Глава 11
В обед следующего дня они впервые повздорили.
— Зачем, Марио? Ведь не нужно… Зачем?
Он не успел прикрыть ладонью крышку ноутбука, и Лана, которая, с десяти утра безотрывно сидела снизу, а теперь бесшумно поднялась по обитым ковролином ступенькам на второй этаж, успела прочитать заголовок файла-«завещания».
Прочитала и почему-то одеревенела. Мо, рассмотревший тень ужаса в ее глазах, тут же поднялся с места, подошел, попытался взять ее за руки — она не далась, отдернула ладони.
— Лана, будь прагматичной.
— Прагматичной? Это, в смысле, без веры в светлое будущее?
— Да почему без веры? Но есть же и рациональный подход…
— Это… не подход, — она не могла подыскать слов. — Это… Ты не веришь, что у меня получится? Почему? Я же работаю…
— Ты работаешь. Но результат не гарантирован. Никому не был бы гарантирован — ни мне, ни самому Химику.
— Я… — она злилась на Мо. За то, что он, прикрываясь бравадой, все это время, так или иначе, думал о собственной смерти не просто как о возможном варианте, но как об ожидаемом варианте. — Это не честно, Марио. Не честно. Я ведь точно могу найти для тебя, если не сапфир, то… не знаю… алмаз. Или рубин, или тот же оникс…
— Я не хочу оникс, Лана.
— Не хочешь жить?
Ее ладони теперь тряслись и будто жили собственной жизнью — она никак не могла их унять.
— Я хочу жить… но не так.
— Как?
— Не с постоянным обратным отсчетом в мозгу.
— Этот «обратный отсчет» дал бы тебе время. Нам время. И за это время мы, возможно, смогли бы снова отыскать Химика, возможно, он усовершенствовал бы раствор…
— «Возможно, возможно…» — Мо злился тоже. — А возможно мы никогда бы его больше не нашли. И после этого корили бы себя за то, что не использовали данный нам шанс по-настоящему. На все сто.
— Мы и так используем его на все сто!
— Нет, пока в твоей голове существует идея об отступлении! О рубинах, лараитах, ониксах и другой подобной хрени. Я не хочу очередной оникс, Лана, понимаешь? Не хочу так жить!
«Даже со мной?» — смаргивали слезы ее глаза.
«Даже с тобой».
Она понимала его. И, все же, ненавидела пессимистичный подход.
— Ты не веришь, вот что ты делаешь, — процедила жестко и разочарованно. — И своим безверием ты притягиваешь собственные страхи о том, что ничего не получится. И ведь притянешь.
— Это не сказка, черт тебя дери. И не закон притяжения в действии!
— Это именно он.
Она сочилась желчью. Она любила Марио, но ненавидела мысль о том, что он может поддаться слабости. Потому что если он, то и она. А она не хочет. Она будет драться до конца, даже если он составит это гребаное завещание, подпишет его и отправится в садовый центр за лопаткой, чтобы наперед вырыть себе могилу.
— Цветов заранее себе не забудь заказать, — выплюнула тихо. — Потому что я их не принесу.
— Дурочка…
Он обнял ее против ее воли. И долго держал, похожую на замерзшего воробушка, — пытался отогреть. Не отогрел, так и отпустил деревянную прочь.
Вниз по лестнице Лана спускалась молча.
Берилл — четыре длинных луча, один короткий. Хрусталь — ворох хаотичных бликов. Циркон — ровный беспрерывный свет, пульсирующий через интервалы в две «обычных» секунды. Зарисовала, запомнила, зазубрила.
Теперь она делала иначе: перемешивала камни под тканью, раскладывала их в хаотичном порядке и смотрела на них сквозь преграду, скрывающую цвет. Записывала увиденную последовательность в блокнот, срывала с самоцветов покров, сравнивала. И радовалась, потому что не ошибалась. Разложила в ряд три — чароит, турмалин, рубин — отгадала нужный. Затем другие — выделила из них рубин.
Затем вздохнула. Она мается дурью. Никому не нужны чароиты, «хероиты» и «дуркоиты» — ее блокнот — коллекция бесполезных рисунков. Ей нужны только два: сапфир и цитрин. Остальные можно вообще убрать в коробку и никогда больше не доставать.
Мо то уходил, то возвращался; она слышала хлопанье входной двери, шаги, шуршание пакетов, сквозь прикрытые веки в те моменты, когда отдыхала. За окном жил очередной солнечный курортный день — не для нее.
Часы на стене показали половину четвертого, затем пять. Вскоре шесть тридцать. Из тридцати двух попыток отличить камень-король от камня-шута она ошиблась всего два раза. Хороший результат? Великолепный с точки зрения статистики — никчемный с точки зрения самой Ланы.
В семь Мо вернулся вновь — открывал дверцу холодильника, не то складывал туда что-то, не то доставал. Звенел бокалами, плескался в раковине; Лане было наплевать. Она вымоталась и устала. Семь вечера. Еще один из трех оставшихся дней подошел к концу.
Под потолком, не ведая о тревогах, спокойно исполнял свое предназначение вентилятор — вращал лопастями, разгонял по комнате теплый душный воздух. Лане казалось: отключи его — вентилятор, — и ровным счетом ничего не изменится — предмет декора.
Она чувствовала себя мешком из-под картошки — такой же пустой и такой же пыльной.
* * *
В ее сне играла гитарная музыка — грустная, проникновенная, наполненная невыразимой печалью.
Лана открыла глаза и обнаружила, что в комнате сгустились сумерки. Дремали прикрытые тканью камни; блокнот лежал на полу — соскользнул с коленей. Она наклонилась и подняла его. В этот момент музыка зазвучала вновь — уже не во сне, наяву — с террасы.
Мо? Это играет Мо?
Она поднялась, чувствуя, как ноет затекшее от длительного сидения тело, потерла щеки ладонями, отправилась к выходу на крыльцо.
Он сидел в одном из плетеных кресел, подавшись вперед, перебирал тонкие струны. Достал из шкафа? Купил? На столе рядом с открытым шампанским, пустыми бокалами и вазой с фруктами горели свечи.
— Праздничный ужин? В честь чего?
Гитара на мгновенье умолкла.
— Всегда хотел открыть это шампанское — коллекционное, — когда придет правильный момент. Ведь сейчас правильный?
Правильный? Если учесть, что в жизни все моменты — правильные, — то да.
Лана не стала отвечать, просто уселась на свободный стул. Попросила:
— Поиграй еще. Пожалуйста.
И его рука вновь обхватила гриф; привычно зажали первый аккорд пальцы — поплыла в вечернем воздухе мелодия. Спокойная, тягучая, наполненная неведомым и далеким смыслом. Лана слушала ее без мыслей, и в какой-то момент вместо погруженной в вечерний свет террасы ей увиделись далекие, поросшие буйным лесом холмы. Закатное солнце, одиночество и… свобода? Да, именно она звучала в его мелодии — свобода. Или тоска по ней.
Она сама разлила по бокалам шампанское. Придвинула один к Мо, отпила из второго, оторвала от грозди пузатую виноградину. Откусила, не порадовалась сладкому вкусу — в последнее время все сладкое или радостное начало казаться ей чужим, принадлежащим кому-то еще.
А Мо все играл. И его музыка говорила сама за себя — в ней прорисовывалась Любовь. Любовь ко дню этому и дню вчерашнему. Спасибо за то, что есть вокруг, и за то, что придет завтра. Спасибо за всех людей, которые входили в его жизнь и уходили из нее. Спасибо за минуты радости, покоя и одиночества. Тихими звуками он выражал себя — себя как частицу мира, себя — неотъемлемую часть Вселенной. Себя — человека, себя — душу, себя — скоротечный фрагмент энергии, способный сейчас чувствовать и творить.
Ей хотелось плакать.
Музыка уводила далеко.
— Хорошо, что ты не играешь часто, — призналась Лана хрипло.
— Почему? — спросил он поверх музыки. — Так плохо?
— Так хорошо. Твои альбомы покупали бы миллионы. И рыдали бы под них.
— Или радовались.
Да, музыка плакала и радовалась, музыка просто была моментом «здесь и сейчас», представленная прошедшими через сердце нотами. Музыка не спрашивала и не отвечала, не просила и не обижалась, музыка существовала там, куда уходят после того, как заданы все вопросы.
— Мо…
— М-м-м?
— Я люблю тебя.
— Я знаю.
Лана пила. За спиной крохотное двухэтажное, потерянное где-то на карте в районе Ла-файи бунгало; стриженый газон, две спящие пальмы, далекий океан у горизонта. У них все еще было время, и они могли бы быть где угодно — на пляже, в кафе, бродить по улице. Молчать или разговаривать, ругаться, они могли заполнить эту жизнь тем, чем хотели. Пока у них еще была эта жизнь.
Она пила столько, сколько он играл. И не разговаривала.
Мо увел ее с крыльца тогда, когда она согнулась и начала всхлипывать. Уложил в постель, прижал к себе и так и держал, пока она не успокоилась.
Ночью Лане приснилось страшное: она в тесной комнате — метр на метр, — вокруг разложены бесцветные камни — везде: на полу, на полках вдоль стен, у ног — не ступить. И она не видит их сияния. Поднимает один за другим, подносит к глазам и убеждается в одном и том же — свечения нет. Нет! И вдруг раздается насмешливый и прохладный голос невидимого собеседника — представителя Комиссии:
«Комната блокирует любые приобретенные способности физического тела. Приобретенные с помощью чего-либо, — тишина. А после: — Отсчет начался: пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь…»
Проснулась она с криком.
* * *
— Лоусон, сегодня я сам отполирую машину.
— Но, сэр, это моя обязанность…
— Да, обычно твоя. Но сегодня сделаем исключение. Кстати, я собираюсь выдать тебе премиальные и зарплату за полгода вперед.
— Как? П-п-почему? Вы собираетесь меня…
— Я не увольняю тебя, — рычал Марио, — разве непонятно? Но машину сегодня полирую сам.
— Как скажете, сэр. Вы ей владеете.
Этот диалог Лана услышала у дверей гаража, куда так и не рискнула войти. Она проснулась, когда солнце уже поднялось высоко, и, не обнаружив Марио в бунгало, отправилась на его поиски. Теперь же, обнаружив, вернулась в дом, отыскала в холодильнике йогурт и принялась завтракать. Сейчас она поест, выбросит стаканчик в мусорное ведро, расположится в кресле, разложит перед собой камни и примется за работу.
По крайней мере, так ей казалось.
В Мо будто бес вселился.
Вернувшись из гаража уже через сорок минут (отполировал кабриолет или же бросил это нудное занятие?), он принялся за генеральную уборку: таскал туда-сюда половики и коврики, тряс ими у дальней пальмы, после вносил в дом и раскладывал — грохотали по полу стулья, двигались кресла, переставлялись с места на место столики.
Пытка. Но Лана честно пыталась работать.
Через полчаса настал черед кухни: Мо зачем-то выставил всю посуду из шкафов и взялся водружать ее на место в «правильном» порядке: плоские тарелки к плоским, глубокие к глубоким, с голубой каймой по соседству с зелеными.
Посудой он гремел почти час — перемывал ее, протирал, сушил. Едва закончил со стаканами и блюдцами, как переместился к кладовой и начал остервенело выбрасывать из нее все, что скопил, по-видимому, с тех пор, как вселился в этот дом.
— Нахрена люди копят столько барахла? Зачем это все? Ведь только место занимает…
В комнату полетели извлеченные на свет щетки и веники, ведра, теннисные ракетки, разномастные модели кораблей, коробки из-под обуви, куски оберточной бумаги.
— Мо, ты мог бы потише?
Он будто ее не слышал.
— Не дом — а склад с барахлом. Для чего все, зачем?
В этом странном настроении — веселом и злом, — он, похоже, проснулся. И настроение это с каждым часом усиливалось, трансформировалось, выливалось наружу вспышками бурной активности, гневными фразами и печалью — мол, все пустое.
— Мо?
— Я должен здесь убраться.
— Для чего? Ты ведь сможешь позже.
— Я не хочу, чтобы мой дом походил на склад. На рынок с второсортными товарами.
— Он на него не походит.
Но кипучая деятельность продолжалась; кладовая продолжала делиться сокровищами: мешком с запасным спальным бельем, пластиковым саквояжем с отвертками, деревянными плечиками, которые, упав, грохотали об пол…
— Я совсем не могу работать!
— Вот и не работай. Ты уже изучила все, что хотела изучить. Отдохни.
— Я хотела повторить…
Он подошел к ней с потемневшим лицом, напряженный и злой, пытающийся сдержать рвущийся наружу разрушительный дух.
— Послушай… — какое-то время подыскивал правильные слова, чтобы не обидеть. Что-то случилось с утра — не снаружи, в его голове, — и теперь Марио походил на вулкан, который всячески пытается не извергнуться. По крайней мере, не на нее. — Я хотел бы побыть один, ладно? Оставь меня, пожалуйста, до вечера.
Лана на какое-то время обмерла и честно попыталась не обидеться. Но не сумела — в ее взгляде мелькнуло расстройство, и Мо тут же вскипел:
— Только без обид, ладно? Давай не будем, как Кэти и Том… Любовь ведь не нужно доказывать, даже если кто-то хочет побыть один. Мы ведь говорили…
Говорили, верно. И он был прав — одиночество требовалось даже тем, кто всегда «вдвоем». Иначе неверно.
— Хорошо, — преодолев внутренний барьер, отозвалась Лана мягко и очень тихо. Не стала касаться его лица, чтобы не спровоцировать новую вспышку. — Я поеду домой и отдохну. А ты приберешься. Или займешься тем, чем захочешь.
Сохраняя в глазах дикое и странное выражение, Мо кивнул. В этот момент он напоминал ей пса, который, дабы не укусить, сам себе перевязал бечевкой пасть.
— Просто созвонимся попозже.
Уходя, она изо всех сил старалась не выказать истинных чувств — нет, ей не обидно и совсем не тяжело. И она ничуточки за него не боится. Разве только… Нет, конечно, не боится.
Пусть он в это верит.
* * *
Она совершенно отвыкла от одиночества.
И, оказывается, так и не привыкла к собственным ключам — пытаясь отпереть входную дверь, то и дело путалась, какой вставлять — длинный или короткий?
Вилла осталась той же самой виллой — величавой и грациозной, высокомерной красавицей, знающей себе цену. Она встретила хозяйку укоризненным видом полутемной гостиной, и Лана тут же отдернула в сторону штору и отперла балкон. Влился внутрь шум неугомонного океана, зашелестел прибой. Слушай перекат волн, Лана так и не сумела понять — она скучала по этому звуку или отдыхала от него? На соседнем пляже снова летал над пляжной сеткой мяч.
Мо выбил ее из колеи. Лишил собственной компании, камней, привычного занятия — просто отправил прочь, и теперь Лана терялась — совершенно не знала, чем себя занять. Воспроизводить «свечение» мысленно? Она, кажется, забыла на его столике блокнот.
От воображаемого вида самоцветов воротило, как и от напряжения последних дней. Она, наверное, устала — сильно-сильно, как человек, бьющийся за собственную (а в ее случае за чужую) жизнь, — устала до полнейшей апатии, до бесчувственности, до равнодушия.
Марио был прав — ему требовалось одиночество, а ей отдых. Хотя бы на несколько часов. Потому что, по большому счету, уже все равно ничего не изменить
Она ни разу не сидела в собственном саду, а ведь здесь располагалась белая резная, сделанная кем-то с любовью, беседка. В ней можно было читать. Она ни разу не плавала в своем бассейне, ни разу не готовила на своей кухне, ни разу не лежала в шезлонге, натянутом во дворе. Не смотрела со своей крыши на звезды, никогда не приводила сюда друзей или знакомых. Потому что не успела их отыскать.
Частный пляж был привычно безлюден, а на общественном, как всегда, кипела жизнь — играла музыка и пестрели полотенца, которые аккуратно обходил торговец бусами — «желтые по пять, оранжевые по десять, красные по пятнадцать…»
Кажется, раньше красные были дешевле. Или дороже?
Розовый купальник отыскался наверху; парео в шкафу.
Бросив вещи на песок рядом с сумочкой, Лана вошла в воду, почему-то сегодня показавшуюся ей прохладной. Замерла на секунду, когда волна лизнула внутреннюю часть теплых бедер, почувствовала, как кожа покрывается пупырышками, двинулась дальше.
Ей вспомнился остров. В сумочке до сих пор лежала раковина, внутри которой перекатывалась жемчужина.
* * *
Он бил без разбору. Всех, кого вызывали на ринг. Не слушал ни имен, ни суммы ставок, ни улюлюканье толпы — останавливался только тогда, когда соперник падал на песчаный пол. Иногда они попадали по его «розетке», и тогда Мо с разнузданным весельем и толикой ужаса думал о том, а что будет, если камень треснет? Он умрет здесь же?
И хорошо, если так, и правильно…
И снова бил — по чьим-то лицам, бедрам, груди, ногам. Защищался, уворачивался и в сотый раз группировался для очередного удара.
* * *
— Я не удержался, знаешь…
— Все хорошо. Значит, было нужно.
Половина восьмого вечера.
Она сидела у запертых ворот бунгало и ждала его уже неизвестно сколько. Когда увидела подходящего к дому, сплошь покрытого кровоподтеками и ссадинами, поднесла ладонь ко рту, едва сдержала возглас ужаса. Но поняла, что ему было это нужно, что иначе злость не ушла бы, что она разорвала бы его на части, что иначе было не выпустить пар. Мо бы взорвался.
— Я плохо выгляжу, да?
Лана решительно поджала губы — собралась взять его за руку, увести в дом, промыть раны.
— Ты всегда хорошо выглядишь.
— Даже такой?
— Даже такой.
В коридоре царил полумрак; отсюда виднелись разбросанные по полу щетки и коробки — все то, что Мо вывернул из кладовки, он так и не убрал.
Он не дал ей войти в комнату, тихо попросил:
— Поцелуй меня…
Она обернулась, обняла и поцеловала. Со всем жаром, со всей любовью, со всем отчаянием, которое рвалось словами наружу — все будет хорошо, Мо, все будет хорошо.
А он держался за нее, как за спасательный плот в шторм, — молил руками, глазами и жестами — не отпускай.
Она не отпускала — она радовалась, что он вернулся. Даже такой.
Восемь вечера. Лана никогда не видела, чтобы Марио дрожал, но он дрожал. Держал телефон трясущимися руками и смотрел на него, поджав губы. Лицо бледное, шея напряженная, в глазах выражение, которое она не смогла распознать.
— Они пришли.
— Кто?
— Координаты.
Тарелка, которую она держала в руках, выскользнула из пальцев, словно намыленная — с неприятным звуком грохнулась о поверхность стола, но не разбилась, только потанцевала по ней.
— Уже?!
— Да, раньше, чем я ожидал. Здесь сказано, что комната откроется завтра. Уже в два.
Для них словно пробили невидимые часы — бом-бом-бом…
— Надо посмотреть на карту, понять, где это…
Он изнемогал от напряжения, путался в клубке навалившихся страхов.
— Завтра, — Лана подошла, опустилась рядом с Марио на корточки и отрезала железным голосом. — Мы сделаем это завтра.
— Почему не сейчас?
— Потому что сейчас мы отправимся на прогулку.
Он смотрел на нее, как на дурочку, которая предложила в самый разгар бушующих пожаров позагорать в центре объятой огнем площади.
— На прогулку?
— Да. Ты ведь отполировал свой кабриолет?
(Fifth Harmony— Worth It (Feat. Kid Ink))
Их машина походила на бумбокс — ползла по центральному проспекту Ла-файи неприлично медленно и содрогалась от басов — из динамиков нагло, нарушая мирный уклад вечернего города, исторгался рэп. На них оборачивались, указывали пальцем, качали головами. Укоризненно, с восхищением, с любопытством — их провожали глазами все без исключения.
Ни Мо, ни Лана на прохожих не смотрели — они рассекали широким капотом пространство проспекта и более не принадлежали этому месту. Ни лицам, ни эмоциям, ни сияющим витринам, ни рекламным экранам, ни чужому времяисчислению. Для них существовало свое время — этот вечер, последний шаг, отделяющий от финальной черты. Все, что они делали, ради чего старались, все, на что последние две недели тратили все свои силы, воплотится в один-единственный ответ завтра.
«Да». Может, «нет».
Завтра.
Под скользкими и цепкими чужими взглядами в центре Ла-файи, в собственном мирке-скорлупе, в этот момент существовали двое — сидящая на спинке-кресле и раскачивающаяся в такт басам белокурая девчонка и водитель с подбитым лицом и жестким отрешенным взглядом.
