневающихся, всегда хотела, чтобы мужчина проявлял решимость, чтобы убеждал, что готов за нее в огонь и в воду… И вот — они в воде. И она же разделила их больше, чем слила вместе.
Лана мысленно отлепила себя от Мо, отодрала вместе со слоем кожи. Наверное, ей что-то привиделось — так бывает. Красивое лицо, правильная энергия — правильная на первый взгляд. Верно, глубже есть что-то еще, возможно, несовместимое.
Кольнуло сердце.
Она разжала руки, оттолкнулась от него, грустно рассмеялась и поплыла. Она просто дурочка. Романтичная и влюбчивая, вот только нельзя отдавать себя тому, кому ты не нужен. Ночная бухта не стала для них раем — она осталась просто бухтой.
Сделав небольшой круг вокруг Марио, Лана двинулась к берегу, выбралась на песок и принялась натягивать купальник.
— Отвези меня домой, — попросила наигранно весело. — Вечер был долгим.
Он выбрался следом — чувствовал ее настроение.
— Ты меня не поняла…
— Я тебя поняла, — обрубила сухо. — И не буду больше давить, извини.
Уже «надавилась». Хватит.
— Ты чудесная женщина…
Она едва не застонала при этих словах, всегда оканчивающихся категоричным «но». Ей это «но» слышать не хотелось.
— … чувственная, очень красивая, хитрая…
Хитрая?
В этот момент она была не хитрой, но честной и ранимой. Раскрыла дверь своего сердца тому, кто не перешагнул через порог.
— Домой, Мо.
— Домой?
— Конечно.
Она подобрала с земли украшенные блестками туфли.
А ведь так хорошо все начиналось.
* * *
Она напридумывала им цветник у совместного дома. Разбила клумбы на свой вкус, перестелила покрывала, водрузила на каминную полку их портрет и приготовилась жить долго и счастливо.
Мо пил, как не в себя, — одну рюмку коньяка за другой. Сдвинул в сторону камни на столе, сбросил на пол фольгу от съеденного шоколада, откинулся в «ее» кресле и закинул на пуф ноги. Зло подумал о том, что, если бы не «розетка», он и сам бы напридумывал им будущее не хуже…
Тряпка.
Коньяк перекочевывал из бутылки в желудок с непозволительной скоростью.
Отвлек дверной звонок.
Фрэнки он встретил у двери с зажатой под мышкой бутылкой.
— Эй, эй, дружище, пьешь что ли? — гость, наткнувшись на грозное выражение лица хозяина, едва не отшатнулся от двери. — А телевизор ты не смотрел?
— Я давно его не смотрю.
— Зря. Показывали вас — тебя и эту девчонку — Далински. Вы выиграли конкурс танцев, ты знаешь об этом? Вам не смогли вручить приз, потому что вы сбежали, попросили сообщить, если кто отыщет.
— Ну. Отыскал. Все?
Марио хотелось кого-нибудь поколотить. Жаль, что в дверь постучал не какой-нибудь заблудший пьяный хмырь, которого можно было полноценно отмутузить. Не в бойцовский клуб же, ей-богу.
— Слышь, я хотел сказать, что проверил те данные, что ты мне дал. Да, она действительно преподавала на четырнадцатом фитнес…
— Гимнастику.
— Да, гимнастику. Не суть. Но про ее связь с этой Патрицией я так и не понял, копаю.
— И?
Начальник службы безопасности смутился — он привык к Марио-бизнесмену — спокойному и уравновешенному, — но не к Марио-дебоширу.
— Ты на нее запал что ли? Эй, ты б не торопился — вдруг она все-таки настоящая Серпента?
— Иди, друг, иди, — попросил Мо ласково и в то же время совсем не ласково.
— Я же о тебе забочусь…
— Иди.
Перед носом Фрэнка Тротта с грохотом захлопнулась дверь.
