Вначале XX в. в Петербурге произошло важное событие — начали свою работу Петербургские религиозно–философские собрания. Эти встречи наиболее ярких представителей интеллигенции с представителями Церкви происходили по инициативе выдающихся деятелей русской культуры — Дмитрия Сергеевича Мережковского и его жены Зинаиды Николаевны Гиппиус. Николай Александрович Бердяев приезжал туда, и впоследствии, на протяжении многих десятилетий, темы, которые бурно дебатировались на Собраниях, постоянно присутствовали в его произведениях.

Один из первых сборников его статей назывался «Sub specie Aeternitatis» («С точки зрения вечности»). Он ставит вопрос о важности духовной культуры, о важности человеческого достоинства. Это для него не условность, человеческое достоинство вытекает из высочайшей духовной природы личности, человеческого «я». Впоследствии Бердяев называл себя персоналистом. Он считал, что в личности выражается одна из главных особенностей духа. Не в толпе, не в сумме, а в личности. Личность осуществляет то величие человека, которое является его природой. В толпе, когда люди теряют себя, они отбрасываются назад. Он размышляет в этой книге над судьбами России, над судьбами интеллигенции, — вопросы, которые всегда волновали его.

Николай Александрович Бердяев

Бердяев приезжает в Москву. Некоторое время он скитается, но в конце концов поселяется на Арбате, в Большом Власьевском, и сближается с молодыми, оригинальными, энергичными людьми, которые ищут возвращения в лоно православной традиции. Здесь и Рачинский — очень своеобразный переводчик, доморощенный мыслитель; и уже известный писатель Василий Васильевич Розанов, который мечется между страстной любовью к православию, христианству и столь же страстной ненавистью к ним. Здесь Сергей Николаевич Булгаков — марксист (не просто по кружкам, как Бердяев, а фундаментально), автор огромного исследования «Капитализм и земледелие», человек, который прошел в начале столетия путь от марксизма к идеализму, а потом от идеализма к православию, к христианству.

Булгаков и Бердяев настолько сближаются, что их зачастую называют братьями Диоскурами, но это разные люди. Булгаков, выросший в орловской провинции, сын провинциального священника, вышедший, вырвавшийся из низов, рвущийся к знаниям, тоже огромный эрудит, горящий, пламенеющий, немного наивный, несмотря на свою политическую образованность, — и Бердяев, аристократ, который никогда не мог ни к чему примкнуть, слово «мы» ему было чуждо! Это было, конечно, трагедией его жизни. Он отошел от революционных кружков. После революции 1905 г. Бердяев уже вполне сложившийся христианин; для него истина является в личности Христа, личности, в которой воплощено личное Божественное начало, и перед личностью Бога стоит отображающая ее в себе личность человека. Став христианином, Бердяев не мог стать церковным человеком в обычном смысле этого слова. Он приезжал в монастыри, молился в храмах, приступал к Святым Тайнам, но когда раскаявшиеся интеллигенты ездили к старцам и принимали каждое их слово за вещание оракула — этого Бердяев вынести не мог, он говорил: «Это не мой путь», — и всегда оставался не столько богословом, хотя все темы его были религиозные, сколько свободным философом. Он говорил так: «Я размышляю независимо, я иду от своего “я” и своего собственного интеллектуального опыта и интуиции».

В 1910 г. он сближается с группой «Путь». В Москве недалеко от храма Христа Спасителя, был особняк миллионерши Маргариты Кирилловны Морозовой которая отдала свой капитал на благое дело — издание русских и переводных книг религиозно–философского содержания. В издательстве «Путь» впервые вышел знаменитый том Флоренского «Столп и утверждение Истины»; в этом издательстве впервые был напечатан почти полный, по тогдашнему времени, Чаадаев; там же вышли недавно умерший Соловьев, Булгаков и Бердяев.

В доме Бердяева постоянно собирается много народу, сам он охотно участвует в различных кружках. В 1911 г. он пишет книгу «Философия свободы». Это книга молодого человека, которому еще нет сорока. Но мне кажется, если не вдаваться в детали, эта книга уже содержит в себе все то, что в дальнейшем станет темой Бердяева. Писал он много. Бердяев умер в 1948 г. И за эти годы он написал десятки томов, сотни, если не тысячи статей. Библиография его (только перечисление его трудов) составляет обширную книгу (она вышла в Париже). Переведен Николай Александрович на двадцать языков, во многих странах собираются симпозиумы и конгрессы, посвященные изучению его творчества. Сам он перед смертью говорил с горечью: «Мне готовят Нобелевскую премию, я имею теперь звание доктора, я стал известен во всем мире, кроме своей родины». И вот спустя сорок лет его мечта вернуться на Родину осуществляется.

«Философия свободы» недавно вышла в нашей стране. И каждому из вас, кто хотел бы познакомиться с основами христианской философии, я бы настоятельно рекомендовал прочесть эту книгу с должным вниманием. Заранее предупреждаю о трудности чтения. Бердяев — блестящий стилист, публицист, пишет ярко, афористично, но его огненный темперамент, его дух, который все время клокочет как вулкан, давит словами, он может повторить пятьдесят раз одно и то же слово на одной и той же странице. Он «выкрикивает» некоторые книги, как говорили его друзья. И поэтому из-за отсутствия некоторой систематичности, последовательности, связи частей не всем его легко читать, но это великая философская поэзия, глубокая мудрость. Мне иногда казалось, что из одной фразы Бердяева можно было построить целое сочинение — столько там закодировано мудрости.

Книга «Философия свободы» развивает главный тезис Бердяева: в основе лежит дух; дух — это то, что нельзя определить; дух — это та подлинная реальная сила, которая скрыта в нас, и никогда рациональное отвлеченное познание не будет в состоянии его замкнуть в какие-то точные определения. Дух реализуется в жизни. Но всегда, когда он реализуется, или, как говорил Бердяев, «объективируется», он нечто теряет. Я бы привел такое сравнение (я не помню, есть ли оно у Бердяева, но оно вполне ему подходит): дух — это несущаяся вода реки, а объективация — это та же вода, но замерзшая.

У Бердяева было некоторое отталкивание от жизни, от действительности. Он очень болезненно переживал униженность человека, безобразия жизни, все скверное, тяжкое, даже то тяжкое, что есть в нашей плоти. Это был дух, который можно назвать «пленным духом» (так Марина Цветаева называла Андрея Белого, знакомца Бердяева). Гак вот, это был «пленный дух», который томился в своей тюрьме. Он и любовь понимал очень своеобразно. Прочтите его письмо к невесте Лидии, оно напечатано в небольшом сборнике произведений Бердяева, изданном издательством «Прометей» под названием «Эрос и личность».

Любовь для Бердяева тоже была духовным актом. Вообще он был как будто вне быта, вне материи. Он всегда тяготился действительностью, при этом безумно любил мир. Он не был ни анахоретом, ни отрешенным человеком, он наслаждался и любовался природой. Как вспоминает одна его знакомая, он не мог пропустить ни одной собаки на улице, чтобы с ней не поговорить. Другая его знакомая рассказывала мне, что когда они жили в Париже, Бердяев всегда на улицу выходил с собакой или с двумя, у него были огромные псы. И у него был кот Мури, которого он сильно любил. Этот кот умирал у него на руках. Бердяев так остро пережил агонию этого животного, что в своей глубокой философской книге пишет об этом и рассказывает про своего кота с полной серьезностью — как через смерть этого любимого живого существа он постигал ужас небытия, ужас умирания.

Люди по–разному смотрели на Бердяева. Большинство любовалось им в те годы. Было в нем, конечно, и нечто горделивое, и вместе с тем, Марина Цветаева вспоминает, что не было более приветливого и открытого человека. Он прекрасно мог общаться с крестьянами, ремесленниками, ходил в «Яму», беседовал там с разными сектантами («Яма» — это трактир, где собирались народные богоискатели), и как барин он находил с простым народом язык быстрее, чем интеллигент.

Одно время, до Первой мировой войны Бердяев был близок с Дмитрием Сергеевичем Мережковским. Но постепенно кружковщина Мережковского стала его тяготить. А Мережковский, разочаровавшись в историческом христианстве, в исторической Церкви, задумал со своей женой Зинаидой Николаевной Гиппиус (вернее сказать, это жена придумала) создать свою искусственную «церковь». Они собирались дома и совершали некое самодельное богослужение: ставились цветы, приносилось вино — какая-то псевдоевхаристия… Это же была эпоха декаданса, когда буйствовали символисты, за ними шли акмеисты, все кипело. Мережковский привел Бердяева к православию. Каким образом? Мережковский стал приглашать его на эти радения, встречи, и вдруг Николай Александрович почувствовал, что это фальшь, что-то ненормальное, самодельное, что нужна настоящая, подлинная Церковь. И он стал православным человеком и оставался им до конца своих дней. Такой был у него парадоксальный путь, как бы от противного.

Сейчас вы услышите несколько строк о его облике из уст его современницы, Евгении Казимировны Герцык, писательницы, которая очень его любила, ценила и понимала. Как сама она написала, из всех, кого она потеряла в то время (начало 1920–х годов), его она потеряла «больше всех». Несколько строк из ее мемуаров, чтобы вы увидели эту личность, этого человека.

«Вечер. Знакомыми арбатскими переулочками — к Бердяеву. Квадратная комната с красного дерева мебелью. Зеркало в старинной овальной раме, над диваном. Сумерничают две женщины: красивые и привлекательные — жена Бердяева и сестра ее. Его нет дома, но привычным шагом иду в его кабинет. Присаживаюсь к большому письменному столу: творческого беспорядка никакого, все убрано в стол, только справа–слева стопки книг. Сколько их — ближе читаемые, заложенные, дальше — припасенные вперед. Разнообразие: Каббала, Гуссерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике; стопочка французких католиков, а поодаль непременно — роман на ночь, что-нибудь выисканное у букиниста<…>Прохаживаюсь по комнате: над широким диваном, где на ночь стелется ему постель, Распятие черного дерева и слоновой кости — мы вместе купили его в Риме. Дальше на стене — акварель — благоговейной рукой изображена келья старца. Рисовала бабка Бердяева: родовитая киевлянка<…>.

Совсем недавний христианин, в Москве Бердяев искал сближения с той, не надуманной в литературных салонах, а подлинной и народной жизнью церкви… Но как отличался Бердяев от других новообращенных, готовых отречься и от разума, и от человеческой гордости!

Стоя крепко на том, что умаление в чем бы то ни было не может быть истиной во славу Божию, он утверждает мощь и бытийность мысли, борется за нее. Острый диалектик — наносит удары направо, налево… Душно, лампадно с ним никогда не было. И чувство юмора не покидало его. Случалось, мы улыбнемся с ним через головы тогдашних единомышленников его, благочестивейших Новоселова, Булгакова.

<…>Философскую мысль Бердяева так и хочется охарактеризовать как рыцарственную: решение любой проблемы у него никогда не диктуется затаенной обидой, страхом, ненавистью, как было, скажем, у Ницше, Достоевского… И в жизни он нес свое достоинство мыслителя так, как предок его, какой-нибудь Шуазель: потрясая драгоценным кружевом… считая, что острое слово глубине мысли не укор, без тяжести, без надрыва, храня про себя одного муки противоречий, иногда философского отчаяния. В этом и сила его, и слабость».

Когда завершался этот период, Бердяев написал одну из итоговых книг своего довоенного периода, которая называлась «Смысл творчества». Творчество было для него не просто функцией человеческой мысли и жизни, а самой жизнью. В книге «Дух и реальность» Бердяев пишет: «Дух есть творческая активность. Всякий акт духа есть творческий акт. Но творческий акт субъективного духа есть выход из себя в мир. Во всяком творческом акте привносится элемент изначальной свободы, элемент, не определяемый миром.

Творческий акт человека, всегда исходящий от духа, а не от природы, предполагает материал мира, предполагает множественный человеческий мир, он исходит в мир от духа и вносит в мир новое, небывшее. Творческий акт духа имеет две стороны — восхождение и нисхождение. Дух в творческом порыве и взлете возвышается над миром и побеждает мир, но он также нисходит в мир, притягивается миром вниз и в продуктах своих сообразуется с состоянием мира. Дух объективируется в продуктах творчества и в этой объективации сообщается с данным состоянием множественного мира. Дух есть огонь. Творчество духа огненно. Объективация же есть охлаждение творческого огня духа. Объективация в культуре всегда означает согласование с другими, с уровнем мира, с социальной средой. Объективация духа в культуре есть его социализация».

Далее Бердяев говорит о том, что наши привычные понятия о Боге, о долге человека очень часто социоморфны, то есть построены по образцу социальной жизни, отражают угнетение или самоутверждение, или еще какие-то иные моменты человеческого бытия. Необходимо снять эту социоморфную оболочку, чтобы проникнуть в глубину человеческого и божественного бытия.

Для Бердяева тайна Бога всегда была тайной непостижимой. В этом он был полностью согласен с христианским богословием. Но и тайна человека для него оставалась столь же непостижимой и оказывалась необычайно тесно связанной с тайной божественного. Здесь одна из уязвимых сторон бердяевской метафизики. Он пишет: «Согласно Библии, Бог вдохнул в человека дух. Поэтому дух не есть творение, а есть порождение Бога». Это очень неточно. Это крайне спорно. Это фактически отождествление нашего духа с Духом божественным. Но Бердяев говорил об этом в пылу полемики, пытаясь возвысить дух, который постоянно унижался — и материализмом, и религиозным мышлением. И он в своей парадоксальной полемике доходил до таких высказываний: «Нам дорога не только Голгофа, но и Олимп». Конечно, на первый взгляд читателю кажется странным — что тут общего? Но он хотел показать, что красота мира, красота плоти (к которой он относился так двойственно) имеет ценность для Бога (даже если она воплощена в языческом Олимпе), потому что она тоже есть форма творчества.

«Является ли целью жизни человека спасение?» — спрашивал он. Если понимать под этим нечто чисто утилитарное, а именно: попадет ли человек в «хорошее» место после смерти или в «плохое», попадет ли он в рай или в ад, — Бердяев радикально выступал против такого понимания спасения. Он говорил, что задача человека — вовсе не эгоцентрическое, эгоистическое спасение, не поиск какой-то радости, а творчество. Бог заложил в человека огромный потенциал, и человек должен творить, и тогда из этого вытекает и высокое нравственное понимание, и благородство духа (благородство было для него необычайно важной категорией). Трудно было, конечно, выслушивать эти резкие, парадоксальные, далеко не всегда точные высказывания Бердяева кругу его единомышленников.

Он пишет книгу «Новое религиозное сознание и общественность», поднимает там вопросы пола, социальные вопросы, размышляет о революции. Он говорит о том, что революция может быть реакцией. Он, имевший уже некоторый стаж революционной борьбы, приводит замечательные слова народника Михайловского, с которым он много полемизировал. Михайловский говорит: «Я беден, у меня дома ничего нет, кроме полки с книгами и бюста Белинского. Но это мое. Я это буду охранять. Если даже этот народ, служению которому я отдал всю свою жизнь, ворвется сюда, чтобы сжечь мои книги, разбить этот бюст, — я буду защищать их до последнего дыхания».

Эти слова Михайловского были необычайно близки Бердяеву. Он говорил о насилии, которое идет и сверху, со стороны власть имущих, и снизу, со стороны тех, кто не задумывался над правами личности, человека, — попирать свободу можно с двух сторон.

И вот наступает революция. Бердяев ждал ее. И ждал многих бурных событий. Еще в 1909 г. он участвовал в сборнике «Вехи». Он был неплохой пророк. В 1918 г. Бердяев участвует в сборнике «Из глубины», который подводит черту всей минувшей эпохе. Он не становится аутсайдером, внутренним эмигрантом, изгоем. Он активно участвует в общественной жизни. Его избирают в университет. У меня есть близкие люди, которые слушали лекции Бердяева, видели, как он выступал. Он производил огромное впечатление на аудиторию. (Единственное, что мешало, это нервный тик, который его несколько портил.) Он участвовал в Вольфиле (Вольная философская ассоциация), создал Вольную академию духовной культуры, напряженно размышлял.

В те годы немецкий философ Освальд Шпенглер написал книгу «Закат Запада» (или, как у нас переводят, «Закат Европы») — книгу, которая потрясла Европу и мир. Она говорила о неизбежности для цивилизации периода упадка: как организм проходит периоды: детство — юность — старость, как в природе имеются весна — лето — осень — зима, так и цивилизация неизбежно приходит к упадку, который ничто и никто не остановит. «Запад сегодня, — писал Шпенглер, — находится на закате». И Бердяев вместе со своими друзьями–единомышленниками ответил на эту книгу блестяще. Он показал, что фатум, исторический рок, который действительно может вести цивилизацию к гибели, не есть единственное, что стоит перед человечеством. Дух может побеждать рок. «Христианство, — говорит Бердяев, — бросает вызов судьбе и никогда не может примириться с механическим, мертвящим, фатальным».

Можно сказать, что в Бердяеве жило бессмертие как актуализация того, что есть всегда. В нем постоянно бурлили мысли. Можно привести массу интересных идей, которые приходили ему в голову. Скажем, его трактовка разделения Церквей. Существовала трактовка хомяковская: отпали грешные латиняне; трактовка старокатолическая — отпали недостойные схизматики, раскольники; трактовка тех, кто хотел соединить эти распадающиеся части и скорбел по поводу разделения Церквей. Бердяев первым по–настоящему глубоко взглянул на эту проблему. Он показал, что христианский Запад и христианский Восток имели свои собственные формы осознания и реализации духовной жизни. На Западе всегда было сильно стремление к Богу, ввысь, вверх, была, как выражается Бердяев, влюбленность в Христа, подражание Христу как чему-то внешнему. Отсюда устремленность, вытянутость готических храмов, стрельчатых окон. Между тем Восток чувствует Христа присутствующим здесь, близко. Поэтому восточные храмы как бы охватывают входящего, огонек горит внутри, внутри присутствует Дух Божий.

Эти два типа духовности должны были развиваться независимо, и зло разделения христиан было использовано Божественным Промыслом для того, чтобы не смешалось христианство в безликую однородную массу по всей земле, а чтобы конкретность многоцветья христианства в конце концов расцвела, несмотря на печаль разделения.

В 1922 г. Бердяева высылают из России. К этому времени он уже автор многочисленных статей, автор книг «Смысл творчества», «Философия свободы» и ряда других.

Одно время Бердяев редактировал журнал «Вопросы жизни». Некоторое время он находится в Берлине, потом попадает в Париж и поселяется в Кламаре, под Парижем, где остается надолго. Там он пишет свои важнейшие произведения, перечислять их было бы слишком долго. Я назову только главные.

«Философия свободного духа», двухтомная книга, написанная необычайно ярко, — это развитие идей его философии свободы. Особенно обращает на себя внимание в этой книге его метафизическая трактовка свободы. Он говорит о том, что свобода находится глубже Бога, что это некая тайна. Здесь он питался источниками немецкого мистика XVII в. Якоба Бёме о некой бездне (Ungrund), которая лежит в основании всего. Для Бердяева это понятие было не совсем отчетливо. Иногда он его отождествлял с Богом (по существу, как и Бёме): Бог находился по ту сторону понимания добра и зла (так у Бёме). Но потом Бердяев отделил Бога от бездны и отождествил бездну с тем порывом, чудовищным, иррациональным, бессмысленным, но мощным порывом свободы, которая не может быть определена ничем.

Это дуалистическое представление едва ли может разделяться христианством: Бердяев говорил, что Бог создал мир из ничего, но «ничего» — это не «ничто», а темный хаотический мир нетворенной свободы, которая нетварна, как Бог.

Мы с библейских времен все-таки стоим на той точке зрения, что ничего нетварного, кроме Творца, не существует. На одном из конгрессов, изучавших наследие Бердяева, в Париже, говорилось о том, что стремление Бердяева дать такую интерпретацию коренилось в его желании создать новую теодицею, концепцию, которая бы примиряла тайну Бога и тайну страдания. Тайна зла была для Бердяева необычайно острой, он всю жизнь ею мучился и говорил так: Бог не повинен в мировом зле, Бог не всемогущ. Он не властвует в мире, а Он побеждает это темное хаотичное начало, которое совечно Ему, то есть оно всегда было.

Вы скажете: а что оно собой представляет? Бердяев отвечал: ничего, это нельзя назвать, это то, что находится за гранью мысли. В самом деле, безумное, иррациональное стремление ко злу довольно трудно привести в какой-то логический порядок. И Достоевский, которого Бердяев так любил, часто показывал иррациональный, безумный характер зла, именно безумный. Так вот, раз Бог не всемогущ, а только побеждает тьму, Бердяев выдвигает другую, спорную с христианской точки зрения концепцию, что Бог нуждается в мире, что Бог ищет в нас, в человечестве, Себе поддержку.

Однажды Бердяев услышал слова французского писателя Леона Блуа о том, что Бог — это Великий Одинокий, и пережил это как внутренний опыт. Не полноту Божию почувствовал он, а некое божественное метафизическое страдание. И создание мира он переживал как нарушение Божественного одиночества. Нам нужен Творец, но и мы Ему бесконечно нужны. Есть много поразительного, глубокого, загадочного и тонкого в этих суждениях Бердяева, хотя с точки зрения богословия они представляются, конечно, спорными.

Бердяев был глубоко эсхатологически напряжен, для него существующее состояние мира было мертвым, объективированным. История — это статуи и трупы. Все реализуется тогда и только тогда, когда мир сбросит с себя это окостенение объективации. Поэтому осмысление истории — только там, где она кончается. Смысл истории — в ее аннулировании, ее снятии; в том, что мы устремлены, как стрела, к будущему, где мертвенность объективированного бытия будет побеждена, где будет торжествовать полностью творческий дух, где он будет играть и расцветать. Поэтому эсхатология, то есть учение о конце мира, для Бердяева не была чем-то зловещим, мрачным, устрашающим. Он говорил о том, что человек должен приближать конец мира, что человек должен стремиться к этому моменту преображения бытия. И все темное будет уничтожено.

Люди неправильно понимают идею Промысла, говорит Бердяев, они понимают слова Христа Спасителя буквально, что Он над каждым бдит. Нет, если человек к Нему стремится, осуществляется единство Христа и человека. Но вообще в мире Бог не царствует. Нет Царства Божьего в мире. Он не царствует в холере, в чуме, в предательстве, катастрофах. Мир наполнен злом! В этом отношении Бердяев прав. И трудно не согласиться с ним, что Бог не проявляется, скажем, в армянском или американском землетрясении. Конечно, нет! И в этом глубокая правота Бердяева.

Христианское богословие рассматривает эту проблему с другой позиции: свобода дана нам как умаление Божества. Создание — это значит, что Бог какое-то пространство в Своем бытии уступил нам, и в этом пространстве действуют уже (тут Бердяев совершенно прав) и воля Божья, и воля человеческая, и слепые стихии, и судьба (судьба не в мистическом смысле, а в смысле предопределенности — физической, психологической, исторической, социальной).

Бердяев был историософом. Его книга «Смысл истории» — одна из замечательнейших. Она вышла уже в эмиграции. Для него история была движением вперед, и он подчеркивал радикальное отличие библейского мировоззрения от античного и индийского. Индия и Греция не знали истории как движения. Только Библия говорит нам о том, что у мира есть цель.

Бердяев также написал книгу, которая у нас долго считалась крайне одиозной, — «Философия неравенства». Он писал ее в революционные годы, в начале 1920–х годов, здесь, на родине, писал для тех представителей интеллигенции, которые готовы были, как Блок, идти навстречу темной разрушительной стихии. Он называл их гасителями духа, предателями культуры, разрушителями, соучастниками преступных деяний. И сегодня мы знаем, что эти деяния были действительно преступны, но Бердяев еще тогда возвысил голос и кричал об этом.

Когда Бердяева высылали, он сказал, что не собирается вести политическую борьбу против существующего порядка. Надо сказать, что Бердяев принимал какие-то общие принципы социализма, буржуазность ненавидел. Он считал, что буржуазность — это духовная болезнь. Еще до революции он писал о ней как о принижении сознания, отступлении от человечности. Духовная буржуазность — примитивизация, успокоенность, остановка духовного потока в человеке — были для него столь же враждебны, сколь и атеизм.

Личность Христа всегда была для Бердяева в центре. Ибо в Нем реализовалось Божественное в полноте, и в полноте того, перед чем он преклонялся — перед личностью человека. Христос открыл нам человечность Бога. До сих пор мы думали, что Бог не человечен, а вот через Христа мы это познаём. Тайну Троицы Бердяев постигал через динамику, для него жизнь в Божестве была динамична. Но человек не может проникнуть в эту тайну.

Для Бердяева познание мира, Бога и Его тайн — не просто логический процесс, не просто манипуляции одного рассудка, а это акт, который осуществляет вся природа человека, все его существо — его интуиция, боль, чувство, — все вместе связано. Только так мы постигаем реальность целиком, а не в отдельных проявлениях. Вот это интуитивное, живое, целостное восприятие и было главной особенностью философии Бердяева.

Многие люди поражались масштабам этого человека, ибо в той же Франции было немало философов, историков, богословов, публицистов, но каждый, так сказать, сидел на своем шесте. А Бердяев свободно ходил по всем мирам. Его краткое замечание по какому-нибудь узловому моменту христианского богословия было иногда ценней целого тома. Скажем, он говорил о библейской критике — указывал на ее очищающее значение. Я не буду отвлекаться сейчас, но эту фразу можно найти и показать, как он угадал самое главное в этой важной для нас сфере познания Писания.

Ему не так просто жилось. Была и бедность, были и трудности. Но он не отступал. Он создал журнал «Путь», который издавался с 1925 г. до самой войны. Это не журнал, это сокровище мысли! Шестьдесят номеров его действительно составляют богатство, наследие, которое мы сегодня получили, и дай Бог, чтобы это дошло до наших потомков. Он собрал вокруг себя лучших представителей христианской мысли. Там участвовали и Франк, и Булгаков, и Николай Лосский, и замечательный мыслитель Борис Вышеславцев, очень мало известный сейчас, умерший в 1964 г., и многие представители свободной философской мысли, в основном православные, но также протестанты и католики.

Любопытно, что переломные моменты истории Бердяев переживал в обстановке войны личной. Что произошло в 1917 г.? Он должен был попасть в тюрьму, его спасла Февральская революция. Что с ним произошло в канун Второй мировой войны? Его все гнали и проклинали. В первый раз, в 1913 г., он вступился за монахов Афонского монастыря, которых преследовал Синод. Николай Александрович написал статью «Гасители духа», за которую его привлекли к уголовной ответственности. А перед Второй мировой войной началась травля его ближайшего друга, профессора Парижского богословского института — Георгия Петровича Федотова. За что его травили? За активность. Мы с вами потом отдельно будем говорить о Федотове.

Федотов позволял себе давать объективные оценки советской политике, Сталину — очень взвешенно, очень продуманно. И его сочли за красного (или «розового», как тогда говорили), хотя это было совершенно неверно. В конце концов его вытеснили, выгнали, можно сказать, из Богословского института, причем многие сотрудники, профессора, зная, что он ни в чем не виновен, струсили и подписали определение. Это был тяжелый мучительный момент. И тогда Бердяев разразился статьей, которая называлась «Существует ли в Православии свобода мысли и совести?» И он с необычайной яростью и пафосом, свойственным его перу, обрушился на этих трусливых людей. Сам он был бесстрашным.

Николай Онуфриевич Лосский

В 1937 г. он написал книгу «Истоки и смысл русского коммунизма». Эта книга дает достаточно глубокий анализ ситуации. Он не выступает в ней как махровый антикоммунист, он вообще никогда не был никаким «махровым»; он не выступает как поборник идеи, а старается показать, откуда все произошло, откуда плюсы, откуда минусы.

Бердяев был непримирим ко всякой диктатуре, и, конечно, нацистской, франкистской, сталинской, и когда немцы заняли Париж, он, как тогда уже очень известная фигура, сделал все, чтобы показать людям, насколько для него неприемлема эта нацистская власть. Он много писал против нацистской идеологии, выступая открыто и резко. Его собирались арестовать, но нашлись люди, даже в гестапо, которые знали его известность и не решились. Он тщательно следил за сводками с фронта. Душой он был вместе с Красной армией, вместе с Россией, несмотря ни на что, всегда желал ей только победы.

Когда кончилась война, у него уже возникла мысль: а не вернуться ли домой? Он начал общаться с людьми, которые приезжали из Союза, встречался и с военными, и с гражданскими и был немного шокирован и поражен. «Оказывается, у них еще материализм, — говорил он шутя, — а я думал, что все это уже отброшено во дни моей юности». Он говорил: «Да неужели они революционеры? Теперь такие все вельможные, с погонами». Эти встречи для него были интересны, в чем-то трагичны. Он не смог вернуться, может быть, и не решился: все-таки он был уже пожилой человек. Но он работал до конца и умер за письменным столом.

В течение многих лет о нем у нас не было ни слова, лишь случайные ссылки, очень краткие справки в энциклопедиях. Потом появилась одна критическая работа, и вот сейчас наступает новая полоса. Я, можно сказать, завидую каждому из вас, кто сейчас будет впервые читать Николая Александровича. Это глубокое наслаждение для мысли и для сердца, когда проникаешь в мир этого свободного, этого прекрасного, возвышенного мышления, в мир этого человека, философия которого — о личности, о творчестве, о свободе — несет на себе печать несравненного благородства.

Совсем недавно открыт музей Бердяева, который будет иметь филиал в Париже. Пока он существует только на бумаге, но сам факт отраден. В этом музее будут собраны фотографии тех времен и, может быть, фотографии тех людей, которые были как-то связаны с эпохой, и вещи. И я вижу, тут присутствует заведующий этим музеем; он, я думаю, не будет возражать, если я обращусь к вам с просьбой: если вам попадутся старинные открытки 1910–х, 1920–х годов, какие-нибудь вещи — что-нибудь, что могло бы осветить эту эпоху, — откликнитесь. Музей начинает с нуля. Парижский филиал будет основан, я надеюсь, в той комнате (она пустует сейчас), где Николай Александрович скончался.

Его книга «Самопознание» выходила дважды: сначала в парижском издательстве, а потом вышла в качестве первого тома парижского собрания сочинений. Это собрание сочинений пока еще имеет только три тома. Но готовится уже и советское издание этой замечательной книги, где личность, образ, трагичность этого одинокого, прекрасного, борющегося и такого обаятельного человека даны во весь рост. Издание делается впервые по оригинальному тексту, ибо архив Бердяева сейчас в значительной своей части перевезен в Москву.

Сегодня я вам дал только некоторые наметки, наброски, путеводные огоньки, которые могут вас привести к познанию творчества этого великого писателя, мыслителя, критика.

А в заключение я хочу привести вам несколько его афоризмов, чтобы вы почувствовали, как он привык выражать свои мысли:

«Власть — это есть обязанность, а не право» (он говорит о настоящей власти); «Вера и знание — одно», то есть обладание полнотой реального бытия (часто он говорил парадоксами); «Критерий истины в духе есть само явление духа»; «Евангелие есть учение о Христе, а не учение Христа»; «Толстой не знал Христа, он знал лишь учение Христа»; «Жалость есть разделение богооставленности твари, любовь есть разделение жизни в Боге»; «Причиной зла является неосуществленное добро»; «Не только злоба против добра, но и злоба против зла разрушает духовный мир человека»; «Существование зла есть доказательство бытия Божия, доказательство того, что этот мир не есть единственный и окончательный»; «Служение народу есть творческое созидание народа»; «Наука есть послушание необходимости» (а для него необходимость была — объективация, омертвевшее бытие); «Необходимость есть падшая свобода. Она — дитя свободы»; «Нравственное сознание началось с Божия вопроса: “Каин, где брат твой Авель?”, а кончается оно Божиим вопросом “Авель, где брат твой Каин?”» (я не комментирую, я хочу, чтобы вы сами почувствовали смысл этих высказываний); «Не религия должна быть моралистична, а мораль религиозна»; «Религия есть отношение к Божеству греховного человечества» (греховного, потому что в чистоте, в безгрешности уже нет религии; безгрешность есть единство с Богом); «Свобода есть свобода не только от господ, но и от рабов»; «Существует не одна, а две свободы: первая и последняя — свобода избрания добра и зла и свобода в добре»; «Самодержавие народа — самое страшное самодержавие, ибо воля одного и воля немногих не может так далеко простирать свои притязания, как воля всех»; «Не человек требует от Бога свободы, а Бог требует ее от человека»; «Бытие рождается от свободы, а не свобода от бытия».

Что такое совесть по Бердяеву? — «Это воспоминание о Боге»; «Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом». Что такое смирение по Бердяеву? «Смирение есть раскрытие души для реальности»; «Считать себя самым страшным грешником — такое же самомнение, как и считать себя святым»; «Смирение есть не уничтожение человеческой воли, а просветление и свободное подчинение ее истине»; «Социализм есть последняя правда и последняя справедливость буржуазности» (парадокс!); «Страдание есть последствие греха и искупление греха»; «Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над смертью и страданием».

Таков Николай Александрович Бердяев. Я хотел, чтобы вы почувствовали его душу и его стиль. Книги вы будете еще читать. Но мы можем считать сегодня праздником всей нашей культуры, что этот человек возвращается к нам. Мне просто повезло в жизни, что я его мог читать с юных лет, но тогда это действительно была случайность. Сейчас он встает перед нами во весь свой рост.