Морозным и темным предновогодним вечером 195… года ехали мы в гости к дяде Васе, чтобы помыться в баньке и посидеть за праздничным столом.

По дороге дядя Вася, занявший место возницы, заснул с вожжами в руках.

Кобыла по кличке Верба слегка сбилась с дороги, сани накренились, и я оказался в сугробе.

Завернутый в большой шерстяной платок, я лежал на спине и чувствовал, как сквозь щелку, оставленную для глаз, проникает снег.

Под собой я уже не ощущал тепла родительских колен, не пахло овчинным тулупом, который еще несколько мгновений назад скрывал меня от всего мира. Я видел черное небо, звезды и сверкающие снежинки на отвороте платка.

Задремавшие в тепле мои родители не сразу сообразили, что случилось.

Но все обошлось благополучно и в памяти осталось как семейное предание.

Дядя Вася числился возчиком и конюхом районной ликероводочной базы, которой заведовал мой отец. Но все обязанности и права по уходу за лошадью мой отец и дядя Вася делили поровну.

Они оба, когда у кого было время, убирали навоз из конюшни, скребли лошадь щеткой, мыли ее, кормили. Запрягали, когда кому требовалось, хоть по служебной, хоть по личной надобности.

Нельзя сказать, чтобы они совсем уж заездили лошадку. Выглядела она всегда сытой, ухоженной и в положенное время производила на свет потомство.

Мастером на все руки казался мне дядька. Отец тоже многое умел: подшивал обувь, чинил часы, гармони и баяны, знал плотничье и столярное ремесла. Но зарезать кабана или подковать лошадь отец поручал дяде Васе. Отец однажды решил зарезать курицу. Голову ей он топором оттяпал, но весь забрызгался кровью; шатаясь, поднялся в квартиру и слабым голосом попросил:

– Мать, налей стопку.

А для дяди Васи забить скотину было праздником.

Перерезав связанному животному горло, он брал чисто вымытое ведро, сцеживал в него кровь из раны и, поднявшись во весь рост, запрокинув голову, пил через край бордовую дымящуюся жижу. Мне было интересно и жутко смотреть, как он утирал рукавом свое мясистое окровавленное лицо, покрытое рыжей щетиной.

– Кому еще? – предлагал он, смеясь, открывая желтые зубы, перемежавшиеся стальными коронками. Никто, конечно, не хотел. А он, свернув из обрывка газеты махорочную цигарку, прикуривал у костра. Отец, держа во рту потухшую папиросу, наливал дяде Васе стакан водки, тот выпивал залпом, без всякой закуски.

Работая при таком специфическом заведении, как ликероводочная база, трудно было удержаться от выпивки. Иногда ликероводочный груз прибывал сразу в нескольких вагонах. Отец выпрашивал в разных организациях автомобили, бригады грузчиков. Дядя Вася на время аврала тоже становился грузчиком, беря на себя и роль бригадира.

К концу отгрузки он приходил в кабинет отца со свертком, в котором находилось до десятка отбитых бутылочных горлышек с нетронутыми сургучными печатями. Бутылки тогда закупоривались настоящей пробкой и опечатывались сургучом. Дядя Вася ловким ударом отбивал верх бутылки, водку выливал в ведро, а горлышки приносил отцу как доказательство того, что бутылки разбились в пути или при разгрузке.

Отец, конечно, знал, в чем дело, но составлял акт списания «боя», чтобы было потом чем отчитаться перед ревизией. А обломки хранились в сейфе как вещественное доказательство. Водка шла на угощение по случаю окончания аврала грузчикам и шоферам, а дядя, как я подозреваю, оставлял себе некий запас и где-то его припрятывал. От него часто уже с утра попахивало водкой.

У отца, прошедшего войну, повидавшего всякое, это не вызывало протеста. Вообще в пятидесятые годы борьба с пьянством или курением считалась бы нелепой. Пили и курили всюду: в столовых, банных, буфетах, поездах, в театрах.

Однажды, набегавшись во дворе с соседскими детьми, я заглянул в отцовский кабинет, чтобы попить воды, которая всегда стояла у него на столе в графине. Отца не было, у стола сидел дядя Вася. Он протянул мне стакан. Я отхлебнул, стал задыхаться, залился слезами и заорал. Оказалось, он как раз опохмелялся и так пошутил со мной.

В те годы дядя Вася был мужиком в расцвете лет, хотя и числился инвалидом третьей группы. Еще во время первого своего лагерного срока он приобрел болезнь, которая серьезно не проявлялась, просто одолевала излишняя сонливость. Стоило отвлечься от дела и присесть, как он начинал дремать. На собрании, в гостях или среди домашних вдруг ронял голову, засыпал и даже начинал храпеть. Мог заснуть и сидя на телеге, или в санях с вожжами в руках. Зная это за собой, он часто ездил стоя, широко расставляя ноги, чтобы не упасть с повозки.

Первый раз его посадили в 1937 году на десять лет за то, что, беседуя за кружкой пива, поделился со знакомым байкой, будто правительство намерено продать Архангельскую область американцам, как в свое время Аляску. Ночью за ним пришли.

Отбывая срок, он избежал смерти или ранения в бою, но заработал странную болезнь.

После освобождения стал работать возчиком на ликероводочном заводе в Архангельске, возил ящики с водкой. Ехал раз по Троицкому, сидя на передке платформы, груженной ящиками. Тяжеловоз мерно переступал волосатыми ногами по булыжнику. Попрыгивали на камнях колеса телеги, позвякивали бутылки. Задремал дядя. Лошадь была опытной и привычно цокала подковами, топая куда надо. Но на одном из поворотов телегу стукнуло трамвайным вагоном. Ящики попадали.

А Василий Иванович опять загремел в лагерь. На этот раз на четыре года.

Много лет спустя, в конце шестидесятых годов, я был проездом на станции Тихорецкой на Северном Кавказе. Я уже знал, что дядя Вася покинул Север навсегда и доживает свой век в теплых краях. Был у меня и его адрес. Я решил задержаться, чтобы повидаться с ним.

Еще на вокзале, проходя мимо общественного туалета, я услышал голос, который показался мне знакомым. Характерным северным говорком кто-то крепко ругался.

Из-за глинобитной туалетной загородки выскочил и бросился наутек человек, похожий на бродягу, каких на южных вокзалах всегда было много. За ним, потрясая метлой, вышел седой плотный старик в кожаном фартуке. Он был в гневе:

– Уселся на очко и жрет хлеб, скотина! Тут люди по делу, а он жует! В туалете! Перепутал отхожее место со столовой, мать его!

Брезгливым уборщиком станционного туалета оказался, конечно же, дядя Вася. Он неплохо устроился в жаркой и пыльной станице.

Жили они с тетей Зиной в добротном кирпичном доме с отдельной летней кухней, имели сад и огород. Выращивали на продажу фрукты и овощи, цветы.

Кроме этого дохода и пенсии дядька мой получал еще зарплату на вокзале, прогуливаясь туда несколько раз в день, чтобы навести порядок во вверенном ему общественном заведении.

Таким и остался в памяти – седой крепыш с метлой в руках на перроне пропеченного солнцем вокзала.