Павел Александрович Флоренский

Подробно, в деталях, рассказать о литературной, научной и философской работе такого человека, как Павел Александрович Флоренский, едва ли возможно за десять встреч, а тем более — за одну. Но задача моя будет проста. Как и в предыдущие наши встречи, я хотел бы, чтобы вы почувствовали, увидели образ этого человека, стиль его мышления, могли бы окинуть взором его творческий и жизненный путь. Это фигура особая. Особая по своей судьбе. Потому что большинство русских религиозных мыслителей, о которых мы с вами говорили, были изгнаны или добровольно покинули отечество, и судьба их была связана с русской эмиграцией. Флоренский был одним из немногих, кто остался здесь. Кроме того, Флоренский — это человек, которого никак нельзя однозначно охарактеризовать. Инженер? — да, тридцать патентов на изобретения в советское время. Философ? — да, один из ярчайших интерпретаторов платонизма, один из ярчайших русских платоников. Поэт? — да, может быть, не крупный, но все-таки создававший стихотворения и выпустивший книгу стихов, друг Андрея Белого, росший в атмосфере символистов. Математик? — да, ученик знаменитого профессора Бугаева (отца Андрея Белого), создавший очень интересные концепции в этой области; человек, который одновременно со знаменитым теперь петроградским ученым Александром Фридманом и независимо от него пришел к идее искривленного пространства. Фридман — отец теории расширяющейся Вселенной, которую он построил на основании уравнений Эйнштейна. И Флоренский очень близко подошел к этой теории точно в то же время, в 1922 г., работая совершенно в другой части страны.

Мысль Флоренского простиралась на историю искусства, что было, можно сказать, его второй профессией (или третьей, или десятой). Флоренский был эрудитом. Протоиерей Василий Зеньковский, автор монументальной «Истории русской философии», говорит о его давящей учености. Люди, которые знали Флоренского, рассказывали мне, что можно было получить от него обстоятельный ответ практически на любой вопрос в самых различных областях гуманитарных и технических наук. Флоренский был утонченным богословом. Флоренский — историк; хотя историческая тема мало присутствует в его произведениях, но он историк–археолог, он автор многочисленных небольших монографий, статей по исследованию древнерусского, средневекового творчества, иконописи, мелкой пластики. Неутомимый труженик, человек, которого уважал и ценил Вернадский. Они шли в одном русле научных исследований. Вернадский шел как бы сверху, от целостного, глобального видения; Флоренский шел снизу, в поисках этого глобального видения.

К сожалению, не все еще опубликовано из произведений Флоренского. Но сегодня можно сказать, что это фигура, безусловно, огромного масштаба, хотя и вызывавшая и до сих пор вызывающая споры. А споры вызывали все — и Пушкин, и Леонардо да Винчи. Тот, о ком не спорят, никому не интересен.

Флоренский был связан с Московским университетом, с планами и институтами по электрификации страны; Флоренский — преподаватель Московской духовной академии, профессор истории философии; одновременно он редактор журнала «Богословский вестник». Многосторонность его интересов возникла еще в детстве. И его называли русским Леонардо да Винчи. Но когда мы говорим «Леонардо да Винчи», нам представляется величественный старец, как бы взирающий с высоты своих лет на человечество. Флоренский умер молодым. Он исчез. Арестованный в 1933 г., он исчез, и родные (жена и пятеро детей) не знали, где он и что с ним, очень долго не знали, поскольку в 1937 г. его лишили права переписки. Я помню, как во время войны мы с матерью шли по Загорску, она поздоровалась с женой Флоренского и сказала: «Вот эта женщина несет огромный крест». И объяснила мне, что она не знает, что с ее мужем (отец мой в это время тоже только что освободился из заключения, и я, хотя и был достаточно юн, понимал, что это значит). А на самом деле Флоренского в это время уже не было в живых. При Хрущеве в 1958 г. его жена подала на реабилитацию и получила справку, что он умер в 1943 г. — то есть тогда, когда кончился его 10–летний срок (в 1933–м ему дали 10 лет заключения, как великому преступнику — такой срок дают за крупное преступление). Но теперь все прояснилось. Когда мы с матерью говорили о его судьбе, его уже не было в живых. Вот свидетельство о смерти, полученное родными уже сейчас, в ноябре прошлого года:

«Свидетельство о смерти. Гражданин Флоренский Павел Александрович умер 8 декабря 1937 г. Возраст — 55 лет (неверно — 56). Причина смерти — расстрел. Место смерти — Ленинградская область».

Пятьдесят шесть лет. Человек, который за несколько месяцев до этих событий, находясь в адских каторжных условиях, продолжал активную научную работу; человек, который жил глубокой духовной, умственной жизнью, который свои богатые знания передавал детям (до 1937 г. разрешалось писать, и даже были моменты, когда семья могла к нему приехать), — таким человеком может гордиться любая цивилизация. Он стоит на одном уровне с Паскалем, с Тейяром де Шарденом, со многими учеными, мыслителями всех времен и народов. И он был застрелен как последний преступник — он, абсолютно невиновный человек!

Среди русских философов Флоренский был наиболее аполитичен. Весь ушедший в мир своих мыслей, погруженный в работу, он всегда стоял несколько в стороне от общественной жизни. Даже его попытки как-то к ней приблизиться всегда кончались ничем. Он был невиновен и был нужен стране — как инженер, как ученый, как бескорыстный работник. Но его предпочли просто застрелить. Вместе с этим свидетельством Комитет государственной безопасности передал родным копию акта «Приговор тройки ОНКВД по протоколу № 199 от 25 ноября 1937 г. в отношении осужденного к в. м. н. (то есть высшей мере наказания) Флоренского Павла Александровича приведен в исполнение 8 декабря 1937 г., в чем и составлен настоящий акт». И подписи, как во всех канцеляриях. И фотография приложена — человека со следами избиения на лице, человека, который весь ушел вглубь, потому что его терзали и пытали. Вот такова наша эпоха.

Здесь перед вами репродукция известного теперь всей Москве полотна «Философы». Художник Нестеров писал ее у нас в Сергиевом Посаде, в саду о. Павла, когда они беседовали с Булгаковым. Они прогуливались по его саду, и Нестеров тогда написал эту картину.

Несколько слов о его жизни. Он родился по новому стилю 22 января 1882 г. Родился на территории современного Азербайджана, близ местечка Евлах. Его отец, Александр Иванович Флоренский, происходил из духовного звания. Он был инженером, образованным культурным человеком, но утратившим связи с Церковью, с религиозной жизнью. Мать, урожденная Сафарова, принадлежала к культурной армянской семье, жившей в Тифлисе (Тбилиси). Флоренский учился в тифлисской гимназии с двумя впоследствии выдающимися деятелями русского религиозного ренессанса — Ельчаниновым и Эрном. Эрн умер в 1917 г. от туберкулеза, а Ельчанинов уехал за рубеж, стал священником, служил в Париже, умер в 1934 г. Всему миру известна его книга «Записи» — это собрание небольших афоризмов, которое составили близкие после его смерти.

Это была большая дружба. Тем не менее, по воспоминаниям Флоренского, ко–торые у нас частично опубликованы — в журнале «Литературная учеба», альманахе «Прометей», — мы видим, что жил он как бы на особом острове. Он больше воспринимал природу, чем людей. У него была особенная любовь к камням, растениям, краскам; в этом отношении он очень похож на Тейяра де Шардена, который тоже в детстве проявлял нежность к материи, я бы сказал — влюбленность в материю. У Флоренского это было с детства. Быть может, даже мир людей был ему чужд и порой тягостен.

Некто доктор Бохгольц, человек истово православный, начал было составлять с Флоренским словарь символов, и кто-то спросил у Бохгольца: «Что у Вас общего с этим человеком?» «Мы оба не любим людей», — сказал Бохгольц. Ну, он, конечно, говорил за себя — едва ли можно было это сказать о Флоренском. Сегодня, читая его письма к близким, жене, детям, мы видим, какой огромный запас нежности, внимания, подлинной, удивительной любви скрывался в этом сердце. Но это было сердце не распахнутое, а наоборот, скорее закрытое, через которое не раз проходили болезненные трещины.

Не менее трех глубоких душевных кризисов потрясли жизнь Павла Александровича. Первый был благодатным кризисом в период юношества, когда он, выросший в среде нерелигиозной, далекой от Церкви, однажды понял несостоятельность материалистического взгляда на мир и страстно стал искать из этого выход.

Другой тяжелый личный кризис произошел, когда он пытался себя выстроить. Такому человеку нести собственное бремя, бремя самого себя было очень непросто. Один человек, знавший его, рассказывал мне, как Флоренский шутя говорил ему, что логически он способен доказать, и очень убедительно, вещи совершенно противоположные. Его интеллект был колоссальной машиной, но вместе с тем это не был только отвлеченный человек, теоретик, это был человек глубоко страстный. Бердяев вспоминает, как в монастыре у одного из старцев, куда его привезли благочестивые друзья, он видел молодого Флоренского: тот стоял в церкви и плакал, рыдал… Это была очень непростая жизнь.

И еще один кризис, перед самой революцией, который мало отмечен биографами.

Это было в 1916 г., когда Флоренский написал книгу «Около Хомякова» — критическое исследование. И в ней он выдвинул целый ряд положений, которые вызвали резкую реакцию со стороны его ультраправославных друзей, в частности Новоселова (бывший толстовец, ставший православным, человек очень добрый и очень отзывчивый, но, конечно, не философского склада ума; он очень высоко ценил Хомякова). Критика Хомякова вызвала у него такое смятение души, что он помчался в Сергиев Посад к Флоренскому и всю ночь его там пилил, пока отец Павел не уронил голову и сказал: «Я больше не буду ничего писать о богословии». Чтобы такое признание вырвалось у такого человека, автора столь знаменитой книги, как «Столп и утверждение Истины», — это должно быть непросто.

И в самом деле, после этого Флоренский больше не работает над созданием целостной религиозно–философской системы. Последняя работа в этой области, как бы прощание с сугубо богословским миром, — это лекции по философии культа. Они были изданы лишь много лет спустя, посмертно, и, пожалуй, вызвали самую резкую критику.

Сложный и противоречивый человек был отец Павел. Он кончил Московский университет как блестящий математик, его оставляли при кафедре. Математика была для него своеобразной основой мироздания. В конце концов, в дальнейшем он пришел к мысли, что вся видимая природа в итоге может быть сведена к неким незримым опорным точкам. Вот почему он так любил Платона, ибо для Платона невидимое было источником видимого. Всю жизнь Павел Флоренский любил Платона, изучал Платона, толковал его. И надо сказать, что это не удивительно. Английский философ Уайтхед говорил, что вся мировая философия является лишь подстрочными примечаниями к Платону. Платоновская мысль раз и навсегда определила главные направления человеческого духа и человеческого мышления.

Немалое влияние на Флоренского в студенческие годы оказал Владимир Соловьев. Надо сказать, что оба они были платониками, обоих волновали проблема духовной основы бытия и тема таинственной Софии — Премудрости Божией. И, может быть, поэтому Флоренский старался оттолкнуться от Соловьева, он почти не ссылается на него, а если ссылается — то критически. Между тем в истории мысли они стоят очень близко, ближе, чем подозревал сам Флоренский.

Но математика не стала его подругой на всю жизнь. Он оставляет научные занятия, переселяется в Сергиев Посад, поступает в Духовную академию. Андрей Белый, который знал его в эти годы, нежно и иронично говорит об этом юноше с длинными волосами, вспоминает, что его называли «нос в кудряшках», потому что у Флоренского было смуглое лицо, доставшееся от армянской матери, гоголевский нос и длинные курчавые волосы. Он был небольшого роста, хрупкого сложения. Говорил тихо — особенно потом, когда поселился в монастыре, он невольно усвоил себе такой монастырский стиль поведения. Когда в 1909 г. открыли памятник Гоголю (настоящий памятник Гоголю — не этот истукан, который сейчас стоит на бульваре, а тот, который теперь во дворе) и сняли материю, один человек воскликнул: «О, так это же Павлик!» Действительно, и эта согнутая фигура, и эти волосы, и этот нос — все это было удивительно похоже.

Сергей Иосифович Фудель, церковный писатель, умерший лет 15 назад, житель Сергиева Посада, сиделец, сын известного московского протоиерея Иосифа Фуделя (который был другом Константина Леонтьева), в юные годы сталкивался с Флоренским. Он описывал мне его внешность, жесты и говорил, что больше всего он походил на ожившую египетскую фреску. Можно было долго слушать его тихий разговор с отцом, рассказывал он; не всегда было понятно, о чем они говорили, но там мешалось все: и дамские моды, которые являются точным индикатором, определяющим стиль данной цивилизации; и какие-то оккультные опыты; и тайна красок икон; и какие-то тайные, глубинные значения слов — Флоренский на всю жизнь сохранил филологический и философский интерес к смыслу того или иного слова.

У него был друг — Сергей Троицкий, к которому Флоренский в юности был очень привязан. Разлука с этим другом жестоко его ранила: Троицкий уехал в Тифлис и там через несколько лет трагически погиб. Ему и была посвящена главная из напечатанных до сих пор книг Флоренского, которая называется «Столп и утверждение Истины».

Книга вышла в 1914 г., но имела большую предысторию. Когда он учился в Духовной академии, его интересовало все. Он погрузился в библиотеки, изучал древние манускрипты, символы. Андрей Белый вспоминает, что Валерий Брюсов внимательно слушал его разъяснения, когда он толковал ему какие-то эмблемы, монограммы. Флоренский очень любил генеалогии. Владимир Фаворский, известный художник (я думаю, вы все его знаете), впоследствии нарисовал для Флоренского экслибрис: на нем изображен рыцарь, пронзенный стрелой, в руках у него — свиток с генеалогией. Каждый может это понимать, как ему вздумается, но рыцарь всегда напоминает об аристократизме и внимательном отношении к предкам.

Флоренский хотел в своем творчестве быть только интерпретатором огромного наследия — литургического, литературного, философского, богословского. В «Столпе» он просто прячется за этим. Но это только лишь метод, особый метод — назовем его, скажем, «литературно–научным измерением». У него были свои мысли, свои подходы, и надо только уметь находить и прочитывать, что кроется за тем обилием материала, который он дает.

Флоренского очень влекло ко всему таинственному. По некоторым сведениям, в молодости он занимался и спиритизмом, и всякого рода оккультными вещами; естественно, потом он от этого оттолкнулся. Одна из его ранних статей как раз и была направлена против оккультизма. Но для него оставалось проблемой, как познать оккультные вещи, не прикоснувшись к ним на опыте. Это всегда было для него камнем преткновения и своеобразным соблазном.

В Сергиевом Посаде он становится преподавателем истории философии — по одной простой причине: я полагаю, что его учителя не могли не заметить оригинальности его мысли и боялись, что если он станет преподавать богословие, не внесет ли он слишком много своего. И потому он был (правда, очень корректно) оттеснен на преподавание истории философии.

Надо отметить, что миф о том, что выдающиеся иерархи того времени относились к его теории враждебно, мало обоснован. Прежде всего, ректор нашей академии епископ Феодор — человек весьма ортодоксальный — высоко оценил главную работу Флоренского «Столп и утверждение Истины» (эта работа стала его диссертацией). Она действительно наполнена множеством спорных концепций, неожиданных выводов, нетривиальных подходов. Но епископ Феодор показал здесь свою широту. Говорили, что знаменитый Антоний Храповицкий, митрополит, человек с очень острым языком, сказал, когда прочел «Столп», что это букет ересей или хлыстовский бред. Неизвестно, точно ли это, но по документам, по письмам известно, что впоследствии митрополит Антоний относился к Флоренскому с большим уважением, как и многие ученые, богословы, философы. Булгаков — так просто горячо его любил. Василий Васильевич Розанов, человек огромного таланта и ума, но совершенно неуправляемого пера, метавшийся от глубокого антихристианства к глубокой любви по отношению к Церкви, буквально уцепился за Флоренского. Розанов жил в Сергиевом Посаде (и умер там от голода в 1919 г.). Флоренский часто посещал его.

Но таковы были не все. Возглавлявший кафедру нравственного богословия профессор Михаил Михайлович Тареев (тоже довольно крупная фигура в русском религиозном возрождении) считал все направление, которое поддерживал молодой Флоренский, чистым бредом. И заметьте, какова была широта богословской мысли: под крышей одной академии два профессора заведовали кафедрами, рядом, не разделяя взглядов друг друга. Конечно, оба они были христианами, оба были православные, оба были талантливые. Но на дух не принимали друг друга!

Флоренский принадлежал к миру романтики начала века, он был близок к Нестерову, к тому романтизированному образу православия, который тогда только стал возникать в сознании интеллигенции; он был ценителем и эстетом, любителем старины, любителем древней эмблематики, символов. Тареев считал все это гностицизмом, мусором в христианстве, признавал только Евангелие и главным образом — его нравственные основы. Для него «Столп» — это был один вздор. Между ними шла борьба. (Тареев был несколько старше, он умер в 1934 г.) Но эта борьба все-таки всегда велась в рамках джентльменства. Во всяком случае, они до самой революции продолжали работать бок о бок, хотя это было очень трудно. Надо сказать, что вместе с революцией победил Тареев. Флоренский был снят с поста редактора журнала «Богословский вестник», и его место занял Тареев; но журналу уже оставалось существовать недолго: все эти дискуссии были разрешены смертельным недугом, который овладел всей культурой (но разрешены только на тот момент, потом все это возникло вновь).

Когда Флоренский учился и потом работал в академии, на него повлияли два духовных лица: Серапион Машкин, почти никому не известный монах, так сказать, доморощенный философ, и старец Исидор из Гефсиманского скита под Сергиевым Посадом. Оба они в скором времени скончались. Их мысли и дух каким-то образом отразились на книге «Столп и утверждение Истины». Так назвал свою книгу человек, прошедший через бурю сомнений. Эта буря в ней запечатлена. Подзаголовок — «Опыт православной теодицеи» («теодицея» — это старинное слово, придуманное Лейбницем в XVII в., оно означает «богооправдание»: то есть как совместить благого Бога и существование зла в мире).

Если вы думаете, что это трактат, в котором последовательно, систематически излагается какая-то концепция, вы ошибаетесь. Здесь нет глав, а есть письма, обращенные к другу. И это сознательный прием. (Это, кстати, вызывало большое недовольство в академических кругах.) Флоренский при издании книги потребовал, чтобы она была напечатана особым шрифтом. В каждой главе были виньетки, взятые из латинского трактата XVII в., виньетки с подписями, очень лаконичными и трогательными. Почти каждая глава открывалась лирическим вступлением. Ученейшая книга, научные комментарии к которой занимают почти половину текста, с тысячами и тысячами выдержек из авторов древних и новых, написана как лирический дневник. Что это, каприз? Нет, не каприз, это то, что в скором времени в Европе назовут экзистенциальной философией. Это не философия теории, а философия человека — живого человека.

Это очень личная книга. Книга, написанная от лица автора, причем как бы заметками. Мы находим тут выдержки из произведений древних и новых, из святых, подвижников, поэтов; тут же сложные логические выкладки. Лирическая увертюра должна была играть особую роль: ввести читателя в то состояние души, которое переживал автор, когда создавал книгу. Мы должны помнить, что это огромное произведение, «Столп и утверждение Истины», было создано Флоренским в двадцать шесть лет (первая редакция книги появилась в 1908 г.).

Флоренский приходит к выводу, что истина есть интуитивно познаваемая, но одновременно разумно осмысляемая реальность. То есть на его языке истина есть интуиция–дискурсия, то, что познается интуитивно и разумно.

Но вдруг он видит, что во всем, что ему известно, в конечном счете кроется противоречие. Он рассматривает, скажем, мнимые числа в математике. Масса фактов в природе говорит о недостаточности формальной логики, приводит человека к мысли о том, что парадокс, или антиномия (антиномия — это глубочайшее противоречие, тезисы, исключающие друг друга), есть свойство бытия.

Особая глава «Противоречия» написана с гениальной силой. И сегодня физика подтвердила (концепции Нильса Бора и других физиков): в фундаментальных свойствах природы мы находим логически не снимаемые противоречия. И здесь возникает принцип дополнительности, который позволяет описывать явление с двух сторон, не давая им единой интеграции. Но это не значит, что Флоренский считал, что истина не существует как целое. Он образно выражался так: целокупная истина, падая с Неба, разбивается здесь на противоположные элементы, человек может охватить целое, но для этого необходимо какое-то особое проникновение в реальность. И это проникновение идет за счет восприятия таинственного опыта Церкви.

Познание догматов Церкви, согласно Флоренскому, — это не просто интеллектуальное познание некой системы взгядов, а вхождение в некий мистический опыт, через который потом ты изнутри приходишь к пониманию тайны Церкви. Церковь — это не просто организация, не какой-то институт, это таинственное единение людей с Богом и между собой. И в этом единении, когда «я» и «ты» открываются друг другу и наконец Высшему «Ты», рождается любовь.

Многие, в том числе Бердяев, Тареев и другие религиозные философы того времени, подвергли «Столп» резкой критике. Но, пожалуй, самая жестокая статья о Флоренском была написана именно Бердяевым. Она называлась «Стилизованное православие». Флоренский — человек, выросший вне религиозной традиции, — хочет войти в нее весь, до конца. Ученики Флоренского в академии рассказывали мне, что он всегда поражал их тем, что, идя по коридору, низко, по–монашески кланялся всем студентам: ему хотелось во всем принять традиционные формы. Бердяев был другим — для него достоинство человека было выше всего; и став христианином, он оставался таким же демократом и аристократом одновременно, и никогда бы не стал вот так себя вести. Это были разные люди, и нельзя судить одного или другого, надо понимать, что многообразие — это украшение жизни. И Флоренский — тихий, скромный, с глазами, опущенными вниз, как говорит ядовитый Бердяев, «говоривший искусственным голосом»; и Бердяев, который грохотал, огромный человек, со своим нервным тиком, — это все разные люди, и это богатство, которого ни в коем случае нас нельзя лишать.

Что же в этой книге — «Столп и утверждение Истины» — самое главное, специфическое? Попытка найти Бога (я, конечно, сейчас огрубляю) вот в этом цветке. Он называл это впоследствии конкретным идеализмом. Флоренский все больше и больше убеждался, что теория не витает в облаках, а что все взаимосвязано и взаимопроникает, что Божественный Дух рядом со всем, в обычном, в мелочах.

Единственное, что было Флоренскому, по–видимому, плохо доступно, это исторический взгляд на вещи. Он был внеисторичным человеком, его называли александрийцем, он принадлежал прошлому, как бы пришел из прошлого. Однако, как отмечает наш известный современный историк философии Р. Гальцева, он принадлежал авангарду, хотя пришел из прошлого. Человек, который душой больше понимал Андрея Белого, чем иные его друзья, конечно, принадлежал к тому российскому авангарду, который породил и символизм, и все то любопытствующее полумистическое движение с оттенком какого-то таинственного эротизма.

Десятые годы несли на себе совершенно определенную печать. Мы должны воспринимать их как удивительный феномен. Это не были люди, лишенные, как некоторые хотят их изобразить, слабостей. Они естественно поддавались веянию времени, какому-то запаху утонченного тления, который тогда носился в воздухе. Это было свойственно и Блоку, и Брюсову, который играл во всякую чертовщину, и Сологубу, и художникам, которые работали вокруг. Это была определенная среда. Но Флоренский не принадлежал ей целиком, он принадлежал другой среде — богословов Сергиева Посада, где его приняли, любили и ценили, несмотря на выходки Тареева и его партии.

Один из учеников Флоренского рассказывает, как набивалась студенческая аудитория, когда Флоренский читал свои лекции по истории философии, как он входил бочком, становился за стол (на кафедре никогда не был) и тихим голосом, часто опустив глаза, рассказывал. Все слушали. Правда, некоторые говорят, что они ничего не понимали. «Вы поняли?» — спрашивал Флоренский. «Честно говоря, Павел Александрович, ни слова». И я вам скажу от себя, что дело было не в сложности мысли Флоренского. Да, она была сложна, но достаточно ясна, чтобы ее мог понять каждый человек, серьезно подумав. (В послесловии «Столпа» написано, что книга общедоступная — это некий юмор ученого.)

И люди поняли его. Сергей Иосифович Фудель рассказывал мне, что когда он в 1914 г. прочел эту книгу, он внутренне вернулся к Церкви. Потому что до того он жил душой в символистской богеме, и церковный мир казался ему миром устаревшим, окоченевшим, склеротичным — что-то такое от Островского. И вдруг он увидел, что о Церкви можно писать таким же изощренным способом, как пишут символисты, как пишет Андрей Белый. И я могу это подтвердить на своем примере. Я был студентом первого курса, когда впервые прочел «Столп и утверждение Истины» (это было в год смерти Сталина), и книга меня потрясла, но потрясла именно тем, что, подобно Соловьеву, Флоренский предстал как человек, стоящий на вершине культуры, а не пришедший в нее откуда-то со стороны и пользующийся ее плодами только для своих нужд, что он сам был культурой. И Флоренский, и Соловьев — это сама олицетворенная культура! И она свидетельствует о Церкви, о Христе, о христианстве.

Когда в «Столпе» развивается мысль о том, что истина парадоксальна, антиномична, — нас подводят к главной тайне догмата. Я думаю, что многие из вас знакомы с основными христианскими догматами. И вы сразу же заметите, что именно парадоксы пронизывают их все: Бог един — но Он же в трех лицах; Христос Человек — но Он же Бог, подлинный Человек — и истинный Бог. И так далее. Ну, скажем, человек свободен, но в то же время Бог все предвидит. На парадоксах строится все. Ибо истина парадоксальна так же, как парадоксальна сама реальность бытия. И огромная заслуга Флоренского — в том, что он, еще молодым человеком, сумел это показать.

Он принял священнический сан в 1911 г. Едва ли его тянуло к службе просто на приходе. Один из современников рассказывает, что Флоренский очень не любил церковного быта (в дурном смысле слова) и как человек глубоко интеллигентный, рафинированный интеллигент, вероятно, томился бы, если бы его отправили куда-то на приход. Но его судьба уже была предрешена. Он был ученым, профессором академии. До самой революции он служил в Сергиевом Посаде. Во время Первой мировой войны, в 1915 г., его на некоторое время отправили на фронт полковым священником, и он очень ярко описывает свои переживания.

Незадолго до того как Флоренский принял сан, он женился на сестре своего друга, Гиацинтовой, молодой сельской учительнице. Я ее смутно помню (с детства), но хорошо помню ее племянницу, которая была близкой подругой моей матери. Анна Михайловна Гиацинтова действительно понесла крест, выйдя замуж за гения (все уже тогда понимали, что этот человек — гений). И трудная жизнь, и впоследствии горькая судьба. Умерла Анна Михайловна уже в 1970–х годах. Кстати сказать, сохранился не только дом, где они жили. Если вы пойдете по Пионерской улице, за кинотеатром вы увидите номер дома и старую, двадцатых годов, надпись: «Хозяин П. А. Флоренский». Эта надпись каким-то чудом уцелела и пережила своего хозяина. Дети и внуки Флоренского стали учеными, один из внуков — крупный ученый Павел Васильевич Флоренский, другой — монах, игумен Андроник (Трубачев), биограф и исследователь творчества П. А. Флоренского.

В «Богословском вестнике» Флоренский напечатал ряд интересных работ об идеализме, тоже спорных. Его всегда интересовала магия. Он говорил о магическом происхождении платоновской философии, о влиянии человека на землю. Эта тема его приковывала необычайно. Поэтому он страшно интересовался старинными поверьями, народными обрядами. Почему? Потому что центральной интуицией (я подчеркиваю, постарайтесь это уловить) философии Флоренского было всеединство — так же, как у Соловьева. Все взаимосвязано, весь мир пронизан едиными силами. Божественная сила входит в мироздание, и нет ничего отделенного, а все переплетено, в одном месте болит — в другом откликается.

На этом основании он пытался строить свою философию культа. Для него культ был не просто знаком нашего внутреннего состояния (обычно мы понимаем культ как внешний знак, знак психологический, эстетический, ритуальный знак моей веры, моей встречи с Богом), культ для Флоренского — нечто большее, культ — это нечто, связующее реальность с символом. И он создавал необычайно сложную систему. Уже после революции он провел цикл лекций «Философия культа», где число таинств выводил из природы. В этих лекциях было очень много спорного.

Когда наступила революция, Флоренский пытался войти в общественную жизнь. Еще во время революции 1905 г. он вместе со своими друзьями создал «Христианское Братство Борьбы» — религиозно–революционное движение. Когда Флоренский был уже в академии, он произнес проповедь (студентам не разрешалось произносить проповеди), она называлась «Вопль крови» и была опубликована. Это обличительная речь по поводу казни лейтенанта Шмидта, за которую Флоренского арестовали.

После революции о. Павел не эмигрировал и никогда открыто не высказывал своего отношения к власти. Он работал. Он осознал себя ученым, который будет трудиться для своего отечества. Ведь Лавру закрыли не в один день: сначала в ней хотели сделать музей, и Флоренский вошел в состав комиссии, которая изучала памятники музея. В своей работе, посвященной деятельности этой комиссии, он пытался доказать, что целокупная эстетика Лавры не может существовать без монахов, без богослужения. Если хотят сделать музей — пусть делают, но так, чтобы оставить там и службу. Конечно, это было наивное предложение, никто тогда не собирался оставлять службу, и Лавра, и академия были закрыты. Но до конца 1920–х годов он читал отдельные лекции студентам, которые ютились уже вне Сергиева Посада, в одном скиту.

Одна из выдающихся работ Флоренского была посвящена диэлектрикам, одна из последних его философских научных работ — «Мнимости в геометрии». А потом шли только исследования в области инженерии. Он читал лекции по эстетике и по самым различным инженерным проблемам. Служить он уже не мог, потому что человек, находящийся на советской работе, даже если он духовное лицо, не имел права священнического служения. Но чтобы доказать, показать людям, что он не отрекся, он приходил на лекции в рясе.

Мой отец учился у него и вспоминает, что это было странное зрелище: конец 1920–х годов, Технологический институт, входит такой маленький человек в рясе, длинные волосы. Но все его очень уважали. Был даже случай, когда Лев Троцкий спросил, почему он ходит в рясе. Флоренский ответил: «Я не снимал с себя сана, поэтому я не могу иначе». Троцкий сказал: «Ну, пусть ходит». И более того, они потом даже ездили вместе на машине. Троцкий брал его к себе в открытый автомобиль, и москвичи с ужасом наблюдали такую картину: Троцкий, этот Мефистофель, в пенсне, и рядом с ним Флоренский в своем подряснике и в ермолке ехали по Москве… Каменевы тоже хорошо к нему относились. Флоренский был широко известен в самых «советских» кругах, но это ему не помогло.

Летом 1928 г. Флоренского сослали в Нижний Новгород, в 1933 г. арестовали, отправили на БАМ (БАМ ведь долгострой, его строили еще тогда), где он был ограблен, жил в очень трудных условиях. Жена бережно сохранила его письма. Потом Флоренского отправили в лагерь, на мерзлотную станцию, где он работал по вечной мерзлоте, а впоследствии был переведен в Соловки, где работал по проблемам добычи йода. В тех тяжелых соловецких условиях, чтобы облегчить чудовищный труд рабочих, он создал машину, аппарат, который помогал добывать йод. Из писем Флоренского к детям, к жене видно, что он весь в науке. В этих невероятных условиях он погружен в исследования. Флоренский писал о Моцарте; он, который раньше был скорее меланхоликом, пессимистом, вдруг утверждал радостного Моцарта! Он восхищался Расином. В письмах (которые напечатаны в журнале «Наше наследие») он присылал рисунки тех водорослей, которые изучал.

Трогательно, с большим интересом, Флоренский описывает жизнь животных соловецкого края; детям своим пишет о том, что родились морские свинки, как вел себя чернобурый лис. 24 января 1935 г. он писал, что позавчера праздновал свой день рождения, 54 года, пора подводить итоги. В скором времени он набрасывает в одном из писем перечень того, что он сделал, в каких направлениях он двинул науку. Перечислять сейчас, может быть, даже не стоит, так как список очень длинный: двенадцать пунктов только по математике, электротехнике. Да и сам он очень осторожен, потому что все смотрела цензура и он не мог писать о богословии, мог писать только так: «Культовые корни начатков философии… Антиномия рассудка… Историко–филологическое изучение терминологии… Материальная основа антроподицеи (то есть богословского учения о человеке)…», — все это надо было расшифровывать.

И вот — горькие слова, которые мы читаем в этих письмах. Флоренский пишет: «Обществу не нужны мои знания. Ну что ж, тем хуже для общества». И это была правда, потому что пострадало наше общество. «Фактически, — пишет он, — уничтожение опыта всей жизни, который теперь только и созрел, мог бы дать подлинные плоды. На это я не стал бы жаловаться, если б не вы. Если обществу не нужны плоды моей жизни и работы — пусть остается без них. Это еще вопрос, кто больше наказан — я или общество — тем, что я не проявляю того, что мог бы проявить. Но мне жаль, что я вам не могу передать своего опыта, и главное — не могу приласкать вас, как хотелось бы и как мысленно всегда ласкаю». Пройдет всего два года, и пуля убийцы–палача прервет эту прекрасную жизнь.

Особая тема — толкование Флоренским проблемы Запада и Востока. Он чувствовал, что развитие западной цивилизации несет в себе немало опасных уклонов. И что уклон, который захватил Россию как часть Европы, начался с эпохи Ренессанса, который он резко отрицал (хотя как философ он со своей идеей всеединства был очень близок к ренессансным мыслителям такого типа, как Парацельс, Бёме и другие).

В книге «Иконостас» он пытался противопоставить Восток и Запад. Но сделал это не совсем точно, потому что он противопоставлял Запад ренессансный Востоку средневековому — Руси и Византии. А между тем в Средние века на Западе тоже было символическое искусство, тоже было иное мировидение. А когда Ренессанс проник к нам, на Восток, то также внес свою грубость, чувственность, посюсторонность. Флоренский всегда был настроен антизападнически, и в этом смысле антиэкуменически. И только когда он увидел, что вражда христиан, конфронтация привела к колоссальной катастрофе Русской Церкви, которая осталась одна, в изоляции, и ее сокрушили, потому что никто не мог ей помочь, то стал пересматривать свои взгляды.

Вот об этом последнее свидетельство. В 1923 г. он пишет небольшие заметки о православии. Одна из них называется «Записка о христианстве и культуре». Отец Павел пишет о том, что разделение между христианами происходит не потому, что есть разные догматы, обряды и обычаи, а из-за отсутствия настоящей веры, настоящей любви. «Христианский мир, — пишет он, — полон взаимной подозрительности, недоброжелательных чувств и вражды. Он гнил в самой основе своей, ибо не имеет активности веры во Христа и вместе не имеет мужества и чистосердечия признать гнилость своей веры<…>Никакая церковная канцелярия, никакая бюрократия и никакая дипломатия не вдохнет единства веры и любви там, где нет его. Все внешние склейки не только не объединят христианского мира, но, напротив, могут оказаться лишь изоляцией между исповеданиями. Мы должны сознаться, что не те или другие различия учения, обряда и церковного устройства служат истинной причиной раздробления христианского мира, а глубокое взаимное недоверие в основном, вере во Христа, Сына Божия, во плоти пришедшего».

И в заключение Флоренский говорит о том, что поиск необходим для единства и «необходимо выработать особые, более частного характера тезисы объединения с Римско–Католической Церковью; главным образом тут должно быть сформулировано первенство чести и всехристианской инициативы, по праву принадлежащее Римскому Епископу». Это писалось в 1923 г., летом. В лагере ему пришлось сидеть вместе с многочисленными христианами всех исповеданий, с верующими и неверующими. Опыт был горький, трудный. Как он его преломил, мы не всегда можем понять, ибо письма его, разумеется, все пронизаны внутренней цензурой. Но, я думаю, прав был младший современник и во многом ученик Флоренского, Алексей Федорович Лосев, который сказал, что Флоренский никогда не изменял себе, что приняв какую-то начальную интуицию христианского платонизма, он пронес ее до конца своих дней, вплоть до своей мученической кончины.

Насильственно вычеркнутый из анналов отечественной культуры, философии, великий богослов, великий ученый, великий инженер, великий деятель культуры сегодня снова возрождается. Вы знаете, что недавно в ЦДЛ была выставка документов, прошло множество симпозиумов, конференций, посвященных ему, как у нас, так и за рубежом. Я думаю, что знакомство с таким человеком через его книги, которые скоро выйдут, для тех, кто любит философию (а философия есть любовь к мудрости), будет большим праздником и немалым открытием. Даже те, кто не согласится со многими идеями Флоренского (а соглашаться совершенно не обязательно, он и не настаивал на этом), немало обогатятся от чтения и размышлений над страницами его книг.