18

У меня получилось: теперь дождевые облака обходили усадьбу, как стража, по кругу. Здесь, в центре бури, просто моросило, а на границах должно было лить как из ведра.

Я наведалась на берег – Берта доверила мне свою лодку, уверившись, что уж весел я не потеряю и в море не заблужусь, – позвала сестер и попросила передать ведьме, что я о многом успела разузнать. Не прошло и часа, как они принесли мне флакон с зельем, и я снова погрузилась на дно морское, оставив лодку на их попечение.

– Вот все и сошлось, – произнесла ведьма, когда я рассказала ей об услышанном. – Не переусердствуй с дождем. Прадед рассказывал, что именно по дождю или бурану в дом могут пробраться незваные гости. Не знаю, работает ли это и у нас, или же это старое поверье его родины, но… все равно – смотри в оба!

– Я стараюсь, тетя, – сказала я. – Знать бы еще, в чьем облике придет беда… Я уже и на бойцов, которых Ганс привел, гляжу с опаской – вдруг кто-нибудь из них не настоящий? Как поймешь?

– Не знаю, девочка, – ответила она и свилась на любимом сундуке большим черно-глянцевым (обсидиановым, подумалось мне) узлом. – Если бы я только разбиралась в сухопутных делах! Но я в них ни хвостом, ни плавником, тут только ты и справишься… А вот корабли, которых так ждет этот Оллеман, застряли, и застряли надолго. – Ведьма ухмыльнулась. – Их застиг штиль, как я и обещала, течение понемногу сносит всю флотилию к Мертвому морю, а оттуда можно уйти только на веслах, и то, если повезет…

О Мертвом море я только слыхала, сама никогда не бывала там. Это странное место посреди океана: несколько течений прихотливо огибают его так, что внутри Мертвого моря вода почти совсем не движется. А в неподвижной теплой воде прекрасно разрастаются водоросли и заполоняют все это пространство. Стоит кораблю или лодке угодить туда, они цепляются за корпус, облепляют весла… Даже при хорошем ветре двигаться сквозь море водорослей корабль не может и застывает на месте. Галеры еще ухитряются вырваться, если капитан не щадит гребцов, но это случается редко. Уходят временами и легкие шлюпки, которые могут скользить по самой глади воды…

Там, посреди Мертвого моря, целое кладбище кораблей. Те, что еще не затонули от старости, сбиваются вместе и обрастают морской травой да ракушками. Мореплаватели издалека принимают их за зеленый остров и правят к нему себе на погибель.

На картах Мертвого моря нет: оно движется вместе с течениями, и никогда не угадаешь, к восходу или к закату переместилась эта смертельная ловушка!

– Я так и не придумала, где искать лебедей, – негромко сказала я. – До страны Оллемана, если они снова отправились туда, мне не добраться. А где еще они могут оказаться, я даже представить не могу!

– И здесь я тебе не помощница, – тяжело вздохнула ведьма. – Но, может, попробуешь позвать их?

– Как?..

– Ты же русалка, – напомнила она. – Неужто не сумеешь?

– Да, но… – Я задумалась. – Эрвин никогда не слышал моего голоса. Как он поймет, что это я зову его? Ведь слов он не разберет, я не смогу крикнуть ему через океан – это я, твоя жена, я жду тебя!

– Если любишь, сумеешь позвать так, чтобы понял, а если любит он, то услышит, в какой дали бы ни скитался, – серьезно сказала ведьма. – Попробовать уж всяко стоит… И хоть ты совсем еще юная русалка и никогда не пела о настоящей любви, сдается мне, у тебя получится!

– Я должна попытаться, – серьезно ответила я и распрощалась с нею.

«Как? – думала я, меряя шагами узкие аллеи. – Как мне спеть, чтобы Эрвин услышал меня? Чтобы понял – это я зову его, это не морок, не чужое заклятие, я просто… просто хочу, чтобы он вернулся ко мне, пусть даже лебедем – я придумаю, как вернуть ему человеческий облик! Мне знать бы только, что он жив, что не забыл меня, а тогда я…»

– Ну так и спой, как думается, – ворчливо сказал кто-то у меня над ухом, и я вздрогнула. – А то ишь, развесила сопли по веткам, как ольха сережки по весне!

– Кто здесь? – шепотом спросила я, озираясь. Нет, в мокром саду не было ни единой живой души, я пришла одна, за мной никто не следил, я могла поручиться в этом!

– Направо посмотри, дурочка, – ласково произнес другой голос, и я обернулась.

Там должна была быть старая беседка, но… ее не было. О том, что она когда-то стояла на этом месте, напоминали только осколки белого камня, усыпавшие все вокруг.

На том же месте, где я еще недавно рассматривала каменные скамьи, потрескавшийся пол и истершиеся барельефы, высилось дерево… Нет! Не дерево, несколько деревьев, переплетенных стволами!

– Вы… Это вы со мною говорите? – шепотом спросила я и подошла ближе, протягивая руку, чтобы коснуться шершавой коры. Надо же, твердая, настоящая, а мне казалось, мерещится…

– Кому ж еще? – отозвался первый голос. – И что за края такие дивные, ничегошеньки не узнаю!

– Да поди тут признай, – ответил второй, – я уж думал, конец нам пришел. Оно, конечно, орехам привычно, но одно дело – белке на зубок попасть, а другое – сгнить в этой холодной луже!

– Растрещались, как те самые белки, – гулко произнес третий голос, и над головой моей зашумела широкая крона.

Я присмотрелась к листьям… Да это же дуб! Точно, дуб, я видела его на картинках, а в здешних краях он не растет, вот я и не узнала сразу… Орешник сам назвался, а это-то кто? Листья мелкие, но похожи на…

– Яблоня, – сказала я вслух. – Ты – дикая яблоня.

– Признала, не прошло и года, – засмеялась она.

– Как же ей признать, если на тебе даже завязи нет, а с виду ты – сорняк сорняком? – поддел орешник и встряхнул ветвями. На них виднелось несколько плодов, собранных розетками.

– Молчите уж, бездельные… – прогудел дуб, и они примолкли.

– Когда же вы успели вырасти? – шепотом спросила я, не отнимая руки от ствола. Мне казалось, едва я разорву эту связь, как перестану понимать голоса деревьев.

– Долго ли, умеючи? – отозвался орешник. – Ты позвала, ты нас к жизни вернула, вот мы и явились. Место хорошее, воды вдосталь… А ты сама кем будешь-то?

– Вроде и не человек вовсе… – задумчиво проговорил дуб.

– Молчал бы уж, башка твоя дубовая! – воскликнула яблоня. – Человек не человек, кровь-то правильная, или не почуял? Ты его не слушай, девочка, – деловито добавила она, обращаясь ко мне. – Дубы – они вечно несут, что ветер надует, а уж чем их переубедить, проще выкорчевать… Я будто не знаю, чьей крови попробовала, когда очнулась!

«Верно, я же оцарапала палец до крови о скорлупу!» – припомнила я, а вслух спросила:

– Вы говорите о королевской крови? Это вы – стражи?

– Хранители, – поправил орешник, – но можно и стражами нас называть, не слово важно, а суть… Только откуда ты нас добыла?

– Со дна морского, – невольно улыбнулась я. – Там, в ледяном море, есть затонувший остров, а на нем стоит огромное дерево, вернее, несколько деревьев, сросшихся воедино, как вы. В одном стволе было дупло, а в нем я нашла орешки, желудь и семена… тогда я и не поняла, что это. Просто взяла с собой и посадила здесь.

– Родители погибли, значит… – проронил дуб. – Настал наш черед. Ну что ж, так было и так будет: корень от корня, семя от семени… Чую, кругом шиповника много, вот это хорошо!

– Так шиповник нам и помогал, – пробурчала яблоня, – сами мы б не скоро справились, хоть это и правильное место.

– Место Силы? – уточнила я.

– Оно самое, – отозвался орешник. – Или ты не знала?

– Лишь догадывалась, – ответила я. – Здесь уже позабыли обо всем этом, но феи… феи помнят и придут сюда рано или поздно. А мне, признаюсь, не было бы дела до них, если бы одна такая не забрала моего мужа.

– Знакомо, – шумно вздохнул дуб. – Говори!

И я рассказала им все, что знала: о пришельце из другого мира и русалке, что спасла его, о королеве-мачехе и принцах-лебедях, о себе и Эрвине, и Селесте, и…

Если бы я умела, я плакала бы навзрыд, но русалкам, даже выпросившим себе человеческие ноги, это не дано. В море и так предостаточно соли, поэтому мы неспособны ронять слезы, как бы нам ни хотелось.

– Ох, как все запутано… – произнесла яблоня, и тонкая ветка погладила меня по щеке. Я и не заметила, что обнимаю шершавый ствол, словно человека. – Похожее припоминаю, но то было так давно и так далеко отсюда… Не удивляйся, девочка, мы храним память своих предков иначе, чем вы.

– Да, – кивнул орешник и тоже приласкал меня пушистым листом. – Как-то фея лишила обладателя королевской крови человеческого облика, но он выжил.

– Жена ему досталась под стать, вот и выжил, – хмыкнул дуб. – Такое же чудовище, если не хуже!

– Я знаю, фей можно одолеть, – сказала я, отстранившись. – У меня и оружие есть, и владеть им я умею… Но как добраться до них?

– Зачем добираться, – вздохнула яблоня, – они сами придут. И уняла б ты этот дождь или отогнала подальше в море, а то, знаешь, по непогоде они как раз и приходят…

– То в наших краях, – оборвал дуб, – не путай! Я уж далеко корни пустил, чую – за краем этого дождя что-то бродит, а внутрь пройти не может, потому как не простой он! Не человеческий!

– Да и я не человек, вы правы, – сказала я. – Я знать не знала о феях… обо всем этом, жила себе на дне морском, но теперь…

– Ты хотела позвать своего мужа, – напомнил орешник. – Так пойди и позови. Получится или нет, никто не знает, но что тебе мешает попробовать?

– Иди, иди, – подхлестнула меня яблоня. – Солнце к закату клонится, самое время!

– Приходи к нам снова, – прошелестел дуб. – Теперь уж мы никуда не денемся…

– Спасибо, добрые деревья, – сказала я и бегом бросилась прочь.

Ганс оседлал мне коня и сам поскакал следом, хоть я и не просила. Меня же вело какое-то странное чувство, какое-то…

– Госпожа, на этот утес верхом не добраться! – крикнул он мне.

– Ничего, – ответила я, – я дойду! Держи коней, нам еще возвращаться.

Я откуда-то знала, что нужно сделать это до того, как край солнечного круга коснется воды, и времени у меня оставалось мало.

Мокрые камни выскальзывали из-под ног, и я падала на колени, разбивая их в кровь, и дождь смывал ее, теплую и соленую, в такое же соленое море… Так всегда было и будет, все мы пришли из моря и вернемся в него, рано или поздно, так или иначе, я знала об этом с рождения. Но только я не хочу, чтобы это слишком рано случилось для Эрвина! Я… я кровь от крови моря, я русалка, и я не боюсь умереть, потому что для меня это означает лишь раствориться в бесконечности и навсегда остаться рядом с моими родными, но он… Он – человек, и если я не сумею вернуть его, он так и будет вечно скитаться между морем и небом, не в силах найти пристанище!

Не знаю, откуда взялись в моей голове такие мысли, может, ведьма наворожила, может, деревья нашептали, а может, ветер принес, только я, не щадя себя, выбралась-таки на утес.

Совсем рядом, по правую руку, виднелся маяк – свет его был виден сквозь водяную мглу, и я вдруг вспомнила…

Сейчас я стояла над обрывом – внизу волны с шумом ударялись о камни, ворочали их со сдержанным гулом. Ветер бил мне в лицо с такой силой, что, казалось, раскинь я руки, и он поднимет меня, как птицу, высоко в небо. Вот только я не стремилась в облака, я пришла из морских глубин!

Я никогда не пела по-настоящему. Те песенки, которыми балуются все молодые русалки, чтобы очаровать случайных моряков, – это сущая ерунда. А теперь…

В песнях русалок нет слов. Каждый услышит в них то, что захочет и сможет услышать. Именно поэтому ничего не стоит свести с ума целую команду матросов, распевая о веселье и застолье, что уже поджидают странников, только руку протяни, – от такого моряки живо попрыгают за борт, много ли им нужно?

Но я хотела, чтобы меня услышал Эрвин… О чем я могла ему спеть?

Мы были вместе так недолго! Что я запомнила? У Эрвина черные глаза, бархатные, как ночное небо, когда он задумчив, вспыхивающие огнем, когда его озаряет какая-то мысль… и холодные, как обсидиановый клинок, когда он думает о возмездии. А еще в этих глазах загораются мириады звезд, когда Эрвин прикасается ко мне и называет меня им же придуманном именем, и это имя – Мар-р-рлин-н-н – перекатывается камешками в морском прибое рядом с его собственным – Эр-р-рвин-н…

У него чуткие пальцы, жесткие, правда, но когда он касался меня, я застывала, не в силах думать о чем-либо еще.

От его улыбки невозможно отвести глаз… Нет, великое море, Эрвин совсем не хорош собой, но когда он улыбается – словно появляется просвет в тучах, и его обычное в общем-то лицо преображается и делается таким красивым…

Как, ну как передать все это?! Его слова, его жесты, взгляды, улыбки, запах, наконец?! Он здесь, со мною, в моей памяти, но его – живого – рядом нет! Его нет, и от этого так болит в груди, что, кажется, я сейчас заплачу… Вот только русалки не умеют плакать, поэтому…

Поэтому я буду петь.

И я запела – по-настоящему, впервые в жизни.

«Вернись, – просила я, обращаясь к бесстрастному морю и серому небу, – вернись ко мне, я стану ждать тебя на этом берегу, на твоем берегу! Видишь, маяк горит? Ты говорил, он служил тебе путеводной звездой, год за годом, так лети на его свет! Лети на мой свет! Он не угаснет, пока я жива… Возвращайся, Эрвин, я жду тебя!»

Голос мой оборвался. Солнце упало в море, и кругом стало темным-темно.

Волны мерно грохотали о скалы, а лицо мое было мокрым и соленым от брызг.

– Вернись ко мне, – прошептала я. – Я не хочу жить без тебя. Мне придется – я дала слово ведьме, и я должна воспитать твоих детей, но… Я буду помнить о тебе каждую минуту. Я посмотрю в их глаза и вспомню тебя, я увижу в небе лебединый клин и подумаю о тебе, а когда по весне зацветут черемуха и сирень и запоют соловьи, я…

Ветер бросил мне в лицо пригоршню морской пены, и я утерла лицо. Что проку, если оно все равно было мокрым?

– Если знаешь, где его искать, – сказала я ветру, запрокинув голову, – скажи, я жду. Я буду ждать его целую вечность или даже дольше…

Ответа, конечно, я не получила: вольные ветра редко разговаривают с кем-то не по своей воле.

Спуститься с утеса было куда сложнее, чем забраться на него, несколько раз я едва не свалилась, а внизу меня подхватил Ганс.

– Что это было, госпожа? – спросил он, подсаживая меня на коня. – Я будто ополоумел… Вроде соображаю, что вот он я, стою, коней держу под уздцы, а вроде бы… не знаю, как и сказать-то! Лечу куда-то, вот! И вижу вдруг свой дом, а я там уж сколько лет не бывал… как распростился со своими стариками, так и не возвращался, редко-редко с оказией весточку передавал, ну и деньги посылал, сколько мог. Они, поди, совсем уж одряхлели, если живы еще…

– А что потом? – спросила я зачем-то.

– Да ничего. Чудится: вхожу я в дом, здороваюсь с ними, сажусь за стол, как всегда, словно не пропал на четверть века, а так, к соседям на денек уехал погостить… Ну и обедаем, говорим о том о сем, как обычно, – вздохнул Ганс. – Надо, правда, съездить домой-то. Не теперь, конечно, а как дело сладим. Жив останусь – точно съезжу! Уж отпустит меня господин Эрвин?

Он осекся, а я кивнула. Отпустит, конечно, отпустит, лишь бы вернулся…

Дома меня уж заждались, Селеста накинулась с расспросами, где, мол, пропадала, но я только покачала головой и ушла к себе. Сил совсем не осталось, и даже волшебные деревья, за одну ночь выросшие на месте беседки, не могли убедить меня в том, что я иду по правильному пути.

Мастер Йохан все еще был очень плох, редко выходил из забытья, а потому тоже ничем не мог помочь, а я не могла помочь ему: я умела готовить бальзам от ран, да только русалочий, а на берегу у меня не было ни жира морской змеи, ни нужных водорослей, ни черной смолы, которая сочится из трещин в скалах на суше и под водой… И что мне стоило взять все нужное у ведьмы? Вот ведь бестолковая русалка…

Никто мне не поможет, осознала я, стоя на балконе и глядя в сторону моря. Во всем виновата я и мое опрометчивое желание. Но… Клаус и без меня бы умер, верно? Герхард женился бы на Селесте, как и теперь, или не он, а кто-то другой из братьев. А даже если и нет, ей бы хоть не угрожала опасность, она была бы сейчас дома, с родными, а может, жила бы в чужой стране, замужем за совсем иным человеком. И пусть бы она не узнала Герхарда, как знать, вдруг другой муж оказался бы ей по нраву?

А Эрвин…

Я не могла думать о нем. Лучше уж по-прежнему ступать по остриям ножей, чем терпеть этакую пытку!

Эрвин – черные глаза, такие задумчивые, внимательные, такие… Эрвин – непослушная вороная грива, Эрвин – теплая улыбка, чуткие пальцы, Эрвин – лебединое крыло…

«Теперь я понимаю, почему на рассвете после свадьбы Клауса должна была превратиться в пену морскую, – подумала я. – Если бы я любила его по-настоящему, как Эрвина, то сердце мое разорвалось бы от боли и я ушла бы за горизонт… Какой глупой и наивной была я тогда!»

Я приложила ладонь к сердцу. Оно нестерпимо болело, но рваться на части покамест не собиралось. Эрвин меня не предал, не своей волей покинул меня, и я намерена была вернуть его, чего бы мне это ни стоило!