Козу без веревки на улицу отпускать было нельзя: кругом поля колхозные да огороды соседей, потому ее нужно было или пасти где-нибудь, или на веревку к колу привязывать где-либо в логу или на поле, пущенном под пар. А так как травы было мало, то козу за день нужно было перевязывать на другое место раза два-три.

Иногда я это делать забывал, или козе трава не нравилась, и тогда встречала она меня вечером рогами. Много раз катала меня по земле и так натычет, что я никак не успевал на ноги вскочить и отбежать на безопасное расстояние.

Не коза, а дьявол: сама – большая, белая, а рога-а – страсть… Не сходились мы с ней характерами, разве что упрямством были оба не обделены. Мне-то волей-неволей надлежало быть упрямее ее, иначе семья без еды останется.

В поле и из поля я водил ее на длинной веревке, чтобы всегда была возможность успеть вскочить на изгородь и уберечься от ее рогов. Короче, ни на одну минуту расслабляться с ней было нельзя.

В тот день я с Ольгой на руках ушел в соседнюю деревню и там с друзьями заигрался. Сестру чем-то покормил и тут же на улице спать уложил. Она долго проспала, а когда проснулась и заплакала, то и я спохватился, что время уже к вечеру, а козу за день так и не перевязал. А раз так, то и молока мало даст, – я ее норов уже изучил. Быстро Лельку (так тогда в деревне всех Олей называли) домой притащил, в люльку-зыбку положил, покачав, успокоил, сам крикнул заигравшегося брата Кольку, чтоб за сестрой присмотрел, и побежал за козой.

Почему-то в этот раз я впервые боялся за ней идти, словно чувствовал перед ней вину.

Еще издали, с угора, увидел, что Нюрка стоит, натянув веревку, а кругом словно циркулем круг очерчен вытоптанной за день земли без единой травинки.

Нюрка за мной внимательно наблюдала, когда расшатывал кол, к которому она была привязана. Кол долго не поддавался, а когда зашатался, выдернуть его из земли не успел. Коза, наклонив рогатую голову, рывком бросилась на меня.

Я бросил кол и во всю прыть пустился от нее. Отбежав за границу круга, остановился и оглянулся в надежде, что веревка с колом остановят Нюрку. Но кол с маху вылетел из земли, коза от сильного рывка упала на землю, но тут же вскочила и пуще прежнего погналась за мной, волоча за собой веревку с колом.

Я помчался что есть духу в деревню, вскочил на крыльцо дома, закрыл двери на засов. Не догнавшая меня коза часто и шумно дышала на крыльце. Когда немного оба отдышались и успокоились, я с большой осторожностью притянул козу за веревку к ступенькам лестницы, привязал ее, дал пойла и стал доить. Но если раньше все обходилось, то на этот раз Нюрка не простила мне дневную обиду. Когда, закончив доить, я приготовился встать на ноги, она вдруг лягнула ногой прямо по чашке с молоком. В тот вечер она оставила нас без еды.

Потом еще случались подобные выходки, за что я ее лупил. Но Нюрка была неглупа, хорошо доилась, молоко было очень вкусным, и жила она у нас очень долго.

Когда вернувшийся с войны отец вынужден был сдать ее в счет зачета сельхозналога (тогда каждому хозяйству требовалось отдать государству мясо, молоко, яйца, шерсть, шкуру), то и тут она сумела сбежать с баржи заготовителей и вернуться домой.

Может, кто и позабыл, что такое зыбка: это люлька, качалка. Ее по-разному называют, а предназначена она для укачивания малыша. Обычно в ней не одно поколение ребятишек вырастало, так как переходила от родителей к детям, иногда – от соседа к соседу.

У нас красивая зыбка была: сделана из легких дощечек, угловые столбики и передняя более высокая стенка были резными. К зыбке сыромятными ремешками в четырех местах были привязаны две красиво изогнутые черемуховые в коре дуги, которые, в свою очередь, крепились тонкими веревочками к березовой оглобле (очепу) за длинный тонкий конец. Толстый конец оглобли был просунут в кольцо, ввернутое в матицу, и упирался в потолок.

Считалось, что в зыбке ребенок спокойнее спал, чем в кроватке-качалке. А еще оглоблю на очеп требовалось унести втихаря, то есть украсть.

В то лето мама со старшим сыном Женей была опять на дальнем сенокосе, а мы втроем управлялись самостоятельно. Скоро они уже должны были вернуться совсем домой, как у нас случилось ЧП.

Я тогда сам-то невелик был, потому, укачивая сестру, нет-нет да и вскакивал босыми ногами на край зыбки и, держась за черемуховые дуги, качался вместе с ней. Оглобля, видимо, была крепкой, или я немного весил…

Как-то раз Ольга долго не засыпала и, устав качать зыбку, я вздумал покачаться и сам. Но пятилетний брат был рядом, увидел это и тут же с другой стороны ухватился за дуги.

Я закричал на него, чтоб не лез, он огрызнулся, что тоже хочет покачаться.

Люлька, поднявшись вверх, уже опустилась вниз, стукнулась об пол, немного приподнялась, и над нами что-то треснуло.

Зыбка плюхнулась на пол, меня чем-то огрело по боку, на минуту стало тихо, только входная дверь хлопнула: это Никола удрал.

Я быстро очухался и бросился к зыбке, схватил сестру на руки, начал укачивать уже на руках, но она не плакала и не была испугана, только внимательно на меня смотрела. Положив ее поперек кровати и дав соску, снова подошел к зыбке. Как таковой ее не стало: лежали по отдельности дощечки, валялись обломки очепа, – целыми были только две дуги…

Я нашел на улице плачущего Кольку, хотел наброситься на него с руганью, но передумал, успокоил, как мог, и мы вместе стали думать, как быть.

Потом собрали обломки и запрятали под горницу, чтоб мама не увидела.

Но вернувшиеся через несколько дней с сенокоса мать с братом сразу же обнаружили пропажу. Мы сначала отмалчивались, потом поплакали и все же сознались. Видя, что все обошлось с нами и с Лелькой, мать, поворчав, перестала нас ругать.