Да, я та самая мисс Маллен, которую помнит сестра Триса Херрона, – я приезжала к ним на ферму, и очень мило с ее стороны назвать меня хорошенькой молодой дамой в шляпке с вуалью. То была моя автомобильная вуаль. Старуха, которую она упоминает, – невестка деда мистера Херрона, если я ничего не путаю. Но раз уж Вы пишете биографию, то наверняка разберетесь, кто кому кем приходится. Я сама никогда не голосовала за Триса Херрона – я сторонница консервативной партии, но он был заметным политиком, и к тому же я согласна с Вами – публикация его биографии привлечет внимание к нашим местам, которые, к сожалению, слывут «чудовищно скучными».

Я удивлена, что сестра Триса Херрона не упомянула особо о моем автомобиле. Это был паровой автомобиль «стэнли». Я сама его приобрела на свой двадцать пятый день рождения, в 1907 году. Он стоил тысячу двести долларов – деньги я взяла из наследства, полученного мною от деда, Джеймса Маллена, который был секретарем мирового суда в Уэлли, когда наши места только заселялись. Он сделал состояние на покупке и продаже ферм.

Мой отец умер молодым, и тогда мать с нами, пятью дочерьми, переехала к своему отцу, моему деду. Он жил в большом доме из тесаного камня. Дом назывался «Тракэр». Сейчас в нем размещается исправительный дом для малолетних преступников. Я иногда в шутку говорю, что в нем и раньше жили юные разбойницы!

В дни моей молодости в хозяйстве деда работали садовник, кухарка и швея. Все они были «колоритные персонажи», склонные к междоусобным войнам, а работу свою получили благодаря тому, что мой дед заинтересовался их судьбой в бытность их заключенными в окружной тюрьме (остроге, как ее тогда называли) и в конце концов взял их к себе.

К тому времени, когда я купила этот паровой автомобиль, я одна из всех сестер еще жила в доме деда, а из всех старых слуг осталась только швея. Ее звали «старуха Энни», и она не возражала против такого имени. Она и сама себя так называла. Например, она могла написать кухарке записку: «Этот чай остыл невзначай. Подогрей поскорей. Старуха Энни». В распоряжении Энни был весь третий этаж, и одна моя сестра, Долли, говорила, что, когда вспоминает наш дом (то есть «Тракэр»), видит старуху Энни, стоящую на лестничной площадке третьего этажа: Энни потрясает портновским аршином, и на ней черное платье с длинными мохнатыми черными рукавами, в котором она похожа на паука. У Энни один глаз смотрел все время вбок, и от этого казалось, что она улавливает больше и видит глубже, чем обычный человек. Нам не разрешали приставать к слугам с вопросами об их частной жизни – особенно к тем, кто побывал в тюрьме, – но мы, конечно, все равно пытались их расспрашивать. Иногда старуха Энни называла тюрьму «Домом трудолюбия». Она говорила, что девушка на соседней кровати все время кричала, без умолку, и оттого она, Энни, убежала и стала жить в лесу. Она говорила, ту девушку побили за то, что она упустила огонь в очаге и он погас. Мы спрашивали Энни, за что она оказалась в остроге, и она отвечала: «Я соврала!» И поэтому мы с сестрами очень долго верили, что кто врет, тех сажают в тюрьму!

Когда Энни была в хорошем настроении, она играла с нами в «спрячь наперсток». Но иногда она была сердита и колола нас булавками, подшивая подолы, если мы слишком быстро поворачивались или слишком рано переставали вертеться. По словам Энни, она знала место, где можно достать особенные кирпичи: если положить такой кирпич на голову ребенку, он перестанет расти. Энни терпеть не могла шить свадебные платья (на меня ей так и не довелось его сшить!) и была невысокого мнения обо всех мужчинах, за которых вышли замуж мои сестры. Она ненавидела жениха Долли – до такой степени, что специально ошиблась с рукавами, их пришлось выпарывать из лифа, и Долли плакала. Зато Энни сшила мне и сестрам великолепные бальные платья, когда в Уэлли приезжали генерал-губернатор Минто с супругой.

Что до самой Энни, то иногда она говорила, что была замужем, а иногда – что нет. Она рассказывала, что в Дом приехал мужчина, и всех девушек провели парадом мимо него, и он сказал: «Я возьму вот эту, с угольно-черными волосами». То была старуха Энни, но она отказалась с ним поехать, хоть он и был богатый и прикатил в карете. Совсем как Золушка, только конец другой. Еще Энни рассказывала, что ее мужа убил медведь и это было в лесу, а мой дедушка убил медведя, завернул Энни в его шкуру и увез из острога к себе домой.

Моя мать, бывало, говорила: «Девочки, девочки, не заводите старуху Энни. И не верьте ни одному ее слову».

Я так пространно рассказываю про нашу тогдашнюю жизнь, потому что Вы сказали, что Вас интересует «картина эпохи». Я, как и большинство моих ровесников, забываю купить молока, зато абсолютно точно помню, какого цвета было пальто, которое я носила в восемь лет.

И вот, когда у меня появился «стэнли», старуха Энни попросила ее покатать. Но оказалось, что она задумала целое путешествие. Это меня удивило, поскольку она никогда не любила ездить, отказалась поехать с нами на Ниагарский водопад и даже не желала прогуляться в порт посмотреть на фейерверки в День Канады. И еще она боялась автомобилей и не доверяла моим шоферским талантам. Но больше всего меня удивило, что у нее обнаружились знакомцы, которых она хотела навестить. Она хотела поехать в Карстэрс и там повидаться с семьей по фамилии Херрон, – по ее словам, они приходились ей родней. Она никогда не получала писем от этих людей, и они ни разу не приехали ее навестить, а когда я спросила, написала ли она им и попросила ли разрешения их проведать, она ответила: «Я неграмотная». Это была такая неправда, что даже смешно: Энни вечно писала кухарке записочки, а мне – длинные списки вещей, которые следовало купить на главной площади нашего городка или в большом городе. «Галун», «бортовка», «тафта» – она прекрасно знала, как пишутся эти слова.

– И вообще, незачем их предупреждать заранее, – сказала она. – В деревне все по-другому.

Ну что ж, я любила далеко ездить на своем «паровозе». Я водила машину с пятнадцати лет, но это был мой первый собственный автомобиль и, вероятно, первый паровой автомобиль в округе Гурон. Когда он ехал по улице, все бежали посмотреть. И он не грохотал, не кашлял и не лязгал, в отличие от других автомобилей, а катился плавно и тихо – очень похоже на то, как корабль под всеми парусами скользит по глади озера. И еще он не загрязнял воздух зловонным дымом, а только выпускал хвост белого пара. В Бостоне паровые автомобили «стэнли» были запрещены, так как выходящий из них пар заволакивал город туманом. Я всегда с огромным удовольствием сообщала людям, что когда-то водила автомобиль, запрещенный в Бостоне!

Мы пустились в путь в воскресенье, ранним утром, это было в июне. Чтобы развести пары в машине, мне понадобилось минут двадцать пять, и все это время Энни сидела впереди рядом с водительским местом – прямо и неподвижно, будто автомобиль уже мчался по дороге. На нас обеих были автомобильные вуали и длинные пыльники, но под пыльником у старухи Энни было надето шелковое платье цвета сливы. Кстати сказать, оно было переделано из платья, которое сама Энни сшила моей бабушке; бабушка в нем побывала на приеме, где в числе гостей был принц Уэльский.

Мой «стэнли» летел по шоссе, как ангел. Он мог делать пятьдесят миль в час – тогда это была огромная скорость, – но я его не заставляла. Я не хотела пугать старуху Энни. Когда мы выезжали, все люди еще были в церкви, но потом дороги заполнились лошадьми с двуколками – это прихожане ехали со службы домой. Я объезжала их сторонкой, вежливо, как учитель танцев. Но оказалось, что старухе Энни была чужда такая кротость: она все время говорила «Подави-ка», имея в виду автомобильный гудок: в моем автомобиле, чтобы погудеть, надо было сдавить резиновую грушу, которая торчала со стороны шофера под щитком от грязи.

Старуха Энни, вероятно, безвыездно пробыла в Уэлли больше лет, чем я к тому времени жила на свете. Когда мы переезжали мост в Солтфорде – тот старый чугунный мост, где часто случались аварии (все потому, что по обоим концам моста дорога сразу поворачивала), – Энни сказала, что раньше моста тут не было, а надо было платить человеку на лодке, чтобы он тебя перевез.

«Мне было нечем заплатить, – сказала она, – но я подобрала юбки и где скакала с камушка на камушек, а где шла вброд. Такое уж сухое выдалось лето».

Я, конечно, не знала, про какое лето она говорит.

Потом она стала восклицать: «Ты только погляди на эти поля! Куда девались все пни? Где заросли кустов? Глянь, какая прямая дорога! А дома-то, дома теперь строят из кирпича! А это что за здания – большие, как церкви?»

Я объяснила, что это амбары.

Я хорошо знала, как ехать в Карстэрс, но думала, что, когда мы окажемся там, Энни покажет дорогу дальше. Но не тут-то было. Я стала ездить туда-сюда по главной улице, надеясь, что Энни углядит какие-нибудь приметы. «Мне бы только постоялый двор увидеть, – сказала она. – Я хорошо помню, куда от него проходила тропа на задворках».

Карстэрс был фабричным городком, не очень красивым с виду по-моему. Конечно, наш паровой автомобиль привлекал всеобщее внимание, и мне удавалось, не останавливая двигателя, расспрашивать зевак, как проехать на ферму Херронов. Они вопили и показывали руками, и наконец я выехала на нужную дорогу. Я велела старухе Энни высматривать фамилию Херрон на почтовых ящиках, но она была занята тем, что искала ручей. Я сама заметила фамилию и свернула на ведущую к дому длинную аллею – в конце аллеи стоял краснокирпичный дом и два больших амбара из тех, что чуть раньше так изумили старуху Энни. Дома из красного кирпича с верандой и арочными окнами тогда как раз вошли в моду, и их строили повсюду.

– Гляди-ка! – воскликнула старуха Энни. Я думала, она хочет показать мне стадо коров, которых испугал наш автомобиль, – они бросились от нас врассыпную через пастбище, по которому проходила дорога. Но она показывала на бугор, почти полностью скрытый разросшимся диким виноградом. Из него торчало несколько бревен. Энни сказала, что это их бывшая хижина. «Ну что ж, хорошо, – ответила я. – Будем надеяться, что ты и из людей кого-нибудь узнаешь».

А людей вокруг было предостаточно. В тени деревьев стояли две двуколки – кто-то приехал в гости; стреноженные лошади тут же рядом щипали траву. К тому времени, как наш «стэнли» остановился у боковой веранды, поодаль уже выстроилось несколько человек поглазеть на него. Вплотную они не подходили – даже дети не осмеливались подбежать поближе, как сделали бы на их месте городские. Они только стояли все в ряд, вроде как поджав губы.

Старуха Энни упорно смотрела в другую сторону.

Она велела мне вылезать. Вылезай, сказала она, да спроси их, живет ли тут мистер Джордж Херрон и жив ли он еще или уже умер.

Я так и спросила. И один из мужчин ответил, что да, есть такой. «Это мой отец».

«Ну так я вам кое-кого привезла, – сказала я им. – Я привезла миссис Энни Херрон».

Да неужели, сказал этот мужчина.

(Здесь я вынуждена была прерваться – из-за нескольких припадков со слабостью и потерей сознания. Меня заставили поехать в больницу. Сделали кучу анализов – только бы деньги налогоплательщиков разбазаривать. Вернувшись, я перечитала начало письма и изумилась тому, сколько наболтала, и все не по делу, но мне лень переписывать. Я же еще даже не дошла до Триса Херрона, который, собственно, Вас и интересует. Но наберитесь терпения, я уже почти у цели.)

Появление старухи Энни совершенно поразило всех этих людей – во всяком случае, я так поняла. Они не знали, где она была все это время, чем занималась и жива ли вообще. Но не думайте, что они бросились вперед и радостно ее приветствовали. К нам подошел только один молодой человек, держась весьма учтиво, и помог сначала ей, а потом мне вылезти из автомобиля. Он сказал мне, что Энни – невестка его деда. Очень жаль, что мы не приехали хотя бы на несколько месяцев раньше, сказал он, потому что его дед чувствовал себя неплохо и был в здравом рассудке – даже написал заметку для местной газеты о жизни первопоселенцев, – но потом заболел. Он оправился, но уже никогда не будет прежним. Он утратил дар речи – разве что одно-два слова выдавит из себя время от времени.

Этот юноша с учтивыми манерами и был Трис Херрон.

Вероятно, мы прибыли, когда семья только закончила обедать. Хозяйка дома вышла и попросила его, то есть Триса Херрона, осведомиться у нас, обедали ли мы. Как будто мы не понимали по-английски. Все они очень робели – женщины с гладко прилизанными, словно приклеенными к черепу волосами, мужчины в темно-синих воскресных костюмах и дети, у которых от смущения заплетался язык. Надеюсь, вы не сочтете, что я над ними насмехаюсь, – я просто не могу понять, хоть убей, какой смысл в этой застенчивости.

Нас провели в столовую, в которой пахло нежилью, – видно, семья обычно ела где-то в другом месте, – и подали обильнейшее угощение, из которого я помню соленую редиску, салат-латук, жареную курицу и клубнику со сливками. Тарелки были из горки, а не повседневные. Старый добрый узор «Индийское дерево». У этих людей все было комплектами. Мягкий гарнитур в гостиной, ореховый гарнитур в столовой. Людям нужно время, чтобы привыкнуть к достатку, подумала я.

Старухе Энни очень нравилось, что вокруг нее суетятся. Она много ела и обглодала все куриные кости, не оставив ни клочка мяса. Дети прятались за дверью и подглядывали за нами, а женщины переговаривались вполголоса на кухне, явно в ужасе. Учтивый юноша Трис Херрон счел нужным сесть с нами за стол и, пока мы ели, выпить чашку чаю. Он охотно рассказывал о себе и поведал мне, что он студент, изучает богословие в колледже Джона Нокса в Торонто. Он сказал, что в Торонто ему нравится. Он, похоже, старался доказать мне, что студенты-богословы вовсе не засушенные мумии и не чужды земных радостей, как я, может быть, полагала. Он катался на санках в Хай-парке, ездил на пикники на пляж Хэнлэн-Пойнт на острове и даже видел жирафа в ривердейлском зоопарке. Пока он говорил, дети чуточку осмелели и стали просачиваться в комнату. Я задавала им обычные дурацкие вопросы… Сколько тебе лет, по какой книге ты учишься в школе, нравится ли тебе учитель? Трис Херрон заставлял детей отвечать или сам отвечал за них и говорил, которые из детей его родные братья и сестры, а которые – двоюродные.

– Ну так что, вы тут, наверно, очень любите друг друга? – спросила старуха Энни, и дети ответили растерянными взглядами.

В комнату зашла хозяйка дома и снова обратилась ко мне через студента-богослова. Она сообщила ему, что дедушка уже проснулся и теперь сидит на передней веранде. Потом она поглядела на детей и спросила: «Чего это ты их сюда напустил?»

Мы в сопровождении целой свиты вышли на переднюю веранду, где стояли два стула с прямыми спинками и на одном из них сидел старик. У него была прекрасная окладистая белая борода, длиной до нижнего края жилета. Нами старик не заинтересовался. У него было длинное, бледное, покорное старое лицо.

«Ну вот, Джордж», – сказала старуха Энни, словно этого и ждала. Она села на второй стул и велела одной из девочек: «Ну-ка принеси мне подушку. Принеси тонкую такую подушку и подложи мне под спину».

Вторую половину дня я катала желающих в «стэнли». Я уже поняла, как надо обращаться с этими людьми, и потому не стала спрашивать, кто хочет покататься или кто интересуется автомобилями. Я просто вышла, похлопала «стэнли» там и сям, будто коня, и заглянула в котел. Сзади подошел студент-богослов и прочитал девиз, написанный на борту: «Быстрый мотор для джентльмена». Он спросил, принадлежит ли автомобиль моему отцу.

Я сказала, что автомобиль принадлежит мне. Потом объяснила, как нагревается вода в котле и какое давление пара он может выдержать. Этим всегда все интересовались – не взорвется ли котел. Дети тем временем подобрались поближе, и я вдруг сказала, что в котле почти нет воды. И спросила, где бы мне тут достать воды.

Поднялась ужасная суматоха! Дети бегали с ведрами и спорили, кто будет качать воду насосом. Я пошла и попросила у мужчин, сидящих на веранде, разрешения взять воды, если они не возражают, а когда они разрешили, поблагодарила их. Когда котел был наполнен, я, разумеется, спросила, хотят ли они посмотреть, как я развожу пары, и один представитель ответил за всех, что это, пожалуй, будет неплохо. Пока я разводила пары, все терпеливо ждали. Мужчины сосредоточенно смотрели на котел. Конечно, они не первый раз в жизни видели автомобиль, но вот паровой автомобиль – пожалуй, впервые.

Сначала я, как подобало, предложила прокатиться мужчинам. Они скептически наблюдали, как я кручу ручки и дергаю рычаги. Чтобы тронуться с места, мне нужно было нажать и дернуть тринадцать разных штучек! Мы покатили по аллее, делая сначала пять миль в час, потом десять. Я видела: самолюбие мужчин несколько страдает оттого, что их везет женщина, но желание новых впечатлений пересиливает. Потом я загрузила в машину детей – их подсаживал студент-богослов, наставляя, чтобы сидели смирно, держались крепко, не боялись и не вывалились по дороге. Я уже знала, где на дороге колеи и корни, и потому на этот раз ехала чуть быстрее, и дети не могли удержаться от испуганных и восторженных воплей.

Я до сих пор кое о чем умалчивала в своем рассказе, но теперь уже не могу удержать это в себе – из-за мартини, которое сейчас пью. Это мое ежедневное послеобеденное удовольствие. В то время я переживала страдания, о которых еще не упомянула в этом письме, ибо страдания мои были из-за любви. Но в день, когда мы со старухой Энни отправились в путешествие, я решила наслаждаться жизнью как могу. Мне казалось, что иное было бы обидно для «стэнли». Я следовала этому правилу всю жизнь и каждый раз находила его полезным – получать от происходящего столько удовольствия, сколько можешь, даже если ты в это время не особенно счастлива.

Я велела одному из мальчишек сбегать на переднюю веранду и спросить, не желает ли дедушка прокатиться. Но мальчик вернулся со словами: «Они оба уснули».

Мне нужно было наполнить котел на дорогу домой, и пока туда заливали воду, подошел Трис Херрон и встал очень близко.

«Благодаря вам нам всем запомнится этот день», – сказал он.

Я была не прочь с ним пококетничать. На самом деле меня ожидала впереди долгая карьера кокетки. Это вполне естественное поведение для женщины после того, как ей разбили сердце и она из-за этого оставила всякую мысль о браке.

Я сказала, что он тут же забудет обо всех сегодняшних событиях, стоит ему вернуться к друзьям в Торонто. Он заверил меня, что нет, он никогда не забудет, и попросил разрешения мне написать. Я сказала, что запретить ему никто не может.

По дороге домой я думала об этом разговоре и о том, как смешно будет, если он в меня влюбится по-настоящему. Студент-богослов. Конечно, я тогда и предположить не могла, что он бросит богословие и займется политикой.

«Жалко, что старый мистер Херрон не смог с тобой поговорить», – сказала я старухе Энни.

«Зато я ему все сказала, что надо», – ответила она.

По правде сказать, Трис Херрон мне в самом деле написал, но, видно, и его обуяли сомнения – он вложил в письмо листовки миссионерской школы. Что-то про сбор денег в пользу миссионерских школ. Меня взяла досада, и я не ответила на письмо. (Много лет спустя я любила шутить, что могла бы выйти за Триса Херрона, если бы правильно разыграла свои карты.)

Я спросила старуху Энни, понял ли мистер Херрон то, что она ему говорила, и она ответила: «Понял сколько надо». Я спросила, рада ли она была с ним повидаться после стольких лет, и она сказала, что да. «А уж как я рада, что он дожил до нашей встречи», – добавила она. В ее голосе слышалось явное торжество – я решила, что оно объясняется ее появлением перед родней в дорогом платье и в автомобиле.

Так мы и ехали себе в «стэнли» под высокими деревьями, которые смыкались ветвями, стоя справа и слева, – такие деревья обрамляли дорогу в те дни. За много миль вдали лежало озеро – мы то видели его мельком, то ловили редкие блики от воды, которым удалось пробиться через все эти холмы и деревья. Старуха Энни спросила – неужели это то же озеро, то же самое, на котором стоит Уэлли?

Тогда вокруг попадалось множество стариков и старух с несообразными идеями в голове. Хотя я допускаю, что у Энни таких идей было больше, чем у других. Помню, она однажды рассказала мне, что у девушки в Доме трудолюбия родился ребенок из большого нарыва на животе, ростом с крысу и совсем неживой, но его положили в печку, и он разбух до нужного размера, стал хорошего цвета и задрыгал ногами. (Наверно, вы сейчас думаете: стоит только попросить старуху рассказать что-нибудь из прошлого, и она наплетет с три короба.)

Я сказала Энни, что такого быть не может, – наверно, ей все это приснилось.

«Может, и так, – в кои-то веки согласилась со мной она. – Мне одно время и правда снились всякие ужасти».