«Генератор»

Робин Пассафаро выросла в семье филадельфийских смутьянов и истинно верующих. Ее дед и дядья, Джимми и Джонни, состояли в Старом профсоюзе водителей грузовиков; дед, Фазио, был вице-президентом при главном боссе Фрэнке Фицсиммонсе, заправлял крупнейшим отделением в Филадельфии и в течение двадцати лет присваивал взносы 3200 его членов. Фазио пережил два приговора за рэкет, инфаркт, ларингэктомию и девять месяцев химиотерапии, под старость перебрался в Си-Айл-Сити на побережье Джерси и по сей день каждое утро ковылял на пирс и ставил на крабов ловушки с приманкой из сырой курятины.

Дядюшка Джонни, старший из сыновей Фазио, жил на доходишки от инвалидности («хроническая и острая боль в пояснице» – констатировали страховые претензии), от сезонных малярных работ (только наличные) и за счет умения или везения заключать дневные сделки в режиме онлайн. Жил Джонни с женой и младшей дочерью в одноквартирном коттедже возле Стадиона ветеранов; домик расширяли и достраивали, пока он не занял весь небольшой участок, от ворот до задней границы, а садик с клочком искусственного газона разместили на крыше.

Дядя Джимми («малыш Джимми»), человек холостой, заведовал архивом профсоюза: в эпоху надежд Международное братство водителей грузовиков возвело в промышленной зоне на берегу Делавэра бетонный мавзолей, однако с тех пор всего лишь три (3) верных водителя выразили желание упокоиться в трех из тысячи огнеупорных склепов, а потому усыпальницу превратили в хранилище корпоративной и юридической документации. В здешнем АН Джимми знали все: надо же, чувак ухитрился подсесть на метадон, даже не отведав героина!

Отец Робин, Ник, средний сын Фазио, единственный в своем поколении Пассафаро не имел отношения к семейному делу. Ник, самый мозговитый из братьев, убежденный социалист, отвернулся от никсоновско-синатровского профсоюза. Он женился на ирландке, демонстративно перебрался на этнически пеструю Маунт-Эйри, преподавал обществоведение в городском колледже, пламенными троцкистскими проповедями провоцируя начальство уволить его.

Врачи признали Ника и его жену Коллин бесплодными. Супруги усыновили годовалого мальчика Билли, а через несколько месяцев Коллин забеременела, и Робин оказалась старшей из трех дочерей. О том, что Билли – приемный сын, Робин узнала уже подростком, но с раннего детства ей казалось, будто она незаслуженно получала больше других, так она рассказывала Дениз.

Вероятно, энцефалограмма выявила бы патологию в мозгу у Билли, на томограмме обнаружились бы красные узелки или черные лакуны, и, учитывая вероятность церебральной травмы и крайнюю запущенность в первые месяцы жизни, до усыновления, можно было бы поставить соответствующий диагноз, но для сестер, в особенности для Робин, Билли был попросту кошмаром. Мальчишка быстро смекнул, что, как Робин ни мучай, винить во всем она будет только себя. Если она одалживала ему пятерку, он еще и насмехался: неужели эта дура думает, что он вернет деньги? (Если Робин жаловалась отцу, Ник попросту выдавал дочери еще пятерку.) Билли подбрасывал сестре кузнечиков с отрезанными ногами, лягушек, обработанных кислотой, и говорил (в шутку, по его понятиям): «Я сделал им больно из-за тебя». Он засовывал в трусики ее куклам слепленные из грязи комочки дерьма. Он называл ее «корова безмозглая» и «Робин Плоская Доска». Тыкал ей в руку карандашом, да так, что кончик обламывался и застревал под кожей. Новенький велосипед Робин пропал прямо из гаража, а на следующий день Билли «нашел на Джермантаун-авеню» пару отличных черных роликовых коньков и лихо носился по соседним кварталам, пока Робин дожидалась, чтобы ей снова купили велосипед.

Отец, острым взором подмечавший все изъяны первого и третьего мира, к изъянам Билли оставался слеп. Когда Робин перешла в старшие классы, она была вынуждена, спасаясь от Билли, запирать шкаф, затыкать салфеткой замочную скважину своей спальни и спать с кошельком под подушкой, но все равно не сердилась, а только горевала. Жаловаться ей было не на что. Сестры с их удачами и неудачами росли в огромном ветхом доме на Фил-Эллена-стрит, Робин училась в хорошей квакерской школе, а потом в самом лучшем квакерском колледже, получала полную стипендию, влюбилась в сокурсника, вышла за него замуж и родила двух девчушек, а Билли тем временем шел ко дну.

Ник привил сыну интерес к политике; Билли отплатил ему ярлыком «буржуазный либерал». Этого оказалось недостаточно, чтобы обозлить Ника; тогда Билли пошел дальше и сдружился с другими Пассафаро, которые горячо приветствовали перебежчика из семьи изменника их традициям. После того как Билли вторично арестовали по уголовному обвинению и Коллин выгнала его из дома, родственники из профсоюза чествовали парня как героя. Понадобилось кое-какое время, чтобы растратить и этот капитал.

Около года Билли жил у дядюшки Джимми – тому уже перевалило за пятьдесят, но он наслаждался обществом близких по духу юнцов, обожал демонстрировать огромную коллекцию ножей и ружей, смотреть вместе с ребятами видео Чейси Лейн и играть в «Полевых командиров III» и «Владыку ада». Джимми поклонялся также Элвису Пресли и воздвиг ему в углу спальни алтарь, но до Билли так и не дошло, сколь ревностно Джимми относится к своему кумиру, и однажды он осквернил святилище таким мерзостным и извращенным способом, что Джимми отказывался потом даже вспоминать об этом, а племянничка выкинул на улицу.

Билли перебрался в радикальное подполье Филадельфии, в протянувшийся от Фиштауна и Кенсингтона на севере через Джермантаун и Западную Филли (где мэр Гуд разбомбил добрых граждан «Движения») и далее до трущоб Пойнт-Бриза «красный полумесяц» бомбистов, агитаторов, которые размножали свои листовки на ксероксе и печатали самиздатовские журналы, панков, бакунинцев, малых пророков строжайшего вегетарианства, производителей оргоновых одеял, женщин по имени Африка, дилетантов, писавших житие Энгельса, эмигрантов из «Фракции Красной Армии» и так далее. Филадельфийская особенность: довольно значительный процент преступлений имеет здесь политическую окраску. После первого срока Фрэнка Риззо на посту мэра никто уже не питал иллюзий, будто полиция беспристрастна и не поддается коррупции, а поскольку в глазах обитателей «красного полумесяца» все копы заведомо были убийцами или по меньшей мере соучастниками убийства (вспомним «Движение»!), любое насилие или перераспределение собственности, которому копы пытались воспрепятствовать, превращалось в законный акт затянувшейся грязной войны. Правда, местных судей такая логика не убеждала. С годами юный анархист Билли Пассафаро получал все более суровые приговоры: испытательный срок, общественные работы, молодежный исправительный лагерь и, наконец, тюрьма штата в Грейтерфорде. Робин с отцом часто спорили о том, насколько справедливы эти наказания. Поглаживая ленинскую бородку, Ник заявлял, что, хотя сам он и не склонен к насилию, однако отнюдь не выступает против насилия как способа защиты политических идеалов, а Робин просила пояснить, какие именно политические идеалы отстаивал Билли, избивая обломком бильярдного кия студента Пенсильванского университета.

За год до того как Робин и Дениз познакомились, Билли условно-досрочно вышел на свободу и присутствовал на церемонии открытия общественного компьютерного центра в нищем северном пригороде Найстауне. Популярный преемник мэра Гуда (избранный уже на второй срок) отличался политической изобретательностью и, в частности, занялся коммерческой эксплуатацией городских школ. Прискорбная запущенность образовательных учреждений открывала перед ловким мэром редкостные деловые перспективы («Спешите стать участником Похода надежды!» – гласили его послания), и первой мяч подхватила корпорация «У.», которая взяла на себя развитие спортивных программ в школах, задыхавшихся от недостатка бюджетных средств. Теперь мэр и корпорация «У.» породили новый совместный проект: корпорация передавала в дар городу Филадельфии достаточное количество своих знаменитых «Глобал десктопов», чтобы «подключить» каждый класс, и плюс к этому создавала пять общественных компьютерных центров в бедных районах северной и западной окраины. Соглашение предоставляло корпорации «У.» исключительное право использовать в рекламных целях школьные занятия в округе Филадельфия, как те, где фигурировали «Глобал десктопы», так и любые другие. Оппозиция то возмущалась «распродажей» школ, то обличала корпорацию: она-де сплавляет школам часто ломающиеся «Десктопы версии 4.0», а общественным центрам – и вовсе устаревшую «версию 3.2». Тем не менее этим сентябрьским днем в Найстауне царило праздничное настроение. Мэр и двадцативосьмилетний вице-президент «У.» Рик Флэмбург вместе взялись за огромные ножницы, чтобы перерезать ленточку. Местные политики рассуждали о детях и завтрашнем дне, о компьютерных технологиях, об историческом моменте и демократии.

Возле белой палатки, как всегда, под присмотром бдительного наряда полиции (наряд, как вскоре выяснилось, был маловат) толпились анархисты, открыто размахивали плакатами и знаменами, а в накладных карманах широких штанов прятали мощные магниты, с помощью которых чуть позже, когда все примутся поедать пирожные, пить пунш и толкаться, намеревались уничтожить как можно больше данных в новеньких «Глобал десктопах». На плакатах красовались надписи: «Откажись!», «Компьютеры вместо революции» и «А у меня в раю мигрень». Билли Пассафаро, чисто выбритый, в опрятной белой рубашке с короткими рукавами, нес плакат длиной четыре фута с надписью «Добро пожаловать в Филадельфию!». Когда официальная часть закончилась и началось хаотическое брожение масс, Билли ввинтился в толпу, улыбаясь, высоко поднимая над головой свою весть доброй воли, прикрепленную к двум коротким брускам, добрался до почетных гостей, а там, взмахнув брусками, точно битой, раскроил Рику Флэмбургу череп. Прежде чем телохранитель мэра схватил Билли и десяток полицейских навалились сзади, он успел нанести еще три удара, сломав Флэмбургу нос, челюсть, ключицу и выбив почти все зубы.

Билли повезло, что в палатке оказалось чересчур много народу и копы не решились стрелять. А учитывая предумышленность преступления и политически некорректную диспропорцию в тюрьмах между белыми и черными смертниками, ему повезло и в том, что Рик Флэмбург выжил. (Трудно сказать, считал ли это везением сам вице-президент «У.», неженатый выпускник Дартмута: в результате нападения речь Флэмбурга сделалась невнятной, он был изуродован и частично парализован, ослеп на один глаз и страдал чудовищными мигренями.) Билли судили за покушение на убийство, физическое насилие при отягчающих обстоятельствах и применение смертельно опасного оружия. Он категорически отказался заключать сделку с прокурором, отверг и назначенного судом адвоката как «соглашателя», и старого профсоюзного юриста, требовавшего с родичей подсудимого пятьдесят долларов в час. Билли сам вел защиту в суде.

К изумлению почти всех знакомых, за исключением Робин, которая всегда знала, как хитер ее братец, защищался Билли довольно умело. Он заявил, что мэр «продает» филадельфийских детей в «технорабство» корпорации «У.», а это «очевидная и вопиющая опасность для общества», каковую он вправе пресечь с помощью насилия. Билли разоблачал «бесстыдный сговор» американского бизнеса с правительством, себя он сравнивал с ополченцами Лексингтона и Конкорда. Когда Робин (намного позднее) показала Дениз протокол судебного заседания, Дениз захотелось свести за ужином Билли и Чипа и послушать, как они на пару рассуждают насчет «бюрократии»; однако ужин придется отложить до тех пор, пока Билли не отбудет семьдесят процентов своего срока (от двенадцати до восемнадцати лет) в Грейтерфорде.

Ник Пассафаро взял отпуск и исправно посещал заседания суда. Как приличествует «красному», в интервью для телевидения он заявил: «Каждый день погибает черный, и все молчат, раз в год жертвой становится белый, и тогда поднимается крик». А также: «Мой сын дорого заплатит за свое преступление, а корпорация "У." за свои преступления не заплатит ни цента», и «Все эти Рики Флэмбурги наживают миллиарды, продавая американским детям насилие с экранов». Ник сочувствовал большинству высказываний Билли на суде и гордился тем, как парень держится, однако, когда публике предъявили фотографии изувеченного Флэмбурга, Ник несколько растерялся. Глубокие V-образные вмятины в черепе, на носу, челюсти и ключице кричали о жестокости, о безумии, не имеющем ничего общего с идеализмом. Судебный процесс продвигался к завершению, а Ник лишился сна. Перестал бриться, почти не ел. Коллин настояла на визите к психиатру. Ник вернулся домой с лекарствами, но продолжал будить жену по ночам своими воплями. «Я не стану просить прощения, – кричал он. – Это война!» Дозу увеличили, а в апреле городской департамент образования отправил Ника на пенсию.

Рик Флэмбург работал на корпорацию «У.», поэтому у Робин имелись основания во всем винить себя.

Она стала посредницей между семьями Пассафаро и Флэмбург, упорно являлась в больницу, пока родители Рика, преодолев подозрительность и гнев, не признали, что сестра за брата не отвечает. Она сидела возле койки Флэмбурга, читала вслух «Спортс иллюстрейтед», шла рядом с Риком, когда он, опираясь на ходунки, ковылял по коридору. После второй пластической операции Робин пригласила родителей пациента на ужин и терпеливо выслушала их (весьма скучную, признаться) повесть о сыне. В ответ она рассказала им, каким смышленым мальчишкой был Билли: уже к четвертому классу так аккуратно и грамотно писал, что, прогуляв уроки, составлял вполне убедительные записки от имени родителей, а уж по части скабрезных анекдотов и полезной информации о репродуктивных функциях он не имел себе равных. И каково умненькой девочке было видеть, как ее столь же умный брат с каждым годом отупляет себя, словно нарочно, лишь бы ни в чем не уподобиться ей, и как все это странно и как ужасно то, что он сотворил с их сыном.

Незадолго до начала суда Робин взяла мать с собой в церковь. Коллин прошла католическую конфирмацию, но с той поры сорок лет не причащалась; сама Робин ходила в церковь только на свадьбы и похороны. Три воскресенья подряд Робин заезжала за матерью на Маунт-Эйри и отвозила в церковь ее детства (Св. Димфны, северная Филадельфия). В третье воскресенье, покидая храм, Коллин сказала дочери с тем легким ирландским акцентом, от которого за всю жизнь так и не избавилась: «Спасибо, с меня хватит». После этого Робин ходила к мессе одна, а позднее записалась в группу, которую готовили к конфирмации.

Свободным временем для добрых дел и актов веры Робин располагала благодаря корпорации «У.». Ее муж, Брайан Каллахан, сын местного фабриканта средней руки, вырос в относительной роскоши Бала-Синвида, играя в лакросс и оттачивая изысканный вкус, – ему предстояло унаследовать маленькую химическую компанию отца. (Отец Каллахана в молодости разработал формулу вещества, которое можно заливать в бессемеровский конвертер, когда керамические стенки еще не остыли, и латать таким образом трещины.) Брайан женился на самой красивой однокурснице (то есть на Робин) и вскоре после окончания колледжа возглавил «Хай темп продактс». Компания занимала здание из желтого кирпича в промышленной зоне возле моста Такони-Пальмира; волей случая ближайшим учреждением был архив профсоюза водителей грузовиков. Управление «Хай темп продактс» требовало минимальных умственных усилий, так что во второй половине дня Брайан возился с компьютерными кодами и анализом Фурье, проигрывал на своей президентской магнитоле записи культовых калифорнийских групп (он питал пристрастие к «Фибулятору», «Тинкинг феллерз юнион», «Минитмен» и «Номатикс») и набрасывал программу, которую со временем потихоньку запатентовал, потихоньку нашел инвестора, а в один прекрасный день по совету инвестора потихоньку продал свою интеллектуальную собственность корпорации «У.» за девятнадцать с половиной миллионов долларов.

Программа «Вектормелодия» обрабатывала любую звукозапись с помощью собственного вектора, который делил мелодию на дискретные, поддающиеся анализу данные. Пользователь «Вектормелодии» брал, скажем, любимую песенку Моби, а компьютерная программа подвергала его выбор спектроанализу, обследовала все хранившиеся в памяти записи и выдавала перечень схожих звуков, на которые без ее помощи пользователь, скорее всего, никогда бы не наткнулся: «О пер», Лора Ниро, Томас Мапфумо, «Свадебка» в заунывной версии Покровского. «Вектормелодия» использовалась в интеллектуальных играх и при обучении музыке и в то же время способствовала рекламе и росту продаж записей. Брайан нашел достаточно применений своему детищу, чтобы левиафан «У.», с опозданием ввязавшийся в драку за право продавать музыку онлайн, опрометью примчался к нему с толстой пачкой монополистских долларов в пасти.

Типично для Брайана: он не упоминал заранее о готовившейся сделке и даже в тот день, когда сделка уже осуществилась, молчал до самого вечера, пока девочки не отправились в постельки в их скромном («для молодых людей, делающих карьеру») домишке неподалеку от Художественного музея. Супруги вместе уселись посмотреть передачу «Нова» о пятнах на солнце.

– Да, кстати, – сказал Брайан, – нам обоим нет больше нужды работать.

Типично для Робин: она расхохоталась до икоты. Всегда была чересчур возбудимой.

Увы, злобный Билли оказался отчасти прав: корова безмозглая! Робин думала, что их с Брайаном семейная жизнь и так хороша, лучше некуда. Она жила себе в городском доме, выращивала на заднем дворе овощи и зелень, преподавала риторику десяти- и одиннадцатилетним ученицам экспериментальной школы в Западной Филадельфии, отдала дочку Шинед в отличную частную начальную школу на Фэрмонт-авеню, а Эрин записала на подготовительную программу в «Френдз-селект», покупала в «Ридинг терминал маркет» крабов в мягких панцирях и джерсийские помидоры, выходные и август месяц проводила в наследственном «имении» Брайана на Кейп-Мей, общалась со старыми подругами, у которых тоже появились дети, и сжигала на пару с Брайаном достаточно сексуальной энергии (лучше всего ежедневно, признавалась она Дениз), чтобы более или менее держатъ себя в руках.

Корову безмозглую напугали дальнейшие слова Брайана: муж спросил, где им теперь стоит поселиться. Он подумывал насчет Северной Калифорнии, а также насчет Прованса, Нью-Йорка или Лондона.

– Нам и здесь хорошо, – возразила Робин. – Зачем ехать туда, где у нас нет знакомых и сплошь одни миллионеры?!

– Ради климата, – ответил Брайан. – К тому же красота, безопасность, культура. Стиль. Всем этим Филли похвастать не может. Я не предлагаю сразу сняться с места. Просто скажи мне: не хочешь ли ты съездить куда-нибудь, хотя бы на лето?

– Для меня лучшего места нет.

– Тогда останемся здесь, – согласился он, – пока ты не надумаешь переехать.

И она по наивности, рассказывала Робин Дениз, решила, будто разговор на том и закончился. Брак у нее был удачный, стабильный благодаря детям, совместным трапезам и сексу. И пусть по происхождению они с Брайаном принадлежали к разным слоям общества, «Хай темп продактс» – это все-таки не «Дюпон», да и Робин, с отличием закончившая два элитарных учебных заведения, отнюдь не причисляла себя к пролетариям. Подлинные различия проявлялись в стиле жизни, но Робин по большей части их даже не замечала, поскольку Брайан был добрый малый и любящий муж и поскольку в своей коровьей наивности Робин не видела никакой связи между стилем жизни и счастьем. В области музыки ее вкусы ограничивались Джоном Прайном и Эттой Джеймс, так что Брайан дома ставил записи Прайна и Джеймс, а Бартока, «Дефункт», «Флейминг липс» и «Мишн оф Бирма» слушал на работе, в «Хай темпе». Даже манера Робин одеваться по-студенчески, носить белые полукеды, лиловую нейлоновую безрукавку и огромные круглые очки в металлической оправе, вышедшие из моды еще в 1978 году, не отпугивала Брайана, потому что он единственный пользовался привилегией лицезреть Робин обнаженной. Ее постоянная взвинченность, пронзительный голос и визгливый смех сполна искупались золотым сердцем, неутолимым сексуальным аппетитом и ускоренным метаболизмом – Робин без усилий сохраняла изящную голливудскую фигурку. Она никогда не брила подмышки и редко мыла очки – что ж, зато она была матерью его детей, и, пока Брайану не мешали возиться с дисками и тензорами, он терпел тот антистиль, который у либерала определенного возраста служит опознавательным знаком феминизма. Так, по мнению Дениз, Брайан справлялся с внутренними проблемами, пока не потекли денежки от корпорации «У.».

(Хотя Дениз была всего тремя годами моложе Робин, она даже представить себе не могла, как это можно надеть лиловую нейлоновую безрукавку или не выбрить подмышки. Что же до белых полукед, то их у нее просто не было.)

Свалившееся с неба богатство все-таки побудило Робин пойти на уступки: вместе с Брайаном она начала подыскивать новый дом. Пусть у девочек будет просторное жилье вроде того, в каком выросла она сама. Если Брайану непременно требуются потолки высотой в двенадцать футов, четыре ванные и отделка из красного дерева – бога ради, она согласна. Шестого сентября супруги подписали бумаги и стали владельцами огромного особняка из бурого песчаника на Панама-стрит, возле Риттенхауз-сквер.

Два дня спустя Билли Пассафаро обрушил всю мощь накачанных в тюрьме мышц на голову вице-президента корпорации «У.», «поприветствовав» его таким образом в Филадельфии.

После катастрофы Робин непременно хотела узнать, было ли брату в ту минуту, когда он прибивал к брускам четырехфутовый плакат, известно о нежданном богатстве Брайана, а также о том, какой компании Робин с мужем обязаны своим счастьем. Это было важно, очень важно, но она не могла получить ответ. Спрашивать Билли без толку, правды от него не добьешься, он лишь постарается причинить ей боль. Билли давно дал Робин понять, что будет издеваться над ней всегда, ни за что не признает ее равной, если только она не сумеет доказать, что ее жизнь так же испорчена и загажена, как его собственная. В судьбе Билли ей отводилась роль символа, архетипа, обладателя той нормальной и счастливой жизни, какой у Билли никогда не было и не будет, а потому Робин казалось, что, круша череп Рика Флэмбурга, брат целил в ее голову.

Перед судом Робин спросила отца, говорил ли он Билли о том, что Брайан продал «Вектормелодию» корпорации «У.». Она не хотела спрашивать, но не смогла удержаться. Из всей семьи только Ник постоянно виделся с Билли, поскольку снабжал его деньгами. (Дядюшка Джимми поклялся пристрелить наглого племянничка, осквернителя святыни, если этот ненавистник Элвиса Пресли когда-нибудь сунет в его дверь свою подлую и наглую физиономию, а всех остальных родичей Билли обворовывал столько раз, что даже родители Ника, Фазио и Каролина, долгие годы твердившие, что с мальчиком все в порядке, если не считать, как выражался Фазио, «расстройства внимательности», тоже перестали пускать блудного внука на порог особняка в Си-Айл-Сити.)

К несчастью, Ник сразу угадал, как много значит для Робин этот вопрос, и, тщательно подбирая слова, ответил: нет, он не припоминает, чтобы говорил об этом Билли.

– Скажи мне правду, папа! – настаивала Робин.

– Ну… я… я не думаю, чтобы тут была какая-то связь… Нет, Робин…

– Может, я даже не почувствую себя виноватой. Может, я просто разозлюсь.

– Ну… Робин… такие чувства часто совпадают, верно? Вина, гнев – это ведь одно и то же, верно? А насчет Билли не беспокойся.

Она положила трубку, так и не поняв, пытается ли Ник избавить ее от чувства вины, или оберегает Билли от ее гнева, или просто сдает, не выдержав напряжения. Скорее всего, и то, и другое, и третье. Наверняка летом Ник успел рассказать Билли о внезапном успехе зятя, и отец с сыном долго ворчали и злопыхательствовали по поводу корпорации «У.», буржуйки Робин и паразита Брайана. Для таких подозрений у Робин имелись основания, поскольку ее муж не ладил со свекром. В разговорах с Робин Брайан никогда не бывал так откровенен, как с Дениз («Ник – последний трус», – вырвалось у него как-то раз), однако не скрывал отвращения к детсадовским разглагольствованиям о пользе насилия, к довольному причмокиванию, с каким Ник смаковал свои «социалистические убеждения». Брайан готов был посочувствовать Коллин («Не повезло ей с мужем», – говорил он Дениз), но, яростно качая головой, выходил из комнаты, как только Ник приступал к лекции. Робин даже вообразить не смела, какими репликами обменивались отец с Билли, обсуждая ее и Брайана, но была вполне уверена: между ними много чего было сказано, а поплатился за это Рик Флэмбург. Подозрения Робин усилились, когда она увидела, с каким ужасом Ник разглядывал в суде фотографии жертвы.

Во время процесса, пока Ник мало-помалу разваливался на куски, Робин изучала катехизис в церкви Св. Димфны и дважды воспользовалась новоприобретенным богатством мужа. Во-первых, она оставила работу в экспериментальной школе. Ей не хотелось работать на родителей, готовых платить по 23.000 долларов в год за ребенка (хотя и они с Брайаном платили за обучение Шинед и Эрин примерно столько же). Во-вторых, Робин занялась филантропическим проектом. В кошмарном трущобном районе Пойнт-Бриз, менее чем в миле к югу от их нового жилья, она купила пустовавший участок городской земли, где из всех домов уцелела одна-единственная развалюха на углу. Завезла пять грузовиков перегноя и оформила большую страховку. План Робин заключался в том, чтобы задешево нанять местных подростков, научить их основам огородничества с использованием естественных удобрений, и, если ребятам удастся вырастить и продать овощи, прибыль они разделят между собой. Своим проектом Робин занялась со страстью, напугавшей даже Брайана. Муж заставал ее за компьютером в четыре часа утра: нетерпеливо притопывая ногами, новоявленная огородница сопоставляла преимущества различных сортов репы.

Каждую неделю в дом на Панама-стрит являлся очередной специалист по ремонту, а Робин так увлеклась своей утопией, поглощавшей все ее время и силы, что Брайан понял: семья так и останется жить в унылом городе, где он вырос. Ладно, решил Брайан, возьмем от жизни, что сможем. Обходя по очереди лучшие рестораны Филадельфии, он сравнивал их со своим любимым «Маре скуро». Убедившись, что фаворит выдерживает любую конкуренцию, Брайан обратился к шеф-повару ресторана с предложением.

– Это будет первый по-настоящему классный ресторан в Филли, – объяснил он Дениз. – Такой, чтобы всякий посетитель сказал: «Слушай, если припрет, и в Филадельфии можно недурно устроиться». Впрочем, мне все равно, что там скажет «всякий». Главное, чтобы я так сказал. Сколько вам здесь платят? Я удвою эту сумму. Вы поедете в Европу и будете два месяца ходить по ресторанам за мой счет. После этого вы вернетесь, создадите по-настоящему классный ресторан и будете им заправлять.

– Если не найдете опытного партнера или на редкость умелого управляющего, зря выбросите на ветер кучу денег, – предупредила Дениз.

– Скажите, что нужно сделать, и я сделаю, – посулил Брайан.

– Вы сказали «удвою»?

– Ваш ресторан – лучший в городе.

– Двойное жалованье – это заманчиво.

– Тогда соглашайтесь.

– Что ж, это можно, – протянула Дениз, – но все-таки вы, скорее всего, разоритесь: вы уже переплачиваете шеф-повару.

Дениз не умела отказывать, когда чувствовала, что по-настоящему кому-то нужна. Пока она росла в пригороде Сент-Джуда, ее оберегали от всякого, кто мог бы испытывать подобные желания, однако, закончив школу, девушка устроилась на лето работать в отделе сигнализации железной дороги «Мидленд-Пасифик» и там, в большом солнечном помещении, вдоль которого тянулись сдвоенные ряды чертежных столов, впервые ощутила желания десятка взрослых мужчин.

Мозг «Мидленд-Пасифик», душа железной дороги, сосредоточивался в уцелевшем со времен Депрессии конторском здании из известняка. Округлую крышу, словно вафельку, по краям обрамляли зубчики. Высший уровень сознания размещался в коре головного мозга – в зале заседаний и столовой для ответственных работников на шестнадцатом этаже и в офисах тех, более «теоретических» отделений дороги (отдел эксплуатации, юридический отдел, отдел связей с общественностью), вице-президенты которых занимали кабинеты на пятнадцатом этаже. Внизу, в рудиментарном мозгу динозавра, хранились ведомости, счета, анкеты сотрудников и прочие данные. В промежутке располагались координационные центры, в том числе инженерный отдел, куда входили подотделы мостов, путей, строений и сигнализации.

Рельсы «Мидленд-Пасифик» протянулись на двенадцать тысяч миль, и каждому семафору, каждому проводу вдоль путей, каждой паре красно-желтых огней, каждому спрятанному под балластом индикатору движения, каждому упреждающему сигналу на переезде, каждому агрегату из таймеров и реле в герметичном алюминиевом панцире соответствовали регулярно обновляемые схемы соединений, хранившиеся в шести ящиках с тяжелыми крышками в архиве на двенадцатом этаже штаб-квартиры. Старые схемы были вычерчены от руки карандашом на кальке, новейшие – ручками-рапидографами на заранее заготовленных пленках.

Чертежники, хранившие и обновлявшие эти схемы, работали в тесном контакте с линейными инженерами, которые заботились о здравии и неприкосновенности нервной системы дороги; это были уроженцы Техаса, Канзаса и Миссури, смекалистые, некультурные, гнусавые парни, начинавшие чернорабочими в бригадах по установке сигнализации; сначала они выкашивали сорняки, копали ямы для столбов и натягивали провода, затем, благодаря умелому обращению с электроприборами (а также, как вскоре поняла Дениз, благодаря цвету своей кожи), проходили дополнительную подготовку и продвигались по службе. За плечами у большинства только школа, лишь у немногих – годик-другой в колледже. Летним деньком, когда солнце раскалялось добела и трава становилась почти коричневой, их былые коллеги все еще трудились под открытым небом, рискуя заработать тепловой удар, а чертежники сидели, развалясь, в мягких креслах-вертушках, а кондиционеры охлаждали воздух до такой степени, что все держали под рукой вязаные куртки.

– Некоторые служащие устраивают перерыв на кофе, – предупредил Альфред дочь в первый рабочий день, везя ее навстречу розовому восходу. – Учти, пожалуйста: им платят не за то, чтобы они пили кофе. Надеюсь, ты себе таких поблажек делать не станешь. Дорога оказала нам любезность, предоставив тебе работу, и тебе платят за восьмичасовой рабочий день. Будь добра, помни об этом. Если ты приложишь к труду ту же энергию, какую вкладывала в учебу и игру на трубе, тебя запомнят как прекрасного работника.

Дениз кивнула. Без преувеличения можно сказать: она стремилась во всем быть первой. В школьном оркестре на трубе играли две девочки и двенадцать мальчиков. Дениз стояла впереди, все мальчики – за ней, а дальше всех девочка из глубинки, наполовину чероки, которая вместо верхнего ми выдувала до первой октавы – такого рода дисгармония почему-то необходима в любом школьном оркестре. Музыку Дениз не любила, но всей душой жаждала отличий, а ее мать полагала, что ребенку полезно играть в оркестре. Инид восхищалась строгой дисциплиной духового оркестра, его оптимистичностью, нормальностью, патриотизмом. Гари в свое время был талантливым трубачом, и даже Чип недолго и гнусаво помучил фагот. Когда настала очередь Дениз, она захотела пойти по стопам Гари, хотя Инид считала, что девочке труба не идет, девочке больше под стать флейта. Но Дениз стояла на своем: она не собиралась состязаться с девчонками. Альфред ее поддержал, а там и Инид сообразила, что можно передать дочери старую трубу Гари и сэкономить на прокате флейты.

Увы, в отличие от нотных значков схемы сигнализации, которые Дениз пришлось тем летом копировать и подшивать в папки, повергали ее в недоумение. С чертежниками она соревноваться не могла, но пыталась хотя бы держаться на одном уровне с парнишкой, проходившим практику в отделе сигнализации и прошлым, и позапрошлым летом, – с Аланом Джамборетсом, сыном адвоката; правда, и его результаты Дениз никоим образом перекрыть не могла, так что ей оставалось лишь трудиться с такой добросовестностью, с какой никто из коллег равняться не мог.

– Эй, Дениз, слышь, черт возьми! – заводил разговор Ларедо Боб, вечно потный техасец, глядя, как она разрезает и складывает светокопии.

– Что?

– Будешь так усердствовать, сгоришь на работе.

– Вообще-то мне нравится. Главное – войти в ритм.

– Знаешь, кое-что можно и на завтра отложить, – советовал Ларедо Боб.

– Мне это не настолько нравится.

– Ладно, но сейчас у нас перерыв на кофе. Ты меня слышишь?

Чертежники весело окликали друг друга по пути в коридор:

– Кофе пить!

– Закусь прибыла!

– Кофе пить!

Дениз работала, не снижая скорости.

Ларедо, коротышка, обычно исполнявший всю эту рутинную работу, пока в летние каникулы не приходили на помощь студенты, мог бы злиться, глядя, как Дениз на глазах у босса за полчаса управляется с бумажной волокитой, которой лично он предпочитал посвятить все утро, пожевывая при этом сигару «Свишер свит». Однако Ларедо Боб полагал, что судьба человека определяется характером. Трудолюбие Дениз явно свидетельствовало о том, чья она дочка, и вскоре она конечно же сделается начальницей, как ее папаша, а Ларедо Боб так и будет возиться с бумажной рутиной в том неспешном темпе, в каком выполняют подобную работу люди, обреченные выполнять ее пожизненно. Кроме того, Ларедо Боб искренне верил, что все женщины – ангелы, а мужчины – жалкие грешники. Ангел, взятый им в жены, проявлял свою кротость и милосердие главным образом в том, что, не попрекая мужа за курение, кормил и одевал четырех детей на скудные его доходишки, но Ларедо Боб нисколько не удивился, когда вечная женственность обнаружила сверхъестественное прилежание, сортируя по алфавиту тысячи ящичков с микропленками на карточках и наклеивая на них ярлычки. Дениз сделалась в его глазах существом дивным и прекрасным. Вскоре у Ларедо Боба появилась привычка напевать при виде Дениз – поутру и когда она возвращалась после обеденного перерыва из маленького убогого городского парка через дорогу – нечто вроде кантри-рока: «О Дениз, ты зачем это сделала?»

Начальник чертежного отдела, Сэм Бейерляйн, грозился следующим летом платить Дениз за то, чтобы она не ходила на работу, ведь нынешним летом она вкалывала за двоих.

Веселый арканзасец Ламар Паркер (у него были очки с толстенными стеклами и предраковые шишки на лбу) поинтересовался у Дениз, предупреждал ли папочка, какие никчемные и подлые ребята работают тут, в сигнализации.

– Просто никчемные, – поправила его Дениз, – насчет подлых он ничего не говорил.

Ламар захихикал, попыхтел «Тарейтоном» и повторил слова Дениз во всеуслышание, а то вдруг до кого-нибудь не дошло.

– Хе-хе-хе, – с неприязненным сарказмом проворчал Дон Армор, чертежник.

Единственный в отделе сигналов он, видимо, недолюбливал Дениз. Это был крепко сбитый, коротконогий ветеран вьетнамской войны, выскобленные бритвой щеки отливали синевой, точно сливы. Массивные плечи с трудом помещались в рукавах блейзера; циркуль и карандаш в его руках казались игрушечными; выглядел он, словно подросток, застрявший в первом классе. В отличие от коллег, Дон Армор не ставил ноги на круглую опору высокого кресла-вертушки, а свешивал их и мысками касался пола. Он всем телом ложился на ватман, от глаз до рапидографа – считаные сантиметры. Проработав часок в такой позе, он сдавался, утыкался носом в стол или закрывал лицо руками и стонал. Перерыв на кофе он проводил, рухнув головой на стол, точно убитый, зажав в кулаке пластиковые авиационные очки.

При первом знакомстве с Дениз Дон Армор, глядя в сторону, еле-еле пожал ей руку. Работая в дальнем конце помещения, она слышала, как Дон что-то бормочет вполголоса и мужчины рядом с ним смеются, но, едва она подходила ближе, Дон замолкал и только яростно фыркал у себя за столом. Дениз он напоминал «умников», что в классе сидели на задних партах.

Однажды в июле, зайдя в туалет, она услышала снаружи голоса Армора и Ламара – эти двое стояли у питьевого фонтанчика. Ламар ополаскивал чашки из-под кофе. Став у двери, Дениз прислушалась.

– Помнишь, мы-то считали трудоголиком старину Алана? – сказал Ламар.

– Надо отдать должное Джамборетсу, – откликнулся Дон Армор, – смотреть на него было куда приятней.

– Хи-хи!

– Поди-ка поработай, когда красуля, не хуже Алана Джамборетса, разгуливает рядом в коротенькой юбочке.

– Алан собой хорош, что правда, то правда.

Послышался стон.

– Богом клянусь, Ламар, – сказал Дон Армор, – я жалобу подам в охрану труда. Это жестокое и необычное наказание. Ты видел ее юбчонку?

– Видел-видел. Давай потише.

– Я с ума схожу.

– Сезонная проблема, Доналд. Через пару месяцев рассосется.

– Если Роты меня раньше не уволят.

– С чего ты взял, что слияние все-таки произойдет?

– Восемь лет я потел в поле, пока добрался до конторы. Самое время большому начальнику прийти и дать мне пинка под зад.

На Дениз в тот день была короткая юбка цвета электрик, купленная в комиссионке, – по правде говоря, даже странно, что мать, с ее мусульманскими понятиями о женской одежде, не возражала против такого приобретения. Отчасти допуская, что Ламар и Дон Армор говорили о ней, – а эта мысль застряла у Дениз в голове как нечто чуждое, но неустранимое, вроде постоянной тупой мигрени, – она чувствовала себя глубоко задетой, словно Дон устроил вечеринку в ее доме и забыл ее пригласить.

Когда Дениз вернулась в чертежную, Дон, на мгновение подняв голову, обвел скептическим оком всех, кроме нее. Когда его взгляд скользнул мимо Дениз, она ощутила странную потребность вонзить ногти в свое тело или пощипать себя за соски.

В Сент-Джуде начался грозовой сезон. Воздух пропах мексиканской яростью, ураганами, переворотами. Поутру с наглухо затянутого тучами неба гремел гром, глухие раскаты доносились из крошечных городишек к югу, где не бывал никто из общих знакомых. Размеренные полуденные удары – будто молотом по наковальне – среди почти ясного неба. Тревожный гром громыхал ближе к вечеру, когда на юго-западе собирались плотные сине-зеленые, словно волны, тучи, а над головой ярко светило солнце, и жара становилась совсем уж невыносимой, будто напоследок брала свое. К ужину начиналось драматическое представление: грозовые фронты закрывали небо в радиусе пятидесяти миль по всем направлениям, давили друг друга, точно огромные пауки в тесной банке, напирая со всех четырех сторон.

Шквал за шквалом обрушивались крупные дождевые капли; окно превращалось в черно-белый экран, картинка расплывалась, лишь вспышки молний выхватывали из хаоса дома и деревья; детишки в плавках, накинув на плечи насквозь промокшие полотенца, стремглав мчались домой, точно дезертиры. А поздно ночью барабанная дробь, грохот летней артиллерии на марше.

Каждый день в газетах Сент-Джуда печатались слухи о предстоящем слиянии: назойливые женихи «Мидленд-Пасифик», близнецы Хиллард и Чанси Рот, якобы вели в городе переговоры с главами трех профсоюзов: Роты якобы в Вашингтоне, где опровергали перед сенатской комиссией жалобу «Мидпас». Сообщалось, что «Мидпас» просила «Юнион-Пасифик» выступить в качестве благородного рыцаря. Роты отстаивали правоту своих действий по реструктуризации «Арканзас-Саузерн». Представители «Мидленд-Пасифик» призывали всех заинтересованных жителей Сент-Джуда писать и звонить конгрессменам…

Дениз вышла из офиса на ланч, когда часть неба заволокло тучами и в квартале от нее взорвалась верхушка телеграфного столба. Она увидела ярко-розовую вспышку, дуновение грозы коснулось ее кожи. Секретарши с воплями неслись через парк. Дениз повернулась на каблуках и поспешно возвратилась со своей книжкой, сандвичем и сливами на двенадцатый этаж, где каждый день за двумя столами играли в пинокль. Она села у окна, но не стала на глазах у всех читать «Войну и мир» – это было бы демонстративно и недружелюбно. Дениз просто глазела то на творившееся за окном безумие, то на карточную игру в комнате.

Дон Армор развернул сандвич, посмотрел на кусок копченой колбасы, на горчицу, сохранявшую точный отпечаток хлеба, и пожал плечами. Небрежно упаковал сандвич обратно в фольгу и покосился на Дениз так, словно это она испортила ему день.

– Объявляю шестнадцать.

– Кто тут намусорил?

– Эд, – сказал Дон Армор, разворачивая карты веером, – ты поаккуратнее с бананами.

Эд Албердинг, самый старый из чертежников, фигурой напоминал кеглю, а седые его волосы курчавились, точно перманент на голове старой девы. Часто мигая, Эд жевал банан и напряженно всматривался в карты. Ошкуренный фрукт лежал перед ним на столе. Он отломил еще кусочек.

– В бананах ужас как много калия, – заметил Дон Армор.

– Калий полезен, – откликнулся сидевший напротив Ламар.

Дон Армор положил карты и мрачно воззрился на Ламара.

– Шутишь, что ли? Врачи дают калий, чтобы сердце остановилось.

– Старина Эдди истребляет по два-три банана в день, – вставил Ламар. – Как сердечко, мистер Эд?

– Ребята, займемся делом! – сказал Эд.

– Но я же о твоем здоровье тревожусь!

– Вам бы только шутки шутить, мистер!

– День за днем на моих глазах ты поглощаешь ядовитый калий. Мой дружеский долг – предостеречь тебя.

– Твой ход, Дон!

– Выкладывай карту, Дон!

– А что получаю взамен? – обиженно брюзжал Дон Армор. – Не верят, подозревают в чем-то!

– Доналд, ты играешь или задницу греешь?

– Конечно, если Эд перекинется, потому что мотор у него откажет из-за острого хронического отравления калием, я сделаюсь тут четвертым по старшинству и мне будет обеспечено местечко в Литл-Роке в «Арканзас-Саузерн» тире «Мидленд-Пасифик», так что чего я из себя выхожу? Съешь заодно и мой банан, хочешь, Эдди?

– Хе-хе, осторожнее, – предостерег Ламар. – Джентльмены, все взятки мои.

– Сукин сын!

Шур-шур. Шлеп-шлеп.

– Эд, а в Литл-Роке у них компьютеры, – протянул Дон Армор. Он ни разу не поглядел в сторону Дениз.

– Ого! – изумился Эд. – Неужто компьютеры?

– Учти: переведут тебя в те края, заставят компьютер освоить.

– Эдди упокоится с ангелами, прежде чем освоит компьютер, – ввернул Ламар.

– Прошу прощения, – возразил Дон. – Эд непременно поедет в Литл-Рок и научится чертить на компьютере. И пусть там кого-нибудь другого тошнит от его бананов.

– Дон, а с чего ты взял, что тебя не направят в Литл-Рок?

Дон только головой покачал.

– Мы бы экономили пару тысчонок в год, живи мы там, и жалованье мне бы еще на пару тысяч прибавили. Жизнь там дешевая. Патти перешла бы на полставки, занялась бы нашими девочками. Мы бы прикупили землицы в Озаркских горах, пока малышки не выросли. Домишко у пруда. Думаете, у меня когда-нибудь это будет?

Эд нервозными бурундучьими движениями тасовал карты.

– А зачем им компьютеры? – спросил он.

– Чтобы заменить никому не нужных стариков, – ответил Дон, и похожие на сливы щеки раздвинулись в недоброй улыбке.

– Нас заменить?

– А как ты думаешь, почему Роты покупают нас, а не наоборот?

Шур-шур. Шлеп-шлеп. Дениз смотрит, как красные вилки молний подцепляют зеленый древесный салат где-то на границе с Иллинойсом. Едва она отвернулась, за столом вспыхнула ссора.

– Господи Иисусе, Эд! – орет Дон Армор. – Ты бы еще облизал их напоследок!

– Полегче, Дон! – осаживает его Сэм Бейерляйн, старший над чертежниками.

– Что, меня одного от этого выворачивает?

– Легче! Легче!

Дон швыряет карты, отталкивает кресло от стола с такой силой, что похожая на богомола чертежная лампа вздрагивает и начинает искрить.

– Ларедо! – зовет он. – Бери мои карты. Пойду поищу себе местечко без бананов!

– Уймись!

Дон упрямо качает головой.

– Я должен высказаться, Сэм, а то рехнусь, когда они все-таки нас продадут!

– Ты же умный парень, Дон, – утешает Бейерляйн. – В любом случае приземлишься на все четыре лапы.

– Не знаю, какой такой умный. Я и вполовину не так умен, как Эд. Верно, Эд?

Эд шмыгает носом, нетерпеливо постукивает картами по столу.

– Для Кореи чересчур молод, для моей войны староват, – разъясняет Дон. – Вот это умный! До того умный, что каждый день двадцать пять лет кряду сходит с автобуса, пересекает Олив-стрит и ни разу не попал под машину. И домой каждый день благополучно возвращается. Вот что значит быть умным!

– А теперь послушай меня, Дон! – возвышает голос Сэм Бейерляйн. – Иди погуляй, понял? Остынь малость. А когда вернешься, сам сообразишь, не стоит ли тебе извиниться перед Эдди.

– Восемнадцать, – постукивает по столу Эд. Прижимая кулак к пояснице и качая головой, Дон ковыляет по проходу. Ларедо Боб берет карты Дона. Усы у него в яичном салате.

– Нечего извиняться, – говорит Эд. – Давайте доиграем, ребята.

После ланча, когда Дениз выходила из туалета, навстречу ей из лифта вышел Дон Армор. Плечи у него были мокрые от дождя. При виде Дениз он закатил глаза, словно и она явилась его мучить.

– В чем дело? – не выдержала Дениз.

Он в очередной раз покачал головой и двинулся прочь.

– В чем дело? В чем дело?

– Обед закончился, – проворчал он. – Что же ты не работаешь?

На каждой схеме надписывалось название железнодорожной ветки и номер милевого столба. Линейные инженеры предлагали планы ремонта, чертежники отправляли копии схем обратно на линию, выделив новые детали желтым карандашом, а те, что следовало убрать, обводили красным. Затем линейные инженеры проводили работу, иногда по ходу дела что-то улучшая, соединяя по-своему, а затем возвращали документацию в штаб, рваную, выгоревшую, со следами жирных пальцев, с красной арканзасской пылью или канзасскими сухими былинками, застрявшими в складках, и чертежники черными чернилами вносили исправления в оригиналы на пленке и на кальке.

Во второй половине дня, когда небо постепенно меняло цвет, от белизны окуневого брюха до желтых оттенков рыбьих боков и спинки, Дениз собирала тысячи сделанных с утра оттисков, по шесть копий каждой схемы, складывала, как предписано, чтобы уместились в папку линейного инженера. Сигнализация на милевых отметках 16.2, 17.4, 20.1, 20.8, 22.0 и так далее, вплоть до Нью-Шартра на 74.35, где линия заканчивалась.

Вечером по дороге домой, в пригород, сидя в машине рядом с отцом, Дениз спросила, готовят ли Роты слияние их железной дороги с «Арканзас-Саузерн».

– Не знаю, – ответил Альфред. – Надеюсь, что нет.

– И тогда штаб-квартира переедет в Литл-Рок?

– Похоже, так и будет, если власть перейдет в их руки.

– А что будет с людьми из отдела сигнализации?

– Полагаю, кой-кого из старших переведут. Младших, скорее всего, уволят. Но мне не хотелось бы, чтобы ты распространяла эти слухи.

– Не буду, – пообещала Дениз.

Инид приготовила обед заранее, как было заведено каждый второй четверг на протяжении вот уже тридцати пяти лет. Она нафаршировала зеленые перцы и вся лучилась энтузиазмом – впереди выходные.

– Завтра поедешь домой на автобусе, – предупредила она Дениз. – Мы с папой и Шумперты едем на озеро Фон-дю-Лак.

– А что там будет?

– Зряшная трата времени, – вздохнул Альфред, – в которую твоя мать меня втянула. Я же говорил…

– Ал! – перебила Инид. – Никаких обязательств. Никто не заставляет нас посещать семинары. Мы можем провести выходные, как нам вздумается.

– Будут заставлять, непременно. Застройщик не стал бы приглашать людей на бесплатный уик-энд, если б не надеялся продать участки.

– В проспекте сказано: никаких обязательств, никакого давления, полная свобода!

– Весьма сомневаюсь, – отвечал Альфред.

– Мери Бет говорит, мы сможем наведаться на прекрасную винодельню возле Бордентауна. Сможем все вместе поплавать в озере Фон-дю-Лак! А еще в проспекте упоминались лодочная станция и ресторан для гурманов.

– Не думаю, чтобы в середине июля винодельня в Миссури работала на полную мощность, – фыркнул Альфред.

– Надо просто проникнуться соответствующим настроением, – сказала Инид. – Вот Дриблеты в прошлом октябре съездили и так славно повеселились! Дейл говорит, никто там ни на кого не давит. Почти – так он сказал.

– Если учесть, от кого исходит информация…

– На что ты намекаешь?

– Человек зарабатывает себе на жизнь продажей гробов!

– Дейл ничуть не хуже других!

– Повторяю: я очень и очень сомневаюсь. Но поеду с тобой. – Обернувшись к Дениз, Альфред добавил: – Ты вернешься на автобусе. Машину мы оставим возле дома.

– Сегодня утром звонил Кенни Крейкмейер, – известила Инид свою дочь. – Спрашивал, не занята ли ты в субботу вечером.

Дениз прищурила один глаз, второй широко открыла.

– И что ты ему ответила?

– Сказала, по-моему – нет.

– Что-о?

– Извини! Я понятия не имею, какие у тебя планы.

Дениз расхохоталась:

– Все мои планы на данный момент сводятся к тому, чтобы избавиться от Кенни Крейкмейера.

– Он такой вежливый, – вздохнула Инид. – Знаешь, от тебя не убудет сходить на свидание, раз уж приглашают. Не понравится, второй раз не пойдешь. Но надо же когда-нибудь кому-нибудь сказать «да», а то люди решат, что тебе никто не подходит.

Дениз отложила вилку.

– От Кенни Крейкмейера меня тошнит.

– Дениз! – одернул ее отец.

– Так нельзя! – дрожащим голосом выговорила Инид. – Мне очень неприятно слышать от тебя такое!

– Ладно, извини! Во всяком случае, в субботу у меня времени нет. Нет времени для Кенни Крейкмейера. И если он уж так хотел меня пригласить, мог бы обратиться ко мне!

А ведь Инид с удовольствием провела бы выходные на озере Фон-дю-Лак с кем-нибудь вроде Кенни Крейкмейера, подумалось Дениз, и Кенни поездка понравилась бы куда больше, чем Альфреду.

После обеда Дениз оседлала велосипед и поехала к самому старому дому в пригороде. Довоенный кирпичный особняк в форме куба, с высокими потолками, стоял напротив заколоченной досками станции пригородной железной дороги. Генри Дузинберр, хозяин этого дома, преподававший драму в старших классах, уехал на месяц к матери в Новый Орлеан и оставил свои вульгарные абиссинские бананы, аляповатые молочаи и скромно-насмешливые пальмы в горшках на попечение любимой ученицы. Среди прочих аксессуаров разврата в гостиной Дузинберра стояла дюжина роскошных бокалов для шампанского, в граненой хрустальной ножке каждого виднелась башенка из воздушных пузырьков, и одной только Дениз, из всех собиравшихся на субботние оргии юных актеров и литераторов, наставник позволял пить из такого бокала. («Пусть мелкота пользуется пластиковыми стаканчиками», – приговаривал он, роняя изможденное тело в кресло, обтянутое телячьей кожей. Его уже дважды облучали, и сейчас врачи констатировали ремиссию, однако глянцевитая кожа и выпуклые глаза свидетельствовали, что по онкологической линии отнюдь не все благополучно. «Ламберт, дивное создание, – говорил он, – сядь там, чтобы я мог видеть тебя в профиль. Ты хоть понимаешь, что японцы боготворили бы такую шею, как у тебя? Вправду боготворили бы».) У Дузинберра Дениз впервые отведала живых устриц, перепелиные яйца, граппу. Дузинберр укреплял в ней решимость не поддаваться чарам какого-нибудь, как он выражался, «прыщавого юнца». Он покупал в комиссионных магазинах старинные платья и жакеты и отдавал Дениз все, что было ей впору. К счастью, Инид, мечтавшая наряжать дочку в стиле дочек Шумпертов или Рутов, настолько презирала старье, что с легкостью поверила, будто желтое, без единого пятнышка атласное вечернее платье с ручной вышивкой и пуговицами из тигрового глаза куплено за десять долларов на благотворительной распродаже. Вопреки упорному сопротивлению матери Дениз надела этот наряд, отправляясь на выпускной бал с Питером Хиксом, прыщавым юным актером (в «Стеклянном зверинце» он играл Тома, а она Аманду). После выпускного вечера Дузинберр предложил Питеру Хиксу выпить вместе с ним и Дениз шампанского из вычурных бокалов, но Питер был за рулем и удовольствовался пластиковым стаканчиком с колой.

Полив растения, Дениз села в обтянутое телячьей кожей кресло послушать «Нью ордер». Жаль, что ей ни с кем не хочется завести роман, но те юноши, к которым она питала уважение (Питер Хикс, например), не возбуждали ее, а прочие ничем не отличались от Кенни Крейкмейера. Кенни, хоть и поступал в Морскую академию, а затем собирался заняться ядерной физикой, воображал себя при этом знатоком джаза и коллекционировал «Крим» и Джими Хендрикса («винил», как он выражался) со страстью, которую ему, по замыслу Божьему, следовало бы направить на строительство игрушечных подлодок. Собственная разборчивость несколько озадачивала Дениз: почему ей совсем никто не нравится? Что-то не так, она неправильно относится к себе и к другим людям.

Но когда мать затевала подобные разговоры, у дочери не было иного выхода, кроме как обрывать ее.

На следующий день Дениз перекусила в обеденный перерыв в парке и осталась погреться на солнышке, раздевшись до легкой маечки-безрукавки (мать, само собой, не знала, что она, отправляясь на работу, надевает такие под верхнюю кофточку). Откуда ни возьмись, появился Дон Армор, плюхнулся рядом на скамью.

– Не играете в карты? – удивилась она.

– С ума схожу! – ответил он.

Дениз уткнулась в книгу. Она чувствовала, как он шарит взглядом по ее телу. Было жарко, и все же не слишком – отчего же вдруг загорелось лицо?

Сняв очки, Дон Армор устало потер глаза.

– Значит, вот куда ты уходишь каждый день.

– Да.

Он не был хорош собой. Голова чересчур крупная, волосы уже редели, лицо темно-красное, словно обработанная нитритами колбаса или сосиска, а там, где пробивалась щетина, – синее. Но Дениз видела на этом лице ясный ум, интерес к жизни и какую-то животную тоску, крутой изгиб губ казался привлекательным. Он прочел надпись на переплете книги:

– Граф Лев Толстой. – Покачал головой, рассмеялся негромко.

– В чем дело?

– Ни в чем, – сказал он. – Пытаюсь понять, каково это – быть такой, как ты.

– То есть какой?

– Красивой. Умной. Дисциплинированной. Богатой. Учиться в колледже. Каково это?

Странное желание – ей захотелось дотронуться до него, прикосновением дать ему почувствовать, каково это. А как иначе ответить на этот вопрос?

Пожав плечами, Дениз отвечала:

– Не знаю.

– Твой парень счастливчик. – не отставал Дон Армор.

– У меня нет парня.

Он вздрогнул, словно это известие ошеломило его.

– Очень странно.

Дениз еще раз пожала плечами.

– Когда мне было семнадцать, я устроился на летнюю работу, – сказал Дон Армор. – Работал на стариков-меннонитов, владельцев большого антикварного магазина. Знаешь такую смесь, «Мэджик микс», растворитель для краски – древесный спирт, ацетон, тунговое масло? Ею можно очистить мебель, не испортив верхний слой. За день я успевал так надышаться парами, что домой возвращался навеселе. А к полуночи начиналась мигрень.

– Где вы выросли?

– Карбондейл, штат Иллинойс. Мне казалось, меннониты мне недоплачивают, если не считать бесплатного похмелья, так что по ночам я стал брать их грузовик. Моя девочка любила покататься. Грузовик я разбил, меннониты узнали, что я им пользовался, и тогдашний мой отчим заявил: если я запишусь в морскую пехоту, он уладит дело с меннонитами и страховой компанией, а нет – пусть полицейские разбираются. И в середине шестидесятых я пошел в армию. Самое время, а? Умею я подгадать момент.

– Вы попали во Вьетнам.

Дон Армор кивнул.

– Если дорогу перекупят, я снова окажусь там, где был после службы. Плюс трое детей и рабочая квалификация, на которую нет спроса.

– Сколько лет детям?

– Десять, восемь и четыре.

– Жена работает?

– Медсестрой в школе. Сейчас она у своих родителей в Индиане. У них там пять акров и пруд. Девочкам хорошо.

– А у вас когда отпуск?

– Две недели в следующем месяце.

Вопросы исчерпались. Дон Армор сидел согнувшись, зажав ладони коленями. Он давно уже не менял позу. Искоса, сбоку Дениз видела, как на делано бесстрастном лице проступает знакомая усмешка. Дорого заплатит тот, кто примет этого человека всерьез или проявит участие. Дениз поднялась и сказала, что пора идти. Дон Армор кивнул: он был готов к такому удару.

Ей и в голову не приходило, что Дон Армор усмехался от неловкости – слишком уж очевидно он добивался ее сочувствия, слишком заезженными были все его реплики. Ей в голову не приходило, что вчерашний спектакль за картами был разыгран для нее. Ей в голову не приходило, что в тот раз, когда она подслушивала за дверью туалета, Дон Армор знал об этом и хотел, чтобы она слышала. Ей в голову не приходило, что основу характера Дона составляла жалость к себе и на этот крючок он заловил уже многих девушек. Нет, Дениз в голову не приходило, что он все запланировал, запланировал с той самой минуты, когда впервые пожал ей руку, рассчитал, как залезть к ней под юбку. Ей в голову не приходило, что Дон отводит глаза не потому, что ему больно глядеть на ее юную красу, а потому, что в любом перечне советов на обложке мужского журнала («Как завести ее – без осечки!») первым правилом значилось: «Не обращайте на нее внимания!» Ей в голову не приходило, что разница в возрасте и положении, которая ее смущала, Дона Армора только подстегивала: она стала для него желанным предметом роскоши, а кроме того, этот упивавшийся жалостью к себе и страшившийся увольнения человечек мог разом поквитаться за все, уложив в постель дочь начальника над начальником своего начальника. Ни тогда, ни потом эти мысли не приходили Дениз в голову. И десять лет спустя она во всем винила только себя.

В тот день ей вполне отчетливо представлялись различные осложнения. Не в том беда, что Дон Армор хотел ее, но не мог добиться, а в том, что по случайности рождения она получила все, а человек, желавший ее, имел так мало. Неравенство – вот в чем заключалась огромная проблема. Поскольку имущей была она, ей и следовало решать эту проблему. Однако любое поощрение, любое проявление симпатии с ее стороны показалось бы высокомерно-снисходительным.

Дениз ощущала эту проблему физически, телесно. Преизбыток благ и возможностей, какими она обладала по сравнению с Доном Армором, вызывал физическое беспокойство – зуд, который она могла слегка облегчить, ущипнув себя в чувствительном месте, но от которого не могла избавиться.

После ланча Дениз пошла в архив, где в шести стальных ящиках с тяжелыми крышками, похожих на элегантные мусорные баки, хранились оригиналы всех схем сигнализационной системы. С годами большие картонные папки в этих ящиках переполнились, отдельные чертежи пропали, провалившись в разбухшее чрево, и Дениз получила приятное задание – восстановить порядок. Порой в архив заглядывали по делам чертежники, а Дениз наклеивала на папки новые ярлычки и выкапывала со дна давно потерянные кальки. Самый большой контейнер оказался настолько глубоким, что она была вынуждена лечь на соседний ящик, голыми ногами ощущая прикосновение холодного металла, и засунуть в глубины обе руки до самых плеч – иначе до дна не достанешь. Найденные чертежи она бросила на пол и полезла за следующими. Вынырнула отдышаться и увидела, что рядом с ящиком стоит на коленях Дон Армор.

Мускулистые, точно у гребца, плечи туго обтянуты блейзером. Сколько времени он провел в этой позе, на что смотрел? Сейчас Дон разглядывал сложенную гармошкой кальку – план сигнальной башни у милевой отметки 101.35 на линии Мак-Кук. Эд Албердинг от руки вычертил эту схему в 1956 году.

– Эд был мальчишкой, когда делал этот чертеж. До чего красиво!

Дениз слезла с ящика, расправила юбку, отряхнулась.

– Зря я на Эда наехал, – продолжал Дон. – У него есть талант, какой мне и не снился.

Похоже, Дон меньше интересовался, Дениз, чем она – им. Он развернул еще одну кальку, а Дениз стояла и глядела сверху на серые, как графит, но юношески упругие завитки его волос. Подошла чуть ближе, наклонилась. Теперь она видела его хуже – грудь заслоняла.

– Вы мне свет загораживаете, – проворчал Дон.

– Хотите поужинать со мной?

Дон тяжко вздохнул. Плечи горестно поникли.

– Мне на выходные в Индиану ехать.

– Ладно.

– Дайте мне подумать, ладно?

– Хорошо, подумайте.

Дениз говорила равнодушным голосом, но, когда шла в дамскую комнату, колени подгибались. Она заперлась в кабинке и сидела там, дрожа, а снаружи тем временем негромко прозвенел звонок лифта, приехала, а потом уехала тележка с полдником. Из-за чего она переживала? Самой невдомек. Тупо скользила взглядом по хромированной задвижке на двери кабинки, по обрывку туалетной бумаги на полу и вдруг поймала себя на том, что уже минут пять таращится в одну точку, думает ни о чем. Ни о чем. Ни о чем.

До конца рабочего дня оставались считаные минуты, она наводила порядок в архиве, и тут у ее плеча возникло широкое лицо Дона Армора, тяжелые веки за стеклами очков дремотно приспущены.

– Дениз, – сказал он, – можно пригласить вас на ужин?

– Конечно, – быстро кивнула она.

В убогом северном пригороде, населенном чернокожими и беднотой, Генри Дузинберр со своими юными театралами обнаружил старомодный кафетерий. Дениз заказала чай со льдом и картошку фри, а Дон Армор – гамбургер и молочный коктейль. Сидя он смахивал на лягушку, отметила Дениз. Когда он наклонялся к еде, голова уходила в плечи. Жевал Дон Армор медленно, словно посмеиваясь про себя. И с тусклой улыбкой оглядывался по сторонам. Подтолкнул пальцем очки повыше к переносице – ногти обкусаны до живого мяса.

– Никогда не бывал в этих местах, – признался он.

– Эти кварталаы вполне безопасны.

– Для вас – да, – сказал Дон. – Понимаете, место само чувствует, боишься ли ты. Если нет, тебя не тронут. Но беда в том, что я-то чую опасность. Попади я в вашем возрасте на такую улицу, сразу начались бы неприятности.

– Почему?

– Так оно устроено. Я бы и глазом моргнуть не успел, как, откуда ни возьмись, появились бы трое злобных уродов. Вы даже не видите эту сторону мира, потому что вы удачливы, у вас все в порядке. Шагаете себе по жизни. Все ловушки поджидают таких, как я. Заранее знаю, что вляпаюсь.

Дон Армор водил большой американский седан, похожий на тот, каким владела Инид, только постарше. Он неторопливо выехал на главное шоссе и столь же неторопливо покатил на запад, кажется получая удовольствие от своей медлительности («да, я тупой, и тачка у меня скверная»), прислушиваясь к гудкам справа и слева.

Дениз указывала дорогу к дому Генри Дузинберра. Когда они поднимались по ступенькам крыльца, солнце висело низко на западе, над станцией, окна которой были забиты фанерой. Дон Армор рассматривал деревья так, словно и зеленые насаждения в этом пригороде были лучше, дороже, чем в его районе. Дениз положила было руку на наружную сетчатую дверцу, но обнаружила, что внутренняя дверь отворена.

– Это ты, Ламберт? – Генри Дузинберр вышел навстречу из сумрака гостиной. Кожа у него стала совсем восковой, глаза еще больше выделялись на лице, зубы казались чересчур крупными. – Доктор моей матери отослал меня домой, – пояснил он. – Решил меня списать. Хватит с него умирающих.

Дон Армор, втянув голову в плечи, попятился к машине.

– Это еще что за увалень? – поинтересовался Дузинберр.

– Приятель с работы, – сказала Дениз.

– Ему сюда нельзя. Прошу прощения, но посторонних я у себя дома не потерплю. Поищи другое местечко.

– У вас есть еда? Все в порядке?

– Да, ступай себе! Дома мне лучше. Мое здоровье очень озадачило и меня, и доктора. По-видимому, малыш, у меня совершенно нет белых кровяных телец. Врач трясся от страха, как бы я не отдал концы прямо у него в кабинете. Ламберт, мне было так его жаль! – Черная дыра смеха приоткрылась на лице больного. – Я пытался объяснить ему, что мои потребности в белых кровяных тельцах сведены к минимуму, но он счел меня каким-то медицинским курьезом. Я отобедал с мамочкой и поехал на такси в аэропорт.

– Вы уверены, что вам ничего не нужно?

– Уверен. Иди, благословляю. Делай глупости. Только не в моем доме. Ступай!

Подъезжать до темноты к своему дому в машине Дона Армора было опасно: Руты отличались наблюдательностью, а Дриблеты – любопытством, поэтому Дениз попросила Дона остановиться у начальной школы и оттуда повела его на заросший травой луг. Со всех сторон их окружали электронные щелчки кузнечиков, кусты, издававшие резкий сексапильный запах, и угасавшая жара золотого июльского дня. Дон Армор обхватил руками ее талию, пристроил подбородок ей на плечо. Вдалеке слышались хлопки – мальчишки взрывали петарды.

Стемнело. Войдя в охлажденный кондиционерами дом, Дениз хотела поскорее провести гостя на второй этаж, но он задержался на кухне, потом долго медлил в гостиной. До слез обидно, что дом производит на него такое впечатление! Хотя ее родители отнюдь не были богачами, Инид так мечтала об элегантности, так лезла из кожи вон в погоне за ней, что Дону Армору этот дом казался жилищем богачей. Он боялся ступить на ковер. Стоял и разглядывал – так пристально, как никто до него не смотрел, – уотерфордские кубки и вазочки, которые Инид держала на виду. Он вбирал в себя каждый предмет: музыкальные шкатулки, гравюры с парижскими уличными сценками, гарнитур в красивых чехлах, – смотрел так же пристально, как (неужели только сегодня?) смотрел на тело Дениз. Да, сегодня во время ланча.

Она вложила свою крупную руку в его, еще большую, переплела свои пальцы с мужскими пальцами, повела Дона наверх.

В спальне Дон Армор опустился на колени, ладонями обхватил ее бедра, приник ртом к паху, потом – к тому, что нельзя называть, и ее отбросило в мир детства, в мир сказок братьев Гримм и Льюиса, где прикосновение преображало. Его руки превратили ее бедра в женские бедра, его рот превратил ее пах в пах женщины, а то, что нельзя называть, сделалось еще более неудобоназываемым. Вот в чем преимущество поклонника постарше – куколку, не имеющую пола, такой экскурсовод обучит всем тайнам ее тела, умело покажет, что тут к чему и зачем.

Мальчики-ровесники хотели чего-то и сами не знали, чего именно. Их желание – приблизительно, неопределенно. Задача Дениз, незавидная ее роль на многих свиданиях сводилась к тому, чтобы помочь им отчетливее понять, чего же им надо, расстегнуть блузку, дать намек, воплотить, так сказать, их довольно туманные идеи.

Дон Армор хотел ее конкретно, каждый дюйм ее тела пробуждал в нем вожделение. Собственное тело отнюдь не казалось Дениз даром, но сейчас, когда оно стало желанным, когда она могла вообразить себя Доном Армором на коленях перед самой собой, жаждущей ту или иную часть себя, – она готова была простить себя за то, что обладает телом. У нее имелось то, чего искал этот мужчина. Без суеты, спокойно, он находил в ней все и всему отдавал должное.

Она расстегнула лифчик; Дон склонил голову и закрыл глаза.

– Ты что?

– Умереть можно, до чего ты хороша!

Да, это ей тоже понравилось.

Она взяла его его в руки – это прикосновение Дениз, юная повариха, будет вспоминать несколько лет спустя, впервые готовя трюфели, гусиную печенку, икру «в мешочке».

На восемнадцатилетие друзья-театралы подарили ей Библию с «дуплом» внутри, где были припрятаны фляжечка виски «Сиграм» и три презерватива карамельного цвета. Теперь они пригодились.

Голова Дона нависала над ней, словно львиная башка, словно карнавальная маска из тыквы. В момент кульминации он взревел, потом череда вздохов, один за другим, без перерыва: «О!о!о!о!» Ничего подобного она в жизни не слышала.

Было много крови, прямо пропорционально испытанной боли и обратно пропорционально удовольствию, скорее вымышленному, «головному».

В темноте, поспешно обтираясь грязным полотенцем, прихваченным из бельевой корзины в коридоре, Дениз поздравила себя с тем, что успела до отъезда в колледж избавиться от девственности.

Но присутствие крупного, перемазанного кровью мужчины в ее постели совсем не радовало. Кровать была узенькая, Дениз спала на ней с детства, а сейчас она очень устала. Вот почему она, как дура, стояла посреди комнаты, завернувшись в полотенце, да еще и расплакалась.

Дениз почувствовала благодарность, когда Дон Армор встал, обнял ее и не попрекнул за то, что она ведет себя, как девчонка. Он уложил ее в постель, нашел пижамную рубашку, помог ей одеться. Опустившись на колени возле кровати, Дон Армор поглаживал ее по голове – должно быть, так он утешает своих дочек, невольно подумалось ей. Он гладил ее волосы, пока Дениз не задремала, а тогда принялся ласкать совсем другие части ее тела, которых вряд ли касался у своих дочек. Дениз старалась не просыпаться, но Дон становился настойчивее, уже не гладил, а почти царапал. Каждое прикосновение вызывало боль либо щекотку, но, когда Дениз осмелилась протестующе заскулить, мужские руки надавили ей на затылок – небывалое ощущение, – подталкивая голову вниз.

К счастью, закончив свое дело, Дон не пожелал остаться на ночь. Когда он вышел из комнаты, она осталась лежать тихо-тихо, прислушиваясь, что он там делает, куда идет. Наконец – к тому времени она снова задремала – Дениз услышала щелчок замка и гудение его большой машины.

Дениз проспала до полудня и как раз принимала душ в ванной на первом этаже, пытаясь осмыслить, что же она натворила, когда дверь дома снова распахнулась и послышались голоса.

Она лихорадочно сполоснула волосы, обтерлась и выскочила из душа. Отец прилег в гостиной отдохнуть. Мать стояла у кухонной раковины, отмывая герметичную корзину для пикника.

– Дениз, ты даже не притронулась к обеду, который я тебе оставила, – попрекнула Инид. – Ни крошечки не съела.

– Я думала, вы только завтра приедете.

– Озеро Фон-дю-Лак не оправдало наших ожиданий, – объявила Инид. – Не знаю, что себе думали Дейл и Хони. Ну ничего интересного!

У подножия лестницы валялись две дорожные сумки. Дениз перепрыгнула через них, помчалась в свою спальню – из коридора нетрудно было разглядеть упаковки от презервативов и окровавленное белье – и захлопнула за собой дверь.

Лето было загублено. И дома, и на работе Дениз чувствовала себя совершенно одинокой. Окровавленную простыню и полотенце она спрятала в шкаф и не знала, как от них избавиться. Инид отличалась сверхбдительностью, и у нее хватало в мозгу праздных синапсов, чтобы помнить, когда у дочери должны быть месячные. Когда подходящий момент наступит – ждать оставалось еще две недели, – можно будет использовать этот предлог и попросить прощения за испорченные вещи. Однако свободных клеточек мозга хватало Инид и для того, чтобы пересчитывать постельное белье.

– Куда подевалось одно из хороших банных полотенец с вензелем?

– Ох, черт, я оставила его в бассейне.

– Дениз, с какой стати ты берешь хорошее банное полотенце с вензелем, когда в доме полно простых?! И именно его ухитрилась забыть! Ты звонила в бассейн?

– Я сходила туда и поискала.

– Это очень дорогое полотенце!

Дениз никогда не допускала подобных промахов, и ей легче было бы терпеть незаслуженные попреки, если бы их ценой она купила большее удовольствие, если бы могла пойти к Дону, посмеяться с ним вместе, найти утешение в его объятиях. Но она не любила Дона, и он не любил ее.

Теперь и дружелюбие чертежников казалось подозрительным: скорее всего, у них тоже секс на уме. Дон Армор избегал встречаться с Дениз глазами – то ли стыдился, то ли боялся разоблачения. Он отупел от обиды на Ротов, от злости на всех окружающих. На работе Дениз оставалось только работать, но теперь рутина превратилась в непосильное бремя, сделалась ненавистной. К концу дня лицо и горло болели от сдерживаемых слез и от чересчур интенсивной работы, с которой мог справиться только тот, кому такой труд в радость.

Вот что бывает, когда поддаешься порыву, твердила про себя Дениз. Надо же, потратила меньше двух часов на обдумывание такого решения! Ей, видите ли, понравились его глаза и губы, она решила, что за ней должок, – вот и все доводы. Представился грязный соблазн (избавиться от девственности сегодня же!), и уж она не упустила своего шанса.

Гордость мешала Дениз признаться себе, а тем более Дону Армору, что он был ей вовсе не нужен. Она была слишком неопытна и не понимала, что вправе сказать: «Извини, ошибочка вышла». Нет, она обязана предоставить ему все, чего он пожелает. Коли затеяла роман, будь любезна, не рви сразу.

Упорство дорого ей обошлось. В ту первую неделю, пока она собиралась с духом, чтобы предложить Дону Армору новую встречу в пятницу, у нее даже горло разболелось. Но Дениз была настоящей спортсменкой. Три пятницы подряд она встречалась с любовником (родители думали, что отправляют ее на свидание с Кенни Крейкмейером). Дон Армор сводил ее на ужин в ресторанчик в торговом центре, а оттуда повез в свой хлипкий домишко в захолустном пригороде – одном из полусотни городишек, которые поглотил разраставшийся во все стороны Сент-Джуд. Дом ошарашил Дениз, поверг в ужас. В ее пригороде не было домов с такими низкими потолками, с такой дешевой отделкой, с дверями, которые оказались слишком легкими и оттого не захлопывались, с подоконниками и оконными рамами из пластика. Чтобы умиротворить любовника и отвлечь его от той темы («твоя жизнь против моей»), которая отнюдь не доставляла Дениз удовольствия, а также чтобы заполнить часы свидания и избавиться от взаимной неловкоста, Дениз уложила Дона на раскладушку в заваленном старьем подвале и применила присущий ей перфекционизм к освоению совершенно нового для нее искусства.

Дон Армор так и не рассказал, к какой отговорке прибег, чтобы не ездить на выходные к семье в Индиану. Сама Дениз не решалась спрашивать его о жене.

Пришлось выслушать от матери очередную порцию замечаний: как это она сразу же не замочила окровавленную простыню в холодной воде. Еще одна ошибка, на которую Дениз была органически не способна.

В первую пятницу августа, едва у Дона Армора начался двухнедельный отпуск, они с Дениз прокрались обратно в офис и заперлись в архиве. Она поцеловала Дона, положила его ладони себе на грудь, даже показала, что должны делать его пальцы, но руки мужчины сместились к ее плечам, он заставил девушку опуститься на колени.

Его сперма забила ей носовые пазухи.

– Простудилась, что ли? – спросил отец несколько минут спустя, когда автомобиль выезжал за городскую черту.

Дома Инид сообщила дочери, что Генри Дузинберр («твой друг») умер в больнице Сент-Люк в ночь на четверг.

Чувство вины стало бы еще острее, если бы в прошлое воскресенье Дениз не улучила минутку забежать к Дузинберру. Она застала его в пароксизме негодования на соседского младенца. «Мало того что у меня нет белых кровяных телец, – ворчал он, – так они не могут даже свои чертовы окна закрыть! Ну и легкие у этого младенца! Наверное, они им гордятся, как те мотогонщики, которые нарочно снимают глушитель. Какое-то первобытное, нелепое доказательство своей мужественности!» Череп и кости Дузинберра явственнее прежнего проступали под кожей. Он толковал о стоимости почтовой пересылки бандероли весом в три унции, потом рассказал Дениз путаную и неточную историю своей краткой помолвки с «окторонкой». («Если меня смутило, что она белая лишь на семь восьмых, представляешь, как ее ошарашило, что я – лишь на одну восьмую гетеросексуал».) Потом вспомнил, что всю жизнь отстаивал преимущества пятидесятиваттных лампочек («шестьдесят – чересчур ярко, сорок – темновато»). Годами этот человек носил в себе смерть и не давал ей воли, крепко держась за банальность бытия. Он и сейчас выжимал из себя озорной смешок, но в конце концов и банальность оказалась столь же ненадежной опорой, как все прочие. Когда Дениз поцеловала его на прощание, он как бы почти не узнавал ее. Улыбнулся, потупив глаза, словно больное дитя, чья красота вызывает восхищение, а трагедия – невольное участие.

С Доном Армором она больше не встречалась.

В понедельник 6 августа, проторговавшись все лето, Хиллард и Чанси Рот подписали соглашение с главными профсоюзами железнодорожных рабочих. Профсоюзы пошли на существенные уступки в обмен на обещанный им новый стиль управления: не столь патерналистский, более современный. Таким образом Роты, предлагавшие «Мидленд-Пасифик» по 26 долларов за акцию, могли в ближайшие годы сэкономить 200 миллионов. Совет директоров «Мидленд-Пасифик» оттянул официальное голосование еще на две недели, но исход был ясен. Посреди воцарившегося хаоса из центрального офиса залетело письмо: с 17 августа (пятница) все летние работники считаются уволенными.

Поскольку в чертежном отделе не было женщин (кроме самой Дениз), ее коллеги уговорили секретаршу инженера по сигнализации испечь прощальный торт. Его разрезали в последний день, ближе к вечеру.

– Мы таки добились своего, – заявил Ламар, жуя свой кусок. – Наконец-то ты сделала перерыв на полдник!

Ларедо Боб утирал глаза носовым платком размером с наволочку.

В тот вечер в машине Альфред сделал дочери комплимент:

– Сэм Бейерляйн сказал, что такого работника он еще не видывал!

Дениз промолчала.

– Ты произвела глубокое впечатление на этих ребят. Показала им, как девушки могут справляться с работой. Я не говорил тебе заранее, но они не очень-то хотели получить в качестве сезонного помощника девушку, так мне показалось. Боялись, что выйдет много болтовни и мало дела.

Отцовская похвала была приятна, но Дениз не могла принять его ласку как не могла принять расположение всех коллег, кроме Дона Армора. Теперь это как-то касалось ее тела, как-то затрагивало его, и тело протестовало.

«О Дениз, ты зачем это сделала?»

– В общем, теперь ты знакома с настоящей взрослой жизнью, – подытожил отец.

Пока Дениз не перебралась в Филадельфию, ей казалось, что будет здорово учиться поблизости от Гари и Кэролайн. Большой дом на Семинол-стрит не знал семейных свар; Кэролайн (она была так красива, что у Дениз перехватывало дыхание, когда она с ней заговаривала) аргументированно убеждала золовку, что у той есть все основания возмущаться матерью. Но уже к концу первого семестра Дениз подсчитала, что на три послания, оставленные Гари на ее автоответчике, она отвечает одним звонком. (Один-единственный раз она услышала на автоответчике голос Дона Армора и ему тоже не ответила.) Дениз многократно отказывалась от приглашений на обед (Гари предлагал заехать за ней в общежитие и потом привезти обратно), отговариваясь большим количеством заданий, а сама вместо учебы усаживалась с Джулией Врейс перед телевизором. Порочный круг вины: совесть мучила Дениз из-за того, что она лжет Гари, еще больше – из-за того, как она запустила учебу, и уж совсем нестерпимо – из-за того, что она отвлекает от занятий Джулию. Дениз могла, если надо, трудиться ночь напролет, но Джулия после десяти вечера выпадала в осадок. Девушка без руля и без ветрил. Она даже не могла объяснить, почему в осеннем семестре записалась на начальный курс итальянского и русского, историю восточных религий и теорию музыки. Дениз она попрекала тем, что кто-то, дескать, помог ей сбалансировать академический курс: английский, история, философия и биология.

А Дениз завидовала успеху Джулии у мужчин. Поначалу их обеих буквально осаждали. Толпы младше- и старшекурсников, с грохотом опускавших свои подносы на их столики в студенческой столовой, оказались уроженцами Нью-Джерси. Немолодые лица, зычные голоса – они обсуждали оценки по математике и вспоминали, как оттянулись на пляже Регобот. Джулии и Дениз они задавали три неизменных вопроса: «Как вас зовут? В каком вы общежитии? Хотите пойти на вечеринку в пятницу?» Дениз удивляла примитивность этого краткого допроса, а еще больше изумляла готовность Джулии ответить на заигрывания аборигенов Тинека, с чудовищными электронными часами на запястьях и сросшимися бровями. Джулия вертела головой, словно белка, унюхавшая крошки в чьем-то кармане. Уходя с вечеринки, она беспомощно пожимала плечиками и шептала Дениз: «У него есть наркотики, я иду с ним». Дениз теперь просиживала пятничные вечера в одиночестве, за зубрежкой. К ней прилип ярлык снежной королевы, а может, и лесбиянки. В отличие от Джулии она отнюдь не таяла от умиления, если в три часа утра вся футбольная команда колледжа начинала выкрикивать под окном ее имя. «Мне так стыдно!» – стонала Джулия, выглядывая из-за спущенной занавески и блаженно закатывая глаза. «Парни», выстроившиеся под окном, понятия не имели, какую радость они доставляют Джулии, а потому, согласно ригористической оценке Дениз-первокурсницы, не имели ни малейшего права на эту девушку.

Лето Дениз провела в «Хэмптоне» с четырьмя беспутными соседками по колледжу, а родителям не говорила о себе ни слова правды. Она спала на полу в гостиной и неплохо зарабатывала судомойкой и поваренком в ресторане в Квоге, трудилась бок о бок с красавицей Сюзи Стерлинг из Скарсдейла и по уши влюбилась в профессию повара. Ей нравилось работать ночами, нравилась интенсивность этого труда и красота полученного в итоге продукта. За стоявшим в кухне гулом она различала глубинную тишину. Хорошая команда – словно добрая семья: в тесном раскаленном мирке кухни все были равны, у каждой поварихи в прошлом скрыто какое-то горе, у каждого повара в характере какая-то странность, и, хотя все сплоченно трудились и вместе потели, каждый член семьи сохранял право на автономию, на личную жизнь, и это привлекало Дениз более всего.

Отец Сюзи, Эд Стерлинг, несколько раз подвозил девушек на Манхэттен, а потом августовской ночью Дениз возвращалась на велосипеде к себе домой и едва не наехала на Эда – он стоял возле своего «БМВ», покуривая «Данхилл» и дожидаясь ее. Он работал юристом в шоу-бизнесе. Эд Стерлинг заявил, что жить не может без Дениз. Она спрятала велосипед (чужой, между прочим) в кусты. За ночь, пока она спохватилась и вернулась за велосипедом, его успели украсть, и, когда Дениз клялась законному владельцу, что заперла велосипед на цепь у обычного столбика, ей уже следовало бы догадаться, что она ступила на тонкий лед. Однако ее чересчур возбуждали чудеса, которые она проделывала со Стерлингом, удивительная гидравлика и физиология его желания. Вернувшись к сентябрю в колледж, Дениз поняла, что кухня привлекает ее гораздо больше, чем гуманитарный факультет. Какой смысл трудиться над дипломом, который прочтет один лишь профессор?! Нет, ей требовалась широкая аудитория. И разве справедливо, что университет укрепляет в ней чувство стыда за полученные привилегии и преимущества, а счастливчиков, принадлежащих к какому-нибудь меньшинству, начисто освобождает от вины? С нее и так хватает вины и стыда! Почти каждое воскресенье Дениз ездила из Нью-Джерси в Нью-Йорк, с пересадками на дешевых, медленных пролетарских электричках. Ей пришлось привыкать к параноидальной манере Эда Стерлинга общаться по телефону (звонил только он), привыкать к изменениям планов в последнюю минуту, к постоянному напряжению, к беспокойству по поводу его достижений (аж желваки на скулах играли), не говоря уж о том, как неприятно ей было таскаться по дешевым этническим ресторанчикам Вудсайда, Элмхерста и Джексон-Хайтс, лишь бы избежать встречи со знакомыми Стерлинга (запуская обе руки в густые, словно мех норки, волосы, он частенько напоминал ей, что на Манхэттене знает всех и каждого). Пока ее возлюбленный боролся со своими страхами, не зная, решиться ли на очередное свидание, Дениз лакомилась уругвайскими отбивными на косточке, китайско-колумбийскими тамале, рачками размером с ноготь в красном тайском карри и русским угрем, копченным на ольховых углях. Красота и совершенство западавшего в память блюда искупали почти любое унижение. Но она так и не избавилась от стыда из-за украденного велосипеда, из-за того, что «искренне» настаивала: «Нет-нет, я заперла его на цепь у столбика».

Третий роман с мужчиной вдвое старше ее закончился браком. Дениз решила избавиться от сопливого либерализма. Бросила колледж, целый год работала и копила деньги, съездила на полгода во Францию и Италию, а по возвращении в Филадельфию устроилась в вечно переполненной столовой (макароны и рыба) в стороне от Кэтрин-стрит. Набралась опыта и предложила свои услуги кафе «Луш» – в ту пору это заведение переживало пик популярности. Эмиль Берже нанял ее сразу же за красивые глаза и умение работать ножом. Не прошло и недели, как он жаловался ей на недостаточную квалификацию всех сотрудников, кроме них двоих.

Заносчивый, сардонический, преданный Эмиль стал для Дениз желанным прибежищем. С ним она чувствовала себя взрослой. Он говорил, что первого брака ему хватило за глаза, но послушно повез Дениз в Атлантик-Сити и (говоря словами «Барбера д'Альба», которое она пила, когда делала ему предложение) превратил ее в порядочную женщину. В кафе «Луш» они стали партнерами, опыт перетекал из его головы в ее. Оба посмеивались над своим давним претенциозным соперником – «Ле бекфен». Не раздумывая, приобрели трехэтажный особняк на Федерал-стрит, поблизости от Итальянского рынка, среди смешанного белого, черного и вьетнамского населения. Они обсуждали оттенки вкуса, словно марксисты – грядущую революцию.

В конце концов Эмиль научил жену всему, что сам знал, и тогда она в свою очередь попыталась чему-то научить его, – не обновить ли малость меню, если ты не против, попробуем подать это с овощным гарниром и добавить щепотку тмина, если ты не против… Тут-то она и уткнулась в ту стену насмешки и давно закаменевших убеждений, которая казалась ей надежной защитой, пока сама Дениз оставалась по другую сторону. Она чувствовала себя более опытной, честолюбивой, изголодавшейся, чем ее седовласый муж. Казалось, в круговороте работы и сна, сна и работы она так стремительно старела, что обогнала Эмиля и сравнялась со своими родителями. Тесный мирок, в котором они с мужем круглосуточно, дома и на работе, были вместе, выглядел копией родительской вселенной на двоих. В ее молодых бедрах, коленях, ступнях завелись старческие боли. Руки покрылись стариковскими морщинами, вагина усохла, Дениз обнаруживала у себя возрастные предрассудки и привычки, она невзлюбила молодежь, компьютерных потребителей с невнятной речью. Потом она сказала себе: «Я слишком молода, чтобы чувствовать себя старой». И давно загнанное в подсознание чувство вины с визгом вылетело из своей пещеры на крыльях летучей мыши, ибо Эмиль по-прежнему был верен и себе, и жене, к тому же ведь именно она настояла на браке.

Они обо всем договорились мирно: Дениз ушла из кафе и устроилась на работу к конкуренту, в «Арденны», где требовался помощник шеф-повара. С точки зрения Дениз, ресторан «Арденны» превосходил кафе «Луш» во всем, за исключением умения создать шедевр без видимых усилий. (Добиться превосходства без напряжения – безусловно великий дар Эмиля.)

В «Арденнах» Дениз ощутила желание придушить молодую особу, отвечавшую за холодные закуски. Эта Бекки Хемерлинг, блондинка с волнистыми волосами, субтильным плоским телом и тонкой кожей, которая от жара плиты заливалась алым румянцем, могла похвастаться дипломом кулинарного техникума. Дениз раздражало в ней все: кулинарное образование (Дениз отличало присущее самоучкам высокомерие), фамильярное обращение к старшим по званию, в особенности к самой Дениз, громогласные восторги по адресу Джоди Фостер, идиотские надписи на футболках (что-то на тему рыбы и велосипеда), «солидарность» убежденной лесбиянки с работавшими на кухне латиноамериканцами и азиатами, неприязненные обобщения насчет правых, канзасцев и уроженцев Пеории, умелое использование оборотов вроде «цветные люди мужского и женского пола», и вообще уверенность в своей правоте, которую снисходительные наставники укрепляли в способной ученице, завидуя ее маргинальности, статусу жертвы и отсутствию комплекса вины. «Что это создание делает на моей кухне?!» – возмущалась Дениз. Повара не играют в политику. Повара подобны митохондриям: у них отдельный набор хромосом, они живут в клетке и управляют ею, но не принадлежат к ее структуре. Скорее всего, Бекки Хемерлинг стала кулинаром из идеологических соображений: хотела быть крутой, держаться наравне с парнями. Отчасти подобная мотивация была знакома и самой Дениз, но оттого ее неприязнь к этой особе только усиливалась. Хемерлинг все поглядывала на нее со значением, словно знала о Дениз нечто такое, чего она сама не знала, – бессовестная ложь, но как ее опровергнуть?! Лежа ночью без сна рядом с Эмилем, Дениз представляла себе, как сжимает обеими руками шею Бекки Хемерлинг, пока не лопнут голубые, чересчур голубые глаза. Представляла себе, как вонзает большие пальцы в трахею, рвет ее.

Однажды ночью Дениз провалилась в сон и ей привиделось, будто она душит Бекки, а та ничуть не возражает. Более того, голубые глаза Бекки поощряли дальнейшие вольности. Руки душительницы ослабли, ласково прошлись по скулам Бекки, мимо ушей к нежной коже на висках. Бекки приоткрыла губы и сомкнула веки, блаженствуя, и тогда душительница опустилась на нее, прижимаясь ногами к ее ногам, руками – к рукам…

Как ей не хотелось прерывать этот сон!

«Если сон доставляет такое удовольствие, что же будет наяву?» – подумала она.

Ее брак разваливался на глазах, для Эмиля она сделалась еще одной гоняющейся за модой и угождающей толпе пустышкой из «Арденн», а он для нее – еще одним родителем, которого она предавала каждым сказанным вслух или так и не произнесенным словом, но Дениз успокаивала мысль, будто в муже ее не устраивает именно пол. Благодаря этому притуплялось чувство вины, и она нашла в себе силы сделать ужасное признание, нашла силы выставить Эмиля за дверь и даже выдержала страшно неловкое и неуклюжее первое свидание с Бекки. Дениз уцепилась за мысль, что она – лесбиянка, это освободило ее от вины, и она спокойно отнеслась к тому, что из дома ушел Эмиль, а не она. Дениз вернула Эмилю половину стоимости дома и продолжала в нем жить, ничуть не переживая, что моральное преимущество осталось на стороне бывшего мужа.

К несчастью, едва Эмиль исчез из ее жизни, возникли сомнения. После упоительного, полного открытий медового месяца Дениз и Бекки начали ссориться. Ссорились и ссорились. Их ссоры, как и быстро завершившаяся любовь, подчинялись определенному ритуалу. Они спорили о том, почему они так много спорят и кто в этом виноват. Ссорились поздно ночью в постели, обнаружив в себе неиссякаемые источники какого-то извращенного либидо, а по утрам мучились от ночных ссор как от похмелья. Все их куриные мозги уходили на ссоры. Ссоры, ссоры, ссоры. Ссоры на лестнице, ссоры на людях, ссоры в машине. Они доходили до изнеможения, до кульминации – красные лица, истошный визг, – хлопали дверьми, молотили кулаками в стены, падали, потные, разгоряченные, в судорогах – яростная страсть не унималась. Именно она связывала этих женщин, которые не слишком-то друг другу нравились. Как голос возлюбленной, распущенные волосы, изгиб бедра заставляют оставить все дела и немедленно увлечь ее в постель, так Бекки обладала целым набором приемчиков, от любого из которых пульс у Дениз зашкаливал. Больше всего ее раздражало убеждение сожительницы, будто Дениз, сама того не ведая, всегда была либералкой, коллективисткой и лесби.

– Просто поразительно, до чего ж ты саму себя не знаешь, – приговаривала Бекки. – Ты, несомненно, лесби. Всегда была, это же очевидно.

– Никем я не была, – возражала Дениз, – я – это я, и все тут.

Она хотела быть самой собой, самой по себе. Не принадлежать к какому-либо меньшинству, тем более к числу женщин со скверными прическами и странными, всем в пику, понятиями о том, как надо одеваться. Нет, Дениз не требовался ярлык, навязанные правила поведения, так что она вернулась к тому, с чего начала: вот бы придушить Бекки Хемерлинг!

Ей повезло (в смысле возможности укрыться от вины), что к моменту последней ссоры с Бекки, окончательно отрезвившей Дениз, бракоразводный процесс уже шел полным ходом. Эмиль перебрался в Вашингтон, ему предложили место шеф-повара и кучу денег на кухне отеля «Белинджер». Уик-энд слез (Эмиль вернулся в Филадельфию на грузовике, супруги разделили все нажитое добро, и он увез с собой свою долю) состоялся задолго до того, как Дениз, устав от Бекки, пришла к выводу, что она вовсе не лесби.

Уволившись из «Арденн», она получила место шеф-повара в новом рыбном («адриатическом») ресторанчике «Маре скуро». Целый год Дениз отвечала отказом подкатывавшимся к ней парням, и не только потому, что они нисколько ее не интересовали (официанты, поставщики, соседи), но и потому, что боялась выйти под руку с мужчиной, страшилась того дня, когда Эмиль узнает (или она сама расскажет ему, пока не донесли), что его жена влюбилась в другого мужчину. Лучше уж работать, не разгибая спины, и ни с кем не встречаться. Жизнь, на взгляд Дениз, походила на бархат с его отливами: посмотришь на себя с одной стороны, и увидишь нечто скверное, но наклони голову по-другому, и вроде бы все в порядке. Пока занята только работой, она никому не причиняет боли, так ей казалось.

Ясным майским утром Брайан Каллахан подъехал к ее дому на Федерал-стрит на старом «вольво-универсале» цвета фисташкового мороженого. Если уж покупать подержанный «вольво», то исключительно бледно-зеленого цвета, а Брайан из тех, кто не купит антикварный автомобиль, пока не найдет правильного оттенка. Конечно, теперь он богат и мог бы покрасить машину в любой угодный ему цвет, но, как и Дениз, Брайан счел бы это мошенничеством.

Когда Дениз села в машину, Брайан попросил разрешения завязать ей глаза. Дениз покосилась на черный платок в его руках, на обручальное кольцо.

– Доверься мне, – попросил он, – это будет славный сюрприз.

Даже до того, как продал «Вектормелодию» за девятнадцать с половиной миллионов, Брайан жил счастливой жизнью этакого золотистого ретривера. Мясистое лицо было не слишком красиво, но необычайно обаятельно: голубые глаза, светлые волосы, мальчишеские веснушки. Внешность Брайана совпадала с его сущностью – бывший игрок в лакросс из Хаверфорда, джентльмен, с которым никогда не приключалось дурного и которого вряд ли кому-то захочется разочаровать.

Дениз позволила Брайану притронуться к своему лицу. Позволила крупным пальцам запутаться в волосах, завязать узел, лишить ее зрения.

Мотор машины запел песню о трудной работе, о том, как он гонит тонну металла по шоссе. Брайан поставил запись девичьей группы, которая нравилась Дениз. Впрочем, ничего удивительного, Брайан все время говорил и делал только то, что ей нравилось. Три недели подряд он звонил ей и оставлял на автоответчике приглушенное: «Привет, это я». Его любовь надвигалась на Дениз, точно поезд, и ей это нравилось. Ей передавалось мужское возбуждение. Она отнюдь не путала это с увлечением (чему-чему, а сомневаться в собственных чувствах Бекки ее научила), но поневоле подыгрывала Брайану. Взять хотя бы, как она оделась сегодня – не наряд, а откровенная провокация.

Брайан поинтересовался, по душе ли ей эта музыка.

Дениз пожала плечами (посмотрим, далеко ли он зайдет в своем желании угодить).

– Нормально.

– Вот как?! – изумился он. – Я-то был уверен, что ты придешь в восторг.

– В общем, так оно и есть.

«Что со мной неладно?» – в очередной раз подумала она.

Плохая дорога, местами засыпанная гравием. Машина пересекла железнодорожные пути, и снова пошел неровный участок с гравием. Брайан припарковался.

– Я приобрел опцион на покупку этого участка за доллар, – предупредил он. – Если тебе не понравится, останусь без ста центов.

Дениз поднесла руку к повязке.

– Снимаю?

– Нет. Еще чуть-чуть.

Он властно ухватил ее за руку и повел по прогретому солнцем гравию дальше, в тень. Пахло рекой, ощущалось ее тихое присутствие, вода поглощала все звуки. Негромко зазвенели ключи, брякнул висячий замок, заскрипели петли тяжелой двери. Холодный воздух, застоявшийся в каком-то производственном помещении, хлынул наружу, обвевая обнаженные плечи Дениз, проник между ее голых ног. Пахло глубокой пещерой, не знающей органической жизни.

Брайан провел ее по четырем маршам металлической лестницы, отпер еще одну дверь, и они вошли в более теплое помещение, гудевшее, как железнодорожный вокзал или собор. В воздухе привкус сухой плесени, выросшей на сухой плесени, которая в свой черед питалась сухой плесенью.

Как только Брайан снял повязку, Дениз сообразила, где находится. В семидесятые годы Филадельфийская электрическая компания прекратила эксплуатацию угольных электростанций – величественных построек вроде этой, к югу от Сентер-Сити, возле которой Дениз всегда притормаживала, чтобы как следует ею полюбоваться. Светлое, просторное помещение высотой в шестьдесят футов. На северной и южной стене ряды высоких окон, достойных Шартрского собора. Бетонный пол испещрен заплатами и глубокими рытвинами – пересеченная местность, а не пол. Посредине – кожухи двух котлотурбинных установок, точь-в-точь сверчки, выросшие до размеров дома, но лишенные ножек и усиков. Проржавевшие, мертвые черные статоры. Огромные люки с того края, что ближе к реке: вход для угля и выход для золы. На закопченных стенах светлыми пятнами выделялись следы исчезнувших лестниц, дверей, труб.

Дениз покачала головой:

– Здесь нельзя разместить ресторан.

– Так я и думал, что ты это скажешь!

– Ты потеряешь все деньги, не дав мне возможности их растратить.

– Можно получить дополнительное финансирование.

– Не говоря уж о том, как вредно дышать асбестом.

– Ошибаешься, – перебил ее Брайан. – Мне бы не удалось купить здание, не будь оно экологически чистым, – тогда бы Суперфонд выделил деньги на снос, а так у электрокомпании нет средств, чтобы с ним расправиться.

– Да здравствует электрокомпания! – Дениз подошла ближе к турбинам. Может, замысел и нелеп, но заброшенное здание околдовывало. Индустриальный закат Филадельфии, чарующий запах гнили в Мастерской мира, мегаруины, возникающие в мгновение ока, – как знакомо все это ей, выросшей в старомодной семье, где шерсть перекладывали шариками нафталина, а металлические изделия хранили в старых ящиках в подвале! Она уехала в колледж, в иной, ослепительно современный мир, но с каждым днем становилась все ближе к родному, темному, старому миру.

– Ни прогреть, ни провентилировать, – ворчала она. – На счетах разоримся.

«Золотистый ретривер» пристально наблюдал за ней.

– Архитектор говорит, можно вывести пол вдоль южной стены с окнами. Примерно на пятьдесят футов, остальные три стороны застеклить. Внизу кухня. Отчистить турбины паром, развесить точечные лампы, а вокруг все оставить как есть.

– Куча денег.

– Обрати внимание, голубей нет, луж нет.

– Год, чтобы получить разрешение, год на строительные работы, еще год инспектора будут возиться. Так долго платить мне без всякой отдачи?!

На это Брайан возразил, что ресторан откроется в феврале. У него есть друзья среди архитекторов и среди подрядчиков, никаких проблем с отделом лицензий и инспекций – грозой всего города – не предвидится.

– Начальник отдела – друг моего отца, – пояснил он. – Они играют в гольф по четвергам.

Дениз рассмеялась. Амбиции Брайана и его хватка «дразнили» ее, как выразилась бы Инид. Она подняла глаза к аркам окон.

– И какую же еду мы будем подавать в таком месте?

– Что-нибудь декадентски великолепное. Решай сама.

Вернувшись к машине – фисташковый ее цвет гармонировал с сорняками, разросшимися вокруг пустынной, засыпанной гравием парковки, – Брайан спросил, готова ли Дениз поехать в Европу.

– Не меньше чем на два месяца, – предупредил он. – У меня тут свой интерес.

Она хмыкнула.

– Если ты поедешь, я тоже вырвусь на недельку-другую. Хочу попробовать то, что будешь есть ты. Хочу услышать твое мнение.

Его откровенный эгоцентризм обезоруживал. Кто бы не хотел совершить путешествие по Европе с красивой женщиной, которая вдобавок разбирается в еде и вине? Если бы повезло не ему, а кому-то другому, он поздравил бы этого человека столь же искренне, как, по его ожиданиям, стоило поздравить его самого. Такая примерно интонация.

Та часть Дениз, которая догадывалась, что в сексуальном плане ей будет с Брайаном куда лучше, чем со всеми другими мужчинами, та ее часть, которая видела в Брайане отражение своих собственных амбиций, согласилась поехать в Европу на шесть недель и дожидаться его в Париже.

Другая, подозрительная сторона ее души, напомнила:

– Когда ты познакомишь меня с семьей?

– Следующие выходные подойдут? Приезжай к нам на Кейп-Мей.

Сердцевину Кейп-Мея (штат Нью-Джерси) составляли перегруженные декором викторианские особняки и стильно потрепанные погодой бунгало; вокруг по спирали – новехонькие постройки, отпечаток вульгарного бума. Разумеется, Каллаханы – это же родители Брайана! – владели одним из лучших старых бунгало. За домом был бассейн, чтобы купаться в начале лета, пока океан не прогреется. Здесь, у бассейна, Дениз в субботу под вечер застала Брайана с дочками – они нежились на солнце, а женщина с волосами мышиного цвета, с ног до головы покрытая потом и крошками ржавчины, драила проволочной щеткой металлический стол.

Жена Брайана представлялась Дениз стильной, ироничной женщиной, сногсшибательной красоткой. Робин Пассафаро вырядилась в желтые спортивные брюки, кепочку «МЭБ Пейнт», футбольный свитер команды «Филли» (красный цвет ей не льстил) и совершенно жуткие очки. Вытерев ладонь о штаны, она протянула Дениз руку и поздоровалась писклявым голосом и с излишней церемонностью:

– Весьма рада познакомиться! – И снова накинулась на столик.

«И я от тебя не в восторге», – мысленно огрызнулась Дениз.

Шинед, худенькая, симпатичная десятилетняя девочка, пристроилась с книгой на вышке для прыжков в воду. Она настороженно помахала рукой. Эрин, моложе и плотнее сестры, надела наушники и, сосредоточенно нахмурившись, сгорбилась над столиком для пикника. Потом негромко свистнула.

– Эрин изучает крики птиц, – пояснил Брайан.

– Зачем?

– Вот этого мы и не знаем.

– Сорока, – возвестила Эрин. – Кра-кра-кра-кра-а!

– По-моему, пора бы это убрать, – предложил дочери Брайан.

Эрин сняла наушники, подбежала к вышке и попыталась столкнуть с нее сестру. Шинед едва не выронила книгу, но успела поймать ее изящным движением руки.

– Папа!

– Милая, это вышка для прыжков, а не для чтения.

Робин продолжала усердно и целеустремленно скрести, напоказ, назло присутствующим; нервы Дениз скрипели в унисон щетке. Брайан со вздохом обернулся к жене:

– Ты еще не закончила?

– Хочешь, чтобы я перестала?

– Да, пожалуйста.

– Ладно. – Бросив щетку, Робин направилась к дому. – Дениз, принести тебе что-нибудь выпить?

– Стакан воды, если можно.

– Слушай, Эрин, – позвала сестру Шинед, – я буду черной дырой, а ты – красным карликом.

– Я тоже хочу черной дырой, – заупрямилась младшая.

– Нет, я черная дыра. Красный карлик кружит вокруг нее, кружит, и мощные силы гравитации постепенно притягивают его. А черная дыра сидит себе и читает.

– Столкновение будет?

– Да, – вмешался Брайан, – но внешний мир никогда об этом не узнает. Столкновение произойдет в абсолютной тишине.

Робин вернулась в цельном черном купальнике. Протянула Дениз стакан воды – жест вышел едва ли не грубым.

– Спасибо, – поблагодарила Дениз.

– Пожалуйста! – фыркнула Робин. Сняла очки и нырнула в глубокую часть бассейна. Она плыла под водой, а Эрин носилась вокруг бассейна, издавая звуки, приличествующие умирающей звезде класса М. Робин вынырнула у мелкого края бассейна, беззащитно-обнаженная в своей близорукости. Теперь она больше походила на жену Брайана, какой представляла ее себе Дениз: волосы ручьем струились по плечам, скулы и темные брови блестели. Робин вылезла из воды, капли повисли на кромке купальника, на несбритых волосках вдоль линии бикини.

Давний неразрешенный конфликт душил, точно приступ астмы. Дениз хотелось поскорее уйти и заняться стряпней.

– Я заехала на рынок, – сказала она Брайану.

– Как-то несправедливо заставлять гостью готовить, – усомнился он.

– Я сама вызвалась, к тому же ты мне платишь.

– Это верно.

– Эрин, теперь ты – болезнетворный микроб, – сказала Шинед, соскальзывая в воду, – а я – лейкоцит.

Дениз приготовила простенький салат из мелких красных и желтых помидоров. Киноа с маслом и шафраном, филе палтуса с разноцветным гарниром из мидий и жареных перцев. Закончив работу, Дениз сообразила заглянуть в накрытые фольгой контейнеры, рядком стоявшие в холодильнике, и обнаружила овощной и фруктовый салаты, блюдо с очищенными кукурузными початками и целую кастрюлю (мыслимо ли?!) голубцов.

Брайан в одиночестве пил пиво на веранде.

– В холодильнике готовый обед, – сообщила ему Дениз. – В смысле – там уже был обед.

– Ох! Должно быть, Робин… пока мы с девочками рыбачили…

– Словом, там есть полный обед. А я только что приготовила второй. – Дениз сердито рассмеялась. – Вы что, ребята, не разговариваете друг с другом?

– Да уж, день выдался не из удачных. Робин возилась в своем «Огороде», и ей хотелось довести дело до конца. Мне пришлось силой тащить ее сюда.

– Черт побери!

– Знаешь, – сказал Брайан, – сегодня мы съедим твой обед, а ее – завтра. Это я во всем виноват.

– Да уж!

Дениз застала Робин на другой веранде, она подстригала Эрин ногти на ногах.

– Я только что приготовила обед и обнаружила, что ты уже приготовила свой, – сказала она. – Брайан не предупредил меня.

– Делов-то! – пожала плечами Робин.

– Прошу прощения. Жаль, что так вышло.

– Делов-то! – Она снова пожала плечами. – Девочкам интересно, что ты готовишь.

– Извини.

– Делов-то!

За обедом Брайан поощрял свое застенчивое потомство задавать Дениз вопросы. Она ловила на себе их взгляды, но девочки тут же отводили глаза и краснели. Шинед по-детски «втрескалась» в гостью, и это почему-то было правильно. Робин ела торопливо, не поднимая головы, буркнула только: «Ничего, вкусно!» Кем она так недовольна, Брайаном или Дениз? Спать Робин улеглась сразу вслед за дочками, а утром, когда Дениз поднялась, хозяйка уже укатила в церковь.

– Один вопрос, – сказал Брайан, наливая Дениз кофе. – Не согласишься ли ты вечером отвезти нас с девочками обратно в Филли? Робин торопится вернуться в «Огород».

Дениз колебалась. Можно подумать, Робин изо всех сил толкает ее в объятия Брайана.

– Не хочешь, не надо, – продолжал Брайан. – Она может поехать на автобусе, а нам оставит машину.

На автобусе? На автобусе?

– Только не это, – рассмеялась Дениз. – Конечно, я вас отвезу. – И добавила, подражая Робин: – Делов-то!

Солнце разогнало железные утренние тучи над пляжем. Они с Брайаном смотрели, как Эрин носилась по берегу, а Шинед тем временем выкопала себе неглубокую могилку.

– Я – Джимми Хоффа, – сказала она, – а вы все – мафия!

Они дружно закапывали девочку в песок, сглаживали бугры на могильной насыпи, прихлопывали, выравнивали впадины, оставленные скрытым под песком живым телом. Холмик проявлял явную тектоническую активность, содрогался от легких землетрясений, а там, где вздымался и опадал живот девочки, паутиной разбегались трещины.

– Я только сейчас сообразил, что ты была замужем за Эмилем Берже, – сказал Брайан.

– Ты с ним знаком?

– Лично – нет. Но я помню кафе «Луш». Много раз там обедал.

– Мы там работали.

– Два раздутых «я» на одной маленькой кухне.

– Угу.

– Тебе его не хватает?

– Развод стал величайшим несчастьем моей жизни.

– Тоже ответ, – признал Брайан. – Но не на мой вопрос.

Шинед медленно разрушала свой саркофаг изнутри, пальцы ног уже пробились к солнечному свету, проступило колено, розовые пальчики перебирали сырой песок. Эрин с размаху грохнулась в жидкое месиво из песка и морской воды, вскочила, рухнула снова.

«Я могла бы полюбить этих девочек», – подумала Дениз.