Визит инопланетян
В ночь, когда пропала Юни Морган, Рия сидела в доме бутлегера по фамилии Монк, в Карстэрсе. Это был голый, узкий деревянный дом, стены запачканы до середины высоты из-за паводков. Рию привез сюда Билли Дауд. Сам Билли в это время играл в карты на одном конце большого стола, а на другом конце стола шла беседа. Рия сидела в кресле-качалке в углу у керосиновой печки, поодаль, чтобы не путаться под ногами.
– Ну хорошо, это был зов природы, зов природы, – говорил мужчина, который только что произнес слово «посрать».
Другой мужчина велел ему не распускать язык. Никто не взглянул на Рию, но она знала: это из-за нее.
– Он зашел за скалу, чтобы откликнуться на зов природы. И тут подумал: не мешало бы иметь что-нибудь на подтирку. И что же он увидел? Это добро валялось кругом, целыми кучами. Как раз то, что нужно! И он подобрал охапку и рассовал по карманам, думая: на следующий раз пригодится. И забыл про это. Вернулся в лагерь.
– Он был в армии? – спросил человек, которого Рия знала, – зимой он сгребал снег с тротуаров перед школой.
– Это еще с чего? Я такого не говорил!
– Ты сказал «лагерь». Ну значит, армейский лагерь, – сказал уборщик снега. Его звали Динт Мейсон.
– Я ничего не говорил про армейский лагерь. Я говорил про лагерь лесорубов. Там, на севере, в Квебеке. С какой стати там должен быть армейский лагерь?
– Я думал, ты говорил про армейский лагерь.
– И вот кто-то увидел, что у него. Что это у тебя? А он такой, «я не знаю». Где ты это взял? Да так, оно кругом валялось. Ну и как по-твоему, что это? Откуда мне знать.
– Похоже, это был асбест, – сказал другой человек, которого Рия знала в лицо.
Он раньше был учителем, а теперь торговал кастрюлями и сковородками, в которых можно готовить без воды. У него был диабет – по слухам, такой сильный, что на конце члена у него всегда торчал кристаллик сахару.
– Асбест, – недовольно подтвердил рассказчик. – И там тут же открыли самую большую асбестовую шахту в мире. И кое-кто сколотил на этом состояние!
Опять заговорил Динт Мейсон:
– Может, кто и сколотил, да только не тот, кто его нашел! Бьюсь об заклад, он ничего не получил. Так всегда бывает. Кто находит, тому ничего не достается.
– Достается иногда, – не согласился рассказчик.
– Никогда, – сказал Динт.
– Некоторые люди, кто нашел золото, разбогатели, – настаивал рассказчик. – Много кто! Нашли золото и стали миллионерами. Миллиардерами. Сэр Гарри Оукс, например. Он его нашел. И стал миллионером!
– Покойником он стал, – сказал вдруг еще один мужчина, который до сих пор не принимал участия в разговоре.
Динт Мейсон принялся хохотать, и еще несколько человек расхохотались, а продавец кастрюль спросил:
– Миллионеры, миллиардеры… Что идет после миллиардеров?
– Покойником он стал, вот что хорошего ему из этого вышло! – прокричал Динт Мейсон, срываясь на визг от смеха.
Рассказчик со всей силы треснул обеими ладонями по столу, и стол затрясся.
– Я не говорю, что он не умер! Я не говорю, что он не стал покойником! Но мы сейчас говорим не о том, что он умер! Я сказал, что он нашел золото, и от этого ему вышло хорошее, и он разбогател и стал миллионером!
Все похватали свои бутылки и стаканы, чтобы те не опрокинулись. Даже картежники перестали хохотать. Билли сидел к Рии спиной. Широкие плечи обтягивала сверкающая белая рубашка. С другой стороны стола стоял Уэйн, приятель Билли, и наблюдал за игрой. Уэйн был сыном священника Объединенной церкви из Бонди, деревни недалеко от Карстэрса. Он учился в университете вместе с Билли и собирался стать журналистом. Он уже успел поработать в газете в Калгари. Когда говорили про асбест, Уэйн поднял голову и поймал взгляд Рии, и с тех пор наблюдал за ней, упорно, едва заметно улыбаясь плотно сжатыми губами. Уэйн не впервые встречался глазами с Рией, но обычно не улыбался. Он взглядывал на нее и отводил глаза – иногда это случалось, когда Билли что-нибудь говорил.
Мистер Монк с трудом поднялся на ноги. Он был калекой – не то от болезни, не то от несчастного случая – и ходил, согнувшись в поясе почти под прямым углом и опираясь на палку. Сидя он выглядел почти нормально. Стоя – он склонялся над столом, оказываясь в эпицентре смеха.
Недавний рассказчик встал одновременно с Монком и – может быть, непреднамеренно – сбил свой стакан на пол. Стакан разбился, и мужчины заорали:
– Плати! Плати!
– В следующий раз заплатишь, – сказал мистер Монк и этим всех утихомирил. У Монка был звучный, добродушный голос – не верилось, что он принадлежал такому изувеченному, скрюченному человеку.
– В этой комнате больше жоп, чем мозгов! – крикнул обиженный рассказчик и протопал по стеклу, раскидывая осколки ногами.
Он пробежал мимо кресла, в котором сидела Рия, и выскочил на улицу через заднюю дверь. Он сжимал и разжимал кулаки, и глаза его были полны слез.
Пришла миссис Монк со щеткой.
Рия, как правило, вообще не заходила в этот дом. Она и Люцилла, девушка Уэйна, всегда оставались на улице – в машине Уэйна или в машине Билли. Билли и Уэйн уходили в дом, обещая вернуться через полчаса – только пропустят по стаканчику. (Это обещание не стоило принимать всерьез.) Но однажды, в начале августа, Люцилла заболела и осталась дома. Билли с Рией отправились на танцы в Уэлли одни и после танцев не стали искать местечка, чтобы поставить машину, а прямо поехали в Карстэрс к Монку. Дом Монка был на окраине города. Билли и Рия тоже жили в Карстэрсе: Билли в самом городе, а Рия на ферме, где разводили кур, совсем недалеко от этого ряда домов вдоль реки – только мост перейти.
Увидев машину Уэйна у дома Монка, Билли приветственно завопил, будто встретив самого Уэйна:
– О-хо-хо-хо-хо! Вот он, Уэйн! Опередил нас, боец-молодец!
Потом сжал Рии плечо и приказал:
– Идем внутрь. Ты тоже.
Миссис Монк впустила их через заднюю дверь, и Билли сказал:
– Видите, я привел вашу соседку.
Миссис Монк посмотрела на Рию так, словно та – камень на дороге. У Билли Дауда были странные представления о людях. Всех бедняков (то есть бедняков в его понимании) он скопом записывал в одну группу, которую еще иногда называл «рабочий класс». (Рия знала это выражение только из книг.) Рию он определил в один класс с Монками, потому что она жила на ферме на склоне холма. Билли не понимал, что семья Рии ни в коем случае не считала жителей этих домов своими соседями и что ее отец никогда в жизни не стал бы выпивать в доме у Монка.
Рия иногда встречала миссис Монк на пути в город, но та ни разу не заговорила с Рией. Миссис Монк укладывала темные седеющие волосы в узел на макушке и не пользовалась косметикой. Она сохранила фигуру, что удавалось немногим женщинам Карстэрса. Одевалась она просто и аккуратно – не по молодежной моде, но и не так, как, в представлении Рии, одевались домохозяйки. Сейчас на миссис Монк была клетчатая юбка и желтая блузка с короткими рукавами. Выражение лица у нее никогда не менялось – лицо было не враждебным, но серьезным и сосредоточенным, словно от привычного груза разочарований и забот.
Она провела Билли и Рию в эту комнату в недрах дома. Мужчины, сидевшие за столом, не подняли голов и вообще не замечали Билли, пока он не выдвинул себе стул. Возможно, здесь было какое-то правило на этот счет. На Рию никто не обращал внимания. Миссис Монк сняла что-то с кресла-качалки и жестом пригласила Рию сесть.
– Принести тебе кока-колу? – спросила она.
Когда Рия села, жесткая нижняя юбка, которую она надела на танцы под платье цвета лайма, затрещала, как солома. Рия виновато хихикнула, но миссис Монк уже пошла прочь. Единственный, кто обратил внимание на шум, был Уэйн – он как раз вошел в комнату из прихожей. Он поднял черные брови – одновременно по-дружески и обличительно. Рия никак не могла понять, нравится она Уэйну или нет. Даже танцуя с ней (один раз за вечер он и Билли в обязательном порядке обменивались партнершами), он держал ее так, словно она была свертком, к которому он не имеет почти никакого отношения. В его танце не было жизни.
Обычно Уэйн и Билли при встрече приветствовали друг друга, рявкая и пронзая воздух кулаком, но сейчас не стали этого делать. Перед старшими мужчинами они держались осторожно и сдержанно.
Из числа собравшихся Рия знала, помимо Динта Мейсона и продавца кастрюль, мистера Мартина из химчистки и мистера Боулса, похоронных дел мастера. Еще несколько лиц были ей знакомы, а остальные – нет. Нельзя сказать, что они запятнали себя визитами к Монку, – ничего позорного в этом месте не было. Но все же какой-то осадок оно оставляло. Об этом упоминали, словно объясняя что-то. Даже если человек преуспевал. «Он ходит к Монку».
Миссис Монк принесла Рии кока-колу – в бутылке, без стакана. Не холодную.
То, что миссис Монк сняла со стула, чтобы Рия могла сесть, было кучей стираной одежды, намоченной и скатанной для глажки. Значит, в этом доме гладили. И делали другую обычную работу по хозяйству. На этом же столе, верно, раскатывали тесто. Готовили еду – здесь были дровяная печка, сейчас холодная и застеленная газетами, и керосиновая, которой пользовались летом. Пахло керосином и сырой штукатуркой. На обоях остались следы от паводка. В комнате было чисто и голо, как в пустыне. Темно-зеленые жалюзи опущены до самых подоконников. Жестяная шторка в углу, вероятно, прикрывала бывший кухонный лифт.
Для Рии самым интересным человеком в комнате была миссис Монк. На ней были туфли на высоких каблуках – на босу ногу, без чулок. Каблуки беспрестанно щелкали по половицам. То вокруг стола, то к буфету, где стояли бутылки с виски и где она задержалась, чтобы записать что-то в блокнот (наверно, кока-колу Рии и разбитый стакан). Щелк-щелк-щелк по заднему коридору в невидимое хранилище и назад с охапкой пивных бутылок в каждой руке. Она держалась настороженно и зорко, словно глухонемая, ловя каждый жест сидящих у стола и повинуясь каждому приказу безропотно, без улыбки. Рия вспомнила: в городе поговаривали, что мужчина здесь может подать особый сигнал, и миссис Монк снимет фартук и пойдет впереди гостя – из комнаты в прихожую, а оттуда по лестнице наверх, на второй этаж, где должны быть спальни. Другие мужчины, в том числе сам мистер Монк, в это время прикинутся, что ничего не замечают. Она поднимется по лестнице, выставляя на обозрение идущего следом мужчины аккуратные ягодицы, обтянутые строгой учительской юбкой. И ляжет на уже готовую постель без малейших колебаний и без малейшего пыла. Мысль об этой безразличной готовности, хладнокровном приятии, краткой, купленной за деньги встрече стыдно возбуждала Рию.
Эту женщину укладывают и используют едва знакомые люди, и она принимает их в себя снова и снова, с тайной неутомимостью.
Рия вспомнила, как Уэйн вышел из прихожей, когда она и Билли вошли в комнату. А что, если он спустился сверху? (Потом Уэйн рассказал ей, что ходил звонить Люцилле, потому что еще раньше обещал ей позвонить. Позже Рия пришла к убеждению, что слухи про миссис Монк были ложными.)
Тут она и услышала, как один мужчина велел другому не распускать язык, а второй ответил:
– Ну хорошо, это был зов природы, зов природы.
Юни Морган жила через два дома от Монка, в последнем доме по этой дороге. Мать Юни потом рассказывала, что около полуночи услышала, как закрылась внешняя дверь из металлической сетки. Мать не обратила внимания, решив, что это дочь пошла в туалет. Шел 1953 год, но Морганы до сих пор не обзавелись уборной в доме.
Конечно, до туалета как такового по ночам никто из них не доходил. Юни и старуха-мать присаживались на травке. Старик-отец орошал спиреи, растущие у крыльца.
– Потом я, видно, уснула, – рассказывала дальше мать Юни, – но позже проснулась и подумала: а ведь я так и не слышала, как она вернулась.
Мать спустилась на первый этаж и прошлась по дому. Комната дочери была за кухней, но в жару Юни могла спать где угодно – на диване в гостиной или вытянувшись на половицах в прихожей, чтобы поймать сквозняк от дверей. А может, она ушла на веранду – там стояло хорошее автомобильное сиденье, которое кто-то выбросил на дороге, недалеко от дома, а отец Юни подобрал, уже много лет как. Но мать нигде не нашла дочери. На кухонных часах было двадцать минут третьего.
Старуха пошла опять наверх и стала трясти мужа. Она трясла его, пока он не проснулся.
– Юни внизу нету, – сказала она.
– Где же она тогда? – ответил муж, словно жена была обязана знать. Ей пришлось снова трясти его – неотступно, чтобы он не заснул опять. Даже бодрствуя, он был чрезвычайно равнодушен к новостям и неохотно выслушивал, что говорили ему люди.
– Вставай, вставай, – твердила жена. – Надо ее найти.
Наконец он послушался, встал, натянул штаны и ботинки.
– Возьми фонарик, – приказала жена и снова пошла на первый этаж, уже в компании мужа.
Они вышли на веранду, спустились по ступенькам и оказались во дворе. Мужу было велено светить фонариком – жена говорила ему, куда светить. Она провела его по тропинке к туалету, который стоял среди зарослей сирени и смородины в дальнем конце участка. Супруги посветили фонариком внутрь сего строения и ничего не обнаружили. Потом они поискали среди кустов сирени – практически деревьев, так сильно они разрослись – и вдоль дорожки, почти невидимой, которая вела через провисший кусок проволочной изгороди в дикие заросли на берег реки. Там ничего не было. И никого.
Они вернулись через огород, освещая фонариком посыпанные дустом картофельные кусты и ревень, уже давно пошедший в стрелку. Старик приподнял ревеневый лист и посветил под него фонариком. Жена спросила, не рехнулся ли он, часом.
Она вспомнила, что Юни когда-то ходила во сне. Но это было много лет назад.
Она заметила, что возле угла дома что-то блеснуло, будто ножи или рыцарские латы. «Ну-ка, ну-ка, посвети вон туда», – велела она мужу. Но это оказался всего лишь велосипед Юни, на котором она каждый день ездила на работу.
Тут мать начала звать Юни. Она выкрикивала имя дочери за и перед домом. Здесь росла сливовая роща – деревья вымахали выше крыши. Тротуара не было, только утоптанная грунтовая тропа меж стволов. Деревья будто обступали стариков кругом, похожие на сгорбленных черных зверей. Напрягая слух в ожидании ответа, мать услышала бульканье лягушки – так близко, словно та сидела рядом на ветке. Дальше, в полумиле от дома, эта дорога кончалась, обрываясь в поле – настолько заболоченном, что оно не годилось толком ни для чего. Хилые тополя торчали там и сям в зарослях ракиты и бузины. Если пойти по этой дороге в обратную сторону, она сливалась с другой дорогой, идущей из города, потом пересекала реку и взбиралась на холм, ведя к ферме, где выращивали кур. На заливных лугах был участок, где когда-то устраивали ярмарку. Там до сих пор торчали остовы киосков. Участком больше не пользовались, так как теперь все ездили на большую ярмарку в Уэлли. Дорожки на овальном поле, где когда-то устраивались бега, еще просвечивали сквозь траву.
Отсюда начался городок – уже больше ста лет назад. Здесь были лесопилки и постоялые дворы. Но река разливалась каждую весну, и люди наконец догадались перебраться на высокий берег. Земельные участки остались в кадастре, как были, и дороги тоже были на месте, но лишь в одном ряду домов по-прежнему жили люди – одни из-за бедности, другие из упрямства. Встречался и противоположный случай – сугубо временные жильцы, которых не волновало, что по весне этот дом зальет вода.
На этом они, то есть родители Юни, сдались. Они сели на кухне, не зажигая свет. Был четвертый час ночи. Казалось, они ждут, чтобы пришла дочь и сказала им, что делать. Именно Юни заправляла в этом доме, и родители, вероятно, едва помнили время, когда было по-другому. Девятнадцать лет назад она буквально в одночасье ворвалась в их жизнь. Миссис Морган думала, что у нее начинается климакс и она полнеет – она и до того не была особенно стройной, так что ее фигура не сильно изменилась. Шевеления в животе она объясняла несварением желудка. Она была не дура и знала, откуда берутся дети, просто думала, что с ней такое уже никогда не случится, после стольких-то лет. В один прекрасный день она зашла на почту и вдруг ослабела и у нее начались сильнейшие спазмы, так что ей пришлось попросить стул и присесть. Тут у нее отошли воды, ее повезли в больницу, и наружу выскочила Юни, уже с густой светлой шевелюрой. Она требовала внимания с самой первой минуты своего появления на свет.
Однажды Юни и Рия целое лето играли вместе. Впрочем, сами они не считали свои занятия игрой. Они только называли их игрой, чтобы взрослые не цеплялись. На деле это была самая серьезная часть их жизни. Все остальное, что они делали, казалось им чепухой, не стоящей запоминания. Сбежав по склону вниз – с участка Юни к берегу реки, – они становились другими людьми. Каждого из этих людей звали Том. Вместе – Томы. Том для них было не только именем, но еще и обозначением. Не мужским и не женским. Томы были исключительно храбрыми и умными существами, порой невезучими, но практически неубиваемыми, хоть иногда и оказывались на волосок от гибели. Томы вели нескончаемую борьбу со своими исконными врагами, которых звали «баннерши» (вероятно, Рия и Юни где-то что-то слышали про баньши). Баннерши таились в зарослях у реки и могли принимать вид разбойников, фашистов или скелетов. У них был бесконечный запас хитростей и приемов. Они ставили капканы, поджидали в засаде, воровали детей и мучили их. Иногда Юни и Рия заманивали к себе в игру настоящих детей – Маккеев, из семьи, которая недолго жила в одном из домов у реки. Роль Маккеев заключалась в том, что их связывали и хлестали камышами. Но Маккеи не могли или не хотели включиться в игру и скоро начинали плакать или сбегали домой, и Томы снова оставались вдвоем.
Томы построили на берегу реки город из грязи. Он был обнесен каменной стеной для защиты от атак баннерши. В городе был королевский дворец, плавательный бассейн и флаг. Но однажды Томы отправились в путешествие, и баннерши сравняли город с землей. (Конечно, Юни и Рии часто приходилось переключаться на роль баннерши.) У баннерши появилась правительница, королева, ее звали Джойлинда, и она была дьявольски коварна. Она отравила ягоды ежевики, растущей у реки, и Томы поели этой ежевики, так как были голодны после своих странствий и забыли об осторожности. Когда яд подействовал, они лежали, извиваясь и обливаясь потом, в густых сорняках. Они вжимали животы в грязь – податливую и теплую, как только что изготовленная сливочная помадка. Они чувствовали, как съеживаются у них внутренности, как трясутся руки и ноги, но встали через силу и поплелись, шатаясь, в поисках противоядия. Они пытались жевать осоку – она была острая и могла порезать кожу, – обмазывали рты грязью и уже собирались перекусить пополам живую лягушку, если удастся ее поймать, но в конце концов решили, что от смерти их спасут ягоды черемухи. Они съели по кисти мелких ягодок, отчаянно вяжущих во рту, и им тут же пришлось бежать к реке, чтобы выпить воды. Они бросились плашмя в воду в зарослях кувшинок, где вода была мутная от ила и дно не просматривалось. Они пили и пили, а синие мухи носились у них над головами – стремительно и прямо, как стрелы. Томы были спасены.
Возвращаясь из своего мира – уже к вечеру, – они оказывались на дворе у Юни, где ее родители все еще (или опять) работали в огороде – окучивали, пропалывали, рыхлили. Девочки ложились на землю в тени дома, усталые, словно весь день переплывали озера или взбирались на горы. От них пахло рекой, черемшой и мятой, которую они давили ногами, нагретой солнцем сочной травой и вонючей грязью из того места, где в реку впадала труба с нечистотами. Иногда Юни заходила в дом и выносила что-нибудь поесть – ломти хлеба с кукурузным сиропом или патокой. Ей не нужно было просить разрешения у родителей. Кусок побольше она всегда брала себе.
Они не были друзьями в том смысле, который Рия позже вкладывала в это слово. Они никогда не старались сделать друг другу что-то приятное или утешить. У них не было общих тайн, за исключением игры, но игра ведь не была тайной, потому что они принимали в нее и других детей. Хотя Томами всегда были только они сами. Может, это и было их общей тайной, это объединяло их в ежедневных совместных трудах: природа бытия Томом и связанная с этим опасность.
Юни, кажется, никогда не подчинялась отцу и матери и вообще от них не зависела, как зависят от родителей другие дети. Рию поражало, как Юни управляет собственной жизнью, как беспечно властвует в семье. Юни поражало и даже оскорбляло, когда Рия говорила, что ей велели быть дома к определенному часу, или сделать какие-то дела по хозяйству, или переодеться. Юни, похоже, все решения принимала самостоятельно. В пятнадцать лет она перестала ходить в школу и устроилась работать на перчаточную фабрику. Рия вполне могла себе представить, как Юни приходит домой и ставит родителей в известность о своем поступке. Впрочем, даже не так – упоминает об этом между делом, уже начав возвращаться домой позже. На заработки Юни купила себе велосипед. Еще купила радиоприемник и слушала его у себя в комнате допоздна. Может, до родителей доносились выстрелы или рев автомобилей, газующих на улице. Может быть, дочь пересказывала им услышанное – новости о преступлениях, несчастных случаях, лавинах. Рия думала, что, скорее всего, родители не обращали особого внимания на рассказы Юни. Они были занятые люди, и их жизнь была полна событий, хотя эти события и подчинялись сезонному циклу и связаны были с овощами, которые выращивались на продажу. Так родители Юни зарабатывали себе на жизнь. Овощи, клубника, ревень. Больше у них почти ни на что времени не оставалось.
Когда Юни еще не бросила учебу, Рия ездила в школу и домой на велосипеде, так что они никогда не ходили вместе, хоть им и было по дороге. Если Рия обгоняла Юни, та кричала ей вслед что-нибудь вызывающее, презрительное: «Но-о-о, кобылка!» А теперь, когда у Юни появился велосипед, Рия стала ходить в школу и домой пешком – среди старшеклассников бытовало убеждение, что любая девушка старше девятого класса смотрится на велосипеде нелепо и неуклюже. Но Юни слезала с велосипеда и вела его, шагая рядом с Рией, словно делала ей одолжение.
Это вовсе не было одолжением, потому что общество Юни было Рии ни к чему. Юни всегда выглядела странновато – высокая для своего возраста, с узкими, острыми плечами, самоуверенным выражением лица и длинной мощной челюстью. Из-за челюсти лицо казалось тяжелым, и голос – рокочущий, словно в горле скопилась мокрота, – казалось, ей соответствует. Когда Юни была моложе, это не имело значения – она была железно убеждена, что у нее все как надо, так что заражала этой уверенностью и окружающих. Но сейчас она вымахала до пяти футов девяти или десяти дюймов и в слаксах и бандане, большеногая, в туфлях, похожих на мужские ботинки, с зычным голосом и размашистой походкой выглядела бесцветной и мужеподобной. Из ребенка она сразу превратилась в причудливое существо. И еще, говоря с Рией, она принимала вид собственницы, что Рию раздражало. Она спрашивала, не надоело ли Рии ходить в школу и не сломался ли у нее велосипед, а то, может, у ее отца нет денег его починить. Когда Рия сделала завивку-перманент, Юни осведомилась, что у нее с волосами. Она считала, что имеет на это право, так как они с Рией живут на одной и той же окраине города и играли вместе в незапамятные времена, которые теперь казались Рии такими далекими и незначительными. Но хуже всего было, когда Юни пускалась в рассказы, которые одновременно были Рии скучны и злили ее, – про убийства, катастрофы и другие чудовищные события, о которых Юни слышала по радио. Рия злилась потому, что не могла добиться от Юни, произошло ли это все на самом деле, – впрочем, у Рии создалось впечатление, что Юни и сама не отличает вымысел от подлинных событий.
«Юни, это передавали по радио? Это был репортаж? Или это актеры разыгрывали, читая по ролям перед микрофоном? Юни! Это было по правде или это пьеса?»
Но эти вопросы ставили в тупик только саму Рию, а Юни – никогда. Юни лишь вскакивала опять на велосипед и укатывала вдаль. «До свидания, небесное создание!»
Выбранная работа, безусловно, подходила Юни. Перчаточная фабрика занимала второй и третий этажи здания на главной улице. В теплую погоду в цехах открывали окна, и до прохожих на улице доносился не только рокот швейных машинок, но и громкие остроты, ссоры и оскорбления, которыми перекидывались работницы фабрики, известные своим скверным языком. Эти женщины стояли на социальной лестнице ниже официанток и гораздо ниже магазинных продавщиц. Они работали больше, и платили им хуже, но это не прибавляло им смирения. Отнюдь. Они скатывались кучей по лестнице, толкаясь и отпуская шуточки, и вырывались на улицу. Они орали на машины, за рулем которых сидели знакомые им люди. Или незнакомые. Они сеяли вокруг себя хаос, словно таково было их законное право.
Люди со дна общества, такие как Юни, и с самой верхушки, такие как Билли Дауд, выказывали схожую беспечность, недостаток чуткости.
В последнем классе школы Рия тоже устроилась подрабатывать. Она работала в обувном магазине по субботам, во вторую половину дня. Ранней весной в магазин зашел Билли Дауд и сказал, что ему нужны резиновые сапоги – такие, какие выставлены снаружи.
Он к этому времени уже закончил университет, вернулся домой и теперь учился управлять фабрикой пианино, принадлежащей семье Дауд.
Билли снял ботинки, открыв ступни в дорогих тонких черных носках. Рия сказала, что под резиновые сапоги лучше надевать шерстяные носки, рабочие, чтобы нога в сапоге не скользила. Билли спросил, продаются ли у них такие, и сказал, что купит пару, если Рия их принесет. Потом попросил ее надеть эти носки ему на ноги.
Позже он признался ей, что это была хитрость. Ему не нужны были ни сапоги, ни носки.
Ступни у него были длинные и благоухали. Они дивно пахли мылом и чуточку – тальком. Билли откинулся в кресле, высокий и бледный, прохладный и чистый, словно сам вырезанный из мыла. Высокий точеный лоб, на висках уже залысины, волосы, поблескивающие, как мишура, сонные веки цвета слоновой кости.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал он и пригласил ее на танцы в тот же вечер, – на открытие сезона в танцзале «Павильон» в Уэлли.
После этого они стали ездить на танцы в Уэлли каждую субботу, вечером. В будни они не встречались, так как Билли надо было рано вставать и идти на фабрику перенимать управление бизнесом (от матери, которая носила прозвище Мегера), а Рии приходилось вести хозяйство для отца и братьев. Ее мать лежала в больнице в Гамильтоне.
– Вон твой ухажер, – говорили девчонки, если они, например, играли у школы в волейбол, а Билли в это время ехал мимо на машине или если он попадался им навстречу на улице.
И у Рии по-настоящему подскакивало сердце – при виде Билли, его блестящих волос на непокрытой голове, его рук, небрежно, но, конечно же, уверенно лежащих на руле машины. Но сердце у Рии билось еще и оттого, что ее внезапно выделили из прочих, так неожиданно выбрали, наделив особым блеском, свойственным то ли победителю, то ли призу, раскрыли ее доселе скрытую ценность. Женщины постарше – даже совсем незнакомые – улыбались ей на улице, а другие, помоложе, с обручальными кольцами на пальцах, заговаривали с ней и называли по имени. По утрам она просыпалась с ощущением, что ей вручили великий дар, но за ночь он потерялся где-то в закоулках ее головы, и она не сразу вспоминала, что это.
Связь с Билли возвысила ее в глазах всего света, за исключением ее домашних. Этого, впрочем, следовало ожидать – для Рии дом и был местом, где тебя с гарантией опустят с небес обратно на землю. Младшие братья передразнивали Билли, изображая, как он предлагает их отцу сигарету. «Возьмите „Пэлл-Мэлл“, мистер Селлерс». И делали широкий жест воображаемой пачкой фабричных сигарет. Елейный голос и расшаркивание – у них Билли Дауд выходил каким-то нелепым идиотом. Они прозвали его Крокодил. Сначала Билли-Дилли, потом Билли-Дилли-Крокодилли, а потом просто Крокодил.
– А ну кончайте дразнить сестру, – говорил отец Рии.
И тут же сам брался за дело. Например, с деловым видом спрашивал:
– Надеюсь, ты не собираешься бросать работу в обувном магазине?
– А что такое?
– Да так, я просто подумал. Она тебе еще понадобится.
– Почему?
– Да чтоб содержать твоего хахаля. Когда его старуха помрет и он посадит фабрику на мель.
А Билли Дауд все это время говорил о том, как восхищается отцом Рии. Мужчины вроде твоего отца, говорил он. Которые так тяжело работают. Только для того, чтобы свести концы с концами. И ничего другого от жизни не ждут. И при этом они такие достойные люди, такие ровные со всеми и добросердечные. На таких людях стоит мир.
Билли Дауд с Рией и Уэйн с Люциллой уходили с танцев около полуночи и ехали в двух машинах на стоянку – площадку на самом конце проселочной дороги, на утесах над озером Гурон. У Билли в машине все время негромко работало радио. Он его никогда не выключал – даже если в это время рассказывал Рии какую-нибудь заковыристую историю. Его рассказы обычно касались студенческой жизни, вечеринок, розыгрышей и выходок, которые порой заканчивались в полиции. Во всех историях непременно фигурировала выпивка. Однажды кто-то спьяну блевал, высунувшись из окна машины, и то, что он перед этим пил, было настолько ядовито, что с облеванного места на борту машины слезла краска. Герои этих рассказов были незнакомы Рии, за исключением Уэйна. Иногда в рассказах мелькали имена девушек, и тогда Рия его прерывала. Билли за время учебы много раз приезжал домой с разными девушками, которые своей внешностью или одеждой, задорным или робким видом очень интересовали Рию. Теперь она обязательно должна была его расспросить. Это Клэр была в маленькой шляпке с вуалью и фиолетовых перчатках? Тогда, в церкви? А как зовут девушку с длинными рыжими волосами, в пальто из верблюжьей шерсти? На ней еще были бархатные сапожки с мутоновым верхом.
Билли обычно ничего этого не помнил, а если и начинал рассказывать о ком-то из девушек, то говорил порой нелестные вещи.
Приехав и поставив машину – а иногда и не доехав еще до места, – Билли обнимал Рию за плечи и стискивал. Это было обещание. Во время танцев он тоже все время раздавал ей авансы. Танцуя, он не считал ниже своего достоинства тереться щекой о ее щеку или осыпать поцелуями ее волосы. В машине поцелуи выходили короче, и их краткость, их ритм и то, что Билли слегка причмокивал, намекали, что эти поцелуи шутливые – по крайней мере, отчасти. Он постукивал пальцами по телу Рии – иногда по коленям, иногда по грудям в самой верхней их части, – что-то восхищенно бормоча, а потом начинал ругать себя или Рию, говоря, что должен держать ее в рамках.
– Какая ты испорченная, – говорил он. И плотно прижимался губами к ее губам – так, словно его главной задачей было удержать рот Рии и свой рот закрытыми. – Как ты меня соблазняешь, – говорил он ненатуральным голосом, позаимствованным у какого-нибудь томного и вкрадчивого киноактера, и его рука скользила между ног Рии, касалась голой кожи выше чулка – и тут же отдергивалась, и он подскакивал и смеялся, словно ее тело в этом месте было раскаленное или, наоборот, ледяное. – Интересно, как там поживает старина Уэйн? – говорил после этого Билли.
У них с Уэйном было правило: через некоторое время после приезда на площадку один из них давил на клаксон, и тогда второй обязан был ответить тем же. Рия не знала тогда, что это – состязание, или, во всяком случае, не понимала, в чем оно заключается, но игра со временем занимала Билли все больше и больше. «Ну что скажешь? – спрашивал он, вглядываясь в темноту, в едва видные контуры машины Уэйна. – Погудеть нашему общему другу?»
По пути назад, в Карстэрс, Рии почему-то хотелось плакать – совершенно без причины. Руки и ноги у нее тяжелели, словно в них залили цемент. Если бы ее оставили одну, она бы, скорее всего, заснула, но она не могла остаться одна, потому что Люцилла боялась темноты, и пока Билли с Уэйном сидели у Монка, Рия должна была составлять Люцилле компанию.
Люцилла была худая светловолосая девушка с капризным желудком, нерегулярными месячными и чувствительной кожей. Причуды собственного тела завораживали ее – она относилась к нему как к надоедливой, но ценной кошечке или собачке. Она всегда носила в сумочке детское масло и, пока они сидели в машине, мазала лицо, только что пострадавшее от жесткой щетины Уэйна. В машине пахло детским маслом и еще чем-то другим, вроде хлебного теста.
– Когда мы поженимся, я тут же заставлю его побриться, – сказала Люцилла. – Прямо перед свадьбой заставлю.
Билли Дауд сказал Рии, что Уэйн ему признался: он все это время встречается с Люциллой и собирается на ней жениться, потому что из нее выйдет хорошая жена. Как выразился Уэйн, она не самая красивая на свете и уж точно не самая умная, а потому он как муж всегда будет спокоен. Она не сможет торговаться с ним с позиции силы. И еще она не привыкла к богатству.
«Некоторые сочли бы это цинизмом, – прокомментировал тогда Билли. – Но другие сказали бы, что это реалистический подход. Сыну священника приходится быть реалистом – ему ведь надо будет самому пробиваться в жизни. Но вообще, конечно, Уэйн в своем репертуаре. Уэйн в своем репертуаре», – повторил он серьезно и с удовольствием.
Как-то Люцилла спросила у Рии:
– Ну как ты? Привыкаешь к этому понемножку?
– О да, – сказала Рия.
– Говорят, без перчаток лучше. Наверно, я узнаю, когда замуж выйду.
Рия постеснялась признаться, что не сразу поняла, о чем идет речь.
Люцилла сказала, что, выйдя замуж, будет пользоваться кремом или желе. Рии показалось, что это звучит как меню десерта, но она не засмеялась, потому что знала: Люцилла воспримет ее смех как оскорбление. Люцилла заговорила о скандале, который разразился из-за ее приготовлений к свадьбе – из-за того, будут ли подружки невесты в широкополых шляпах или в венках из розовых бутонов. Люцилла хотела венки и думала, что все уже решено, и тут вдруг сестра Уэйна сделала себе неудачный перманент. И теперь хотела прикрыть его шляпкой.
– Мы с ней даже не друзья – она будет на свадьбе только потому, что она его сестра и ее нельзя было не пригласить. Она ужасная эгоистка.
От эгоизма сестры Уэйна Люцилла покрылась сыпью.
Рия и Люцилла опустили окно машины, чтобы дышать свежим воздухом. Снаружи была ночь, плескалась невидимая река – сейчас вода в ней стояла низко, обнажив большие белые камни, – трещали сверчки, квакали лягушки, слабо блестели проселочные дороги, ведущие в никуда, и в небе рисовался остов ветшающей эстрады на территории бывшей ярмарки, словно скелет какой-то безумной башни. Рия знала о существовании внешнего мира, но не могла сейчас уделять ему внимания. Ей мешала не только болтовня Люциллы – не только рассуждения о шляпках. Рия вытянула счастливый билет: ее выбрал Билли Дауд, ей поверяла свои беды помолвленная девушка, и в целом, пожалуй, ее жизнь повернулась намного лучше, чем можно было ожидать. Но в такие минуты она терялась – ей казалось, что ее чего-то лишили, она что-то потеряла, а не приобрела. Словно ее изгнали. Откуда?
Уэйн подал ей знак рукой с другого конца комнаты. Он так спрашивал, не хочет ли она пить. Он принес ей еще бутылку кока-колы и соскользнул на пол рядом с ее креслом. «Лучше я сяду, пока не упал», – сказал он.
Она с первого же глотка – а может, только понюхав или даже и до этого – поняла, что в ее кока-коле есть что-то еще. Она решила не пить всю бутылку – оставить больше половины. Она будет только отпивать по чуть-чуть время от времени, чтобы показать Уэйну, что она не робкого десятка.
– Ничего? – спросил Уэйн. – Такие напитки тебе нравятся?
– Ничего, – ответила Рия. – Мне всякие напитки нравятся.
– Всякие напитки? Вот это хорошо. Как раз такая девушка и нужна Билли Дауду.
– А он много пьет? Билли-то? – спросила Рия.
– Скажем так. Еврей ли папа римский? Нет, не то. Погоди. Католик ли Иисус? Нет. Продолжим. Я ни в коем случае не хочу создавать у тебя ложное впечатление. Не хочу я также выражаться клинически. Пьет ли Билли? Алкоголик ли он? Может, он пустоголовик? Пустоголик? Пустобол? Нет, я опять не то сказал. Забыл, с кем разговариваю. Пардон. Зачеркните это. Плостите позялуста.
Все это он произнес, чередуя два очень странных голоса – один неестественно высокий и певучий, другой грубый и серьезный. Рия подумала, что он впервые при ней так болтает. Обычно он мало говорил каким бы то ни было голосом. Разговаривал, как правило, Билли. Уэйн время от времени вставлял словечко – ничего не значащее, оно звучало значительно, так серьезно Уэйн его произносил. Но часто его тон был пустым, нейтральным, лицо ничего не выражало. От этого собеседники Уэйна нервничали. Казалось, Уэйн их презирает, только держит это при себе. Рии случалось видеть, как Билли всячески старается извернуть свой рассказ, перекрутить сюжет, переменить тон – и все для того, чтобы Уэйн одобрительно хрюкнул или снисходительно хохотнул, словно коротко взлаивая.
– Только не пойми это так, что я не люблю Билли, – сказал Уэйн. – Нет-нет. Ты ни в коем случае не должна так думать.
– Но все-таки ты его не любишь, – с удовольствием ответила Рия. – Совсем.
Удовольствие было вызвано тем, что она в кои-то веки отвечала Уэйну как следует. И глядела ему в глаза. Не более того. Потому что она в его присутствии тоже робела. Он был из тех людей, чью внушительность никак не объяснить их ростом, красотой или чем угодно еще. Не очень высокий – его компактное тело в детстве было пухлым и вполне могло отяжелеть снова. Квадратное лицо, довольно бледное, если не считать синей тени щетины, так больно ранившей Люциллу. Черные волосы – очень прямые и тонкие – часто падали на лоб.
– Не люблю? – удивленно сказал он. – Как это не люблю? Разве можно? Когда Билли – такой прекрасный человек? Только погляди на него – вот он сидит, пьет и играет в карты с простонародьем. Разве он не мил? Но не закрадывается ли порой мысль, что это чуточку странно, когда человек так мил все время? Все время. Один-единственный раз я видел, как маска с него слетела, – когда ты расспрашивала о его бывших девушках. Только не говори, что ты не заметила.
Он положил руку на ножку кресла Рии. И принялся раскачивать кресло.
Рия смеялась – у нее кружилась голова: то ли от качания, то ли оттого, что он угадал правду. По словам Билли, у девушки в вуали и фиолетовых перчатках изо рта разило табаком, а другая девушка под хмельком начинала грязно ругаться, а у третьей была инфекция на коже – грибок – прямо под мышками. Билли рассказывал Рии все эти вещи с сожалением, но, дойдя до грибка, захихикал. Против воли, виновато и с наслаждением.
– Он этих бедных девушек просто по грязи протащил, – продолжал Уэйн. – Волосатые ноги. Дурной запах изо рта. Тебя это не пугает? Впрочем, ты такая милая, чистая. Наверняка бреешь ноги каждый вечер.
Он провел рукой по ее ноге. К счастью, она побрила ноги как раз сегодня вечером, перед уходом на танцы.
– Или ты их мажешь этой штукой, как ее? Которая растворяет волосы? Как ее там?
– «Нит», – сказала Рия.
– Точно, «Нит»! Только она ведь как-то не очень хорошо пахнет, а? Немножко похоже на плесень или дрожжи? Дрожжи. Ведь это у девушек тоже бывает? Я тебя не вгоняю в краску? Мне следует быть джентльменом и принести тебе еще попить. Если я смогу встать и пойти, я принесу тебе еще… Здесь нет практически ни капли виски, то есть абсолютно, – сказал он, вручая ей следующую бутылку кока-колы. – Это тебе не повредит.
Рия подумала, что его первая фраза – ложь, зато вторая – чистая правда. Ей ничто не могло повредить. И ничто не могло от нее укрыться. Она точно знала, что Уэйн задумал недоброе. Но все равно наслаждалась происходящим. Всю растерянность, весь туман, который заволакивал ей мозги в присутствии Билли, словно выжгло начисто. Ей хотелось смеяться над каждым словом, которое произносил Уэйн или она сама. Она чувствовала себя в безопасности.
– Это очень смешной дом, – сказала она.
– Отчего же он смешной? – спросил Уэйн. – Почему же этот дом вдруг смешной? Это ты смешная.
Рия посмотрела, как он качает черноволосой головой, и расхохоталась – он показался ей похожим на собаку. Он был умный, но было в нем и упрямство, граничащее с глупостью. Чисто собачье упрямство. И еще собачья унылость – в том, как он сейчас бодал колено Рии, а потом вздергивал голову, чтобы черные волосы не лезли в глаза.
Наконец Рия объяснила ему – постоянно прерываясь, чтобы похохотать над тем, что это вообще можно объяснить, – что ее смешит жестяная шторка в углу комнаты. Она сказала, что, видимо, за ней спрятан кухонный лифт, который идет снизу, из подвала.
– Мы можем свернуться клубочком там внутри, на платформе, – сказал Уэйн. – Хочешь попробовать? А Билли опустит нас на тросе в подвал.
Она снова взглянула на белую рубашку Билли. Насколько знала Рия, он ни разу не обернулся – посмотреть на нее – с тех самых пор, как сел за стол. А теперь прямо перед ней сидел Уэйн, так что, даже обернувшись, Билли не увидел бы, что туфля Рии болтается на одном большом пальце и что Уэйн щелкает пальцем по ее подошве. Рия сказала, что сначала ей нужно сходить в туалет.
– Я тебя провожу, – сказал Уэйн.
Чтобы встать, ему пришлось схватиться за ее ноги.
– Ты пьян, – сказала Рия.
– Не я один.
В доме Монков был туалет, точнее, санузел в заднем коридоре. Ванну заполняли ящики с пивом – они не охлаждались, их просто там хранили. Смыв в унитазе работал. Рия сначала испугалась, что он сломан, так как он, судя по виду, не сработал для предыдущего посетителя туалета.
Рия взглянула на свое лицо в зеркале над раковиной и обратилась к себе – беспечно и одобрительно. «Пусть он, – сказала она. – Пусть он». Она выключила свет в туалете и вышла в темный коридор. И тут же попала в руки, которые придали ей нужное направление и вывели через заднюю дверь. Прижали к задней стене дома. Рия и Уэйн вжимались друг в друга, хватали друг друга за разные места и целовались. Рии представилась она сама в этом слиянии как нечто такое, что открывают и потом с силой закрывают обратно, распахивают и сжимают створки, словно аккордеон. Еще ее что-то насторожило – что-то далекое, не связанное с тем, чем сейчас занимались она и Уэйн. Толкотня и хрюканье не то внутри нее, не то снаружи – кто-то добивался, чтобы его поняли.
К ним подбежал пес Монка и попытался влезть между ними. Уэйн знал, как зовут пса.
– Рори, сидеть! Рори, фу! – закричал он, дергая Рию за юбку.
Предостерегающие звуки, оказывается, исходили из живота Рии, плотно стиснутого между стеной и Уэйном. Открылась задняя дверь дома, Уэйн что-то отчетливо сказал Рии в ухо – она ни тогда, ни потом не понимала, что из этого произошло раньше, – и вдруг ее отпустили и у нее началась рвота. Она этого совершенно не ожидала до того самого момента, когда ее начало выворачивать, – она упала на четвереньки и ее тошнило, пока желудок не стал как выжатая тряпка, изодранная и зловонная. Когда все кончилось, ее затрясло, словно в лихорадке. Платье для танцев и нижняя юбка были все мокрые там, куда попала рвота.
Кто-то – не Уэйн, кто-то еще – поставил ее на ноги и вытер ей лицо подолом платья.
– Держи рот закрытым и дыши через нос, – сказала миссис Монк. – А ты пошел вон отсюда.
Последние слова были обращены не то к Уэйну, не то к Рори. Все приказы миссис Монк произносила одним и тем же тоном, в котором не было ни сочувствия, ни обвинения. Она потащила Рию вокруг дома и подсадила – почти втолкнула – в пикап своего мужа.
– Билли, – пробормотала Рия.
– Я скажу твоему Билли. Скажу, что ты устала. Не пытайся разговаривать.
– Я уже все вытошнила, – сказала Рия.
– Заранее никогда не знаешь, – сказала миссис Монк, выруливая задним ходом на дорогу.
Она проехала вверх по холму, не говоря больше ни слова, и притормозила у Рииного дома. Развернула пикап, остановилась и сказала:
– Смотри, вылезай осторожно. Ступенька высокая – выше, чем у легковушек.
Рия открыла дверь, вошла в дом, воспользовалась туалетом, не запираясь, сбросила туфли на кухне, всползла по лестнице на второй этаж, сняла платье и нижнюю юбку, скомкала и засунула этот ворох далеко под кровать.
Отец Рии встал рано, чтобы собрать яйца в курятнике и приготовиться к поездке в Гамильтон: он ездил туда каждое второе воскресенье. Мальчишек он брал с собой – они могли ехать в кузове грузовика. Рия с ними не ездила, потому что для нее не было места впереди, – отец брал с собой еще и миссис Кори, чей муж лежал в той же больнице, что и мать Рии. Когда он брал с собой миссис Кори, он всегда надевал хорошую рубашку и галстук, потому что по дороге домой они иногда заезжали в ресторан.
Он постучал к Рии в комнату – сказать, что они уезжают.
– Если тебе нечем будет заняться, отчисти яйца, они на столе, – сказал он.
Дойдя до лестничной площадки, он вернулся и крикнул через дверь:
– Пей как можно больше воды!
Рии хотелось завизжать, чтобы они все наконец убрались. Ей нужно было обдумать важные вещи, которые бились у нее в голове и не могли выйти наружу, потому что люди в доме как будто давили на нее. Поэтому голова у Рии так сильно болела. Когда шум грузовика затих вдали, Рия выбралась из кровати, осторожно спустилась вниз, приняла три таблетки аспирина, выпила столько воды, сколько в нее влезло, и бухнула молотый кофе в кофеварку, не глядя.
Яйца были на столе, в шестиквартовых корзинах, запачканные куриным пометом и облепленные соломой. Их нужно было чистить стальной мочалкой.
Какие важные вещи Рии надо было обдумать? Главное – слова. Слова, которые сказал ей Уэйн как раз перед тем, как из задней двери вышла миссис Монк.
«Я бы тебя трахнул, если б ты не была такая страшная».
Она оделась и, когда кофе сварился, налила себе чашку и вышла наружу – на боковую веранду, которая сейчас была в глубокой утренней тени. Аспирин уже начал действовать, и теперь вместо боли у Рии в голове образовалась пустота – ясная зыбкая пустота, окруженная легким жужжанием.
Она не страшная. Рия точно знала, что она не страшная. Но разве человек может быть уверен, что он не страшный?
Но если бы она была страшная, разве Билли Дауд стал бы с ней гулять? Но Билли Дауд гордился своей добротой.
Но Уэйн был пьян, когда это сказал. Спьяну человек всегда говорит правду.
Хорошо, что сегодня Рия не поехала навещать мать. Если бы та выведала у Рии, что случилось, – Рия не могла исключить такой возможности, – мать могла бы решить, что Уэйн заслуживает наказания. Она могла бы позвонить его отцу, священнику. Ее возмутило бы, что он сказал «трахнуть», – гораздо сильнее возмутило бы, чем слово «страшная». Она бы совершенно неправильно поняла, в чем дело.
Реакция отца Рии была бы сложнее. Он винил бы Билли за то, что тот привел Рию в такое злачное место. Билли и всех его дружков. Он бы рассердился из-за слова «трахнуть», но главное – ему было бы стыдно за дочь. Он бы всю жизнь испытывал стыд из-за того, что мужчина назвал его дочь страшной.
Нельзя подпускать родителей к своим настоящим унижениям.
Рия знала, что она не страшная. Но откуда ей знать, что она на самом деле не страшная?
Она не думала про Билли и Уэйна – про то, что эта история может означать в их отношениях. Она пока вообще не очень интересовалась другими людьми. Она решила, что эту фразу Уэйн произнес своим настоящим голосом.
Рии не хотелось обратно в дом – смотреть на корзины, полные грязных яиц. Она пошла по проселочной дороге, щурясь на солнечный свет. Перебегая от одного островка тени к другому, она опускала голову. Здесь каждое дерево было непохоже на другое и каждое было вехой на пути, когда в детстве Рия спрашивала мать, как далеко та разрешает ей выйти навстречу отцу, который возвращался из города. До куста боярышника. До бука. До клена. Отец останавливал грузовик и позволял Рии ехать на подножке.
На дороге загудела машина. Кто-то знакомый. А может, просто мужчина проехал мимо. Рия решила убраться из виду и пошла наискосок через поле, где трава была дочиста общипана курами и земля вымощена их пометом до гладкости. На одном из деревьев, растущих в дальнем конце поля, братья Рии построили себе древесный дом. Это была просто площадка в ветвях, и еще они прибили к стволу бруски, чтобы легче было залезать наверх. Рия так и сделала – залезла наверх и села на площадке. Она увидела, что ее братья проделали в кроне дырки для наблюдения. Отсюда видно было дорогу, и сейчас Рия могла наблюдать, как по ней едут машины – везут детей из деревни в город, в воскресную школу при баптистской церкви, где занятия начинались рано утром. Люди в машинах Рию не видели. И Билли с Уэйном не смогли бы ее увидеть, даже если бы вдруг явились сюда объясняться, обвинять или извиняться.
Рия посмотрела в другую сторону – там блестела река и виднелась часть прежней ярмарочной площадки. Было хорошо заметно, где когда-то располагался ипподром: там, где сейчас росла высокая трава.
Рия вдруг увидела, что по дорожкам ипподрома идет человек. Это была Юни Морган, одетая в пижаму. Она шла вдоль поля в светлой – может быть, бледно-розовой – пижаме примерно в полдесятого утра. Она шла по беговой дорожке, а когда та свернула вбок, стала спускаться к заросшей прибрежной тропе. И скрылась в кустах.
Юни Морган с торчащей копной белых волос. Пижама и волосы отражали свет. Как перья ангела. Но шла Юни обычной неуклюжей и самоуверенной походкой – голова выставлена вперед, руки машут, как им вздумается. Рия понятия не имела, что делает Юни на поле. Рия ничего не знала об исчезновении Юни. Это зрелище показалось Рии одновременно странным и естественным.
Она вспомнила, как в жаркие летние дни волосы Юни казались ей похожими на снежок или на нити льда, сохранившиеся с зимы, и ей хотелось спрятать лицо в их прохладу.
Она вспомнила нагретую солнцем траву, черемшу и момент, когда превращаешься в Тома, – ощущение, что выскакиваешь вон из кожи.
Она вернулась домой и позвонила Уэйну. Она рассчитала, что он сейчас будет дома, а вся его семья – в церкви.
– Мне нужно у тебя кое-что спросить, но не по телефону, – сказала она. – Папа с мальчиками уехали в Гамильтон.
Когда Уэйн приехал, она сидела на крыльце и чистила куриные яйца.
– Я хочу знать, что ты имел в виду, – сказала она.
– Когда? – спросил он.
Рия посмотрела на него и не стала отводить взгляд. Она сидела с яйцом в одной руке и стальной мочалкой в другой. Уэйн поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца. Руку положил на перила. Он хотел войти в дом, уйти с палящего солнца, но Рия преграждала ему дорогу.
– Я был пьян, – сказал Уэйн. – Ты не страшная.
– Я знаю, что я не страшная.
– Я чувствую себя просто ужасно.
– Но не из-за этого.
– Я был пьян. Это была шутка.
– Ты не хочешь на ней жениться. На Люцилле.
Он привалился к перилам. Рии показалось, что его сейчас стошнит. Но он справился с собой и попытался, как обычно, поднять брови и осадить собеседника презрительной улыбкой.
– Да что ты говоришь? Неужели? Так что же ты мне посоветуешь?
– Напиши записку, – ответила Рия, как будто он спрашивал серьезно. – Сядь в машину и поезжай в Калгари.
– Вот прямо так вот.
– Если хочешь, я поеду с тобой до Торонто. Там ты меня высадишь. Я поживу в Христианской ассоциации молодых женщин, пока не найду какую-нибудь работу.
Она и правда собиралась это сделать. Она всегда клялась, что именно так и намеревалась поступить. Сейчас она чувствовала себя свободней и ее еще сильней ослепляла собственная смелость, чем вчера ночью, когда она была пьяна. Она строила планы на дальнейшую жизнь и давала советы, как будто это было проще простого. Понадобится несколько дней – может быть, даже недель, – чтобы в полной мере осознать все, что она сказала и сделала.
– Ты на карту смотрела когда-нибудь? – спросил Уэйн. – От нас до Калгари не едут через Торонто. От нас нужно ехать до Сарнии, там через границу, через Штаты в Виннипег, а оттуда в Калгари.
– Ну тогда высадишь меня в Виннипеге, это даже лучше.
– У меня только один вопрос. Ты голову в последнее время проверяла?
Но Рия не отступила и даже не улыбнулась. Она только сказала:
– Нет.
Когда Рия заметила Юни, та возвращалась домой. Юни с удивлением обнаружила, что тропа, идущая вдоль реки, вся заросла колючими плетями ежевики. Когда Юни наконец продралась сквозь заросли и оказалась у себя во дворе, руки и лоб у нее были исцарапаны и окровавлены, а в волосах запутались обрывки листьев. И еще у нее одна сторона лица была грязная – оттого, что ее прижимали к земле.
На кухне Юни обнаружила своих родителей, а кроме них, еще тетю Мюриель Мартин, начальника полиции Нормана Кумбса и Билли Дауда. Когда мать Юни позвонила тете Мюриель, отец встрепенулся и сказал, что позвонит мистеру Дауду. Он работал у Даудов в молодости и теперь вспомнил, как во всех чрезвычайных ситуациях посылали за мистером Даудом, отцом Билли.
– Он умер, – сказала мать Юни. – Вдруг еще нарвешься на нее.
Она имела в виду миссис Дауд, известную своей вспыльчивостью.
Но отец Юни все равно позвонил, и трубку взял Билли Дауд. Он еще не ложился.
Тетя Мюриель Мартин, прибыв на место, позвонила начальнику полиции. Он сказал, что приедет сразу, как только оденется и позавтракает. Он не торопился. Он не любил загадок и сбоев обычного распорядка жизни, потому что из-за них вынужден был принимать решения и в результате мог оказаться мишенью для критики или просто выставить себя в дурацком свете. Вероятно, из всех собравшихся на кухне его сильнее всех обрадовало появление невредимой Юни и ее рассказ. Все, что произошло, никак не попадало в его компетенцию. Не нужно было заводить дело или предъявлять кому-либо обвинения.
Юни сказала, что той ночью на дворе к ней подошли трое детей. По их словам, они должны были ей кое-что показать. Она спросила, что именно и почему они бегают по улице среди ночи. Но не помнит, что они ответили.
Она обнаружила, что дети увлекают ее за собой, хоть она и не давала на это согласия. Они вывели ее через брешь в заборе в углу участка и повели по тропе вдоль реки. Юни много лет не ходила этим путем, и ее приятно удивило, что тропа так хорошо расчищена.
Это были два мальчика и девочка. На вид лет девяти, десяти или, может быть, одиннадцати, и одеты они были одинаково – во что-то вроде пляжных костюмчиков из жатого ситца, с нагрудником и наплечными лямками. Вся одежда была свежая и чистая, словно только что с гладильной доски. Волосы у детей были русые, прямые и блестящие. Это были идеально чистые, вежливые и приятные в обращении дети. Но как Юни увидела, какого цвета у них волосы и из какой материи одежда? Ведь, выйдя из дому, она не взяла с собой фонарика. Вероятно, у детей с собой был какой-то источник света – так показалось Юни, хотя она и не могла сказать, какой именно.
Они прошли по тропе и вывели Юни на бывшую территорию ярмарки. И привели к себе в палатку. Но Юни, кажется, не успела увидеть ее снаружи. Она просто вдруг оказалась внутри и увидела, что палатка – белая, очень высокая и белая, и трепещет, как парус на лодке. Кроме того, палатка была залита светом – тут Юни опять не смогла сказать, откуда исходил этот свет. И еще часть этой палатки, или здания, или что оно там, кажется, была стеклянной. Да. Совершенно точно, из зеленого стекла – очень светлого оттенка зеленого цвета. Панели этого стекла были словно вставлены между парусами. Возможно, пол тоже был стеклянный – Юни помнила, что ступала ногами по чему-то прохладному и гладкому. Совсем не похоже на траву, и совершенно точно не гравий.
Позже в газете появился рисунок – фантазия художника, что-то вроде яхты на тарелке. Но Юни вовсе не называла это летающей тарелкой – во всяком случае, когда рассказывала по свежим следам. И вообще, она ничего не говорила из того, что потом появилось в печати – в сборнике, вместе с другими подобными историями: что ее тело исследовали, что ее кровь и другие биологические жидкости подвергали анализу, что, может быть, у нее тайно похитили яйцеклетку и оплодотворили ее где-то в инопланетном измерении, что произошло незаметное или, наоборот, подобное взрыву слияние и гены Юни пополнили собой жизненный поток инопланетян-оккупантов.
Ее посадили на сиденье, которого она до этого не замечала и не могла бы сказать, что это – трон или простой стул, и дети начали плести вокруг нее вуаль. Вуаль была похожа на полог от комаров или что-то такое – легкая, но прочная. Все трое детей беспрестанно двигались, сплетая или закручивая ткань вокруг Юни и не сталкиваясь между собой. К этому времени Юни уже перестала расспрашивать детей. «Что вы делаете?», «Как вы сюда попали?» и «Где все взрослые?» – все эти вопросы ускользнули неизвестно куда, и Юни тоже оказалась в этом неведомом месте и была не в силах описать происходящее. Возможно, в это время звучало какое-то пение или жужжание и проникало в голову к Юни – что-то восхитительное, успокаивающее. И все было так естественно. Любые вопросы показались бы столь же неуместными, как вопрос «Да что же тут делает чайник?» в обычной кухне.
Когда она очнулась, ни вокруг нее, ни над ней ничего не было. Она лежала в ярких солнечных лучах позднего утра. На твердой земле, на территории бывшей ярмарки.
– Чудесно, – вставил несколько раз Билли Дауд, глядя на Юни и слушая ее рассказ.
Никто не знал точно, что Билли имеет в виду. От него пахло пивом, но он казался трезвым и слушал очень внимательно. Более чем внимательно – можно даже сказать, что он был зачарован. Удивительные откровения Юни, ее раскрасневшееся грязное лицо, ее тон, в котором сквозила самоуверенность, казалось, доставляли Билли Дауду высочайшее наслаждение. Может быть, он говорил про себя: какое облегчение! Какое счастье – обнаружить в мире и, более того, рядом с собой это спокойное, нелепое существо. Чудесно.
Его любовь – типичная любовь Билли Дауда – могла ринуться вперед, отвечая на нужду Юни, о которой та доселе и не подозревала.
Тетя Мюриель сказала, что пора звонить в газеты.
– Но ведь Билл Проктор сейчас, наверно, в церкви? – сказала мать Юни. Она говорила о редакторе карстэрской газеты «Зоркий страж».
– Билл Проктор перетопчется, – заявила тетя Мюриель. – Я звоню в Лондон, в газету «Свободная пресса».
Она в самом деле туда позвонила, но не попала на нужного человека – трубку взял какой-то вахтер, поскольку было воскресенье.
– Они об этом пожалеют! – сказала она. – Я пойду через их голову прямо в «Торонтовскую звезду»!
Она приняла командование. Юни не возражала. Казалось, она удовлетворена. Закончив рассказ, она сидела с безразлично-довольным видом. Ей не пришло в голову попросить, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность за нее, попытался ее защитить, относился к ней уважительно и по-доброму во всех будущих превратностях. Но Билли Дауд и без просьб уже взял эту задачу на себя.
Юни прославилась – ненадолго. Приезжали журналисты. Приехал писатель. Приехал фоторепортер – он снял территорию бывшей ярмарки и особенно ипподром, сочтя его следом, оставленным летающей тарелкой пришельцев. Еще он сфотографировал эстраду, якобы разрушенную летающей тарелкой при посадке.
Интерес к подобным историям достиг апогея много лет назад и с тех пор начал убывать.
«Кто знает, что там случилось на самом деле? – писал отец Рии в письме, адресованном в Калгари. – Одно можно сказать точно: Юни Морган не заработала на этом ни цента».
Письмо он писал Рии. Вскоре после приезда в Калгари Уэйн и Рия поженились. В те времена можно было снимать квартиру вместе, только будучи женатыми, а Уэйн и Рия обнаружили, что жить отдельно друг от друга не хотят. И это нежелание сохранилось у них на долгие годы, хотя они обсуждали возможность раздельной жизни, и угрожали ею друг другу, и даже пробовали пожить так – пару раз, недолго.
Уэйн бросил работу в газетах и переключился на телевидение. Много лет подряд его можно было видеть в позднем выпуске новостей – иногда под снегом или дождем и даже на Парламентском холме в Оттаве, – он вел репортаж или пересказывал какие-нибудь слухи. Позже он стал отправляться в разные города за границей и то же самое делал там, а еще позже стал одним из людей, которые сидят перед камерой и обсуждают, что значит та или иная новость и кто именно врет.
(Юни очень полюбила телевизор, но Уэйна ни разу не видела – она терпеть не могла, когда люди просто болтают, и всегда переключалась на другой канал, где что-нибудь происходило.)
Приехав ненадолго в Карстэрс и гуляя по кладбищу – чтобы узнать, кто перебрался туда со времени ее последнего визита, – Рия видит на камне имя Люциллы Флэгг. Ничего страшного – Люцилла на самом деле жива. Это ее муж умер, и Люцилла сразу заказала высечь на камне свое имя и дату рождения, заблаговременно. Так многие делают, потому что резчики по камню дерут за свою работу все больше и больше.
Рия вспоминает шляпы и венки из розовых бутонов, и у нее в душе поднимается нежность к Люцилле, на которую та никогда не ответит такой же нежностью.
Рия и Уэйн прожили вместе уже больше половины жизни. За это время у них родилось трое детей (и перебывало – если считать честно – в пять раз больше любовников на двоих). А теперь – внезапно и удивительно – суматоха, кишение и неопределенное, но радостное ожидание того, что принесет жизнь, начинают утихать, и Рия понимает, что это – знак приближения старости. Сейчас, здесь, на кладбище, она громко говорит вслух: «Я не могу к этому привыкнуть».
Уэйн и Рия навещают Даудов, с которыми в каком-то смысле дружат, и обе пары едут туда, где когда-то была территория старой ярмарки.
Там Рия говорит то же самое.
Домов у реки больше нет. Дом Морганов, дом Монков – все следы давнего, ошибочного поселения исчезли. Зона затопления в пойме реки перешла под контроль Речного управления. Теперь здесь запрещено строить. Просторная территория ярмарки, подстриженный и расчищенный берег – ничего этого больше нет, лишь кое-где торчат прежние старые деревья. Листья на них еще зеленые, но уже придавлены рассыпанным в воздухе влажным золотом. На дворе сентябрьское утро, и до конца века осталось совсем немного.
– Я не могу к этому привыкнуть, – говорит Рия.
Волосы теперь белые у всех четверых. Рия стала худой и стремительной, и ее оживленная, игривая манера общения помогает ей в работе – она преподает английский язык иностранцам. Уэйн тоже худой. У него мягкая белая бородка и мягкие манеры. Вне телевизора он похож на тибетского монаха. Перед телекамерой он становится язвительным и даже порой бывает жестоким.
Дауды оба крупные, статные, со свежими лицами и здоровой пухлостью.
Билли Дауд улыбается неукротимости Рии и рассеянно-одобрительно озирается вокруг.
– Время идет вперед, – говорит он.
Он хлопает жену по широкой спине в ответ на тихое ворчание, которого другие двое не слышат. Он говорит ей, что они через минуту поедут домой и она не опоздает к программе, которую смотрит каждый день.
Отец Рии был совершенно прав, когда сказал, что Юни не заработала ни гроша на своем приключении. И касательно Билли Дауда он тоже оказался прав. Когда умерла мать Билли, дела на фабрике пошли плохо, и Билли ее продал. Люди, которые купили фабрику, тоже скоро в свою очередь ее продали, и фабрика закрылась. Теперь в Карстэрсе больше не делают пианино. Билли уехал в Торонто и устроился на работу, – по словам отца Рии, его работа была как-то связана с шизофрениками, наркоманами или христианством.
На самом деле Билли работал в «домах на полпути» и «групповых домах», и Рия с Уэйном это знали. Билли по-прежнему поддерживал особую дружбу с Юни. Когда Беа, сестра Билли, стала пить больше, чем следовало бы, и уже не могла следить за собой, Билли нанял Юни за ней присматривать. (Сам Билли к этому времени вообще перестал пить.)
Когда Беа умерла, Билли унаследовал особняк и устроил там дом для престарелых и инвалидов, не лежачих. Он хотел создать место, где этим людям было бы удобно, где их окружала бы доброта, где были бы для них маленькие радости и развлечения. Он вернулся в Карстэрс и сам стал управлять этим домом.
Он попросил Юни Морган выйти за него замуж.
– Но только чтоб безо всякого такого, вот этого, – сказала Юни.
– О моя дорогая! – воскликнул Билли. – О моя дорогая, милая Юни!