Я вдруг увидела, что Джордж тащит его по снегу я думала это он бревно тащит. Я не знала, что это он. Джордж сказал, это он. Он сказал, сук упал с дерева и ударил его. Он не сказал убило, а сказал ударило. Я смотрела на него и все ждала что он заговорит. У него был рот приоткрыт и туда набился снег. И глаза тоже были немного приоткрыты. Нам нужно было в дом, потому что метель началась как не знаю что. Мы потащили его, я за одну ногу, он за другую. Я тащила, а сама себя уговаривала, что это все-таки бревно. В доме у меня был разведен огонь в очаге и снег на нем начал таять. Кровь растаяла и немножко потекла возле уха. Я не знала что делать, и боялась к нему подходить. Мне казалось, что он за мной следит глазами.

Джордж сидел у огня, прямо в своей большой тяжелой шубе и сапогах. Он сидел отвернувшись. Я сидела у стола, он у нас был сколочен из горбыля. Я сказала – откуда ты знаешь, что он мертвый? А Джордж ответил, ну потрогай его, если не веришь. Но я не хотела. Снаружи бушевала ужасная буря, ветер шумел в вершинах и рвал крышу с дома. Я сказала «Отче наш, иже еси на небесех» и так набралась храбрости. И повторяла это при каждом движении. Я сказала: «Мне надо его обмыть, помоги». И принесла ведро со снегом который я раньше поставила таять. Я начала с ног, пришлось стаскивать сапоги, это было нелегко. Джордж даже не повернулся ко мне, вообще не обратил внимания что я делаю, и не стал мне помогать, хотя я просила. Я не стала с него снимать ни штаны, ни шубу, просто не справилась бы. Но я обмыла ему руки и запястья. Я касалась его только тряпкой, никогда – руками. Под головой у него где накапал снег была кровь и мокро. Я хотела его перевернуть и помыть. Но не смогла. Тогда я пошла и потянула Джорджа за рукав. И сказала: «Помоги мне». А он сказал: «Что?» Я сказала, что надо его перевернуть. И он встал и пошел мне помогать, и мы его перевернули и теперь он лежал лицом вниз. И тогда я увидела. Увидела разруб от топора. Мы не сказали ни слова. Я смыла это все, кровь и что там еще. И велела Джорджу пойти принести мне простыню из сундука. У меня там была хорошая простыня, которую я не стелила на кровать. Я решила, что не стоит снимать с него одежду, хотя она и была хорошая, крепкая. Пришлось бы резать там, где кровь присохла, а тогда от одежды остались бы одни тряпки. Я отрезала маленький локон волос – вспомнила, как тогда в Доме это сделали, когда Лайла умерла. Потом я заставила Джорджа помочь мне перекатить его на простыню и стала его зашивать в нее. Пока я шила я сказала Джорджу пойти на подветренную сторону дома, где поленница – может там будет затишье и можно выкопать могилу. Раскидать поленницу – может под ней земля мягче.

Когда я шила, мне пришлось скрючиться в три погибели, так что я почти что лежала на полу рядом с ним. Сначала я зашила голову, только первым делом прикрыла ее простыней, чтобы не смотреть ему в глаза и рот. Джордж вышел и я слышала сквозь бурю, как он делает что я ему велела – он расшвыривал поленницу, и поленья иногда ударялись о стену дома. Я продолжала шить, и каждый раз когда еще часть его тела скрывалась из виду я говорила – даже вслух говорила: «Вот так, вот так». Голову я завернула аккуратно, а на ноги длины не хватило и я пришила туда свою нижнюю юбку с ришелье которую сделала в Доме, когда училась вышивать ришелье, и так я его всего закрыла.

Потом я вышла помочь Джорджу. Он убрал все поленья и уже копал. Я правильно подумала, земля в этом месте была мягкая. Штыковую лопату взял Джордж так что я сходила за совковой лопатой, и мы стали работать в четыре руки. Он откалывал и разбивал комья земли, а я выгребала.

Потом мы вытащили его. Теперь мы не могли тащить каждый за свою ногу так что Джордж взялся за голову а я за щиколотки где была нижняя юбка, и мы закатили его в могилу и принялись засыпать ее. Джордж забрал себе совковую лопату, а у меня никак не получалось набрать земли на штыковую, так что я стала грести землю руками и толкать ее в яму ногами как попало. Когда мы запихали всю землю обратно в яму, Джордж кое-как прихлопал ее сверху совковой лопатой. Потом мы на ощупь нашли в снегу все поленья и сложили поленницу обратно, как будто ее никто не трогал. Кажется, ни у кого из нас не было ни шапок ни варежек, но мы согрелись от работы.

Мы захватили с собой в дом поленьев для очага и заложили дверь изнутри засовом. Я вытерла пол и сказала Джорджу снять сапоги. Потом сказала снять шубу. Он послушался. И сел у огня. Я заварила что-то вроде чая из кошачьей мяты как научила меня миссис Трис и положила туда кусочек сахару. Но Джордж не стал пить. Я сказала, что горячо. И поставила остыть, но после Джордж тоже не захотел. И тогда я начала с ним разговаривать.

Это у тебя вышло нечаянно.

Ты был вне себя от гнева и не соображал, что делаешь.

Я видела, как он с тобой обращался. Сбивал с ног даже за мелочь какую-нибудь, а ты только вставал опять на ноги, не говоря ни слова. Он и со мной так же поступал.

Если бы ты этого не сделал с ним, однажды он бы это же самое сделал с тобой.

Послушай меня, Джордж. Послушай меня.

Если ты признаешься – как ты думаешь, что будет? Тебя повесят. Ты будешь мертвый и от тебя не будет никому никакого толку. Что станет с твоей землей? Скорее всего, она опять отойдет короне, и ее отдадут кому-нибудь еще, и весь твой труд достанется этому человеку.

А мне чего делать? Чего я тут буду делать одна, если тебя заберут?

Я достала овсяные лепешки, холодные, и подогрела их. Одну я положила ему на колено. Он взял ее, откусил и прожевал, но не мог проглотить и выплюнул в огонь.

Я сказала: «Слушай меня. Я много чего знаю. Я старше тебя. И еще я верю в Бога, я молюсь Богу каждую ночь, и Он мне посылает то, чего я прошу. Я знаю не хуже любого проповедника, чего хочет Бог. И я точно знаю, Он не хочет, чтобы такого хорошего парня, как ты, повесили. Ты только попроси прощения. Попроси прощения, только от всей души, и Бог тебя простит. И я то же самое скажу, тоже попрошу прощения, потому что, когда я увидела его мертвым, я не пожелала, ни на единый миг не пожелала, чтобы он ожил. Я скажу: „Господи, прости меня“, и ты скажи то же самое. Стань на колени».

Но он меня не послушался. Даже не двинулся со стула. Я сказала, ну ладно. Я придумала кое-что другое. Сейчас я принесу Библию. Ты же веришь в Библию? Это я его спросила. Скажи «да». Кивни.

Я не видела, кивнул он или нет, но сказала: «Ну вот. Видишь, ты кивнул. Теперь вот что. Я сделаю, как мы делали в Доме, когда хотели знать, что с нами случится или что мы должны делать. Мы открывали Библию не глядя, тыкали в страницу пальцем, а потом читали тот стих, в который попали. И там были все ответы на наш вопрос. А чтобы дело было совсем верное, нужно сказать, когда закрываешь глаза: „Господи, направь мой перст“».

Но он не шевельнулся – рука так и лежала на колене, и тогда я сказала: «Ну хорошо. Хорошо, я сама за тебя все сделаю». И я все сделала и прочитала ему то место, где остановился мой палец. Я держала Библию у огня, чтобы видеть.

Там оказалось что-то про старость и седину и «Не оставь меня, Боже». И я сказала: «Это значит, ты проживешь до старости, до тех пор, пока станешь седой, и до тех самых пор с тобой ничего не случится. Так сказано тут, в Библии».

Следующий стих оказался про то, как такой-то взял такую-то в жены и она понесла и родила ему сына.

«Здесь сказано, что у тебя будет сын, – сказала я. – Тебе нужно жить дальше, еще подрасти, жениться и родить сына».

Но следующий стих я помню так хорошо, что могу и сейчас записать его по памяти. «И не могут доказать то, в чем теперь обвиняют меня».

Я сказала: «Джордж, ты слышишь? „И не могут доказать то, в чем теперь обвиняют меня“. Это значит, что тебе ничего не грозит. Тебе ничего не грозит. Теперь вставай. Вставай, иди ложись в постель и спи».

Он не мог этого сделать сам, так что я все сделала за него. Я тянула и дергала его, пока он не встал, а потом перетащила через всю комнату к кровати – не к его кровати в углу, а к большой – и посадила на нее, а потом заставила лечь. Я ворочала его туда и сюда и раздела до рубашки. У него стучали зубы, и я боялась, что это лихорадка или простуда. Я нагрела утюги, завернула их в тряпки и положила по одному с каждой стороны, прямо к коже. У нас в доме не было ни виски, ни бренди, только мятный чай. Я добавила туда сахару и заставила его выпить с ложки. Я своими руками растерла ему ступни, потом руки и ноги, намочила в горячей воде тряпки, отжала их и положила ему на живот и сердце. Все это время я говорила с ним уже другим голосом, мягче, и уговаривала его заснуть, чтобы, когда проснется, у него в голове прояснилось и все ужасы ушли прочь.

На него упал сук. Ты же сам мне сказал. Я прямо вижу, как он падает. Несется вниз так быстро, что сливается в одну полосу, и маленькие веточки, и треск, и все так быстро – едва ли не быстрей ружейного выстрела, и ты спрашиваешь: «Что такое?» – а сук ударяет его прямо по голове, и вот он мертвый.

Когда он уснул, я легла на кровать рядом с ним. Я сняла платье и посмотрела на черно-синие следы у себя на руках. Потом задрала юбку, чтобы посмотреть, не сошли ли еще другие синяки, высоко на бедрах. Еще не сошли. Тыльная сторона ладони у меня тоже была вся черная в том месте, где я закусывала ее зубами.

После того как я легла, ничего плохого не случилось. Я не спала всю ночь, прислушивалась к его дыханию и трогала его, проверяя, теплый ли. Как только забрезжило утро, я встала и развела огонь. Заслышав меня, он проснулся, и ему уже было лучше.

Он не забыл, что случилось, но говорил об этом так, словно все хорошо. Он сказал, что нам надо помолиться и почитать что-нибудь из Библии. Он открыл дверь – за ней намело большой сугроб, но небо вроде бы прояснело. Это был последний снегопад той зимы.

Мы вышли на улицу и сказали «Отче наш». Потом он спросил, где Библия. Почему она не на полке? Когда я принесла ее от очага, он спросил, как она там оказалась. Я не стала ему ни о чем напоминать. Он не знал, что читать, и я выбрала псалом 130, который нам давали учить в Доме. «Господи, не возвысилось сердце мое, и не превознеслись очи мои… я не смиренномудрствовал, но возвысил душу мою, как отнятое от груди дитя на мать свою…» Он прочитал псалом. Потом сказал, что разгребет тропинку в снегу и пойдет скажет Трисам. Я сказала, что сготовлю ему поесть. Он пошел грести снег, и я ждала, что он устанет и придет поесть, но он не пришел. Он греб и греб, разгреб длинную тропу и скрылся из виду и не вернулся. Вернулся, только когда стемнело, и сказал, что уже поел. Я спросила, сказал ли он Трисам про дерево. И тут он первый раз поглядел на меня нехорошо. Точно таким же нехорошим взглядом, бывало, смотрел на меня его брат. Я больше ни слова ему не сказала про то, что случилось, и даже не намекала на это. И он мне ни слова не сказал – но мне снилось по ночам, что он приходит и говорит мне всякое. Но я всегда точно знала, где сны, а где явь, и наяву дело ограничивалось нехорошими взглядами.

Пришла миссис Трис и стала уговаривать меня жить у них, так же как Джордж у них живет. Она сказала, что я могу и есть, и спать там – у них достаточно кроватей. Но я не пошла. Они думали, я не иду от горя, но на самом деле я не пошла, чтобы кто-нибудь не увидел моих синяков, и еще они стали бы ждать, что я буду плакать. Я сказала, что мне не страшно одной.

Почти каждую ночь мне снилось, что кто-нибудь из них гоняется за мной с топором. Либо он, либо Джордж, один из двух. А иногда не с топором, а с большим камнем, занесенным обеими руками, – кто-нибудь из них поджидал меня за дверью с этим камнем. Сны посылаются нам в предостережение.

Я не осталась в доме, где он мог меня найти, и когда перестала спать в доме и начала спать под открытым небом, сон стал приходить реже. Очень скоро установилась теплая погода и появились мухи и комары, но они меня не беспокоили. Я видела их укусы, но не чувствовала – это был еще один знак, что снаружи я защищена. Я пряталась, когда слышала, что кто-нибудь идет. Я ела ягоды, и синие, и красные, и Господь хранил меня от ядовитых.

Через некоторое время я начала видеть другой сон. Мне снилось, что Джордж пришел и говорит со мной и глядит на меня все тем же нехорошим взглядом, но притворяется добрым. Он все время приходил ко мне в сны и все время меня обманывал. Уже начинало холодать, и я не хотела возвращаться в хижину, но по утрам выпадала сильная холодная роса, и если я спала в траве, то просыпалась вся мокрая. Я пошла и открыла Библию, чтобы получить совет.

И тут Бог меня наказал за жульничество. Библия говорила мне что-то непонятное, и я совсем не знала, что мне делать. Это потому, что в ту ночь, когда я искала стих для Джорджа, я сжульничала. Я прочитала не точно там, куда уперся мой палец, а быстро посмотрела в разных местах на странице и нашла другой стих, который больше подходил. Раньше я иногда тоже так делала – в Доме, когда мы искали ответ на свои вопросы, и я всегда находила хорошие ответы, и никто меня ни разу не поймал и даже не заподозрил. Даже ты, Сэди.

И вот теперь Бог меня наказал, и я не могла ничего найти, как ни смотрела. Но что-то надоумило меня прийти сюда, и я пришла. Это я как-то слышала разговор про то, как тут тепло и как бродяги хотят, чтобы их сюда посадили, и я решила, что тоже хочу, и мне будто кто-то подсказал наговорить на себя. Я рассказала им ту самую ложь, которую Джордж так часто повторял в моих снах: он хотел заставить меня поверить, что это я сделала, а не он. Главное, пока я тут, Джордж до меня не доберется. Если они решат, что я сумасшедшая, я-то буду знать правду и буду в безопасности. Только мне бы хотелось, чтобы ты приехала меня навестить.

И еще мне очень хотелось бы, чтобы эти крики прекратились.

Когда я закончу писать это письмо, то спрячу его в занавес, который сшила для оперного тиятра. А снаружи на письме напишу: «К нашедшему просьба отправить». Это будет надежней, чем отдавать острожному начальству, как те два письма, которые я им уже отдала и которые они так и не отправили.