Последнее Рождество

Внизу, в подвале, Альфред распаковывал коробку из-под виски «Мейкерз марк» и раскладывал гирлянды на восточном конце столика для пинг-понга. На столе уже лежали лекарства и клизма. Рядом – только что испеченный Инид пряник в форме терьера (Инид имела в виду северного оленя). Коробка из-под сиропа «Лог кэбин» с большими разноцветными фонариками, которые Альфред, бывало, вешал на тис перед домом. А еще – короткоствольное помповое ружье в брезентовом чехле на молнии и коробка с патронами двадцатого калибра. Ум на редкость ясен, и есть воля воспользоваться просветом.

В колодцах окон задержался смутный вечерний свет. Отопление поставлено на максимум, дом излучает тепло. Красный свитер на Альфреде обвис множеством складок, словно на бревне или на стуле. Серые шерстяные брюки испещрены пятнами, и это приходится терпеть, ибо единственная альтернатива – лишиться сознания и чувств, а к этому он не вполне готов.

Сверху в коробке «Мейкерз марк», распирая стенки, свернулась самая длинная гирлянда белых рождественских огоньков. Провод пропах плесенью, оттого что хранился в кладовке под верандой, и, едва воткнув вилку в розетку, Альфред убедился, что дело плохо. Большинство огоньков весело светилось, но в центре клубка остался участок темных лампочек, черная полоса. Дрожащими руками Альфред распутал гирлянду, разложил ее на столе. В самом конце – цепочка мрачных, мертвых лампочек.

Он знал, чего ждет от него современная эпоха. Современная эпоха требует, чтобы человек поехал в большой магазин скидок и купил другую гирлянду взамен бракованной. Но в эту пору года дешевые магазины забиты людьми, придется торчать в очереди по меньшей мере минут двадцать. Он-то постоит, но Инид не разрешает ему теперь садиться за руль, а Инид терпеть не может очередей. Сейчас она суетится наверху, от закупок перешла к домашней части предрождественских хлопот.

Лучше уж сидеть в подвале, думал Альфред, не попадаться на глаза, использовать то, что есть. Выбросить пригодную на девяносто процентов гирлянду противно здравому смыслу и экономическим соображениям. Вдобавок это задевало и его самого, ибо Альфред принадлежал к поколению индивидуальностей и гирлянда была столь же индивидуальна, как он сам. Пусть она дешево стоит, выбросить вещь – значит обесценить ее, а тем самым обесценить все индивидуальные предметы, признать никчемным то, что отнюдь не отслужило свой срок.

Этого требовала современность, но Альфред сопротивлялся ее давлению.

К несчастью, он не знал, как починить гирлянду. Не понимал, отчего вдруг испортился отрезок длиной в пятнадцать лампочек. Тщательно исследовал место перехода от света к тьме и не нашел никаких отличий в проводке между последней светящейся лампочкой и первой в ряду скончавшихся. Проследить все извивы и переплетения трех проводов не удавалось. Электрическая схема оказалась частично параллельной и вообще слишком сложной – к чему бы это?

Когда-то рождественские огоньки продавались в виде коротких цепочек, которые последовательно подключались друг к другу. Если одна лампочка перегорала или разбалтывалась, цепь размыкалась, и вся гирлянда выходила из строя. Каждый декабрь Гари и Чип совершали привычный ритуал: потуже завинчивали одну за другой лампочки с медными цоколями, а если это не помогало, поочередно меняли лампочки, пока не находили виновницу аварии. Сколько радости доставляло ребятам чудесное воскрешение гирлянды! К тому времени, как Дениз подросла и могла бы помочь в этой возне с лампочками, технология усовершенствовалась. Теперь схему делали параллельной, а лампочки имели легко вставляющийся в патрон пластиковый цоколь. Если одна лампочка перегорала, это никак не сказывалось на общем благополучии, неудачницу без труда обнаруживали и тотчас заменяли…

Кисти Альфреда вращались сами собой, словно насадки миксера. Он с трудом провел пальцами вдоль провода, сжимая, изгибая его – и вдруг темный участок загорелся! Гирлянда жива!

Как же ему это удалось?

Альфред развернул гирлянду на столе для пинг-понга, и бракованный сегмент почти сразу же отключился. Альфред попытался снова оживить его, сдавливая, похлопывая, но на сей раз ничего не вышло.

(Засовываешь дуло ружья в рот, нащупываешь рычажок…)

Он еще раз осмотрел косичку бледно-оливковых проводов. Даже теперь, когда болезнь зашла уже так далеко, Альфред верил, что сможет присесть к столу с карандашом и листком бумаги и вывести принципиальную схему электрической цепи. На миг он проникся уверенностью, что сможет это сделать, и все-таки разобраться с параллельной схемой было труднее, чем съездить в магазин и отстоять очередь. Чтобы заново открыть принципы электроцепи, нужно обновить проводку изнемогавшего мозга. Поразительно, что сама эта мысль показалась возможной: почти утративший память одинокий старик в подвале, не имевший под рукой ничего, кроме ружья, пряника и любимого синего кресла, смог восстановить электрические потоки в своем мозгу в такой мере, что вспомнил природу электричества, однако для преодоления энтропии ему бы понадобилось куда больше энергии, чем содержалось в прянике. Если б съесть разом целый противень, он бы, может, заново освоил параллельную схему и понял, с какой стати к этим чертовым огонькам ведет тройная косичка проводов. Но, Боже, как он устал!

Альфред снова потряс гирлянду, и мертвые лампочки снова ожили. Он тряс и тряс – лампочки не гасли. Но когда он кое-как свернул гирлянду, середина клубка опять померкла. Две сотни лампочек продолжали ярко гореть, но эпоха требовала отправить почти целую вещь в помойку.

По-видимому, эта новая технология малость ленива или недодумана. Какой-нибудь юный инженеришка сделал как попроще, совершенно не предусмотрев последствия, с которыми столкнулся ныне Альфред. Но он не разбирался в этой технологии, а потому не мог определить, в чем проблема, как ее исправить.

Проклятые лампочки одолели его. Не было выхода из проклятой ловушки – только поехать и потратить деньги.

С детства стараешься все чинить сам, проникаешься уважением к каждой вещи, но со временем твое собственное устройство (в том числе такие элементы души, как желание чинить и уважение к вещам) устаревает, и, хотя многие части организма еще функционируют, весь человеческий механизм пора выбросить на свалку.

Ясное дело – он устал.

Альфред сунул пряник в рот. Тщательно прожевал и проглотил. Старость – безысходный кошмар.

К счастью, в коробке из-под «Мейкерз марк» дожидались еще тысячи огоньков. Альфред методично проверял гирлянду за гирляндой. Нашел три вполне исправные, но слишком короткие; все остальные или по загадочным причинам вышли из строя, или были настолько стары, что желтоватые огоньки лишь тускло мерцали, а трех маленьких гирлянд не хватит на все дерево.

На дне коробки обнаружились упаковки с запасными лампочками, каждая со своим ярлыком. Нашел Альфред и гирлянды, которые некогда сращивал, вырезая перегоревшие участки. Нашел старые гирлянды с последовательным подключением, в которых он когда-то запаял вышедшие из строя патроны. Задним числом Альфред сам себе дивился: когда при всех своих обязанностях он находил время для ремонта?!

О, сладостный миф, детский оптимизм – все можно починить! Надежда продлить жизнь вещи навечно. Слепая вера в будущее, словно и жизни его не положено предела и всегда будет достаточно сил, чтобы все отремонтировать. Не высказанное вслух убеждение, что в его бережливости, в любовном хранении старья есть смысл: когда-нибудь в будущем Альфред очнется совсем другим человеком, с неиссякаемыми ресурсами энергии, с бесконечным запасом времени и сможет уделить внимание вещам, которые накопил в течение жизни, привести все в порядок, заставить работать.

– Давно надо было выбросить все к черту! – произнес он вслух.

Руки трясутся. Только и знают, что трястись.

Он перенес ружье в лабораторию, прислонил к верстаку.

Неразрешимая проблема. Он упал в ледяное соленое море, вода затекла в легкие, ноги отяжелели, их свело судорогой, одна рука бездействовала, плечо было вывихнуто. Ничего и делать не надо было – просто сдаться и утонуть. Но нет, он барахтался. Сработал инстинкт. Старик боялся бездны и бился изо всех сил, а потом сверху полетели плавучие оранжевые предметы. Он просунул здоровую руку в отверстие одного из этих кругов как раз в тот миг, когда волна и подводное течение – он попал в кильватер «Гуннара Мирдала» – затянули его в гигантскую воронку. Не надо было ничего делать, сдаться – и все. Но, захлебываясь посреди Атлантического океана, он ясно понимал, что по другую сторону вовсе не будет вещей; этот никчемный плавучий оранжевый предмет с дыркой посередине, в которую Альфред просунул руку, непонятный, неподатливый бублик из пенопласта в синтетической упаковке станет БОГОМ в том лишенном физических объектов мире, куда его сносило; этот оранжевый предмет – A3 ЕСМЬ СУЩИЙ во вселенной небытия. Несколько минут оранжевый круг оставался единственным доступным Альфреду предметом. Последний физический объект – и Альфред инстинктивно уцепился за него, как за последнюю любовь.

Его выудили из воды, обтерли, завернули в одеяла. С ним обращались, точно с младенцем, и Альфред призадумался, стоило ли спасать свою жизнь. Физически все было в порядке, если не считать ослепшего глаза, вывихнутого плеча и еще кое-каких мелочей, но с ним говорили как с идиотом, с маленьким мальчиком, с выжившим из ума маразматиком. Фальшивые заботы, едва скрытое пренебрежение – вот то будущее, какое он выбрал в соленой воде. Его будущее – лечебница! При мысли об этом Альфред готов был заплакать. Лучше бы он утонул.

Он плотно закрыл дверь лаборатории, запер ее на замок. Укромность – вот что главное, верно? Нет укромности – перестаешь быть личностью. В лечебнице его раз и навсегда лишат укромности. Как те санитары в вертолете – ни на миг не оставят его в покое.

Альфред расстегнул штаны, вынул тряпку, которую подкладывал в трусы, и помочился в банку из-под кофе.

Ружье Альфред приобрел за год до пенсии. На покое он полностью преобразится, думалось ему. Станет охотиться и рыбачить, поедет в Канзас или в Небраску, поплывет на маленькой лодочке ни свет ни заря – Альфред заранее рисовал себе совершенно немыслимую картину праздной жизни.

Гладкое на ощупь ружье, так и тянет пустить его в ход, но вскоре после того, как Альфред купил ружье, у него на глазах скворец разбился о кухонное окно. Альфред не сумел доесть завтрак и так ни разу и не сходил на охоту.

Род человеческий получил власть над землей и воспользовался своей властью, чтобы уничтожать другие виды существ, нагревать атмосферу и портить мир по образу своему и дорого заплатил за эту привилегию: в индивидуальных, смертных телах развился мозг, способный постичь идею вечности и возмечтать о вечности для себя.

Однако наступает пора, когда смерть кажется уже не насильственным пределом бытия, а последней надеждой на преображение, единственным выходом в вечность.

Но превратиться в труп, плавающий в луже крови и серого вещества, брызнувшего из расколотого черепа, предстать в таком виде перед другими людьми – такое нарушение приличий, казалось, переживет даже его смерть.

К тому же он боялся боли.

И был еще важный вопрос, на который предстояло получить ответ. Со дня на день съедутся дети – Гари, Дениз и, наверное, его ученый сын Чип. Может, Чип, если, конечно, он приедет, сумеет ответить на самый важный вопрос.

А вопрос в том…

Вот в чем вопрос.

Инид не почувствовала ни малейшего смущения, ну вот ни капельки, когда загудела сирена и «Гуннар Мирдал» содрогнулся всем корпусом, давая обратный ход, а Сильвия Рот потащила ее сквозь толпу, запрудившую зал «Пеппи – Длинный чулок», восклицая: «Пропустите, это его жена!» Не смутилась Инид и при виде доктора Хиббарда, который, стоя на коленях, изящными хирургическими ножничками разрезал на ее муже мокрую одежду. И когда заместительница координатора круиза, помогавшая Инид собирать чемоданы, обнаружила в ведерке для льда использованный памперс, и на суше, когда Альфред поносил медсестер и санитаров, и даже когда на экране телевизора в больничной палате, где она дежурила при Альфреде, всплыло лицо Келли Уизерса и Инид припомнила, что не сказала Сильвии ни слова ободрения в канун казни, – даже тогда она не испытывала стыда.

В распрекрасном настроении она вернулась домой, позвонила Гари и призналась, что не выслала в адрес «Аксона» заверенное у нотариуса лицензионное соглашение, а припрятала его в шкафчике в бельевой. Гари сообщил матери печальную новость: по-видимому, придется довольствоваться пятью тысячами. Инид спустилась в подвал поискать заверенное соглашение и не нашла его в тайнике. Нисколько не смутившись, позвонила в Швенксвиль и попросила представителя «Аксона» выслать дубликаты договора. При виде дубликатов Альфред несколько удивился, но Инид пожала плечами – бывает, дескать, бумаги пропадают на почте. Снова обратились к нотариусу Дейву Шумперту, и все у Инид было в порядке, пока не кончились таблетки аслана, и вот тогда она чуть не умерла от стыда.

Стыд с неистовой силой пригибал ее к земле. Теперь казалось ужасным – а всего неделю назад это был сущий пустяк, – что тысяча веселых пассажиров «Гуннара Мирдала» обратила внимание на ее с Альфредом странности. Все участники круиза знали, что высадка на исторический мыс Гаспе откладывается, а экскурсия на живописный остров Бонавентуры вовсе отменяется, потому что припадочный старик в кошмарном плаще залез, куда лазить не полагается, потому что его жена эгоистически услаждала себя лекцией об инвестициях, потому что она приняла наркотик, такой гадкий, что ни один врач в Америке не выписал бы на него рецепт, потому что она не верила в Бога и не чтила закон, потому что она ужасно, немыслимо отличалась от нормальных людей.

Ночь за ночью она лежала без сна, терзаясь стыдом и думая о золотистых таблетках. Ей было совестно, что она так пристрастилась к лекарству, но она знала: только этот Лев принесет ей облегчение.

В начале ноября она отвезла Альфреда в медицинский центр «Корпорейт вудз» на полагавшийся раз в два месяца неврологический осмотр. Дениз записала Альфреда на вторую стадию испытаний «Коректолла» и теперь спрашивала, не обнаруживаются ли у отца признаки деменции. Инид во время частной беседы переадресовала вопрос доктору Хеджпету, и Хеджпет ответил, что периодические расстройства сознания указывают на легкую форму болезни Альцгеймера или деменцию, вызванную тельцами Леви. Инид перебила врача и спросила, не происходят ли галлюцинации от лекарств, повышающих уровень допамина. Такую вероятность Хеджпет допускал. Чтобы исключить немедикаментозную деменцию, он предложил поместить Альфреда на десять дней в больницу и сделать перерыв в приеме лекарств.

Стыд помешал Инид признаться, что в последнее время она стала бояться больниц. Она не упомянула о том, сколько крика, метаний и проклятий было в канадской больнице, сколько пластиковых стаканчиков с водой было перевернуто, сколько передвижных капельниц сбито на пол, пока Альфреда удалось угомонить. Не сказала она и о том, что Альфред просил пристрелить его, но не помещать больше в подобные заведения.

А когда Хеджпет поинтересовался, как справляется сама Инид, она умолчала о маленькой проблеме с асланом. Не могла же она допустить, чтобы доктор разгадал в ней наркоманку, слабовольное существо с блуждающим взглядом! Инид даже не попросила выписать ей снотворное посильнее. Правда, намекнула, что стала плохо спать. Подчеркнула: очень, мол, плохо сплю. Но Хеджпет ограничился советом перейти на отдельную кровать и принимать тайленол.

Просто нечестно, размышляла Инид, лежа в темноте рядом с храпящим супругом, и несправедливо, что лекарство, которое за границей можно прибрести на совершенно законных основаниях, в Америке находится под запретом. Несправедливо, что многие ее друзья пользуются сильными снотворными, а ей Хеджпет ничего подобного не предлагает. Врачебная этика оборачивается жестокостью. Конечно, можно обратиться за рецептом к другому специалисту, но тот непременно поинтересуется, почему лечащий врач не прописал своей пациентке снотворное.

Так обстояли дела, когда Беа и Чак Мейснер собрались на полуторамесячные каникулы в Австрию. Накануне их отъезда Инид встретилась с Беа за ланчем в «Дипмайре» и попросила о небольшой услуге, сунула ей в руку клочок бумаги с названием и составом лекарства, которые скопировала с упаковки: «аслан-крузер», радамантин цитрат 88%, 3-метил-радамантин хлорид 12%, и приписала: «Временно не поступает в продажу в США, мне нужен запас на полгода».

– В случае чего, я обойдусь, – сказала она подруге, – но если б Клаус выписал тебе рецепт, это было бы гораздо проще, чем заказывать из-за границы, как обещал мне врач, и вообще, надеюсь, ты прекрасно проведешь время в моей любимой Австрии.

Только Беа Инид могла попросить о столь постыдной услуге, да и к ней отважилась обратиться лишь потому, что а) Беа была малость туповата, б) супруг Беа в свое время подло воспользовался закрытой информацией и приобрел акции «Эри-Белт» и в) Инид подозревала, что Чак даже не поблагодарил Альфреда за секретную информацию, не говоря уж о вознаграждении.

Но едва Мейснеры отбыли, стыд, как по мановению волшебной палочки, испарился. Злые чары утратили силу: Инид стала лучше спать и реже вспоминала про наркотик. После той просьбы, с которой Инид обратилась к Беа, к ней вернулась способность забывать неприятности, она вновь стала самой собой, то есть неисправимой оптимисткой.

Два билета на 15 января до Филадельфии были уже куплены. Инид успела рассказать всем подружкам, что корпорация «Аксон» проводит испытания потрясающего нового метода мозговой терапии «Коректолл» и что Альфреда включили в программу, поскольку «Аксон» выкупил его патент. Дениз, говорила Инид, такая лапочка, она пригласила родителей жить у нее все время, пока продлится лечение. Нет, «Коректолл» не слабительное, а новый, революционный метод лечения «паркинсона». Да, конечно, название похожее, но это вовсе не слабительное.

– Скажи им в «Аксоне», – поучала она Дениз, – что у отца бывают легкие галлюцинации, скорее всего вызванные лекарствами. Если «Коректолл» ему поможет, лекарства можно будет снять и галлюцинации прекратятся!

Не только друзьям, но и всем подряд знакомым в Сент-Джуде, даже мяснику, брокеру и почтальону, Инид хвасталась, что на праздники к ней приедет младший внук Джош. Конечно, жаль, что Гари с Джоной прилетят только на три дня и обратный рейс уже в полдень Рождества, но и в три дня можно вместить немало удовольствий. Инид купила билеты на фестиваль огней «Страна Рождества» и на «Щелкунчика», в ее планах значились также украшение елки, катание на санках, колядование и церковная служба в сочельник. На свет Божий были извлечены рецепты пряников, которые Инид не пускала в ход уже лет двадцать. Она запаслась гоголем-моголем.

В последнее воскресенье перед Рождеством Инид проснулась в 3.05 утра и сказала себе: «Тридцать шесть часов». Четыре часа спустя она поднялась и сказала: «Тридцать два часа». Потом повела Альфреда на соседскую предрождественскую вечеринку к Дриблетам, надежно пристроила его возле Кёрби Рута и напомнила всем и каждому, что ее любимый внук, который весь год дождаться не мог Рождества в Сент-Джуде, приезжает завтра. Проводив Альфреда в туалет на первом этаже дома Дриблетов, Инид ни с того ни с сего поругалась с ним по поводу его воображаемого запора. Привезла мужа домой, уложила спать, выбросила спор из головы и уселась в столовой написать с десяток рождественских открыток.

В плетеной корзине для полученных поздравлений накопилась четырехдюймовая стопка открыток от старых друзей, таких, как Норма Грин, и от новых, в числе которых значилась Сильвия Рот. Все больше отправителей нынче размножали свои послания на ксероксе или на принтере, но Инид ничего подобного себе не позволяла. Лучше провозиться до последнего дня, но собственноручно заполнить сотню открыток и надписать без малого две сотни конвертов. Помимо стандартного текста из двух абзацев и полного послания из четырех она прибегала к сокращенному варианту:

Прекрасный круиз «Краски осени» вдоль побережья Новой Англии и Канады. Ал предпринял незапланированный «заплыв» в заливе Св. Лаврентия, но снова чувствует себя «на плаву». О суперэлитном новом ресторане Дениз в Филад. писали в «Н.-Й. Таймс». Чип продолжает работать в н.-й.-ской юридической фирме, занимается инвестициями в Восточной Европе. Нас порадовал чудный визит Гари и нашего умнички – младшего внука Джоны. Надеюсь, вся семья соберется в Сент-Джуде на Рождество – небесное блаженство для меня. Привет всем.

В десять часов вечера, когда Инид разминала затекшую от письма руку, Гари позвонил из Филадельфии.

– Жду вас обоих через семнадцать часов! – пропела в трубку Инид.

– Плохие новости, – произнес Гари. – Джону тошнит, у него температура. Боюсь, он не сможет прилететь.

Верблюд разочарования не сумел протиснуться в подставленное Инид игольное ушко.

– Посмотрим, как Джона будет чувствовать себя утром, – сказала она. – У детей бывают такие болячки-однодневки. Могу поспорить, к утру он оклемается. В самолете тоже можно отдохнуть, здесь ляжет спать пораньше и во вторник подольше поспит.

– Мама!

– Нет, Гари, я понимаю, если он совсем разболеется, то не сможет приехать. Но если температура упадет…

– Можешь мне поверить, мы все расстроились. В особенности сам Джона.

– Рано еще принимать окончательное решение. Завтра будет новый день.

– Просто предупреждаю: возможно, я приеду один.

– Конечно-конечно, но утром все может обернуться к лучшему. Ты погоди пока принимать решение. Устройте мне сюрприз. Я уверена, у нас все получится!

Рождество – пора чудес, и, ложась в постель, Инид не расставалась с надеждой.

Рано утром она была разбужена – вознаграждена – новым звонком, голосом Чипа, известием, что не позже чем через сорок восемь часов он вернется из Литвы и вся семья соберется в сочельник в старом доме. Напевая, Инид спустилась на первый этаж и прикрепила еще одно украшение к висевшему на парадной двери рождественскому календарю.

С незапамятных времен группа дам, собиравшаяся в церкви по вторникам, зарабатывала деньги на благотворительность изготовлением рождественских календарей. Не тех дешевых картонок с прорезью, поспешила бы заметить Инид, которые продаются в целлофановой упаковке за пять долларов, нет, эти календари шили вручную, и они годились для многократного употребления. На квадрат беленого полотна снизу и сверху нашивали по двенадцать пронумерованных карманчиков, а посредине закрепляли елку из зеленого войлока. Каждое утро сочельника дети доставали из кармашка одно украшение за другим – миниатюрных войлочных лошадей-качалок в пестрых блестках, желтых фетровых голубков, игрушечных солдатиков, тоже в блестках, – и прикрепляли к дереву. Даже теперь, когда все ее дети выросли, Инид каждый год 30 ноября раскладывала по кармашкам украшения – наугад, как придется. Неизменной оставалась только игрушка, предназначавшаяся на 24 декабря: крошечная фигурка младенца Христа из пластмассы, в вызолоченной скорлупе грецкого ореха. Хотя особым христианским рвением Инид не отличалась, эта фигурка пробуждала в ней религиозные чувства. В глазах Инид фигурка символизировала не столько Бога, сколько трех ее малышей и вообще всех на свете сладких, пахнущих молоком младенцев. Тридцать лет она клала эту фигурку в двадцать четвертый кармашек, наизусть знала, что там лежит, и все же сердце замирало от радостного предчувствия, когда она совала руку в этот кармашек.

– Ты рад, что Чип приезжает? – спросила она Альфреда за завтраком. – Прекрасная новость, правда?

Альфред размешивал похожие на хомячьи катышки хлопья, запивая их горячим разбавленным молоком. На его лице одна гримаса сменялась другой, каждая следующая – все ближе к отчаянию небытия.

– Чип будет здесь завтра! – повторила Инид. – Разве это не прекрасная новость? Неужели ты не рад?

Альфред задумчиво уставился на слипшийся комок хлопьев в трясущейся ложке.

– Если приедет, – вздохнул он.

– Чип сказал, что завтра днем будет у нас, – сказала Инид. – Если не слишком вымотается, может быть, даже сходит с нами вместе на «Щелкунчика». Я купила шесть билетов.

– Лично я сомневаюсь, – пробурчал Альфред.

Его ответы согласовывались с ее вопросами, то есть, хотя в глазах мужа стыла вечность, он все же участвовал в сиюминутном разговоре, и за это Инид готова была простить ему кислое выражение лица.

Все надежды Инид, как фигурка младенца в скорлупе ореха, крепились на булавочку – на булавочку «Коректолла». Что же будет, если сознание Альфреда настолько помрачено, что его не включат в программу?! Жизнь Инид странным образом напоминала теперь жизнь некоторых ее друзей, в частности Чака Мейснера и Джо Пирсона, которые «маниакально» проверяли курс своих акций. Беа жаловалась, что Чак включает компьютер по два-три раза в час, а когда Инид и Альфред последний раз ужинали вместе с Пирсонами, Джо довел Инид до белого каления – он трижды звонил из ресторана по сотовому телефону трем разным брокерам! Но Инид вела себя по отношению к Альфреду именно так: трепетно всматривалась в любые обнадеживающие признаки, все время страшась окончательного краха.

Досугом Инид располагала только после завтрака. По утрам, выпив кружку забеленной молоком воды, Альфред спускался в подвал и решал проблему опорожнения желудка. В этот час тревожность Альфреда достигала пика, и он отказывался от переговоров с женой, но Инид полагала, что со своим делом Альфред справится сам. Сосредоточенность на деятельности кишечника – тоже признак безумия, но такого рода безумие хотя бы не лишает Альфреда шанса пройти курс «Коректолла».

За кухонным окном с затянутого сизыми тучами неба сыпались снежинки, просеивались сквозь ветви довольно хилого кизила, посаженного (как давно это было!) Чаком Мейснером. Инид подготовила и спрятала в холодильник ветчину для запекания, смешала салат из бананов, зеленого винограда, консервированных ананасов, алтея и лимонного желе. Эти блюда, а также запеченную и разогретую картошку Джона более всего одобрял в Сент-Джуде, потому они и были включены в сегодняшнее меню.

Месяцами Инид представляла себе, как утром двадцать четвертого декабря Джона приколет к рождественскому календарю малютку Христа.

Вторая чашка кофе подняла ей настроение. Инид пошла наверх и присела на корточки возле старого комода вишневого дерева, некогда принадлежавшего Гари, где теперь хранились презенты и сувениры. Рождественские подарки были куплены несколько недель тому назад, но для Чипа она приготовила только уцененный красно-коричневый шерстяной халат от «Пендлтона». Пару лет назад Чип лишился материнского благоволения, прислав ей на Рождество неновую с виду поваренную книгу «Марокканская кухня» в алюминиевой фольге с наклейками, на которых почему-то были изображены перечеркнутые красной полосой проволочные вешалки. Однако теперь, когда Чип возвращается домой из Литвы, нужно поощрить его, не урезая подарочный бюджет, который составлял:

Альфред: сумма не уточнена;

Чип, Дениз: $100 каждому плюс грейпфрут;

Гари, Кэролайн: максимум 360 каждому плюс грейпфрут;

Аарон, Кейлеб: максимум $30 каждому;

Джона (только в этом году): сумма не ограничена.

Поскольку халат стоил всего 55 долларов, требовалось доложить подарков еще на 45. Инид принялась рыться в ящиках комода. Отвергла вазы из Гонконга в магазинной упаковке, множество колод для бриджа с блокнотиками для ведения счета в комплекте, сувенирные салфетки для коктейля, очаровательные и столь же бесполезные письменные приборы, множество дорожных будильников, в том числе складные и со странными звуковыми сигналами, раздвижной рожок для обуви, корейские ножи для разделки мяса (на удивление тупые), бронзовые (снизу пробковые) подставки, на верхней стороне которых были выгравированы поезда, керамическую рамку размером 5 на 7 дюймов с муравленой лиловой надписью «На память», ониксовых черепашек из Мексики и искусно упакованный набор оберточной бумаги и ленточек под названием «Дар дарить». Как насчет оловянных щипцов для снятия нагара, солонки и мельнички для перца? Припомнив скудную утварь в квартире Чипа, Инид пришла к выводу, что щипцы, солонка и мельничка подойдут в самый раз.

В этот час чудес и радостных ожиданий, когда упаковывала подарки, Инид и думать не думала о пропахшей мочой лаборатории и зловредных сверчках. Ее не беспокоило, что Альфред установил елку с наклоном примерно в двадцать градусов. И конечно же Джона поправился и чувствует себя прекрасно, как и его бабушка.

К тому времени, как Инид завернула подарки, лучи, падавшие с зимнего – цветом точь-в-точь перо чайки – неба, изменили угол и интенсивность: полдень. Инид спустилась в подвал и обнаружила такую картину: по столу для пинг-понга, словно сорняки, оплетающие шасси брошенного автомобиля, расползлись зеленые гирлянды лампочек; Альфред сидел на полу и возился с электропроводом, изолентой и плоскогубцами.

– Черт бы побрал эти лампочки! – ворчал он.

– Ал, почему ты сидишь на полу?!

– Чертовы новомодные дешевые гирлянды!

– Не волнуйся из-за них. Просто оставь как есть. Гари и Джона все сделают. Пойдем наверх, пообедаешь.

Самолет приземлится в полвторого. Гари возьмет машину и к трем приедет домой. Сегодня Альфреду разрешено поспать днем, ведь ночью у Инид будут помощники. Если сегодня ночью он снова поднимется и начнет бродить, словно лунатик, не ей одной дежурить.

После ланча в доме воцарилась такая тишина, что даже часы словно перестали тикать. Последние часы ожидания. Казалось бы, сейчас можно написать еще несколько поздравительных открыток, беспроигрышный ход – либо минуты пролетят незаметно, либо удастся справиться с большей частью работы, – но нет, время не обманешь. Она начала писать «короткую версию» и будто окунула перо в патоку, никак не пропихнуть. Забыла, на чем остановилась, написала «предпринял "заплыв"» вместо «совершил "заплыв"», и открытку пришлось выбросить. Посмотрела на кухонные часы – с тех пор как она последний раз проверяла, прошло пять минут. Инид выложила пирожные на деревянное лакированное праздничное блюдо. Заранее приготовила огромную грушу и к ней нож. Взболтала пакет с гоголем-моголем. Положила несколько ложек кофе в кофеварку – вдруг Гари сразу захочет выпить кофе. Присела к столу написать «короткую версию» – пустая белая поверхность открытки как нельзя точнее соответствовала тому, что творилось в ее голове. Подошла к окну и уставилась на жухлый газон. Почтальон, согнувшийся под бременем рождественских посланий, приблизился к двери, извлек из сумки объемистую пачку и в три приема пропихнул ее в щель почтового ящика. Инид тут же спикировала на письма, отделила зерна от плевел, но возбуждение помешало вскрыть конверты. Она снова направилась в подвал, к синему креслу.

– Ал! – прокричала она. – Пора вставать!

Он подскочил в кресле, волосы растрепанные, глаза пустые.

– Уже приехали?!

– С минуты на минуту. Тебе надо освежиться.

– Кто приедет?

– Гари и Джона, если Джона не разболелся.

– Гари, – повторил Альфред, – и Джона.

– Может быть, примешь душ?

Он покачал головой:

– Нет, не душ.

– Хочешь застрять в ванне, как раз когда они…

– Полагаю, после всей проделанной работы я имею право принять ванну!

Внизу имелась удобная душевая кабинка, но Альфред никогда не любил мыться стоя. Поскольку Инид наотрез отказалась вытаскивать его из ванны на втором этаже, Альфред просиживал порой больше часа в остывшей воде с серыми мыльными хлопьями, изобретая способы подняться на ноги, но такой уж он твердолобый.

Он включил воду наверху, и тут, наконец-то, послышался стук в дверь.

Инид опрометью кинулась к двери и распахнула ее. Старший сын, красавец, стоял на крыльце – один. Все та же куртка из телячьей кожи, в руках небольшой чемоданчик и бумажный пакет с покупками. Низкие, поляризованные солнечные лучи пробились сквозь тучи, как часто бывает под конец зимнего дня. Улицу залил тот неуместно теплый, золотистый свет, каким второстепенные живописцы подкрашивают переход через Чермное море. Каждый кирпичик в доме Пирсонов, лиловато-сизые зимние тучи, темно-зеленая хвоя – все детали проступали с такой фальшивой отчетливостью, что картина в целом казалась отнюдь не «симпатичной», а чуждой и опасной.

– Где Джона?! – воскликнула Инид.

Гари переступил порог и опустил вещи на пол.

– Температура еще держится.

Инид подставила сыну щеку. Ей требовалось время, чтобы примириться с разочарованием, поэтому она велела Гари занести в дом второй чемодан.

– У меня только один чемодан, – официальным тоном известил он мать.

– Это весь твой багаж? – Она недоуменно уставилась на маленький чемодан.

– Послушай, я понимаю, ты огорчена из-за Джоны…

– Какая у него температура?

– С утра было сто.

– Сто – это не такая уж высокая температура!

Гари вздохнул, отвернулся, наклонил голову так, чтобы угол зрения совпал с углом наклона елки.

– Послушай, – настойчивее повторил он, – Джона очень огорчен. Я огорчен. Ты огорчена. И довольно об этом, ладно? Мы все огорчены.

– Я так ждала, готовилась! – убивалась Инид. – Приготовила все его любимые блюда…

– Я тебя предупреждал.

– Купила билеты на вечер в парке Уэйндел!

Покачав головой, Гари направился в кухню.

– Значит, поедем в парк, – сказал он. – А завтра и Дениз будет здесь.

– И Чип тоже!

Гари усмехнулся:

– Что, примчится из Литвы?

– Он звонил сегодня утром.

– Поверю, когда увижу, – отрезал Гари.

Мир за окном выглядел чересчур нереально, на вкус Инид. Под сводом туч виднелось пятно солнечного света, не соответствовавшее никакому привычному часу дня, больше похожее на декорации сна. Семья, которую она так старалась сплотить, уже не та, какую помнила и представляла себе Инид, и это Рождество не будет таким, как прежние праздники. Но она старалась, как могла, приспособиться к менявшейся реальности. Переключилась с Гари на Чипа, страшно разволновалась в ожидании его приезда. Кроме того, теперь, поскольку подарки, предназначенные Джоне, Гари повезет с собой в Филадельфию нераспакованными, придется доложить дорожные будильники и письменные приборы в пакеты для Кейлеба и Аарона, чтобы не обнаружилось ее пристрастие к младшему внуку. Самое время заняться этим, пока еще нет Дениз и Чипа.

– У меня столько пирожных! – похвасталась она (Гари тщательно мыл руки над раковиной в кухне). – И большая груша, мы ее порежем, и черный кофе, как вы, детки, любите!

Гари понюхал посудное полотенце, прежде чем вытереть им руки.

Альфред сверху начал громогласно призывать Инид.

– Ох, Гари! – взмолилась она. – Отец снова застрял в ванне! Сходи помоги ему! Я больше не стану его вытаскивать!

Гари педантично вытирал руки.

– Почему он не пользуется душем, как мы договаривались?

– Говорит, ему удобнее сидя.

– Очень жаль, – сказал Гари. – А ведь он всегда проповедовал, что человек должен справляться сам.

Альфред снова выкрикнул имя жены.

– Помоги же ему, Гари! – сказала она.

Гари со зловещим спокойствием повесил посудное полотенце на крючок, аккуратно разгладил складки.

– Установим правила, мама, – произнес он официальным голосом. – Ты слушаешь? Установим правила. В ближайшие три дня я готов выполнять любые твои просьбы, за исключением одной: я не стану помогать отцу, если он окажется там, где ему быть не следует. Если он вздумает вскарабкаться на стремянку и свалится, я оставлю его лежать на земле. Если он истечет кровью, значит, так тому и быть. Если он не сможет выбраться из ванны без моей помощи, значит, проведет Рождество в ванне. Ты все поняла? С этой оговоркой я готов выполнять любые твои просьбы. А потом, рождественским утром, мы все – ты, он и я – сядем и поговорим.

– ИНИД! – Откуда такая мощь в голосе старика? – КТО-ТО СТУЧАЛ В ДВЕРЬ!

Тяжко вздохнув, Инид устремилась к лестнице.

– Ал, это Гари!

– Ты мне поможешь? – донесся ответный крик.

– Гари, сходи посмотри, что у него там случилось.

Гари стоял посреди столовой, скрестив руки на груди.

– Разве я недостаточно четко разъяснил тебе правила?

Тут только Инид припомнила кое-какие свойства своего старшего сына, о которых предпочитала забыть, когда его не было рядом. Она начала медленно подниматься по ступенькам, надеясь, что боль в бедре постепенно утихнет.

– Ал, – сказала она, входя в ванную. – Я не могу помочь тебе выйти из ванны. Ты уж как-нибудь сам.

Воды на донышке, Ал сидит, вытянув руки, пальцы ходят ходуном.

– Дай мне это, – потребовал он.

– Что?

– Бутылку.

Флакон шампуня «Снежная грива», от которого волосы становятся белее, упал на пол позади ванны. Инид, оберегая бедро, стала коленями на коврик, вложила флакон в руки мужа. Альфред рассеянно повертел флакон в руках, что-то соображая, наверное, забыл, как он открывается. На ногах уже нет волос, руки покрыты пигментными пятнами, но плечи все еще мускулистые, сильные.

– Черт меня побери! – ухмыльнулся он, глядя на бутылочку.

В холодном помещении горячая вода быстро остывала. Пахло мылом «Дайал» и, менее отчетливо, старостью. Сколько раз Инид опускалась на колени на этом самом месте, чтобы намылить волосы сыну или дочери, а потом промыть горячей водой из кастрюльки объемом ровно полторы кварты, которую приносила из кухни. Она наблюдала, как муж вертит в руках флакон с шампунем.

– Ох, Ал! – вздохнула она. – Что же нам делать?!

– Помоги мне.

– Хорошо. Хорошо. Помогу.

В дверь позвонили.

– Ну вот, опять.

– Гари! – крикнула Инид. – Посмотри, кто там. – Она выдавила немного шампуня себе на ладонь. – Лучше бы ты принимал душ.

– Мне трудно стоять.

– Давай, смочи волосы! – Она пошлепала рукой по едва теплой воде, показывая Альфреду, что от него требуется. Он зачерпнул немного воды, плеснул себе на голову. Внизу Гари разговаривал с кем-то из подруг Инид, с какой-то бодрой коренной сентджудкой – с Эстер Рут, наверное.

– Можно поставить табурет в кабинку для душа, – предложила она, намыливая мужу волосы. – И крепкую перекладину, чтоб было за что ухватиться, как советовал доктор Хеджпет. Может быть, завтра Гари это сделает.

Голос Альфреда глухо вибрировал у него в черепе, пробиваясь сквозь пальцы жены:

– Гари и Джона добрались благополучно?

– Только Гари, – вздохнула Инид. – У Джоны очень высокая температура и страшная рвота. Бедняжка, он не мог лететь в таком состоянии.

Альфред сочувственно поморщился.

– Наклонись, я смою.

Вероятно, он пытался податься вперед, но изменить позу не мог, только ноги дрожали все сильнее.

– Тебе нужно гораздо больше заниматься зарядкой, – попрекнула мужа Инид. – Ты хоть прочел тот листок с инструкциями?

– Никакого толку, – покачал головой Альфред.

– Пусть Дениз покажет тебе, как делать упражнения. Тебе понравится.

Она потянулась за стаканом, стоявшим на краю раковины, наполнила его из-под крана, вылила горячую воду мужу на голову, снова наполнила и снова полила мыльные волосы. Сейчас, зажмурившись, он был похож на ребенка.

– А теперь вылезай! – потребовала она. – Я помогать не стану.

– Я разработал свой метод, – похвастался он.

Внизу, в гостиной, Гари, стоя на коленях, выправлял покосившуюся елку.

– Кто приходил? – спросила Инид.

– Беа Мейснер, – ответил он, не поднимая глаз. – На камине подарок.

– Беа Мейснер? – Запоздалый стыд кольнул Инид. – Я думала, они проводят праздники в Австрии.

– Нет, они вернулись в Сент-Джуд на денек, а потом поедут в Ла-Джоллу.

– Там живут Кэти и Стью. Она что-нибудь привезла?

– На камине, – повторил Гари.

Беа оставила обернутую в яркую бумагу бутылку какого-то австрийского напитка.

– А больше ничего? – спросила Инид.

Гари отряхнул с рук хвоинки и странно поглядел на мать:

– Ты ждала чего-то еще?

– Нет-нет. Так, просила ее раздобыть одну мелочь в Вене, но она конечно же забыла.

– Какую мелочь? – прищурился Гари.

– Да пустяки, пустяки! – Инид вертела в руках бутылку, проверяя, не прикреплен ли к ней какой-нибудь пакетик. Она избавилась от наркотической зависимости, поработала над собой, чтобы навсегда позабыть аслан, и отнюдь не была уверена, что новая встреча со Львом ее порадует. Но все же Лев еще имел над ней власть. Давно забытое чувство – радостное предвкушение встречи с возлюбленным. Когда-то она так томилась по Альфреду. – Почему ты не пригласил Беа зайти? – попрекнула она сына.

– Чак дожидался в «ягуаре», – пояснил Гари. – Они объезжают всех знакомых.

– Ну и ладно. – Инид распаковала бутылку – полусухое австрийское шампанское – и убедилась, что никаких пакетиков под оберткой не спрятано.

– Похоже, вино слишком сладкое, – заметил Гари.

Мать попросила его развести огонь. Сама она стояла и с восхищением следила за тем, как ее уже слегка седеющий, но такой умелый и знающий сынок ровной походкой направляется к поленнице, возвращается с охапкой дров, сноровисто распределяет их в камине и с первой попытки зажигает спичку. Все заняло не более пяти минут. Гири выполнил обычную мужскую работу, но по сравнению с тем мужчиной, с которым Инид обречена была жить, его способности казались виртуозными, божественными. Любой жест Гари вызывал у матери восторг.

Какое облегчение – Гари дома! Но скоро он снова уедет.

Альфред, в спортивной крутке, заглянул в гостиную, пообщался минутку с гостем и укрылся в соседней комнате, где на полную мощность включил местные известия. С возрастом он ссутулился и стал на два-три дюйма ниже сына, а еще недавно они были одного роста.

Гари, не испытывавший ни малейших проблем с координацией движений, развесил гирлянды, а Инид тем временем устроилась у камина и распаковала коробки из-под спиртного, в которых хранились украшения. В любой поездке Инид тратила почти все карманные деньги на елочные игрушки. И теперь, когда Гари развешивал их, Инид мысленно возвращалась в Швецию, населенную соломенными оленями и маленькими красными лошадками, в Норвегию, где игрушки ходили в самых настоящих лапландских сапогах из оленьей шкуры, а оттуда – в Венецию, где животных выдували из стекла, в Германию – кукольный домик, населенный лакированными деревянными Санта-Клаусами и ангелочками, в соседнюю Австрию – страну деревянных солдатиков и крошечных альпийских церквей. В Бельгии голубей мира делали из шоколада и заворачивали в блестящую фольгу; во Франции безукоризненно точно наряжали куколок-жандармов и куколок-художников; в Швейцарии над крошечными яслями – откровенно религиозный мотив – звенели бронзовые колокольчики. В Андалузии хлопали крыльями кричаще-яркие птицы; в Мексике бренчали плоские раскрашенные жестяные фигурки. На равнинах Китая в беззвучном галопе скользили табуны шелковых лошадок; в Японии замирали в буддистском молчании покрытые лаком абстрактные украшения.

Под руководством Инид Гари вешал одну игрушку за другой. На взгляд матери, он переменился, стал спокойнее, вдумчивее, взрослее. Впрочем, это впечатление рассеялось, как только она попросила его о маленькой услуге.

– Установить перекладину в душевой – отнюдь не малость, – возразил он. – Год назад в этом еще был смысл, но теперь – никакого. Папе осталось пользоваться душем несколько дней, пока мы не продадим дом.

– В Филадельфию мы полетим лишь через четыре недели, – упорствовала Инид. – Пусть пока привыкает пользоваться душем. Купи, пожалуйста, с утра табурет, сделай там перекладину, и не о чем тут спорить.

Гари тяжело вздохнул:

– Думаешь, вы с отцом еще будете жить в этом доме?

– Если «Коректолл» поможет…

– Отца тестируют на деменцию! И ты вправду думаешь…

– Деменция, не обусловленная лекарствами!

– Послушай, не хочу лишать тебя иллюзий…

– Дениз все устроила. Мы должны хотя бы попробовать.

– Хорошо, а что потом? – спросил Гари. – Произойдет чудесное исцеление и вы двое будете жить долго и счастливо?

Свет за окнами померк. Почему ее старшенький, ласковый и заботливый сынок, с которым всегда, с его раннего детства Инид чувствовала столь прочную связь, стал таким агрессивным теперь, когда ей нужна помощь? Инид развернула шарик из пенопласта, который Гари когда-то – лет в девять или десять – разукрасил полосками ткани и блестками.

– Узнаёшь?

Гари взял шарик в руки.

– Мы делали такие на занятиях у миссис Острайкер.

– Ты подарил его мне.

– В самом деле?

– Ты сказал, что готов завтра выполнить любую мою просьбу, – напомнила Инид. – Вот я и прошу…

– Хорошо! Хорошо! – Гари вскинул руки вверх. – Куплю я табурет! И перекладину сделаю!

После обеда Гари вывел из гаража «олдсмобиль», и они втроем отправились в «Страну Рождества».

С заднего сиденья Инид любовалась тучами, менявшими окраску в свете городских огней; просветы между тучами потемнели, заполнились звездочками. Гари свернул на узкое пригородное шоссе и подъехал к каменным воротам парка Уэйндел, где уже скопилась длинная очередь из легковушек, грузовиков и фургонов.

– Сколько машин! – сказал Альфред, но без привычного нетерпения.

Установив плату за въезд в «Страну Рождества», округ отчасти окупал расходы на это ежегодное расточительство. Охранник у ворот проверил билет Ламбертов и велел Гари выключить все огни, кроме габаритных. «Олдсмобиль» медленно продвигался вперед в цепочке других автомобилей с выключенными фарами. Машины, смирно ползущие скопом через парк, как никогда напоминали животных.

Большую часть года Уэйндел оставался заброшенным уголком с выгоревшей травой, грязными прудами и непритязательными беседками из известняка. Хуже всего он выглядел в декабре при свете дня. Пестрые провода, наскоро проложенные линии электропередачи крест-накрест пересекали лужайки. Подмостки, каркасы, все очевидно утилитарное и временное, с выпирающими металлическими сочленениями. Сотни деревьев и кустов были опутаны гирляндами лампочек, ветви проседали под ними, словно прибитые застывшим ливнем из стекла и пластика.

Но к ночи парк преображался в «Страну Рождества». Инид затаила дыхание, когда «олдсмобиль» поднялся на залитую светом гору и пополз дальше по ярко освещенной местности. Как животные в легендах о сочельнике обрели дар речи, так и пригороды преобразились: обычно темное предместье сияло и переливалось, обычно оживленная дорога сейчас была темна, и машины продвигались по ней чуть ли не ощупью.

Пологие склоны холмов Уэйндела, словно повторявшие контуры низкого неба, – самый что ни есть среднезападный пейзаж. И терпеливая вежливость водителей – свойство Среднего Запада, и небольшие купы дубов и кленов, тесно сплоченные, словно поселения пионеров, – тоже Средний Запад, думала Инид. Восемь раз подряд она встречала Рождество в изгнании, на чуждом ей Восточном побережье, а теперь наконец-то осталась дома. И могилу бы обрести в этом краю. Она была бы счастлива, если б ее кости упокоились на одном из холмов.

Вот они, переливающиеся блеском павильоны, светящийся северный олень, ожерелья и подвески, гроздья лампочек, Санта-Клаусы, исполненные в стиле электропуантилизма, высоченный айсберг полыхающих леденцов.

– Немалая работенка, – одобрил Альфред.

– Да, жаль, что Джона не смог приехать, – отозвался Гари таким тоном, словно до сих пор вовсе об этом не сожалел.

Все зрелище сводилось к сверкающим в темноте огням, но Инид буквально онемела. Так часто от нее требовали детской доверчивости, так редко удавалось достичь этого состояния, но здесь, в парке Уэйндел, она насладилась им вполне. Кто-то постарался доставить удовольствие всем посетителям парка, и Инид добросовестно получала удовольствие. Завтра приедут Дениз и Чип, они пойдут на «Щелкунчика», а в среду достанут из кармашка на календаре младенца Христа и прикрепят скорлупку грецкого ореха к ели – столько радостей впереди!

Утром Гари поехал в Госпиталь-Сити, ближний пригород, где были сосредоточены крупные медицинские центры Сент-Джуда. Он растерянно замер в толпе мужчин весом едва восемьдесят фунтов в креслах-каталках и пятисотфунтовых женщин в похожих на палатки платьях, запрудивших все подходы к зданию центра медицинского оборудования. Гари готов был возненавидеть мать за то, что она послала его сюда, но понимал, насколько он счастливее Инид, насколько свободнее, привилегированнее, так что стиснуть зубы и вперед, уклоняясь от соприкосновения с туземцами, которые запасаются шприцами и резиновыми перчатками, ирисками от кашля, впитывающими прокладками всех мыслимых форм и размеров, оптовыми упаковками открыток с пожеланиями выздоровления (144 открытки в комплекте), дисками с записями концертов для флейты, видеокассетами с упражнениями, сменными пластиковыми трубочками и емкостями – их подсоединяли к твердому пластиковому оборудованию, вшитому в живую плоть.

Помимо того что в таких местах скоплялось множество человеческих тел, а Гари человеческая плоть в больших количествах раздражала, соприкосновение с болезнями было неприятно еще и потому, что хвори – удел низших классов. Люди курят и десятками пожирают пропитанные жиром пончики. Женщины рожают от близких родственников. Антисанитария, экологически опасные трущобы. Бедняки со всеми их недугами – особая разновидность человечества, с которой Гари, по счастью, никогда не сталкивался, разве что в больнице или в таком вот медицинском магазине. Тупая, мрачная, жирная, терпеливо страдающая порода. Хроники – низший класс, и Гари решительно предпочитал держаться от него подальше.

Однако в Сент-Джуде Гари преследовало чувство вины за кое-какие утаенные от Инид обстоятельства, и потому он дал себе слово в течение трех дней быть образцовым сыном. Совладав с отвращением, он пробился сквозь толпу убогих и калек, вошел в просторный мебельный отдел центрального магазина медицинского оборудования и огляделся в поисках табурета, на который Альфред мог бы присесть, когда будет принимать душ.

Из скрытых в стенах репродукторов лилась полная симфоническая версия «Маленького барабанщика», скучнейшей в мире рождественской песни. За зеркальными стеклами витрин искрилось морозное, ветреное утро. Вокруг счетчика на парковке обмотался газетный лист, любовно-отчаянно приник к нему. Навесы потрескивали, брызговики машин трепетали.

Огромное разнообразие медицинских сидений и недугов, о которых они свидетельствовали, повергло бы Гари в растерянность, если б он не подходил к делу с эстетическими мерками.

К примеру, почему обязательно бежевые? Почему медицинские изделия из пластика красят в бежевый или в лучшем случае в мрачно-серый цвет? Почему не в красный? Не в черный? Не в болотный?

Может, пластмассу красят в бежевый цвет, чтобы мебель использовалась исключительно в медицинских целях? Неужели производитель опасается, что люди начнут раскупать стулья для домашних надобностей, если сделать их чересчур красивыми?

Вот так проблема: чересчур большой спрос на вашу продукцию!

Гари покачал головой. Ну и идиоты же эти фабриканты!

Он выбрал крепкий, приземистый алюминиевый табурет с широким бежевым сиденьем. Приглядел и надежную (бежевую!) перекладину для душа. Цены, однако, заламывают, точно за сложную технику! Гари отнес оба предмета на кассу, и приветливая уроженка здешних мест (вероятно, из бедной лютеранской семьи, парчовая блуза, прореженная челочка) подставила штрих-коды под лазерный луч и с провинциальной оттяжечкой сообщила Гари, что алюминиевые стулья – отличная вещь.

– Такие ле-охкие, можно сказать, вечные, – сказала она. – Это для вашей матери или для отца?

Гари было неприятно вторжение в частную жизнь, он предпочел бы промолчать, но невольно кивнул.

– Старичков наших начинает пошатывать в ванной. Полагаю, всех нас это ждет, верно? – Философски настроенная продавщица сунула карточку «Ам экс» в прорезь автомата. – Приехали на праздники помочь родным?

– Знаете, для чего и вправду пригодился бы такой табурет? – сказал Гари. – Чтобы повеситься, вот для чего. Вы так не думаете?

Улыбка на лице девушки увяла.

– Не знаю.

– Легкий, удобный – оттолкнул, и готово.

– Распишитесь, пожалуйста, сэр!

С трудом, против ветра, Гари распахнул дверь выхода. Ветер нынче зубастый, насквозь прокусывает кожаную куртку. От Арктики и до Сент-Джуда нет достаточно высоких гор, чтобы сдержать этот ветер.

Гоня машину на север, к аэропорту (низко висевшее солнце неотступно следовало за ним), Гари прикидывал, не слишком ли жестоко обошелся с девчонкой. Может, и слишком. Но он испытывал сильный стресс, а в пору стресса человек имеет право действовать сурово (разумеется, в отведенных себе границах): он будет строго последователен в своих суждениях, в понятиях о том, что можно делать и чего нельзя, кем он готов быть, а кем не станет и даже с кем стоит разговаривать, а с кем – нет. Если невежественная и наглая девица (из лютеранок!) проявляет инициативу в беседе, выбор темы остается за ним.

И все же, будь девица посмазливее, Гари обошелся бы с ней менее круто.

Все в Сент-Джуде складывается так, что он непременно окажется виноватым. Но, сдавшись на милость Кэролайн (рука за эти месяцы благополучно зажила, большое спасибо, даже шрама почти не видно), Гари примирился с мыслью о том, что в Сент-Джуде его будут считать негодяем. Когда заранее знаешь, что мать обвинит тебя в предательстве, как бы ты ни старался, пропадает всякое желание играть по ее правилам. Лучше установить собственные. Сделать все, чтобы сберечь душевное равновесие. В случае чего притвориться, будто совершенно здоровый ребенок тяжко болен.

На самом деле Джона сам отказался от поездки в Сент-Джуд. Это предусматривалось условиями октябрьской капитуляции. Купив пять не подлежавших возврату билетов в Сент-Джуд, Гари заявил жене и детям, что приглашает в рождественскую поездку всех, но принуждать никого не будет. Кэролайн, Кейлеб и Аарон тут же громогласно отвечали: «Спасибо, ни за что!» – но Джона, еще помнивший бабушкино гостеприимство, сказал, что «очень хотел бы» поехать. Гари ни разу не говорил Инид, что Джона непременно приедет, но и не предупреждал ее, что внук может остаться дома.

В ноябре Кэролайн купила четыре билета на представление фокусника Алана Грегариуса на 22 декабря и четыре билета на «Короля Льва» на 23 декабря в Нью-Йорке. «Если Джона останется, он пойдет с нами, – пояснила она, – а уедет – Аарон или Кейлеб пригласят кого-нибудь из друзей». У Гари на языке вертелся вопрос, с какой стати Кэролайн не купила билеты на следующую после Рождества неделю и не избавила малыша от мук выбора. Однако со времен октябрьской капитуляции супруги наслаждались вторым медовым месяцем, и, хотя никто не оспаривал тот факт, что долг призывает Гари на три дня в Сент-Джуд, домашнее блаженство всякий раз омрачалось легким облачком, когда Гари заговаривал о предстоящей поездке. Чем больше дней удавалось прожить без упоминаний об Инид и Рождестве, тем горячее Кэролайн отзывалась на ласки мужа, тем охотнее она и старшие сыновья принимали главу семьи в свою компанию, и депрессия отступала. Признаться, с того утра, когда Альфред упал в океан, о депрессии и помину не было. Помалкивать о Рождестве – невелика цена за семейную гармонию.

Какое-то время обещанные Инид развлечения и баловство перевешивали в глазах Джоны приманку в виде Алана Грегариуса и «Короля Льва». За обеденным столом Джона вслух мечтал о «Стране Рождества» и о рождественском календаре, о которых столько рассказывала бабушка, и не обращал внимания на ухмылки и подмигивания Кейлеба с Аароном, может быть искренне не замечая их. Однако Кэролайн все более откровенно поощряла старших мальчиков посмеиваться над бабушкой с дедушкой, обмениваться анекдотами насчет отсталости Альфреда («Он называет видеоприставку "Интендо"!»), насчет ханжества Инид («Она спрашивала, с какого возраста дети допускаются на представление!»), насчет ее скопидомства («Осталось два бобовых стручка, и она завернула их в фольгу!»), а Гари после капитуляции и сам порой присоединялся к общему смеху («Бабушка такая смешная, правда?»), и в конце концов Джона усомнился в правильности своего выбора. В свои восемь лет мальчик подпал под тиранию крутости. Сперва он перестал заговаривать о Рождестве за столом, а когда Кейлеб со своей фирменной легкой усмешкой спросил, по-прежнему ли Джона мечтает увидеть «Страну Рождества», Джона умышленно грубым голосом ответил: «Наверное, это и впрямь глупо!»

– Куча толстяков в здоровенных машинах тащится по темному парку, – сказал Аарон.

– И все говорят друг другу: «Замчатено, замчатено», – вставила Кэролайн.

– Замчатено, замчатено, – подхватил Кейлеб.

– Нехорошо смеяться над бабушкой, – попытался остановить их Гари.

– Никто не смеется над ней, – возразила Кэролайн.

– Точно, не смеемся, – сказал Кейлеб. – Просто в Сент-Джуде живут смешные люди. Правда, Джона?

– Да, они действительно очень толстые, – признал Джона.

В субботу вечером, за два дня до поездки, Джону после обеда стошнило, и его уложили в постель с небольшой температурой. К вечеру воскресенья аппетит Джоны и цвет лица восстановились, и тогда Кэролайн выложила последний козырь. В начале декабря она подарила Аарону на день рождения дорогую компьютерную игру, «Божий замысел II», в которой игроки создавали существ, боровшихся за выживание в пределах единой экосистемы. Аарону и Кейлебу велено было потерпеть до конца школьных занятий, а теперь, когда они могли наконец опробовать игру, мать настояла, чтобы Джоне отдали микробов, потому что микробы процветают в любой экосистеме и никогда не проигрывают.

В воскресенье к концу дня Джона мог думать только о своей армии смертоносных бактерий и о том, как утром он бросит ее в бой. Когда Гари разбудил сына утром в понедельник и спросил, едет ли он в Сент-Джуд, Джона ответил, что предпочел бы остаться дома.

– Дело твое, – сказал Гари, – но бабушка была бы так тебе рада!

– А если мне будет не очень интересно?

– Гарантировать удовольствие никто не может, – ответил Гари. – Но бабушку ты бы порадовал. Это я могу гарантировать.

Лицо Джоны затуманилось.

– Можно подумать часок?

– Ладно, ровно один час. Потом собираем вещи и едем.

Но за час Джона с головой погрузился в «Божий замысел II». Один штамм его бактерий ослепил восемьдесят процентов популяции маленьких копытных млекопитающих, созданных Аароном.

– Можешь не ехать, – подбодрила Джону Кэролайн. – Решать только тебе. Это твои каникулы. Никого не принуждают.

– Я повторю тебе только одно, – сказал Гари. – Бабушка очень тебя ждет.

На лице Кэролайн проступило глубокое огорчение – вот-вот хлынут слезы. Мало было неприятностей в сентябре! Жена молча поднялась и вышла из игровой комнаты.

Джона ответил полушепотом:

– Я бы лучше остался дома.

В сентябре Гари счел бы решение сына лишним примером того, как моральный долг терпит крах в столкновении с потребительской культурой, и это усугубило бы депрессию. Но он уже проделал этот путь и знал, что в конце ждет тупик.

Он собрал свой чемодан и поцеловал Кэролайн.

– Буду ждать тебя с нетерпением, – произнесла она. По совести говоря, Гари не совершил ничего предосудительного. Он ни разу не обещал Инид привезти с собой Джону. А о болезни сына солгал лишь затем, чтобы избавиться от пустых препирательств.

И с той же благой целью – чтобы пощадить чувства Инид – Гари не стал упоминать, что за шесть биржевых дней после презентации 5000 акций «Аксона», доставшиеся ему за 60.000 долларов, подросли в цене до 118.000 долларов. И тут он опять же ни в чем не провинился, но молчание казалось лучшей политикой, учитывая, сколь жалкий кусок «Аксон» уделил Альфреду.

Теми же соображениями Гари руководствовался, убирая во внутренний карман куртки некий маленький пакетик.

С ясного неба на землю опускались самолеты, сверкая своей металлической обшивкой; Гари пробивался в аэропорт сквозь заторы медлительного, как всегда, движения. Дни накануне Рождества были лучшими днями в году для аэропорта Сент-Джуда, целью его существования. Все гаражи были забиты, все подходы запружены людьми.

Дениз, однако, явилась вовремя. Даже авиакомпании, словно сговорившись, помогали ей избежать неловкости, ничем не затруднить брата. Вон она стоит, по семейной традиции, у почти неиспользуемого выхода на этаже отлета. Пальто какое-то странное: темно-красная шерсть с розовой бархатной отделкой, и черты лица неуловимо изменились – может быть, наложила больше макияжа? Помады явно прибавилось, это точно. Каждый раз, встречаясь с Дениз в этом году (в последний раз они виделись на День благодарения), Гари убеждался, что сестра все дальше отходит от сложившегося в его воображении идеала.

Он поцеловал Дениз. От нее разило табачным дымом.

– Курить начала, – пробормотал он, укладывая в багажник ее чемодан и пакет с покупками.

– Открой поскорей дверцу, – сказала она с улыбкой, – я замерзла.

Гари надел солнцезащитные очки. Он ехал на юг в солнечном мареве, на развилке автомобиль чуть было не занесло. В Сент-Джуде стали водить агрессивно, машины уже не продвигались черепашьим шажком, как в прежние годы, когда водитель с востока страны мог забавляться слаломом, объезжая их.

– Мама, должно быть, счастлива видеть Джону, – заметила Дениз.

– Вообще-то Джона не приехал.

– Ты его не привез?! – резко обернулась Дениз.

– Он заболел.

– Ушам своим не верю. Ты его не привез!

Ей даже в голову не пришло, что Гари говорит правду.

– У меня пять человек в семье, – огрызнулся Гари. – Твоя семья, насколько мне известно, состоит лишь из тебя самой. А при множестве обязанностей планировать не так-то просто.

– Очень жаль, что мамины надежды не сбылись.

– Если она все время живет мечтами, не моя в том вина.

– Верно-верно, – кивнула Дениз. – Вина не твоя. Просто жаль, что так получилось.

– Кстати, насчет мамы, – сказал Гари. – Я должен рассказать тебе довольно скверную штуку. Только обещай, что ей не скажешь.

– Что за скверная штука?

– Сперва обещай, что не скажешь.

Дениз дала слово; Гари расстегнул внутренний карман куртки и продемонстрировал ей пакетик, полученный накануне от Беа Мейснер. Выглядело все до жути странно: Чак Мейснер ждет снаружи в своем «ягуаре», автомобиль, точно кит, выпускает на морозе огромные облака выхлопных газов; Беа Мейснер, в дорогом зеленом пальто с вышивкой, стоит на гостевом коврике, копается в сумочке и вынимает захватанный пакетик, а Гари, отставив в сторону красиво упакованную бутылку шампанского, из рук в руки принимает контрабанду. «Это для твоей мамы, – говорит Беа. – Только скажи ей, что Клаус советовал быть с этим поосторожнее. Сперва он вообще отказался доставать это лекарство. Сказал, привыкание может развиться сразу же, вот почему я привезла так мало. Инид просила на полгода, а Клаус дал только на месяц. Скажи ей, чтобы она непременно посоветовалась с врачом. Знаешь, Гари, лучше оставь это у себя, пока она не сходит к врачу. Ну, счастливого Рождества, – тут "ягуар" издал нетерпеливый гудок, – привет всем».

Гари пересказал эту сцену Дениз, пока сестра распаковывала пакет. Беа свернула страницу из немецкого журнала и накрепко заклеила сверток. Снаружи красовалась немецкая корова в очках, предлагавшая стерилизованное молоко. Внутри Дениз обнаружила тридцать золотистых таблеток.

– Боже мой! – У нее вырвался смешок. – Мексикан-А!

– Слыхом не слыхал, – проворчал Гари.

– Клубные наркотики. Для молодежи.

– А Беа Мейснер доставила их к порогу нашего дома – для матери!

– Мама знает, что они у тебя?

– Пока нет. Я даже не знаю, как эта фигня действует.

Захватив прокуренными пальцами таблетку, Дениз поднесла ее ко рту брата:

– Попробуй.

Гари резко отстранился. Сестра, похоже, сама принимает какое-то снадобье, покрепче никотина. То ли она вне себя от счастья, то ли очень несчастна, то ли в ней бродит грозная смесь счастья с несчастьем. Нацепила серебряные кольца на четыре пальца, в том числе на большой.

– Ты пробовала этот наркотик? – спросил Гари.

– С меня достаточно спиртного.

Она снова завернула таблетки, Гари поспешно убрал сверток.

– В этом вопросе нам следует быть заодно, – сказал он. – Мама не должна получать от Беа Мейснер запрещенные наркотики, ты со мной согласна?

– Нет, – отвечала Дениз. – Не согласна. Мама – взрослый человек и может поступать так, как считает нужным. По-моему, нельзя просто взять и спрятать таблетки, ничего ей не говоря. Если ты сам ей не скажешь, это сделаю я.

– По-моему, ты обещала ничего не говорить, – напомнил Гари.

Дениз задумалась. Мимо окон проносились посыпанные солью тротуары.

– Ладно, я обещала, – признала она наконец. – Но с какой стати ты пытаешься ею руководить?

– Полагаю, ты сама убедишься: ситуация вышла из-под контроля, – сказал он. – Убедишься, что настало время кому-то взять на себя их проблемы.

Дениз не стала спорить. Она опустила солнцезащитный козырек и смотрела вдаль, где на фоне слепяще яркого горизонта высились небоскребы Госпиталь-Сити. Гари рассчитывал на большее взаимопонимание. «Маргинального» братца вполне достаточно, не хватало еще одной белой вороны в семье. Ужасно, что люди с такой легкостью выбиваются из колеи, перестают обращать внимание на условности. Как прикажете получать удовольствие от своего дома, работы, семьи, если кто-то может своевольно перекраивать правила?! В особенности Гари задевало, что очередным перебежчиком на сторону «маргиналов» оказался не придурковатый Другой из Другой семьи и из Другого социального слоя, а родная сестра, талантливая, стильная, еще в сентябре такая удачливая – в традиционном смысле слова, – что друзья Гари читали о ней в «Нью-Йорк таймс». А теперь она бросила работу, нацепила четыре колечка и пальто – вырви глаз, провоняла табачищем…

Он вошел в дом вслед за Дениз, втащив из багажника алюминиевый табурет. Внимательно наблюдал, как Инид встречает дочь, сопоставляя это с приветствием, которого сам был удостоен накануне: более продолжительные объятия, отсутствие критических замечаний с порога, сплошные улыбки.

– Я подумала – а вдруг в аэропорту вы наткнулись на Чипа и приедете домой все вместе! – воскликнула Инид.

– Сценарий неправдоподобен, по крайней мере по восьми причинам, – проворчал Гари.

– Он обещал приехать сегодня? – переспросила Дениз.

– Сегодня днем. Самое позднее завтра.

– Сегодня, завтра, в апреле, – проворчал Гари. – Слушай больше.

– В Литве неспокойно, – пояснила Инид.

Дениз пошла проведать отца, а Гари отыскал утреннюю «Кроникл». В подборке международных новостей между двумя более длинными заметками («Новый "Петикюр" заточит когти вашему псу» и «Не слишком ли велики заработки окулистов? – "Нет", говорят врачи, "да", говорят оптики») нашел абзац, посвященный Литве: «Беспорядки, последовавшие за парламентскими выборами, которые были объявлены недействительными, и покушением на президента Виткунаса… три четверти страны без электричества… противоборство парламентских фракций выплеснулось на улицы Вильнюса … аэропорт…»

– Аэропорт закрыт, – со злорадством прочитал вслух Гари. – Слышишь, мама?

– Он уже вчера был в аэропорту, – возразила Инид. – Наверняка успел вылететь.

– Почему же он не позвонил?

– Торопился на самолет, наверное.

Подчас способность Инид к самообману причиняла Гари едва ли не физическую боль. Он вытащил из бумажника квитанцию на табурет и перекладину для душа и продемонстрировал ее матери.

– Я тебе выпишу чек, – пообещала она.

– Лучше прямо сейчас, а то забудешь.

Инид подчинилась, вздыхая и ворча. Гари внимательно изучил чек.

– А почему здесь дата 26 декабря?

– До тех пор ты все равно не успеешь обналичить его в Филадельфии.

Стычки продолжались и во время ланча. Гари надолго растянул первый стакан пива и так же долго пил следующий, к величайшей досаде Инид, которая уже в третий, если не в четвертый раз напоминала о перекладине: ее-де срочно нужно установить в душе. Поднявшись наконец из-за стола, Гари сказал себе, что его желание руководить Инид вполне оправданно – пытается же она руководить им.

Перекладина для душа представляла собой эмалированную бежевую трубку длиной в пятнадцать дюймов с фланцами на обоих концах. Короткие шурупы, приложенные к перекладине, пригодились бы, возможно, для деревянной стены, но не для керамической плитки. Чтобы надежно закрепить перекладину, в стенку между душевой и примыкавшей к ней кладовкой нужно было ввинтить шестидюймовые шурупы.

В мастерской Альфреда отыскались насадки к электродрели, но коробки из-под сигар, некогда полные полезных деталей, теперь были забиты ржавыми шурупами, деталями замков и внутренностями туалетного бачка. Ни одного шестидюймового шурупа.

Повесив на лицо широкую улыбку – «что поделать, остался в дураках», – Гари двинулся в магазин и по дороге наткнулся на Инид, которая торчала в гостиной у окна, пристально глядя сквозь прозрачные занавески.

– Мама, – строго сказал Гари, – тебе не следует питать особых иллюзий насчет приезда Чипа.

– Мне просто показалось, что хлопнула дверца машины.

«Давай-давай, – подумал Гари, покидая дом. – Думай о том, кого тут нет, и гоняй в хвост и в гриву того, кто с тобой».

На улице он столкнулся с Дениз – сестра возвращалась из магазина с полными сумками.

– Надеюсь, мать вернет тебе деньги, – сказал он.

Сестра рассмеялась ему в лицо:

– Тебе-то что за дело?

– Она вечно пытается получить все даром. Меня это заедает.

– Удвой бдительность, – посоветовала сестра, направляясь в дом.

Почему, почему его точит чувство вины? Он не обещал матери привезти Джону, а если акции «Аксона» выросли на 58.000 долларов, так разве он не трудился в поте лица, чтобы добыть эти акции, разве не рисковал? И Беа Мейснер сама просила не отдавать Инид вызывающий привыкание наркотик. В чем же, в чем он виноват?

Он ехал и чувствовал, как продвигается вперед стрелка, указывающая уровень внутричерепного давления. Зря он предложил Инид помощь. Приехал всего на день-другой и тратит вечер на работу, которую за небольшую плату сделал бы любой слесарь.

Очередь в кассу перед Гари занимали самые толстые и тупые обитатели центральных штатов. Они скупали зефирных Санта-Клаусов, пакетики с мишурой, жалюзи, фены по восемь долларов и прихватки с рождественскими картинками. Пальцы-сосиски нащупывали мелочь в маленьких кошельках. У Гари из ушей валил пар, как у мультяшки, воображение кипело при мысли обо всех удовольствиях, какие можно было бы получить, вместо того чтобы терять полчаса в очереди за шестидюймовыми шурупами. Можно было бы заглянуть в коллекционный отдел сувенирного магазина при Музее транспорта, или разобрать старые рисунки мостов и путей, сохранившиеся еще с тех пор, когда отец служил в «Мидленд-Пасифик», или порыться в кладовке под верандой в поисках давно пропавших деталей от игрушечной железной дороги. Избавившись от «депрессии», Гари обрел новый интерес (настоящее хобби!) ко всем железнодорожным сувенирам, которые можно заключить в рамочку или добавить в коллекцию, и мог потратить на их поиски целый день, да что там, неделю!

Выйдя на дорожку, он увидел, как дрогнули прозрачные занавески, – мать снова подглядывает. В доме духота, пахнет едой, которую печет, тушит, обжаривает Дениз. Гари отдал Инид чек на шурупы, и она – совершенно справедливо – приняла это как вызов.

– Не можешь раскошелиться на четыре доллара девяносто шесть центов?!

– Мама, – сказал Гари, – я выполняю твою просьбу, как обещано. Но это не моя ванная и не моя перекладина.

– Потом отдам.

– Забудешь.

– Гари, я сказала: отдам позже!

Дениз в фартуке стояла на пороге кухне и смеющимися глазами наблюдала за переговорами.

Гари снова спустился в подвал. Альфред храпел в большом синем кресле. Гари прошел в лабораторию и наткнулся на нечто неожиданное: возле скамейки стояло короткоствольное ружье в брезентовом чехле. Раньше его тут вроде не было. Или Гари не замечал? Нет, ружье всегда лежало в кладовке под верандой. Право же, это наводит на дурные мысли.

Позволить ему застрелиться?

Этот вопрос прозвучал в мозгу так отчетливо, словно Гари произнес его вслух. Он призадумался. Одно дело – вмешаться ради блага Инид и конфисковать наркотики: для Инид остается еще жизнь, надежда, удовольствия. Со стариком покончено.

С другой стороны, Гари вовсе не хотелось услышать выстрел, спуститься вниз и ступить в лужу крови. Не хотелось, чтобы такому испытанию подвергалась мать.

И все же, хотя зрелище будет ужасное, в результате качество жизни Инид существенно возрастет.

Гари открыл стоявшую на скамейке коробку с патронами и убедился, что все они на месте. Лучше бы кто-нибудь другой, не он сам, обратил внимание на ружье. Но когда решение сформировалось окончательно, оно оказалось настолько четким, что Гари действительно произнес его вслух. В пыльной, вонючей, гулкой лаборатории он произнес:

– Если ты этого хочешь – милости просим! Я тебе мешать не стану.

Прежде чем сверлить дыры в душевой, нужно было освободить полки в маленькой кладовой за стенкой. Тоже непростая задача. В коробке из-под обуви Инид хранила ватные шарики из бутылочек с аспирином и рецептурных лекарств. Сотен пять, а то и тысяча. Тюбики с недовыдавленной, окаменевшей внутри мазью. Пластиковые стаканчики и прочая утварь (трудно поверить, но цвет ее был еще отвратительней, чем у перекладины), принесенные Инид из больницы после операций на ступне и на колене и флебита. Хорошенькие маленькие скляночки с меркурохромом и анбезолом, засохшие еще в 1960-х. Бумажный пакет, который Гари поспешил закинуть на верхнюю полку, пока его не стошнило, – там хранились старые гигиенические пояса и женские прокладки.

Когда Гари расчистил кладовку и приготовился высверлить шесть отверстий, дневной свет уже угасал. Тут-то Гари и обнаружил, что насадки к дрели давно затупились. Он налегал на дрель всем своим весом, кончик насадки аж чернел; выбиваясь из сил, старая дрель дымилась, по лицу и груди Гари катился пот.

Именно в этот момент в ванную заглянул Альфред.

– Посмотрите-ка на это! – произнес он.

– У тебя все сверла затупились! – раздраженно сказал Гари. – Нужно было новые купить, раз уж я ходил в магазин.

– Покажи, – попросил отец.

Гари вовсе не хотелось связываться со стариком, с двумя нервными зверюшками о пяти пальцах каждая, которые он нес впереди себя. Гари отшатнулся от жадно тянувшихся к нему бессильных рук, но взгляд Альфреда сосредоточился на дрели, лицо прояснилось: он решал проблему. Гари покорно отдал дрель. Неужели отец в состоянии разглядеть, что он держит? Дрель-то ходуном ходит у него в руках! Пальцы старика прошлись по потускневшей поверхности, нащупывая путь, словно безглазые черви.

– Ты включил обратный ход, – сказал он.

Желтым зазубренным ногтем большого пальца Альфред подтолкнул переключатель в позицию «вперед» и вручил дрель сыну. Впервые после приезда Гари встретился с отцом глазами. Его пробрала дрожь, и вовсе не потому, что по спине, остывая, катился пот. «У старика на чердаке еще кое-что есть», – подумал он. Альфред в эту минуту казался таким счастливым, радовался, что сумел наладить вещь, а еще больше (как подозревал Гари) радовался тому, что хоть в чем-то оказался умнее сына.

– Вот почему я не стал инженером, – вздохнул Гари.

– В чем идея?

– Я закреплю тут перекладину, чтобы тебе было за что держаться. Будешь пользоваться душем, если мы установим здесь перекладину и табурет?

– Не знаю, что тут для меня придумали, – пробурчал Альфред, уходя.

«Это мой тебе подарок к Рождеству, – мысленно сказал Гари ему вслед. – Мой тебе подарок – ты справился с дрелью».

Через час Гари управился наконец, и ему снова испортили настроение. Инид задним числом раскритиковала место, где он закрепил перекладину, а когда Альфреду предложили опробовать табурет, он ответил, что предпочитает принимать ванну.

– Я свое дело сделал, и довольно с меня, – заявил Гари, наливая себе выпивку на кухне. – Завтра займусь тем, что мне нравится.

– Ты замечательно оборудовал ванную, – похвалила Инид.

Гари щедро подливал себе. Подливал и подливал.

– Ой, Гари! – спохватилась Инид. – Наверное, надо открыть шампанское, подарок Беа?

– Не стоит, – вмешалась Дениз. Она испекла кекс, кофейный торт, два пирога с сыром и теперь, если обоняние Гари не обмануло, готовила на обед поленту и тушеного кролика. Можно с уверенностью утверждать, что на эту кухню кролик попал впервые.

Инид вернулась в столовой к окну.

– Что ж он не звонит? – встревоженно проговорила она.

Гари тоже подошел к окну, нервные клетки удовлетворенно мурлыкали, увлажненные сладостным алкоголем. Он задал матери вопрос: известно ли ей о бритве Оккама?

– Бритва Оккама, – продолжал он с нетрезвой назидательностью, – это принцип, который велит нам выбирать для каждого явления наиболее простое объяснение.

– И что ты этим хочешь сказать? – насторожилась Инид.

– А вот что: вполне возможно, у Чипа есть какая-то важная причина не звонить, о которой нам ничего не известно. Но может, причина очень простая и давно нам известная, а именно немыслимая безответственность.

– Он сказал, что приедет, сказал, что позвонит, – отрезала Инид. – Сказал: «Я еду домой».

– Хорошо. Отлично. Стой у окна. Твое дело.

Поскольку везти всех на «Щелкунчика» предстояло ему, Гари не имел возможности выпить перед обедом столько, сколько ему хотелось. Он наверстал свое, едва семейство возвратилось с балета и Альфред чуть ли не бегом устремился наверх, а Инид прилегла в гостиной, предоставив детям решать проблемы, какие возникнут ночью. Гари выпил скотча и позвонил Кэролайн. Выпил еще, прошелся по дому в поисках Дениз и нигде ее не обнаружил. Вынес из своей комнаты рождественские подарки и разложил их под елкой. Подарки для всех одинаковые: переплетенные в кожу альбомы «Двести классических моментов семьи Ламберт». Ему пришлось постараться, чтобы отпечатать к празднику все фотографии, но теперь, когда альбом был готов, Гари намеревался ликвидировать темную комнату и, потратив часть прибыли от «Аксона» оборудовать на втором этаже гаража модель железной дороги. Наконец-то он сам выбрал хобби, никто ему не навязывал, и, когда он пристроил отуманенную скотчем голову на холодную подушку и выключил свет в своей старой сент-джудской спальне, к нему вернулся былой трепет предвкушения: поезда помчатся по картонным горам, по высоким, сделанным из палочек от мороженого, эстакадам…

Ему приснилось десять праздников Рождества в этом самом доме. Комнаты и люди, люди и комнаты. Снилось, что Дениз ему не сестра и хочет его убить. Единственная надежда – оставшееся в подвале ружье. Гари осмотрел ружье, проверяя, заряжено ли, и почувствовал, как кто-то прокрался в мастерскую. Обернулся и не узнал Дениз. Какая-то другая женщина, он убьет ее или она его. Курок висит, бессильный, бесполезный, сколько ни нажимай, все без толку. Ружье поставлено на обратный ход, а пока он переключит на «вперед», она уже набросится…

Он проснулся оттого, что приспичило в туалет.

Кромешная тьма, светятся только цифры на радиобудильнике, но на часы Гари даже не взглянул: не хотелось знать, как далеко до утра. Старая неуклюжая кровать Чипа смутно маячила у противоположной стены. Пугающая тишина, словно дом только что затих, затаился ненадолго.

Стараясь не потревожить тишину, Гари выбрался из кровати, бесшумно двинулся к двери, и тут его настиг страх.

Он боялся открыть дверь.

Гари напряг слух, пытаясь разобрать, что происходит за дверью. Чудились какие-то шорохи, скрип, отдаленные голоса.

Он боялся выйти в туалет, так как не знал, на что там наткнется. Выйдет из комнаты, а когда вернется, в постели окажется кто-то другой – мать, или сестра, или отец.

Ему казалось, по коридору приближаются шаги. Непроснувшееся сознание отождествило Дениз, которую он не сумел найти перед сном, с похожим на Дениз призраком, пытавшимся во сне убить его.

Мысль, что призрачный убийца подкарауливает в холле, казалась нелепой, но только на девяносто процентов.

Гораздо безопаснее остаться в комнате и помочиться в одну из декоративных австрийских кружек для пива, которые праздно стоят на комоде.

Но что, если звон струи привлечет внимание подслушивающего за дверью врага?

Ступая на цыпочках, Гари понес пивную кружку в стенной шкаф, которым пользовался на пару с Чипом с тех самых пор, как Дениз выделили маленькую спальню, а мальчиков поселили вместе. Захлопнув за собой дверь шкафа, Гари втиснулся между побывавшим в химчистке старьем и нордстромовскими пакетами, лопавшимися от всякой всячины, которую Инид повадилась хранить наверху, и помочился в кружку. Он опустил кончик пальца в кружку у самого края, следя, чтобы не переполнить ее. Как раз в тот миг, когда теплая жидкость достигла пальца, мочевой пузырь наконец опорожнился. Гари поставил кружку на пол, вытащил из нордстромовского пакета конверт и накрыл им сосуд.

Тихо-тихо он выбрался из шкафа и вернулся к кровати. Едва ноги оторвались от пола, Гари услышал голос Дениз, такой ясный, обыденный, словно она стояла в комнате рядом с ним.

– Гари? – окликнула сестра.

Он старался не шелохнуться, и все же пружины заскрипели.

– Гари, прости, что беспокою тебя. Ты не спишь?

Выхода нет – пришлось подняться и открыть дверь.

Дениз в белой фланелевой пижаме стояла у порога в полосе света, падавшего из ее спальни.

– Прости, – повторила она. – Папа все время тебя зовет.

– Гари! – донесся вопль Альфреда из ванной рядом со спальней Дениз.

Прислушиваясь к стуку своего сердца, Гари спросил, который час.

– Понятия не имею, – ответила Дениз. – Он разбудил меня, звал Чипа. Потом тебя. Меня он не зовет. Ему нужен один из вас.

Снова от нее разит сигаретным дымом.

– Гари! Гари! – крик из ванной.

– Черт! – буркнул Гари.

– Наверное, дело в лекарствах, которые он пьет.

– Чушь собачья!

– Гари! – крик из ванной.

– Да, папа, иду.

С первого этажа вознесся бестелесный голос Инид:

– Гари, помоги отцу!

– Да, мама, уже иду. Спи давай.

– Чего ему надо? – спросила Инид.

– Ложись в постель, и все.

В холле пахло елкой и теплом камина. Гари постучался и вошел в ванную. Отец, голый ниже пояса, стоял в ванне, на лице – ужас безумия. До сих пор Гари видел подобные лица только на остановках автобуса и в туалете «Бургер-кинга» в центре Филадельфии.

– Гари, – зашептал Альфред, – они повсюду. – Дрожащим пальцем старик тыкал куда-то в пол. – Видишь его?

– Папа, у тебя галлюцинация.

– Держи его! Держи!

– У тебя галлюцинация. Вылезай из ванны и ложись спать.

– Ты их видишь?

– У тебя галлюцинация. Ложись спать.

Пререкания продолжались минут десять или пятнадцать, но в конце концов Гари сумел вывести отца из ванной. В большой спальне горел свет, на полу валялось несколько чистых памперсов. Гари подумалось: отцу снится сон наяву, и этот сон так же отчетлив, как сон Гари про Дениз, но он-то очнулся за полсекунды, а отцу потребовалось полчаса.

– Что такое «галлюцинация»? – спросил Альфред.

– Сон наяву.

– Меня это пугает! – содрогнулся Альфред.

– Еще бы.

– Помоги надеть памперс.

– Ладно, – отозвался Гари.

– Меня пугает, что мысли путаются.

– Ох, папа!

– Голова работает не так, как следует.

– Знаю-знаю.

Но сам Гари посреди ночи заразился от отца тем же недугом. Вдвоем они пытались решить проблему памперса, который в глазах отца представлял собой причудливый предмет для полубезумной беседы, а не замену ночной пижамы, и Гари тоже мерещилось, что все вокруг рассыпается на элементы, что ночь полна шорохов, шевелений, метаморфоз. Казалось, в этом доме, за дверью спальни, не два человека, а гораздо больше, целая толпа смутно различимых призраков.

Альфред лег в постель, белоснежные волосы упали ему на лицо. Гари подтянул одеяло повыше. Неужели три месяца назад он воевал с этим стариком, принимал его за серьезного противника?!

Когда Гари вернулся к себе, радиочасы показывали 02.55. Дом затих, дверь в спальню Дениз была закрыта, единственный звук – шум трейлера на автостраде в полумиле отсюда. Почему в комнате пахнет как-то странно, слегка отдает табаком?

Или это вовсе не запах курева? Может, это воняет моча в австрийской глиняной кружке, которую он так и оставил на полу в стенном шкафу?!

«Завтра, – подумал Гари. – Завтра – мой день. У Гари выходной! А потом, утром в четверг, мы разберем этот домишко до основания. Покончим с недомолвками».

После того как Брайан Каллахан уволил Дениз, она выпотрошила себя и разложила внутренности на столе. Рассказала себе сказку о девочке, чьи родные так мечтали о дочке, что съели бы ее заживо, если б она не сбежала из дому. Она рассказала себе сказку о девочке, которая, отчаянно пытаясь спастись, пряталась во всевозможных убежищах – работала поваром, вышла замуж за Эмиля Берже, жила одиноко в Филадельфии, завела роман с Робин Пассафаро. Но все эти поспешно выбранные убежища конечно же не могли укрыть ее надолго. Пытаясь защититься от своих изголодавшихся близких, она достигла противоположной цели: добилась, что, как раз когда их голод обострился до крайности, ее собственная жизнь развалилась – ни мужа, ни детей, ни работы, никаких обязанностей, никакого щита. Можно подумать, она нарочно постаралась устроить все так, чтобы ничто не мешало ей нянчиться с родителями.

Братья тем временем ухитрились уйти от проблем. Чип бежал в Восточную Европу, Гари забился под каблук Кэролайн. Да, Гари «брал на себя ответственность» за родителей, но, по его представлениям, ответственность сводилась к тому, чтобы командовать и запугивать. Терпеливо выслушивать Инид и Альфреда, проявлять понимание – это бремя всей тяжестью легло на плечи дочери. Дениз, единственная из детей, разделит с родителями рождественский обед и – это заранее можно предсказать – единственная будет состоять при них все последующие недели, месяцы, годы. Родители чересчур деликатны, никогда не попросят дочку переехать жить к ним, но она знала: именно этого они и хотят. Как только Дениз записала отца на вторую стадию экспериментов с «Коректоллом» и предложила родителям свой дом, Инид в одностороннем порядке прекратила военные действия. Ни разу больше не упоминала про свою подругу-прелюбодейку Норму Грин. Ни разу не спросила, почему Дениз «бросила» работу в «Генераторе». Инид попала в беду, дочь поспешила ей на помощь, и мать не могла больше позволить себе роскошь придираться. И теперь, как говорилось в этой сказке, настало время шеф-повару выпотрошить себя и скормить изголодавшимся родителям.

Другого сюжета не имелось, и Дениз готова была уже примириться с тем, что есть, вот только никак не могла признать в героине себя.

Когда надевала белую блузку, старый серый костюм, черную шляпку с короткой черной вуалью и мазала губы красной помадой – тогда Дениз узнавала себя. Когда надевала белую безрукавку с мужскими джинсами и затягивала волосы на затылке так, что голова начинала болеть, – она узнавала себя. Когда надевала серебряные украшения, обводила глаза бирюзовыми тенями, красила ногти лаком цвета «губы мертвеца», наряжалась в ярко-розовый свитер и оранжевые кроссовки, она узнавала себя, живую, и дыхание перехватывало от счастья бытия.

Она съездила в Нью-Йорк, выступила по «Фуд ченнел» и побывала в клубе для таких людей, как она, которые начинают понимать, чего они стоят, и нуждаются в практике. Остановилась у Джулии Врейс, в ее замечательной квартире на Гудзон-стрит. Джулия сообщила: в ходе бракоразводного процесса выяснилось, что Гитанас Мизевичюс заплатил за квартиру деньгами, украденными у литовского правительства.

– Адвокат Гитанаса называет это «недосмотром», – рассказывала Джулия, – но верится с трудом.

– Значит, ты лишишься квартиры?

– Нет-нет, – ответила Джулия, – напротив, это поможет мне оставить ее за собой и ничего не платить Гитанасу. Но мне, право, так неприятно! Получается, что по справедливости моя квартира принадлежит литовскому народу!

В гостевой спальне температура достигала 90 градусов. Джулия выдала Дениз ватное одеяло чуть ли не в фут толщиной и предложила еще плед.

– Спасибо, этого более чем достаточно, – отказалась Дениз.

Джулия принесла фланелевые простыни и четыре подушки в фланелевых наволочках. Поинтересовалась, как там Чип поживает в Вильнюсе.

– Похоже, они с Гитанасом сдружились.

– Страшно подумать, как они вдвоем сплетничают на мой счет! – жизнерадостно промурлыкала Джулия.

Дениз возразила: скорее всего, Чип и Гитанас вовсе не затрагивают эту тему.

– Почему бы им не поговорить обо мне? – Джулия наморщила лобик.

– Ты довольно жестоко бросила и того и другого.

– Вот бы и поговорили о том, как они меня ненавидят!

– Не думаю, чтобы кто-то мог тебя возненавидеть.

– По правде сказать, – призналась Джулия, – я боялась, что ты возненавидишь меня за разрыв с Чипом.

– Нет, меня это совершенно не колышет.

Джулия воспрянула духом и поведала Дениз, что встречается с юристом, лысым, но очень милым. Их свела Иден Прокуро.

– С ним я чувствую себя в безопасности, – сказала она. – В ресторанах он держится так уверенно. И у него полно работы, так что он не пристает ко мне поминутно, ну, с глупостями.

– Знаешь, – сказала Дениз, – чем меньше ты будешь мне рассказывать про вас с Чипом, тем лучше.

Казалось бы, после этого не так уж трудно было ответить на вопрос Джулии о личной жизни и рассказать про Робин Пассафаро, но Дениз не смогла этого сделать. Ей не хотелось повергать подругу в смущение, не хотелось слышать ее тоненький, полный сочувствия голосок. Лучше сохранить прежнюю невинность и простоту в отношениях.

– Никого у меня нет, – сказала она.

Никого – но следующей ночью в роскошном приюте сафической любви всего в двухстах шагах от дома Джулии ее ждала семнадцатилетняя девочка, только что сошедшая с автобуса из Платсберга, штат Нью-Йорк, прическа – вызов миру, по 800 баллов на выпускном и вступительном тестах (она таскала аттестаты с собой, словно справку о психическом здоровье или, скорее, ненормальности), а на следующую ночь – аспирантка-богослов из Колумбийского университета, чей отец – так она сказала – владел крупнейшим банком спермы в Южной Калифорнии.

С такими свершениями за спиной Дениз отправилась в городскую телестудию и приняла участие в программе «Поп-пища для продвинутых», приготовила равиоли с молодой бараниной и другие блюда из меню «Маре скуро». Встретилась с ньюйоркцами, которые и раньше пытались переманить ее у Брайана: с супружеской парой миллиардеров из Западного Центрального парка, предлагавшей ей современный вариант феодальных отношений, с мюнхенским банкиром, видевшим в Дениз мессию телячьих колбасок, способного возродить на Манхэттене немецкую кухню, а также с молодым ресторатором Ником Раззой, который покорил Дениз подробным разбором и критикой всех блюд, отведанных им в «Маре скуро» и «Генераторе». Ник был родом из Нью-Джерси, из семьи поставщиков продуктов, и уже открыл популярный рыбный гриль средней руки на Верхнем Ист-Сайде. Теперь он собирался завоевать Бруклин, открыв ресторан на Смит-стрит, по возможности с Дениз в роли шеф-повара. Она попросила неделю на размышление.

Солнечной осенью, в воскресенье, она поехала на метро в Бруклин. Этот район показался ей Филадельфией, облагороженной соседством с Манхэттеном. За полчаса ей повстречалось больше красивых, интересных женщин, чем в южной Филли за полгода. Элегантная одежда и стильная обувка.

Возвращаясь на электричке домой, Дениз сокрушалась, что так долго проторчала в Филадельфии. Маленькая станция под Сити-Холлом была пустой и гулкой, словно законсервированный корабль; и пол, и стены, и перила – все окрашено в серый цвет. Бедный маленький поезд притащился наконец после пятнадцати минут ожидания, пассажиры, отчужденные и терпеливые, больше смахивали на пациентов, ожидающих в приемной неотложной помощи. Дениз вынырнула из «Федерал-стрит стейшн» и оказалась посреди платановых листьев и оберток от хот-догов, которые вихрем неслись по обочине Брод-стрит, кружились воронкой и бились о грязные фасады и зарешеченные окна, рассыпались вокруг автомобилей, припаркованных у тротуара. Распахнутость Филадельфии, господство неба и ветра – словно пейзаж волшебной сказки. Что-то напоминающее Нарнию. Дениз любила Филадельфию, как любила Робин Пассафаро. Сердце было переполнено, чувства обострились, но голова лопалась в вакууме одиночества.

Она отперла дверь своей кирпичной камеры и подобрала с пола почту. Десятка два человек оставили сообщения на автоответчике, в том числе Робин Пассафаро, которая нарушила долгое молчание и предлагала Дениз «встретиться поговорить». Эмиль Берже любезно извещал бывшую жену, что принял предложение Брайана Каллахана и возвращается в Филадельфию, где займет место шеф-повара в «Генераторе».

Услышав эту новость, Дениз пнула выложенную плиткой стену кухни и дубасила по ней до тех пор, пока не испугалась, что сломает пальцы. «Надо скорее убираться отсюда!» – сказала она себе.

Но убраться было не так-то просто. За месяц Робин поостыла и пришла к выводу, что и сама была повинна в грехе сожительства с Брайаном, коли это грех. Брайан снял квартиру в Старом городе, и Робин, как и предполагала Дениз, твердо вознамерилась получить опеку над Шинед и Эрин. Чтобы отстоять свои права, она почти безвылазно сидела в особняке на Панама-стрит, посвятив себя заботам о детях. Тем не менее оставалось свободное время в будни, пока девочки находились в школе, а также по субботам, когда Брайан забирал дочерей, и, поразмыслив, Робин сочла, что наилучшим образом проведет эти часы в постели с Дениз.

Дениз по-прежнему не могла устоять перед наркотиком, каким была для нее Робин. Ей по-прежнему хотелось чувствовать руки Робин вокруг себя, на себе, внутри себя – все варианты предложных сочетаний. Но было в Робин нечто навлекавшее на нее обиды и измены, – возможно, причина в ее склонности винить саму себя за любую рану, которую причиняли ей другие люди. Теперь Дениз пристрастилась курить в постели, потому что у Робин от дыма щипало глаза. Отправляясь с Робин на ланч, она одевалась словно напоказ, всячески старалась подчеркнуть безвкусность нарядов подруги и перехватывала любой обращенный на них взгляд, мужской или женский.

Стоило Робин заговорить во весь голос, и Дениз преувеличенно вздрагивала. Она вела себя как подросток, с той лишь разницей, что у подростка негативная реакция на родителей естественна и непроизвольна, а Дениз унижала Робин с намеренной, рассчитанной жестокостью. В постели она сердито шикала, и Робин стала стесняться свой шумливости. Дениз все твердила: «Пожалуйста, потише! Потише, пожалуйста!» В порыве вдохновенной жестокости она могла уставиться на непромокаемый плащ Робин и смотреть до тех пор, пока Робин не спрашивала, в чем дело. «Ни в чем, просто интересно: неужели тебе не хочется порой выглядеть хоть чуточку более стильно?» На это Робин отвечала, что за стилем не гонится, лишь бы удобно было. Дениз поджимала губы.

Робин мечтала о том, чтобы Дениз возобновила дружбу с Шинед и Эрин, но Дениз, сама не вполне понимая почему, отказывалась даже повидаться с девочками. Как она будет глядеть им в глаза? Да и при одной мысли о семье из четырех особей женского пола ее мутило.

– Они обожают тебя, – твердила Робин.

– Не могу.

– Почему нет?

– Потому, что душа не лежит. Вот почему.

– Ладно. Делов-то!

– До каких пор «делов-то» будет у тебя главным словом? Когда-нибудь ты избавишься от него? Или пристало на всю жизнь?

– Дениз, они тебя обожают, – пискнула Робин. – Скучают по тебе. Раньше тебе нравилось общаться с ними.

– А теперь я не в настроении возиться с детьми. И не знаю, буду ли еще когда-нибудь в настроении, откровенно говоря. Так что хватит ко мне приставать.

Нормальный человек давно бы все понял, давно бы уже слинял и не возвращался. Но, как выяснилось, Робин устраивало дурное обращение. Робин говорила – и Дениз верила ей на слово, – что не оставила бы Брайана, если б Брайан сам не бросил ее. Робин нравилось, чтобы ее лизали и ласкали, доводя почти до кульминации, а в последний момент прекращали игру и заставляли просить. Что ж, Дениз нравилось проделывать это с ней. Нравилось подниматься с постели, одеваться и уходить на первый этаж, а Робин пусть ждет избавления, поскольку она ни за что не согласится смошенничать и самостоятельно удовлетворить себя. Дениз сидела на кухне, почитывала книжку и курила, пока Робин, униженная, дрожащая, не приходила упрашивать. Тогда Дениз испытывала чистое, острое презрение, покрепче секса.

Так дело и шло. Робин все больше позволяла издеваться над собой, а Дениз это все больше нравилось. Она оставляла без ответа звонки Ника Раззы. До двух часов дня валялась в постели. «Сигаретка за компанию» превратилась в дурную привычку. Она наслаждалась первым отпуском за пятнадцать лет и жила на сбережения. Каждый день Дениз соображала, сколько работы надо переделать к приезду родителей – приделать ручку в ванной, постелить коврик на лестнице, обставить гостиную, купить нормальный кухонный стол, перенести кровать с третьего этажа в гостевую комнату, – но на это не хватало сил. Она жила словно в ожидании казни. Родители приезжают на полгода, и до тех пор нет смысла браться за что-либо еще. Нужно как следует отдохнуть.

Понять, что отец думает насчет «Коректолла», было нелегко. В тот раз, когда Дениз задала прямой вопрос, он промолчал.

– АЛ! – призвала его к ответу Инид. – Дениз хочет знать, КАК ТЫ ОТНОСИШЬСЯ К «КОРЕКТОЛЛУ»?

Кислый голос:

– Могли бы придумать название получше.

– Пишется совсем по-другому, – сказала Инид. – Дениз спрашивает, РАД ЛИ ТЫ, ЧТО БУДЕШЬ ЛЕЧИТЬСЯ?

Молчание.

– Ал, скажи ей, что ты рад.

– С каждым днем болезнь понемногу усугубляется. Не думаю, чтобы очередное лекарство что-нибудь изменило.

– Это не лекарство. Ал, это совершенно новое лечение с использованием твоего метода.

– Я уже приучен мириться с оптимизмом в умеренных дозах. Так что будем следовать плану.

– Дениз, – вмешалась Инид. – Я столько всего могу делать по дому. Буду готовить всю еду, все перестираю. Будет замечательно интересно. Ты огромный молодец, что все это придумала.

Шесть месяцев с родителями в этом доме, в этом городе, с которым она уже покончила, шесть месяцев бытия в роли внимательной и заботливой дочери, каковой она не была и не собиралась становиться, – возможно ли это вытерпеть? Но Дениз дала слово, а гнев вымещала на Робин.

В субботу вечером перед Рождеством она сидела на кухне, обкуривая Робин, которая доводила ее до исступления, пытаясь приободрить.

– Ты сделала им такой подарок, – говорила Робин, – пригласила пожить…

– Был бы подарок, если б я сама на куски не разваливалась, – сказала Дениз. – Нельзя дарить то, чего у тебя нет.

– Ты сможешь, – твердила Робин. – Я тебе помогу. Я могу сидеть по утрам с твоим папой, чтобы твоя мама отдохнула, а ты пойдешь по своим делам, куда захочешь. Буду приходить три-четыре раза в неделю.

С точки зрения Дениз, из-за Робин эти утра могли стать еще мрачнее и невыносимее.

– Не понимаешь, что ли? – возмутилась Дениз. – Я ненавижу этот дом. Ненавижу этот город. Ненавижу свою семью. Весь этот домашний уют. Я хочу уехать. Я плохая. А когда притворяюсь хорошей, становится еще хуже.

– Я думаю, ты очень хорошая, – возразила Робин.

– Я об тебя ноги вытираю. Ты не заметила?

– Это оттого, что ты так несчастна.

Обойдя вокруг стола, Робин потянулась к Дениз. Дениз локтем оттолкнула ее руку. Робин предприняла еще одну попытку – и Дениз ударила ее по скуле тыльной стороной руки.

Робин отшатнулась, покраснела так, словно под кожей началось кровотечение.

– Ты меня ударила! – прошептала она.

– Знаю.

– Ударила, и сильно. Зачем ты так?

– Ты мне надоела. Я не хочу принадлежать тебе. Никому не хочу принадлежать. Я все время издеваюсь над тобой, меня от этого тошнит!

В глазах Робин мелькали, сменяя друг друга, выражения гордости и любви. Она помолчала, потом сказала:

– Ладно. Я уйду.

Дениз безучастно наблюдала, как Робин уходит, но, едва дверь захлопнулась, поняла, что прогнала единственного человека, который мог бы ей помочь, когда приедут родители. Она лишилась общества Робин, телесных услад и сейчас была бы рада вернуть все то, что отвергала минуту назад.

Самолет доставил ее в Сент-Джуд.

В первый день, как всегда бывало в начале визита домой, Дениз отвечала добром на родительскую ласку и исполняла любые просьбы матери. Купила продукты и отмахнулась от денег. Промолчала, обнаружив, что оливковое масло превратилось в вонючий желтый студень и другого масла нет. Надела лиловую синтетическую водолазку и дамское золоченое ожерелье – последние подарки Инид. Искренне восторгалась юными балеринами в «Щелкунчике» и держалась за одетую в перчатку отцовскую руку, когда они вместе возвращались на парковку у театра. Она любила родителей больше, чем кого-нибудь в жизни, но, как только они улеглись в постель, поспешно переоделась и выбежала из дома.

Она остановилась на улице с сигаретой в зубах, в руках дрожит спичечный коробок («Дин и Триш, 13 июня 1987 г.»). Вышла на пустырь за средней школой, где когда-то они с Доном Армором сидели, вдыхая запах рогоза и вербены, топала ногами, потирала руки, смотрела на закрывшие звезды тучи и глубоко вдыхала воздух самодостаточности.

Поздно ночью Дениз совершила тайный подвиг ради блага матери – пробралась в спальню Гари, пока тот возился с Альфредом, расстегнула внутренний кармашек кожаной куртки, подменила таблетки мексикана-А пригоршней адвила, спрятала наркотик Инид в безопасном месте и, наконец, добрая дочь, заснула крепким сном.

На второй день в Сент-Джуде, как всегда на второй день в родительском доме, Дениз проснулась сердитая. Злость возникала сам по себе, автономный нейрохимический процесс, над которым Дениз не имела власти. За завтраком каждое слово матери причиняло боль. Обжаривая ребрышки и вымачивая капусту не по современному рецепту «Генератора», а по семейной традиции, Дениз злилась еще больше: чересчур много жира, вкус пищи загублен. Медлительная электрическая плита, нисколько не сердившая ее накануне, теперь раздражала невыносимо. Сотня с лишком магнитиков на холодильнике и вовсе довели: щенячья сентиментальность, еле держатся, стоит хлопнуть дверцей, и на пол спланирует фотография Джоны или открытка с видами Вены. Дениз спустилась в подвал за старинным десятиквартовым горшком, и при виде царившего в шкафчиках бельевой беспорядка совершенно рассвирепела. Приволокла из гаража мусорный контейнер и принялась швырять туда материны сокровища. Это ведь тоже помощь по дому, вот она и занялась самоотверженно полезным делом. Выбросила корейские варенья, полсотни явно бесполезных пластмассовых цветочных горшочков, обломки ракушек, ветки денежного дерева, с которых давно осыпались серебристые листья. Выбросила венок из крашеных сосновых шишек – кто его разодрал? Избавилась от превратившейся в серо-зеленую слизь глазури для булочек. Ликвидировала допотопные банки с саго, мелкими креветками и миниатюрными китайскими початками кукурузы, литр черного и мутного румынского вина (пробка сгнила), никсоновской эры бутылку смеси май-тай (смесь частично выползла из бутылки и осела на горлышке), графинчики из-под шабли «Пол Массой» (на донышках кучки паучьих лапок и крылышек мотыльков), насквозь проржавевшую скобку от давно потерянных китайских колокольчиков. Выбросила Дениз и стеклянную квартовую бутылку «Диет-колы», которая приобрела оттенок плазмы, декоративный кувшин с кумкватом в бренди, обернувшимся в абстрактную фигуру из закаменевших леденцов и аморфных коричневых потеков, вонючий термос (стоило тряхнуть, и внутри звенела разбитая колба), заплесневелую продуктовую корзинку с вонючими стаканчиками йогурта, фонари «молния», скользкие от ржавчины, с налипшими мотыльками, давно погибшие запасы земли для цветов и ленточек от букетов, расползшиеся, сросшиеся в единую массу…

За нижней полкой среди паутины Дениз наткнулась на плотный конверт, с виду почти новый, без почтового штемпеля. Адрес: корпорация «Аксон», Ист-Индастриал-Серпентайн, 24, Швенксвиль, Пенсильвания. От Альфреда Ламберта. Надпись: «Заказное».

В примыкавшем к отцовской лаборатории туалете шумела струя, бачок наполнялся водой, чуть припахивало серой. Дверь в лабораторию была открыта, но Дениз все-таки постучалась.

– Да, – сказал Альфред.

Он стоял возле стеллажа с редкими металлами – галлием, висмутом – и застегивал пояс. Дениз показала конверт и объяснила, где нашла его.

Альфред дрожащими руками повертел письмо, словно пытаясь извлечь из него какой-то ответ.

– Загадка! – протянул он.

– Можно вскрыть?

– Делай что хочешь.

В конверте обнаружились три экземпляра лицензионного соглашения, датированного 13 сентября, подписанного Альфредом и заверенного Дэвидом Шумпертом.

– Как это попало в самый низ шкафа в бельевой? – поинтересовалась Дениз.

Альфред только головой покачал.

– Спроси у мамы.

Дениз подошла к лестнице и громко позвала:

– Мама! Можешь спуститься на минутку?

Инид тотчас возникла на верхней площадке, с посудным полотенцем в руках.

– Что такое? Не можешь найти горшок?

– Горшок я нашла. Ты можешь спуститься?

Альфред по-прежнему стоял посреди лаборатории, неуверенно сжимая в руках документы. Читать их он не стал. Инид появилась в дверях, заранее сделав виноватое лицо.

– Что такое?

– Папа хочет знать, каким образом этот конверт попал в шкафчик в бельевой.

– Дай сюда! – потребовала Инид. Выхватила у Альфреда документы и скомкала. – Все давно улажено. Папа еще раз подписал договор, и они сразу же прислали нам чек. Не о чем беспокоиться.

– По-моему, ты говорила, что отправила эти бумаги, – прищурилась Дениз. – В Нью-Йорке, в начале октября. Ты говорила, что отправила.

– Я думала, что отправила. Но они потерялись на почте.

– На почте?

Инид растерянно махнула рукой.

– Ну, я так думала. Выходит, они лежали в шкафу. Наверное, я сунула туда всю пачку корреспонденции, а когда пошла на почту, сверху взяла, а это письмо завалилось. За всем не уследишь. Бывает, что-то и теряется. Мне приходится поддерживать порядок в большом доме, Дениз, и порой что-то теряется.

Дениз взяла с верстака конверт.

– Здесь сказано: «Заказное». Как ты могла не заметить на почте, что не взяла с собой заказное письмо? Как ты могла не заметить, что не заполняла квитанцию?

– Дениз! – сердито прервал ее отец. – Довольно!

– Не помню, как это случилось, – отбивалась Инид. – Было столько дел! В общем, для меня это загадка, и не о чем тут говорить. Тем более что это не имеет никакого значения. Папа уже получил свои пять тысяч. Это не имеет значения.

Она смяла бумаги плотным комком и вышла из лаборатории.

«Я подцепила гариит», – подумала Дениз.

– Нельзя так давить на мать, – сказал Альфред.

– Верно. Мне очень жаль.

Но Инид уже что-то верещала в бельевой, потом в комнате со столом для пинг-понга, и вот она снова в лаборатории.

– Дениз! Ты же весь шкаф вверх дном перевернула! Что ты затеяла?

– Выбрасываю еду. Испорченную еду и прочий мусор.

– Прекрасно, только почему именно сейчас? Впереди выходные, и, если ты надумала помочь мне разгрести завалы, это просто замечательно! Только не сегодня. Не надо сегодня.

– Еда испорчена, мама. Лежалая еда превращается в яд. Анаэробные бактерии смертельно опасны.

– Ладно, заканчивай со шкафом, а остальное отложи до выходных. Сегодня у нас нет лишнего времени. Займись обедом, приготовь все заранее, чтобы больше о нем не думать, а потом, пожалуйста, научи папу делать зарядку, ты же обещала!

– Обещала – сделаю.

– Ал! – закричала Инид, наклоняясь, чтобы видеть мужа за спиной дочери. – После ланча Дениз поможет тебе сделать зарядку.

Он угрюмо покачал головой:

– Как скажешь.

На старой простыне «из приданого», которая давно превратилась в подстилку, громоздились плетеные столы и кресла, старая краска частично ободрана, красить заново Альфред еще не начал. На газете рядком закрытые кофейные банки. Возле верстака – ружье в брезентовом чехле.

– Зачем тебе ружье, папа? – спросила Дениз.

– А, он давным-давно собирался его продать, – ответила Инид. – АЛ, ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ НАКОНЕЦ ПРОДАТЬ РУЖЬЕ?

Похоже, Альфреду пришлось несколько раз пропустить вопрос через фильтры мозга, чтобы вычленить смысл. Он кивнул головой – медленно-медленно:

– Да, я продам ружье.

– Неприятно держать ружье в доме, – пожаловалась Инид. – Ты же знаешь, папа так ни разу им и не воспользовался. Ни разу. Никогда из него не стрелял.

Альфред с улыбкой направился к Дениз, вытесняя ее за дверь.

– Я тут закончу, – сказал он.

Наверху уже ощущалась близость Рождества. Под елкой скапливались подарки. Во дворе почти голые ветки белого болотного дуба качались на ветру – направление ветра изменилось, того гляди пойдет снег. Мертвая трава опутывала мертвые листья.

Инид, раздвинув занавески, снова выглянула на улицу.

– Я беспокоюсь за Чипа, а ты?

– Я боюсь, он не приедет, – ответила Дениз. – Но не думаю, чтобы он попал в беду.

– В газете пишут, враждующие партии сражаются в центре Вильнюса.

– Чип достаточно благоразумен.

– Иди сюда. – Инид подвела Дениз к входной двери. – Повесь, пожалуйста, последнюю фигурку на рождественский календарь.

– Почему бы тебе самой не сделать это, мама?

– Нет, мне хочется, чтобы ты.

Последнее украшение, малютка Христос в скорлупе грецкого ореха. Прикрепить его к дереву должен ребенок, наивное, полное надежд существо, а Дениз теперь со всей отчетливостью видела, что сделалась – целенаправленно делала себя – невосприимчивой к эмоциям, которые переполняли этот дом, к детским воспоминаниям и многозначительным намекам. Она не будет ребенком, не сможет выполнить эту просьбу матери.

– Календарь твой, – буркнула она. – Ты и прикрепляй.

Разочарование на лице Инид совершенно непропорционально обиде. Давно копившееся разочарование миром, и родными детьми в особенности, которые отказываются разделить с матерью самые заветные ее радости.

– Спрошу Гари, – может, он согласится, – нахмурившись, сказала она.

– Извини.

– Я же помню, тебе нравилось прикреплять украшения, когда ты была маленькой, Тогда ты это любила. Но раз не хочешь, не надо!

– Мама! – дрожащим голосом остановила ее Дениз. – Не надо меня заставлять.

– Если б я знала, что тебе это так трудно, – продолжала Инид, – в жизни бы тебя не попросила.

– Давай я посмотрю, как ты прикрепишь, – предложила Дениз.

Но Инид только головой покачала и пошла прочь.

– Попрошу Гари, когда он вернется из магазина.

– Извини.

Дениз вышла во двор, присела на ступеньку и закурила. Ветер с юга, пахнет снежком. У соседнего дома Кёрби Рут обматывал мишурой фонарный столбик. Он помахал ей рукой, Дениз помахала в ответ.

– Давно ли ты куришь? – спросила Инид, когда дочка вернулась с улицы.

– Лет пятнадцать уже.

– Я не собираюсь критиковать, – продолжала Инид, – но эта привычка ужасно вредна для здоровья. Кожа портится, да и запах, по правде сказать, неприятный.

Дениз, тяжко вздыхая, вымыла руки и принялась обжаривать муку для подливки к кислой капусте.

– Если вы собираетесь жить у меня, нужно кое о чем договориться, – сказала она.

– Я же сказала: я не критикую!

– Во-первых, ты должна понять: у меня сейчас трудный период. Я не сама ушла из «Генератора», меня уволили.

– Уволили?

– К несчастью, да. Хочешь знать за что?

– Нет!

– Уверена?

– Уверена!

Дениз, улыбаясь, добавила свиного жира на дно горшка.

– Дениз, я обещаю, – сказала мать, – мы тебе мешать не будем. Покажешь мне ближайший магазин, научишь пользоваться стиральной машиной – и ступай, куда тебе надо. Я прекрасно понимаю, у тебя своя жизнь. И вовсе не хочу тебе мешать. Будь у нас другой способ организовать для папы лечение, я бы им воспользовалась, можешь поверить. Но Гари нас не приглашал – Кэролайн мы ни к чему!

Свиной жир, зарумянившиеся ребрышки, кипящая капуста – приятные запахи. Еда, приготовленная у Инид на кухне, отнюдь не похожа на шедевры, которые Дениз скармливала тысячам незнакомцев. Ребрышки от «Генератора» имели больше общего с рыбой-звездочетом от «Генератора», чем с этими ребрышками «по-домашнему». Казалось бы, все уже знаешь про еду, все – проще простого. Но нужно учитывать, как много в ресторанном блюде от ресторана и как много от дома – в домашнем.

– Что ж ты не рассказываешь мне про Норму Грин? – подколола она мать.

– Ты так рассердилась на меня последний раз, – ответила Инид.

– Рассердилась я главным образом на Гари.

– Я только хочу, чтобы ты не страдала, как Норма. Хочу, чтобы ты была счастлива, устроила свою жизнь.

– Мама, я больше никогда не выйду замуж.

– Заранее ничего не известно.

– Мне известно.

– Жизнь полна сюрпризов. Ты еще так молода и хороша собой.

Дениз добавила в горшок свиного жира. Стоит ли останавливаться?

– Ты слышишь? – сказала она. – Я точно знаю, что больше не выйду замуж.

Но тут на улице хлопнула дверца машины, и Инид помчалась в столовую, чтобы выглянуть из-за прозрачной занавески.

– Это Гари, – разочарованным голосом сообщила она. – Всего лишь Гари.

Гари ворвался в кухню с охапкой железнодорожных сувениров, приобретенных в Музее транспорта. Проведя утро на свободе, он приободрился и с удовольствием пошел навстречу матери, прикрепил малютку Христа к рождественскому календарю, и материнские симпатии тотчас сместились от дочери к сыну. Инид заквохтала насчет того, как прекрасно Гари оборудовал душ, как замечательно удобен табурет. Дениз мрачно сварила обед, подала легкий ланч и перемыла гору посуды, а небо за окном меж тем стало совсем серым.

После ланча она поднялась к себе в комнату – Инид сумела наконец придать этому помещению почти идеальную, лишенную воспоминаний, анонимность – и упаковала подарки. (Она купила для всех одежду, знала, кому что нравится.) Развернула салфетку с тридцатью солнечными таблетками мексикана-А и прикинула, не подложить ли их Инид в качестве подарка, однако ее сдерживало данное Гари слово. Снова завернув таблетки, Дениз выскользнула из комнаты, сбежала по лестнице и спрятала наркотик в только что освободившийся двадцать четвертый кармашек рождественского календаря. Родители и брат были в подвале. Она вернулась наверх незамеченной и заперлась в комнате, будто и не выходила.

В детстве, когда бабушка тушила на кухне ребрышки, а Гари и Чип приводили домой невероятно красивых подружек и все только о том и думали, как бы порадовать Дениз подарками, сочельник превращался в самый длинный день в году. Какой-то непонятный закон природы воспрещал семье собираться вместе до наступления темноты, в ожидании все разбредались по комнатам. Иногда, в отрочестве, Чип сжаливался над сестренкой, единственным малышом в доме, и играл с ней в шахматы или «Монополию». Когда она стала постарше, он вместе со своей очередной подружкой водил ее в супермаркет. Какое блаженство в десять, в двенадцать лет оказаться в такой компании, слушать лекцию Чипа о загнивающем капитализме, догадываться о новых веяниях моды, присматриваясь к его подружке; какой длины челка, какой высоты каблук. Ее оставляли на часок одну в книжном отделе, а потом Дениз залезала на гору над супермаркетом и смотрела оттуда вниз, на медленную молчаливую процессию машин в угасающем вечернем свете.

Даже сейчас это самый длинный вечер в году. С неба обильно посыпались снежинки, чуть более темные, чем снежные облака. Холод проникал даже сквозь двойные рамы, обходил потоки прогретого батареями воздуха и овевал шею. «Как бы не заболеть», – подумала Дениз, прилегла и накрылась одеялом.

Она спала как убитая, без сновидений, и проснулась – где? что? который час? – от звука сердитых голосов. Снежинки сплелись в паутину по углам окна, разукрасили белый болотный дуб. На небе еще не вполне померк свет, но ждать осталось недолго.

– Ал, Гари потратил ТАК МНОГО СИЛ…

– Я его не просил!

– Можешь хотя бы попробовать? Гари вчера столько возился!

– Я имею право принять ванну, коли я этого хочу!

– Папа, рано или поздно ты упадешь с лестницы и сломаешь себе шею!

– Я ни у кого не прошу помощи.

– И правильно делаешь! Потому что я запретил матери – запретил! – даже близко подходить к ванне.

– Ал, прошу тебя, хотя бы попробуй душ!

Назад: «Генератор»

Дальше: Поправки