Сергей Николаевич Булгаков

Это происходило на рубеже XIX и XX вв. По залам Дрезденской галереи, как всегда, сновали туристы, перед картинами стояли более внимательные и углубленные созерцатели, и среди них был молодой человек — в сюртуке, темная бородка клинышком, огромный лоб, нахмуренные брови, — он подходил, внимательно вглядываясь в Сикстинскую Мадонну, отходил и как завороженный опять подходил к ней. И было видно, что с ним происходит нечто необычайное, что это не искусствовед, не эстет, не просто ценитель искусства, а человек, который переживает созерцание этой картины как встречу, как подлинную, глубокую, внутреннюю встречу. Этот человек не был ни мистиком, ни визионером — он был социал–демократом, он был политэкономом, он был русским марксистом легального толка. И он приехал в Германию вовсе не для того, чтобы созерцать образ Девы Марии, а для того, чтобы учиться у других социал–демократов, для того чтобы обсуждать с Карлом Каутским проблемы экономического развития мира, классовой борьбы, соотношения рынков при капиталистическом производстве. И вдруг что-то схватило этого человека, схватило и остановило. Можно сказать, что с этого мгновения начался его поворот к детству.

 Философы. Портрет работы М. Нестерова

Каждый человек в какой-то степени является не только порождением своего детства, но все лучшее, все драгоценное, все священное, все те искорки, которые есть в детстве у большинства из нас, — это и есть та духовная родина, к которой мы стремимся. Правда, уже умудренные опытом, израненные жизнью — но все-таки к этому первозданному опыту идет душа. И так происходило с этим человеком, которого звали Сергей Николаевич Булгаков.

Вероятно, многие из вас теперь уже слышали это имя. Когда я начинал цикл рассказов об этих удивительных личностях, Булгаков еще не был у нас напечатан, но сейчас уже появляются первые публикации в журналах, страну уже облетела репродукция знаменитой картины Нестерова «Философы».

Один из них, человек молодой, в белой рясе, с посохом, — это отец Павел Флоренский (о котором мы тоже потом, надеюсь, будем с вами говорить), а второй — ученый, опустивший голову, наполненный борющимися внутри его разума и сердца идеями, — это и есть Сергей Николаевич Булгаков.

Двадцать восемь томов произведений, сотни и сотни статей! Всего его творения охватывают двадцать тысяч печатных страниц. Он переведен почти на все европейские языки. Свыше тысячи страниц занимают только переводы Булгакова на европейские языки. Экономист, историк, эссеист, литературный критик, философ, богослов, комментатор Библии, человек необыкновенно разносторонний, и наконец, священник, профессор Парижской духовной академии — вот таков Сергей Николаевич Булгаков. Человек, родившийся на исходе XIX в. и скончавшийся на исходе Второй мировой войны. Столетие его рождения в 1971 г. у нас никак не отмечалось. Будем надеяться, что следующее поколение сумеет оценить по достоинству этого человека. Я хотел бы помочь вам представить себе эту удивительную фигуру.

Булгаков родился на Орловщине, в семье потомственного провинциального священника. Огромный род Булгаковых, происходивший от каких-то татарских князей, был широко расселен по России. Среди Булгаковых были и многие церковные писатели, историки, богословы, среди них — отец знаменитого писателя Михаила Булгакова, Афанасий Булгаков. Знаменитый митрополит Московский прошлого века, Макарий, тоже был из этого рода Булгаковых. Но Сергей Николаевич родился в семье бедного священника, в семье, где было трудно, мучительно, они еле перебивались. Семья была большая, и к тому же, как сам Сергей Николаевич вспоминал, удрученный своими трудами и бедностью отец частенько пил. Мальчик тем не менее сохранил какие-то органические, сердечные, бытийственные, трогательные воспоминания об этой среде. Друзья про него потом говорили шутя, что он родился в епитрахили, то есть родился священником. И он сам говорил о себе: «Во мне течет левитская кровь» (левиты — это в ветхозаветной Церкви наследственный, потомственный род, служивший у алтаря).

Он поступает в семинарию, духовное училище. Очень быстро удивительные способности продвигают его вперед. Но там же, в орловской семинарии, в нем происходит крушение.

Начало 1880–х годов. Студенты читают Писарева, Добролюбова, Чернышевского.

Очень живо обсуждают атеизм как весьма правдоподобную гипотезу. Все готовы служить народу, но служить Богу — для них пустое слово. В конце концов у Булгакова, человека необыкновенной искренности, ранимости, я бы даже сказал, чувствительности, все религиозное сознание превращается в пыль, остается только нравственное сознание. Для него старина, быт, бурса, богословие — все это сливается воедино. И он видит, в общем, правду: что консервативные силы, включая церковные, держат народ в состоянии стагнации, неподвижности. Мы сейчас иногда идеализируем прошлое, и люди XIX в., далекие от народа, тоже идеализировали, говорили что-то о крестьянской общине, но все-таки жизнь в маленьких городах, в селах России была очень тяжкой.

Вспомните то, что вы читали у Островского, у Чехова: ведь недаром Добролюбов называл это «темным царством» (он сам был из священнической среды). Да, идейные, духовные катастрофы нашего столетия были подготовлены тяжелыми негативными процессами прошлого, которое теперь мы называем «застойным», — это очень подходящее слово и для того времени. И движение вперед, к лучшей доле, к лучшей жизни, связывалось у молодого Сергея Булгакова с освобождением людей от этой затхлой, несправедливой жизни.

Как сын священника, он не имел права поступать в университет — тогда тоже была дискриминация. Но законы изменились, он поступает в университет. И куда же? Конечно, на юридический, конечно, он хочет заниматься политэкономией. Почему? Потому что сталкивается с идеей народников о том, что есть возможность преобразить хозяйственную жизнь народа, а следовательно, сделать ее более счастливой. Но как ее преобразить? Здесь ему светит марксизм. Что же привлекло студента Сергея Булгакова в марксизме? Притязания этого учения на то, что оно открыло и точно знает закономерности развития общества; более того, знает те закономерности, которые ведут общество к прогрессу и процветанию. Не хаос в мире, не столкновение случайных сил, а некоторые объективные законы, которые якобы открыты Марксом.

Булгаков, человек необычайной работоспособности, углубляется в «Капитал». Ему кажется, что в этой огромной книге эти законы как раз и найдены. И по окончании университета он посвящает себя целиком политэкономии в марксистском плане. Это был легальный марксизм, который не связывал себя с работой в сфере политической оппозиции. Это была научная попытка понять развитие, как говорили марксисты, «экономического базиса» общества.

Булгаков защищает диссертацию, довольно крупную работу «О рынках при капиталистическом производстве», он преподает в коммерческом училище, потом читает лекции в университете. Следующая его диссертация «Капитализм и земледелие» (он уже глубоко проник в марксистскую литературу) стала попыткой разобраться в тех очевидных противоречиях, которые возникли между аграрными проблемами и марксистскими подходами к их решению. И пытаясь доказать правоту марксизма, он все больше и больше убеждался в надуманности, отвлеченности, схематичности его концепций.

Булгаков не был фанатиком политических мифов, он не был «верующим марксистом» (вы понимаете, что я имею в виду) — он был ученым! И когда он последовательно и настойчиво проанализировал все, он понял, что здесь больше мифа, чем подлинной науки. И в процессе этих исканий он начинает обращаться к другой литературе, к проблемам вечности. Он пишет работу «Душевная драма Герцена» — Герцена, который видел идеал в европейском прогрессе, но вдруг понял, что это Молох, который ведет в никуда.

Булгаков пишет небольшую, но глубокую работу «Иван Карамазов как философский тип» и ставит проблему страдания невинных — как может быть эта тайна понята. И вот в этот период (тогда он и едет в Германию) он чувствует, что его зовет кто-то. Мы бы сказали, зовет его детство, зовет его тайна жизни, которая скрылась от него в момент увлечения экономическими теориями.

Я не могу удержаться, чтобы не зачитать вам несколько строк из его дневника, из его воспоминаний. «Мне шел 24–й год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и после бурных кризисов и сомнений в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу, погасала самая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, как страшен этот сон души. Ведь от него можно не пробудиться за целую жизнь. Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения, пошлости. В ней воцарялись какие-то серые сумерки, по мере того как все потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то… Зазвучали в душе таинственные зовы и ринулась она к ним навстречу…».

В это время он поехал на Кавказ. «Вечерело. Ехали южною степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние Кавказские горы. Впервые видел я их. И, вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покровом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть, если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, — но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь… Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам…

Но вскоре опять то заговорило, но уже громко, победно, властно. И снова вы, о горы Кавказа! Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаивала от восторга. И то, что на миг лишь блеснуло, чтобы тотчас же погаснуть в тот степной вечер, теперь звучало и пело, сплетаясь в торжественном дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно, все стало примиренным, исполненным звенящей радости».

Вот такие мгновения глубокого опыта постепенно сломали в его душе те баррикады из мусора, которые сложила материалистическая концепция. И в 1903 г. выходит сборник его статей, который уже называется «От марксизма к идеализму». В нем Булгаков показывает, что кроме экономических, хозяйственных проблем существуют совершенно отличные от них проблемы духовные. И их нельзя пренебрежительно назвать надстройкой, потому что они-то и составляют суть и ядро нашей жизни. И если в этой сфере не происходит глобальных изменений, никакие хозяйственные перемены не могут помочь. Должно быть возрождение духа, без него возрождение социальное и хозяйственное невозможно.

В 1911 г. выходит его книга «Два града». С моей точки зрения, субъективно, это самая лучшая из его довоенных и дореволюционных книг. В ней собраны работы поразительной силы, например, «Карл Маркс как религиозный тип», где Булгаков показывает ту внутреннюю направленность, ту волевую интенцию, тог аффективный, страстный элемент, который был скрыт в психологии основателя марксизма, то, что лишь как бы камуфлировалось наукообразностью, объективностью, диалектическим методом. Он показал страсть этого великого человека, страсть титаническую. Титанизм — это восстание против высших ценностей, когда человек хочет только себя признать Богом.

Там есть замечательная работа о значении духовной личности для культуры, о значении христианства для истории, развития и возрождения культуры. Великолепная работа, которая не утратила своей свежести и сегодня, — о первохристианстве. Она показывает: когда христианство вошло в мир, вошла новая сила — но не экономическая, не политическая, не социальная, а сила Духа. И Булгаков справедливо утверждает, что в сфере духовной культуры изменения происходят внутри, и они часто подчиняют себе окружающий мир, они меняют облик человечества, вокруг них происходят все главные бои.

В работе «Апокалиптика и социализм» Булгаков показывает, что наука не знает концепции светлого будущего. Наука не может достоверно утверждать, что общество и мир развиваются в положительную сторону. Более того, исторический опыт показывает, что человечество без конца вращалось по кругу: от демократии — к тирании, от тирании — к олигархии, потом опять к деспотии, потом опять к демократии. Не было постепенного развития общества от менее справедливого порядка к более справедливому. Тот, кто думает так (нас, кстати, так и учили в детстве, в школах), нисколько не считается с реальными историческими фактами.

Далее. Булгаков показывает, что вера в прогресс, заложенная во всех видах социализма (не только марксистского, а любого), является не наукой, а верой, вероучением. Ибо христианство, в отличие от всех религиозных учений, впервые открывает миру тайну о том, что воля Творца ведет мироздание и венец мироздания, человека, к совершенству, ведет к высшей жизни, к тому, что в Библии называется Царством Божиим. Но это — Откровение, это не экономика, и не политика, и не философия в отвлеченном смысле слова.

Когда вера в прогресс, которая вошла в нашу плоть и кровь, пытается утверждать, что она научна, — это заблуждение, самообман. На самом деле учение о светлом будущем есть светский вариант христианского видения — эсхатологии. Ибо Библия говорит о том, что Бог ведет мир к свету, — наука этого не знает. И социальные утопии, которые возникли со времен Томаса Мора, Кампанеллы, Оуэна, Фурье и других, — невольно, так сказать, контрабандой, утаскивали из христианства идею совершенствования мира и эту идею помещали совсем в другой контекст.

Эта тема для нас достаточно актуальна и сегодня, и не только для нашей страны. Мысль о том, что человечество обязательно движется в лучшую сторону, из христианства действительно похищена самыми различными концепциями прогресса. Еще французский писатель Кондорсе, погибший от террора во время революции, развил эту мысль в целую стройную теорию — что мир движется обязательно в положительную сторону, от варварства к просвещению и цивилизации. Но вот наступил XVIII век, Просвещение, и Кондорсе, как и многие другие, попал под гильотину.

Все это крайне спорно. Недаром Сталин говорил: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Он эксплуатировал нашу надежду на то, что жизнь должна стать лучше. Люди, встречавшие XX век в ночь 31 декабря 1900 г., говорили: вот, грядет столетие науки, столетие прогресса! Кто мог тогда предвидеть, что это будет век геноцида, ядерных войн, бесчеловечности, разгула беззакония по всей земле! Эта проблема, безусловно, связана с развитием духовной культуры, потому что никакая история не может нам доказать, что все автоматически движется в положительную сторону. Этому вопросу посвящено очень серьезное исследование Булгакова, написанное, кстати сказать, достаточно доступно, легко; для интересующихся он приводит библиографию.

Далее, в статье «Героизм и подвижничество. (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции)» Булгаков анализирует трагедию русской интеллигенции. Утратив религиозную основу, веру, она сохранила стремление к добру, к служению народу. Вот этот раскол между умозрительной верой и жизнью создал трагедию. «Героизм и подвижничество», статья, которая у нас сейчас была перепечатана в нескольких изданиях, впервые вышла в сборнике «Вехи». Я думаю, вы все слышали об этом сборнике. Он появился в 1909 г. и обозначил действительно важнейшую веху в духовном и философском развитии России. Булгаков, его друг Бердяев, Франк и другие написали книгу–предостережение, они сказали, что только духовное возрождение может привести страну на иные рельсы. Внешние перемены ничего не дадут.

Дальнейший путь Булгакова раздваивается. Он и историк, и экономист, но он все больше увлекается философией. В 1912 г. выходит его книга «Философия хозяйства». По названию можно подумать, что это экономическая книга. Но нет, это книга созерцателя, мудреца и философа, одна из его интереснейших книг (правда, незаконченная, вышел только 1–й том, за который автор получил докторскую степень). Хозяйство, — объясняет Булгаков, — это великое творческое предназначение человека. В Библии мы читаем: «Сотворил Бог человека по образу Своему и подобию, и да владычествует он над живыми существами», — человек объявляется хозяином. Хозяин — это не тиран, не диктатор, это существо, внедренное в мироздание, для того чтобы его очеловечивать.

Булгаков первым вводит этот термин — «очеловечивание». Потом, спустя несколько лет, этот термин употребит Тейяр де Шарден: гоминизация, очеловечивание природы, одухотворение природы. Здесь у Булгакова впервые появляется идея духовного ядра мира; он называл это Премудростью Божией, или по–гречески Софией.

В то время он познакомился с Бердяевым. Они настолько подружились, что друзья в шутку их называли братьями Диоскурами, близнецами, или Бергаковым и Булдяевым, — вот так они всегда фигурировали вместе, хотя темперамент и еще многое у них очень отличались.

В это время в Москве недалеко от Волхонки был салон миллионерши Маргариты Морозовой. Эта умная прекрасная женщина была влюблена в князя Евгения Трубецкого, тоже чудесного человека, мыслителя, писателя, искусствоведа и философа. И любовь толкнула ее на большой жертвенный шаг: она на свои средства создала издательство и финансировала религиозно–философские собрания. В ее богатом доме собирались Булгаков, Бердяев, Франк и многие другие. Приезжал из Петербурга Мережковский; ею было создано издательство «Путь», которое просуществовало до 1916 г.

Первые книги были изданы перед Первой мировой войной. Там были и забытые классические произведения русской философии, там впервые была напечатана полностью книга «Столп и утверждение Истины» Флоренского, там впервые было напечатано полное (по тогдашнему времени) собрание сочинений Чаадаева под редакцией Гершензона, впервые вышла книга Бердяева «Философия свободы», которая сейчас наконец опубликована и у нас (это блестящая книга молодого еще мыслителя — Бердяеву тогда было около тридцати лет), и многое другое. В этом издательстве трудился Булгаков, в издательстве «Путь» вышли его книги «Философия хозяйства» и «Два града» и целый ряд других работ, в частности, предисловие (очень важное предисловие) к книге Игнатия Зейпеля, католического австрийского ученого, «Хозяйственно–этические взгляды Отцов Церкви». Эта ставшая отныне классической книга является хрестоматией, антологией всех высказываний отцов Церкви, в подлиннике и в переводе, по вопросам труда, собственности, богатства, бедности и так далее; книга, которая сейчас является настольной для всех, кто занимается этими вопросами.

Когда Булгаков читал лекции в университете, в Коммерческом институте (на Большой Серпуховской улице), он написал очерк «История экономических учений». Любопытно, что начал он с Ветхого Завета, с библейских пророков, с апокалиптиков. Он показал, что в Библии уже содержатся первые основания для преобразования общества. Но основания эти были крепчайшим образом связаны с духовными аспектами бытия.

И наконец, перед самой революцией была закончена рубежная книга Булгакова «Свет невечерний» (она вышла уже во время революции). Рубеж проходит по самой книге. Первую половину пишет философ, ученый, он ставит вопрос по–кантовски: как возможна религия, как возможно познание высших миров? «На что мы можем надеяться?» — как говорил Кант. Вторая половина — это уже другой Булгаков, Булгаков — созерцатель тайн, который сам творит, не думает о ком-то, о чьих-то чужих древних или новых мыслях, а сам творит свое мышление.

В это время он уже является активным церковным деятелем, секретарем Всероссийского Церковного Собора, составляет важнейшие документы. Собор этот не мог состояться до революции, поскольку старое правительство и обер–прокуроры этому препятствовали, поэтому в течение многих поколений Соборы не созывались. И вот в 1917 г., после падения самодержавия, Временное правительство разрешает открыть Собор в Кремле. На нем избирают патриарха Тихона, ныне причисленного к лику святых. Он высоко ценит Сергея Николаевича Булгакова, и когда тот обращается к нему с просьбой о рукоположении в священный сан, святитель отвечает: «Сергей Николаевич, Вы нам в сюртуке больше нужны». Он имел в виду, что общественная, политическая, научная, публицистическая, философская деятельность Булгакова была для патриарха очень важна. Но Сергей Николаевич продолжал настаивать, и вскоре, уже в самые революционные дни, совершается рукоположение Булгакова.

По поручению святителя Тихона его рукополагает епископ Федор, и Булгаков описывает, как он впервые шел, окрыленный, после того как стал священником. Это было как будто возвращение к его исконному призванию, к его собственной природе.

Но события развиваются бурно, они становятся все более и более трагическими. Булгаков с семьей — у него жена, дети (один мальчик умер в раннем возрасте; Булгаков это очень тяжело переживал, нашел утешение в Оптиной пустыни, куда он потом любил ездить) — уезжает в Крым. Там он пишет философскую драму «На пиру богов»: собирает вокруг стола разных людей, они обсуждают судьбу России. «На пиру богов» — это реминисценция из стихотворения Тютчева:

— боги призвали его на пир, посмотреть, что происходит в мире. В конце концов ему приходится покинуть Россию и вместе с эмигрантами отправиться в Константинополь. Та же самая судьба, которая вам всем знакома по прекрасной кинокартине «Бег», созданной по мотивам книги другого Булгакова. Сергей Николаевич — в Константинополе. Страданий много, сын остался в России; он не знает, что с ним случилось. Сын так и остался тут, он женился на дочери Михаила Васильевича Нестерова, знаменитого художника, и прожил еще долго, хотя жизнь его была, естественно, непростая. Нестеров и написал Булгакова там, у нас, в Сергиевом Посаде, где он часто бывал.

Потом — глубочайший церковный кризис сердца! Первое: русское церковное руководство не справилось с революционной ситуацией, все упустило из рук. Он приезжает в Константинополь, встречается с греческим церковным руководством: оно совершенно коррумпировано, оно совершенно равнодушно, оно являет собой картину полной деградации. И в тайных строках дневника Булгаков пишет, что Восток гибнет, единственная сила в Церкви остается только на Западе. Он на грани того, чтобы войти в католическую юрисдикцию. Но потом в конце концов побеждает его вера в Церковь: нет, Церковь в катастрофическом кризисе, но на Востоке она все-таки не погибла. С этой верой он и утверждает свой путь в Западной Европе.

Сначала он в Берлине, потом — в Париже. В Париже в это время митрополит Евлогий — епископ, возглавлявший эмиграцию, который не хотел примыкать ни к правым, монархистам, ни к просоветским группировкам, хотел сохранить нейтральную линию, — вошел в подчинение константинопольскому патриарху. Вот эта церковная евлогианская группировка и основала Свято–Сергиевский институт в Париже. Там Булгаков служит в церкви, преподает, ведет кафедру догматического богословия, там он создает свои грандиозные произведения, уже в сфере богословской.

Художественное чутье толкает его на эстетический путь. Его огромные книги, написанные за рубежом, — это как бы своего рода иконостас. В центре — трилогия о богочеловечестве: три огромных тома «Агнец Божий», «Утешитель» (о Духе Божьем), «Невеста Агнца» (о Церкви). По сторонам — книга об ангелах, личная, таинственная книга «Лествица Иакова», книга о почитании Иоанна Крестителя — «Друг Жениха», о почитании Девы Марии — «Купина Неопалимая», об апостолах — «Петр и Иоанн — первоверховные апостолы», книга об иконописи. Не оставляет он и философии, тогда же опубликованы «Трагедия философии», «Философия имени». Уже посмертно были опубликованы его комментарии к «Апокалипсису» Иоанна. У него было 80 записанных проповедей, большая их часть теперь уже издана посмертно.

Булгаков был человеком, пробившим первую брешь в диалоге между христианами. Когда начались первые конференции, конгрессы Всемирного Совета Церквей, Булгаков представлял там Православную Церковь. Я читал его дневники: как он волновался, когда шел — впервые! — на эти контакты, к которым мы теперь более или менее привыкли. Он свидетельствовал о ценностях и духовных традициях православия — в Лозанне и других городах, где собирались эти конференции.

Один из его учеников рассказывает, что однажды вечером он шел по Парижу, около Сакре–Кер — там где много художников, шум, толпа, — и вдруг увидел идущего в рясе священника, по–видимому, из России, с длинными волосами (в память о старинном обычае своих предков Булгаков не стриг коротко волосы). Булгаков шел, ничего не замечая кругом, от всего отрешенный, углубленный в себя. И вот этот человек вдруг почувствовал, ощутил смятенный дух отца Сергия…

У него было много учеников. Мне посчастливилось знать многих из них, людей, которые рассказывали о его необыкновенной теплоте, душевности, мудрости, удивительной эрудиции. В частности, Булгаков собирал у себя дома семинары для обсуждения важнейших церковных и богословских вопросов. К нему мог прийти каждый. Он не был профессором–начетчиком; проблемы, о которых он писал, волновали его до глубины души — это была его жизнь, он весь отдавался этому!

В тридцатые годы разыгрывается трагедия. Дело в том, что церковные правые, монархисты, отколовшиеся от нашей Церкви, считавшие, что Русская Православная Церковь в России — это все одни «энкаведисты», ненавидели Булгакова, потому что он не примкнул к их лагерю. Просоветские группировки тоже относились к нему отрицательно, и по той же причине — он не принимал их (хотя политика в то время его уже особенно не волновала). И вот они начинают догматический «подкоп» под него, чтобы обвинить Булгакова в ереси, чтобы превратить его в создателя лжеучения. Такой гигантский ум, безусловно, поднимал массу спорных вопросов. Он был уязвим, как каждый большой человек. Неуязвим только глупец, который говорит азбучные истины: дважды два четыре — как тут можно быть уязвимым? А тот, кто поднимает проблемы, конечно, уязвим!

И на Булгакова обрушивается поток критики. Карловацкий зарубежный монархист пишет толстый том о софиологии Булгакова (учении о Софии — Премудрости Божией). Сам я чужд этого учения, я никогда его не принимал, но я сознаю, что эта концепция имеет место как богословское мнение.

Так вот, карловчане Булгакова топтали и обвиняли в ереси. Московская патриархия тогда находилась под обстрелом сталинских репрессий, но и она, пребывая в таком мученическом состоянии, успела издать документ против Булгакова. Это было накануне 1937 г. Даже парижский богослов Владимир Лосский, тогда еще молодой человек, искренний, который всегда был верен нашей Московской патриархии, включился в эту полемику и написал изобличительную книгу о софиологии Булгакова. Лосский потом сам стыдился этой книги. Потому что происходило одностороннее, несправедливое, ожесточенное, агрессивное нападение на человека, который отнюдь не высказывал новых догматов, а мыслил вслух. С ним можно было не соглашаться, но топтать его как еретика было несправедливо.

В настоящее время, к счастью, отношение к Булгакову изменилось, и у нас в «Богословских трудах» впервые напечатана его биография, довольно подробная, с библиографией его трудов (кстати, за рубежом она составляет целый том). Там, правда, указано, что его мнения о Софии — Премудрости Божией — вызвали критику, но на этом акцент сегодня не ставится.

Все-таки я скажу два слова о том, в чем тут дело. Булгаков считал, что творение мира должно было иметь в своем основании некое духовное начало: Бог создал Душу Мира (назовем это так). Но эта Душа Мира очень тесно связана с самим Божественным началом, она — как бы мысль Божия, пронизывающая творение (я очень упрощенно излагаю). Но тем самым это можно было иногда понять так, что между миром и Богом нет пропасти, что Абсолют и тварное как-то постепенно переходят друг в друга. Получалось, что творение — не акт, чудо, когда из небытия рождается бытие, а получалось, что из мысли, которая находится в Боге, из небесной Софии — Премудрости Божией рождается духовная основа мира, а из нее — мир. То есть мир более связан с Богом, чем всегда считало христианское богословие. Здесь было много соблазнов, например, уклон в пантеизм. Но Булгаков никогда не выдвигал это как догмат, это было только богословское мнение. Богословские мнения допускаются в Церкви — всегда допускались, — если они не претендуют на абсолютную истину.

В последние свои годы Булгаков был болен раком горла, ему сделали операцию, и он не мог уже читать лекции и служить. Только близкие понимали его шепот. Но он продолжал работать, непрерывно работать, и до сих пор издаются его неопубликованные произведения.

Впечатление, которое оставила эта личность в людях, его знавших, неизгладимо. И мне рассказывал человек, который присутствовал при его смерти, что это была не смерть, а преображение. Именно так и говорил о себе Сергей Николаевич: «Я не умру, а преображусь». В течение нескольких часов от этого лица шел необыкновенный свет, и все это видели. Это была не агония, а вознесение духа… Он как бы перешел, он созерцал те миры, в которых всегда внутренне жил, и в этом созерцании он перешел грань, отделяющую этот мир от того мира.

Многие десятилетия после его смерти имя его у нас не упоминалось. Скажем, в философском словаре, вышедшем в 1952-1953 гг., вы не найдете имени Булгакова. Впервые оно появляется лишь в философской энциклопедии 1960–х годов — краткая справка. И вот сейчас совершается его возвращение к нам. Правда, возвращение более медленное, чем возвращение Владимира Соловьева, Николая Бердяева и других философов. Потому что Булгаков во второй половине своей жизни больше внимания уделял проблемам собственно богословским, а не философским. Поэтому издание его трудов, вероятно, должно быть делом церковных академических инстанций и учреждений. Но, так или иначе, заговор молчания кончился, так или иначе, величественная, светлая фигура этого кроткого, мудрого, просветленного человека гигантского ума, огромной веры, человека, жизнь которого была исканием, и не только исканием, но и обретением, полнотой обретения, — сегодня снова с нами.

Многие относятся к нему как к святому. Я бережно храню как реликвию некоторые предметы, лежавшие у него на столе, которыми он пользовался, и мне кажется, что духовное возрождение сегодняшнего времени происходит не только под влиянием трудов, которые он и его сподвижники оставили нам, но и под непосредственным влиянием его личности. Ибо такова привилегия великих душ — уходя из этого мира, продолжать воздействовать на него, продолжать участвовать в становлении Царства Божия на земле.