В эту ночь я почти не сплю. Я потею, верчусь на своей узкой кровати, сминаю простыни так, что мне кажется, будто я лежу на камнях. Окна открыты, чтобы в спальню проникал воздух, но ко мне проникают только городские шумы. Но мне все равно не уснуть, я принимаюсь считать далекие удары церковных колоколов, начиная с полуночи и до шести. Наконец я засыпаю, но просыпаюсь тридцать минут спустя, разбуженный громким гудением первых утренних трамваев. Я одеваюсь, спускаюсь и иду к бару на углу улицы Коперник. Моего аппетита хватает только на черный кофе и сигарету. Просматриваю «Фигаро». Область высокого давления с юго-западного побережья Ирландии смещается на Британские острова, Нидерланды и Германию. Подробности грядущего визита русского царя в Париж еще не оглашаются. Генерал Бийо, военный министр, присутствует на учениях кавалерии в Гатине. Иными словами, никаких новостей в эти жаркие августовские дни нет.

Когда я вхожу в статистический отдел, Лот уже на месте. На нем кожаный фартук. Он сделал по четыре экземпляра каждого из двух писем Эстерхази – влажные и блестящие, они все еще пахнут химическим закрепителем. Лот, как и всегда, блестяще выполнил свою работу. Адреса и подписи закрыты, а строки письма резкие и легко читаемые.

– Хорошая работа, – хвалю его я. – Я возьму их и оригиналы, если вы не возражаете.

Лот кладет все это в конверт и протягивает мне.

– Пожалуйста, полковник. Надеюсь, они выведут вас на что-нибудь интересное.

Его светло-голубые глаза смотрят на меня с собачьей преданностью. Один раз он уже спрашивал меня, для чего они мне нужны, и я не ответил. Спрашивать снова он побаивается.

Я с удовольствием игнорирую незаданный вопрос, желаю Лоту хорошего дня и иду к себе в кабинет. Беру по одной копии каждого письма, кладу в портфель, все остальное отправляется в мой сейф. Я выхожу и запираю дверь кабинета. В вестибюле говорю консьержу Капио, что не знаю, когда вернусь. Он отставной кавалерист лет сорока с большим хвостом. Его где-то отыскал Анри, и я не знаю, доверяю ли ему. Для меня Капио – один из дружков, с которыми выпивает Анри, – такие же стеклянные глаза, лицо с прожилками.

Двадцать минут уходит у меня на то, чтобы добраться до острова Сите, где расположен штаб полицейской префектуры Парижа, мрачная крепость, поднимающаяся на набережной у моста Сен-Мишель. Здание представляет собой старое муниципальное сооружение, внутри такое же мрачное, как и снаружи. Я даю мою визитку швейцару – «Подполковник Жорж Пикар, военное министерство» – и говорю, что мне необходимо увидеть мсье Альфонса Бертийона. Швейцар тут же становится само почтение. Он отпирает дверь, просит меня пройти с ним. Мы поднимаемся этаж за этажом по узкой петляющей лестнице, такой крутой, что я складываюсь пополам. В какой-то момент нам приходится остановиться и прижаться к стене, чтобы пропустить с десяток заключенных, спускающихся цепочкой. Они оставляют за собой запах пота и отчаяния.

– Мсье Бертийон измерял их, – поясняет мой сопровождающий так, словно их водили к портному на примерку. Мы продолжаем восхождение. Наконец швейцар отпирает еще одну дверь, и мы оказываемся в жарком и затопленном солнцем коридоре с дощатым полом. – Если вы подождете меня здесь, полковник, я его найду, – говорит он.

Мы находимся на самом верху здания, в западной его части. Здесь жара, как в теплице. За окнами лаборатории Бертийона и дымовыми трубами префектуры, скаты массивных крыш Дворца правосудия, голубое сланцевое море, пронзенное черно-золотым шпилем Сент-Шапель. Стены лаборатории обклеены сотнями фотографий преступников анфас и в профиль. Антропометрия – или «Бертийонаж», как ее скромно называет наш ведущий специалист в этой области, – утверждает, что все человеческие существа могут быть идентифицированы комбинацией десяти главных параметров. В одном из углов – скамья с вделанной в нее металлической линейкой и перемещаемым бегунком для измерения длины предплечий и пальцев, в другом – деревянная рама, похожая на пюпитр, для измерения высоты как в сидячем положении, так и стоя. Устройство с бронзовыми кронциркулями для снятия статистических данных преступников. Здесь же стоит громадная камера и скамья с микроскопом и увеличительным стеклом, установленным на скобе, чуть поодаль несколько архивных шкафов.

Я неторопливо шагаю по лаборатории, рассматриваю фотографии. Все это напоминает мне громадную коллекцию экспонатов естествознания – может быть, бабочек или жуков, насаженных на булавку. Лица заключенных отражают разную степень испуга, стыда, дерзости, безразличия, некоторые сильно избиты, половина измождена от голода или сошла с ума, никто не улыбается. Среди этого удручающего собрания отбросов общества я неожиданно вижу Альфреда Дрейфуса. Его стереотипная бухгалтерская физиономия смотрит на меня, на нем разодранная офицерская форма. Без привычных очков или пенсне лицо кажется обнаженным. Он сверлит меня глазами. Подпись: «Дрейфус 5.1.95».

Я слышу голос:

– Полковник Пикар?

Поворачиваюсь и вижу Бертийона, он держит в руке мою визитку. Он коренаст, бледнолиц, ему лет сорок с небольшим, на голове густые черные волосы. Борода подстрижена квадратом, словно лезвие топора, – кажется, если провести пальцами по кромке, то порежешься.

– Добрый день, мсье Бертийон. Я увидел, что среди ваших образцов есть капитан Дрейфус.

– Да, я сам сделал его описание, – отвечает Бертийон. Он подходит и становится рядом. – Я сфотографировал Дрейфуса, когда его привезли в тюрьму Ла Санте прямо после разжалования.

– Я его помню другим.

– Дрейфус был в трансе – совсем не в себе.

– А разве могло быть иначе после того, что он пережил? – Я открываю свой портфель. – Откровенно говоря, причина моего визита и есть Дрейфус. Я преемник полковника Сандерра на посту главы статистического отдела.

– Да, полковник, я помню вас по трибуналу. Что нового можно сказать о Дрейфусе?

– Не будете ли вы добры взглянуть… – Я даю ему два письма Эстерхази. – И скажите мне, что вы думаете об этом.

– Вы же знаете, что я никогда не выношу поспешных суждений.

– Надеюсь, на сей раз вы передумаете.

Судя по виду Бертийона, он может и отказаться. Но потом любопытство берет верх. Он идет к окну, подносит письма к свету – по одному в руке – и разглядывает их. Бертийон хмурится, смотрит на меня недоуменным взглядом. Потом снова вглядывается в фотографии.

– Так… – произносит он и добавляет: – Так-так!..

Подходит к шкафу, достает ящик, вытаскивает толстую зеленую папку с черными тесемками. Развязывает их, вытаскивает фотографию «бордеро» и разные трафареты и таблицы. Кладет в ряд «бордеро» и письма, затем берет трафареты из прозрачной бумаги, разлинованной на квадратики, и накладывает по одному на каждый из трех документов. Включает лампу и, переведя лупу в рабочее положение, начинает их изучать.

– Ага, – бормочет себе графолог под нос, – ага, да, да, ага… – Делает несколько быстрых записей. – Ага, ага, да, да, ага…

Я несколько минут наблюдаю за ним. Наконец терпение мое лопается:

– Ну? Они написаны одной рукой?

– Идентичны, – отвечает он. Изумленно покачивая головой, поворачивается ко мне. – Абсолютно идентичны!

Я не могу поверить, что Бертийон так быстро пришел к заключению. Фундамент, на котором покоилось дело Дрейфуса, рухнул: его обрушил тот самый эксперт, который в свое время его и воздвиг.

– Вы готовы дать письменное показание?

– Безусловно.

«Безусловно?» Фотографии преступников на стенах будто водят вокруг меня хоровод.

– А если я вам скажу, что эти письма не были написаны Дрейфусом? Они писались здесь, во Франции, этим летом.

Бертийон беззаботно пожимает плечами:

– Тогда я скажу, что евреи сумели научить кого-то писать, используя систему Дрейфуса.

Я иду назад с острова Сите на Левый берег. Пытаюсь найти Армана дю Пати в Министерстве обороны. Мне говорят, полковника сегодня не ожидают, но его можно найти дома. Младший штабной офицер дает мне адрес – проспект Боке, 17.

Я снова отправляюсь в путь. В какой-то момент я словно прекращаю быть армейским офицером и становлюсь детективом. Выхаживаю по улицам. Опрашиваю свидетелей. Собираю улики. Если все это закончится, может быть, мне стоит подать заявление на работу в полицию.

Проспект Боке – приятный и богатый, расположен близ Сены, сквозь кроны деревьев на улицу проникают солнечные пятна. Квартира дю Пати на втором этаже. Я звоню несколько раз, не получая ответа, и уже собираюсь уходить, когда замечаю тень, чуть шевелящуюся в зазоре под дверью. Я звоню еще раз.

– Полковник дю Пати? Это Жорж Пикар.

Молчание, потом приглушенная команда:

– Минуту! – Отодвигаются щеколды, поворачивается замок, дверь чуть приоткрывается. Сквозь монокль на меня смотрит увеличенный глаз. – Пикар? Вы один?

– Да, конечно. С кем мне еще быть?

– Тоже верно. – Дверь открывается полностью, и я вижу дю Пати в длинном красном шелковом халате, расписанном китайскими драконами, на его ногах голубые марокканские тапочки, на голове – турецкая феска. Полковник небрит. – Я работал над моим романом, – объясняет он. – Входите.

В квартире пахнет благовониями и сигарным дымом. В шезлонг свалены грязные тарелки. Листы рукописи сложены на секретере, разбросаны по полу. Над камином висит картина обнаженной рабыни в гареме, на столе – фотография в рамочке: дю Пати и его аристократка-жена Мари де Шанплуи. Он женился на ней перед самым началом истории с Дрейфусом. На фотографии она держит ребенка в крестильной сорочке.

– Так вы снова стали отцом? Примите мои поздравления.

– Спасибо. Да, мальчику год. Он сейчас с матерью в ее семейном имении. А я остался в Париже писать роман.

– И что вы пишете?

– Это тайна.

Я не понимаю: он имеет в виду жанр или нынешний статус своего творения. Дю Пати, кажется, спешит вернуться к своей работе, – по крайней мере, сесть он меня не приглашает.

– Тогда вот вам еще одна тайна, – говорю я, открывая портфель. Я даю ему одно из писем Эстерхази. – Возможно, вы узнаете почерк.

Дю Пати узнает почерк мгновенно – я вижу это по его непроизвольному вздрагиванию, а потом – по попытке скрыть смущение.

– Не знаю… – бормочет он. – Что-то знакомое. И кто это писал?

– Этого я вам не могу открыть. Но скажу со всей определенностью, что не наш друг с Чертова острова, потому что оно писалось в прошлом месяце.

Полковник возвращает письмо мне, явно не желая иметь к этому хоть какое-то отношение.

– Покажите это Бертийону. Графолог – он, а не я.

– Уже показал. Бертийон говорит, что почерк идентичен почерку на «бордеро». «Идентичен» – так он и сказал.

Наступает неловкое молчание, дю Пати пытается его закамуфлировать: он дышит на одну сторону монокля, на другую, потом протирает стекло о рукав халата, возвращает в глазницу и смотрит на меня.

– Вы с чем конкретно ко мне пришли, Жорж?

– Я исполняю мой долг, Арман. Моя задача – устанавливать потенциальных шпионов, и, кажется, я нашел еще одного: предателя, который каким-то образом вышел сухим из воды, когда вы два года назад возглавляли расследование по Дрейфусу.

Дю Пати оборонительно складывает на груди руки в широких рукавах халата. Вид у него нелепый – как у мага из кабаре «Черная кошка».

– Я никогда не пытался выдать себя за вещателя истин, – произносит он. – Не исключено, что в дело были вовлечены и другие. Сандерр считал, что у Дрейфуса был как минимум один сообщник.

– У вас были имена?

– Лично я подозревал его брата Матье. И Сандерр тоже, вообще-то говоря.

– Но Матье в то время не служил в армии. Его даже в Париже не было.

– Не было, – со значением отвечает дю Пати, – но он был в Германии. И он еврей.

У меня нет желания обсуждать безумные теории дю Пати. Это все равно что плутать по лабиринту, у которого нет выхода.

– Не могу больше отрывать вас от вашей работы, – говорю я и ставлю портфель на секретер, чтобы убрать в него фотографию. При этом мой глаз неминуемо падает на страницу романа дю Пати: «Второй раз вы не обманете меня вашей красотой, мадемуазель, – воскликнул герцог Аржантен, замахиваясь отравленным кинжалом…»

Дю Пати смотрит на меня.

– «Бордеро» не была единственной уликой против Дрейфуса, как вы знаете. В конце концов, его приговорили на основании разведсведений. Секретной папки. Вы и сами должны помнить. – В его последних словах слышится нескрываемая угроза.

– Я помню.

– Хорошо.

– Вы что-то имеете в виду?

– Нет. Или, может быть, только то, что вы, проводя свои расследования, надеюсь, не забываете и о вашем участии в предъявлении обвинения. Позвольте, я вас провожу.

У двери я говорю:

– Вообще-то, ваши слова не совсем точны, если позволите вас поправить. Обвинения ему предъявляли вы, Сандерр, Анри и Гриблен. Я же был только наблюдателем.

Дю Пати захлебывается смешком, похожим на ржание. Лицо полковника настолько близко к моему, что я чувствую запах его дыхания, а в нем – признаки разложения, которое, кажется, разъедает его изнутри, что напоминает мне и о сточной системе под зданием статистического отдела.

– Вы так считаете? Наблюдатель? Бросьте, мой дорогой Жорж, вы присутствовали на всех заседаниях военного трибунала! Вы были мальчиком на посылках у Мерсье на протяжении всего дела. Вы давали ему тактические советы. Вы не можете делать вид, будто к вам это не имеет никакого отношения! Или вы считаете, что для вашего назначения начальником статистического отдела были какие-то другие основания? – Дю Пати открывает дверь. – Да, кстати, передайте мой привет Бланш, – говорит он мне вслед. – Она все еще не замужем? Скажите, что я бы заглянул к ней, но вы же сами понимаете: моя жена не одобрит…

Я слишком зол, чтобы придумывать ответ, а потому ухожу, оставляя последнее слово за ним, – пусть чувствует себя остроумцем, улыбается мне вслед с порога улыбкой победителя в своих тапочках, халате и феске.

Я медленно возвращаюсь в отдел, обдумывая услышанное.

Неужели люди так судят обо мне – «мальчик на посылках при Мерсье»? А мою нынешнюю работу я получил, говоря ему то, что он хотел слышать?

У меня чувство, будто я зашел в комнату с зеркальными стенами и впервые увидел себя под незнакомым углом. Неужели я так выгляжу? Неужели я такой?..

Два месяца спустя после ареста Дрейфуса в середине декабря 1894 года меня вызвал генерал Мерсье. Мне не сообщили, о чем он хочет со мной говорить. Я предполагал, что это как-то связано с делом Дрейфуса и на встрече будут присутствовать другие люди. В первом предположении я был прав, во втором ошибался. В тот раз Мерсье принимал меня с глазу на глаз.

Он сидел за столом. В камине шипел слабый огонек, поедавший бурый уголь. Сведения об аресте Дрейфуса утекли в прессу шестью неделями ранее, в середине ноября: «Государственная измена. Арест офицера-еврея А. Дрейфуса». И люди сгорали от нетерпения – хотели узнать, в чем он виновен и что с ним собирается делать государство. Мне и самому было любопытно. Мерсье пригласил меня сесть, потом разыграл свою любимую сцену: заставил меня ждать, пока он закончит писать замечания к документу, над которым сидел, склонив голову. У меня имелась долгая возможность созерцать макушку его узкого, лысеющего черепа с коротким ежиком волос и размышлять о том, какие там содержатся мысли и секреты. Наконец Мерсье отложил ручку и произнес:

– Прежде чем я продолжу, я должен быть уверен… вы не принимали участия в расследовании дела капитана Дрейфуса после его ареста?

– Нет, министр.

– И вы не говорили о деле с полковником дю Пати, или полковником Сандерром, или майором Анри?

– Нет.

Последовала пауза – Мерсье сверлил меня своими глазами-щелочками.

– У вас есть, кажется, литературные интересы?

Я помедлил. Такого рода признание могло начисто уничтожить все шансы на повышение.

– В некоторой степени, как частное увлечение, генерал, да. Меня интересуют все виды искусства.

– Нет нужды стыдиться этого, майор. Мне просто нужен человек, который может составить для меня отчет, содержащий не только голые факты. Как, по-вашему, смогли бы вы сделать это?

– Надеюсь. Естественно, все будет зависеть от того, о чем я должен писать.

– Вы помните, что сказали в этом кабинете накануне ареста Дрейфуса?

– Я не уверен, чтó вы имеете в виду, генерал.

– Вы спросили полковника дю Пати: «Что случится, если Дрейфус не признает свою вину?» Я тогда запомнил ваши слова. Хороший был вопрос. «Что случится, если Дрейфус не признает свою вину?» Полковник дю Пати заверил нас, что признает. Но теперь выясняется, что он ошибся: несмотря на двухмесячное пребывание в тюрьме, Дрейфус не признался. Между нами, майор, я чувствую себя обманутым.

– Могу вас понять.

«Бедный старый дю Пати», – подумал я, с трудом сохраняя бесстрастный вид.

– На следующей неделе капитан Дрейфус предстанет перед военным судом и перед теми самыми людьми, которые убеждали меня, что он признается, и с неменьшей уверенностью говорили, что суд признает его виновным. Но я научился принимать меры предосторожности, если вы меня понимаете.

– Абсолютно.

– Правительство зажарят заживо, если процесс пойдет не так. Вы уже читали прессу: «Процесс будет замят, потому что этот офицер – еврей…» И вот что мне нужно от вас. – Мерсье поставил локти на стол и заговорил очень тихо и нарочито: – Я хочу, майор Пикар, чтобы вы посещали заседания каждый день от моего имени и каждый вечер докладывали мне, что видели. Мне нужно от вас не «он сказал то-то и то-то…» – это может любой секретарь, владеющий стенографией. Расскажите мне о происходящем как писатель. Расскажите, как выглядит обвинение. Посмотрите на судей, изучите свидетелей. Я не могу присутствовать на суде лично. Это придало бы процессу политическую окраску. Поэтому вы будете моими ушами и глазами. Можете сделать это для меня?

– Да, генерал, – ответил я. – Для меня это честь.

Я вышел из кабинета Мерсье, сохраняя отвечающее случаю серьезное выражение. Но, дойдя до площадки, повернул голову на портрет Наполеона. Личное поручение военного министра! И не только это – я должен стать его глазами и ушами! Я рысцой спускался по мраморным ступеням, а по моему лицу расплывалась широкая улыбка.

Первое заседание военного трибунала было назначено на вторник, 19 декабря, в здании военного суда, мрачного старого сооружения, стоящего на улице ровно против тюрьмы Шерш-Миди, а закончиться все должно было за три-четыре дня. Я очень надеялся, что к вечеру воскресенья все завершится: у меня были билеты в «Саль д’Аркур» на первое публичное исполнение прелюдии «Послеполуденный отдых фавна» мсье Дебюсси.

Я прибыл в суд заранее. На улице еще стояла темнота, когда я вошел в переполненный вестибюль. Первым, кого я увидел, был майор Анри, который при виде меня удивленно дернул головой.

– Майор Пикар! Что вы здесь делаете?

– Министр поручил мне посещать заседания в качестве его наблюдателя.

– Бог ты мой! Неужели? – Анри сделал важное лицо. – Ну, мы в эти дни на заоблачных вершинах? Значит, вы будете его стукачом? Нужно в вашем присутствии языку волю не давать! – Анри пытался говорить это с шутливой интонацией, но я видел: он оскорблен и с той минуты меня всегда остерегался. Я пожелал ему удачи и поднялся по каменной лестнице в зал судебных заседаний на втором этаже.

Строилось это здание как монастырь – с низкими, толстыми аркообразными дверями и тщательно оштукатуренными белыми стенами, в которых имелись маленькие углубления для икон. Зал, отведенный для слушаний, был едва ли больше классной комнаты, и в него уже набились репортеры, жандармы и те особые представители публики, что проводят время, посещая судебные процессы. В дальнем конце на платформе, возведенной под стенной росписью, изображающей распятие, стоял длинный стол для судей, покрытый зеленым сукном. Окна были занавешены коврами, я так и не понял, с какой целью: то ли чтобы укрыться от любопытных глаз, то ли чтобы защититься от декабрьского холода, но эффект они создавали на удивление зловещий. Перед судейским столом стоял простой деревянный стул для арестованного, который должен сидеть лицом к судьям, небольшой стол за ним для его адвоката и еще один неподалеку – для обвинителя. Стул чуть в стороне и за судьями предназначался мне. Сидеть зрителям было не на чем, они могли только опираться на стены. Я достал блокнот и карандаш и сел в ожидании. В какой-то момент появился дю Пати, а сразу же за ним – генерал Гонз. Они осмотрели помещение и вышли.

Вскоре после этого стали появляться основные игроки. Мэтр Эдгар Деманж, адвокат Дрейфуса в черной экзотической мантии и черной цилиндрической шапке, в остальном же он внешне являл собой образец туповатого фермера средних лет с широким, чисто выбритым лицом и косматыми баками. В качестве обвинителя выступал Бриссе – тонкий, как трость, в майорской форме. Наконец появились семь военных судей, тоже в форме, – полковник, три майора и два капитана – во главе с председателем суда полковником Эмильеном Морелем, растрепанным, болезненного вида пожилым человеком, позднее я узнал, что он страдал от геморроя. Председатель занял место в центре длинного стола и обратился к суду брюзгливым голосом:

– Приведите обвиняемого!

Все глаза обратились в заднюю часть зала – там открылась дверь, и вошел Дрейфус. Он чуть горбился из-за долгого ограничения подвижности, посерел от измождения и темноты в камере, похудел от плохого питания – за десять недель он состарился на десять лет. И все же, войдя в помещение в сопровождении лейтенанта Республиканской гвардии, Дрейфус дерзко поднял голову. Я даже уловил некое ожидание в его походке. Возможно, у Мерсье были основания для волнений. «Ни дать ни взять важная персона, – записал я, – и рвется в бой». Дрейфус остановился перед полковником Морелем и отсалютовал.

– Назовите ваше имя, – откашлявшись, сказал Морель.

– Альфред Дрейфус.

– Место рождения?

– Мюлуз.

– Возраст?

– Тридцать пять лет.

– Вы можете сесть.

Дрейфус опустился на стул. Снял фуражку и положил ее под стул, потом надел пенсне и огляделся. Я сидел прямо в поле его зрения впереди. Почти сразу же его взгляд остановился на мне. Я выдерживал его взгляд, вероятно, с полминуты. Что было в его выражении? Не могу сказать. Но я чувствовал: отвернуться – значит признать, что я сыграл с ним грязную шутку, а потому я не отводил глаз.

В конце концов обвинитель Бриссе прервал наше соревнование, вынудив меня посмотреть в другую сторону. Он поднялся и сказал:

– Мсье председатель, ввиду исключительного характера этого дела мы просим провести закрытые слушания.

Немедленно встал со своего места Деманж:

– Мсье председатель, мы выражаем категорический протест. Мой клиент имеет все права быть судимым таким же судом, как и все остальные обвиняемые.

– Мсье председатель, при нормальных обстоятельствах никто бы не возражал против этого, – продолжал обвинитель. – Но свидетельства против капитана Дрейфуса затрагивают вопросы национальной безопасности.

– При всем моем уважении, единственная фактическая улика против моего клиента – лист бумаги с записью сомнительным почерком…

По залу прошел недоуменный ропот. Морель стукнул молотком.

– Мэтр Деманж! Прошу вас замолчать! Вы опытный адвокат, для которого непозволительны такие выходки. Заседание приостанавливается, мы удаляемся на совещание для принятия решения. Верните обвиняемого в камеру.

Дрейфуса увели. Судьи цепочкой двинулись следом. Первое столкновение, казалось, удовлетворило Деманжа. Как я впоследствии сообщил Мерсье, он, так или иначе, донес до публики мнение о сомнительности обвинений.

Через пятнадцать минут судьи вернулись. Морель приказал вернуть Дрейфуса. Его провели на прежнее место, вид у него был такой же невозмутимый, как и прежде.

– Мы тщательно рассмотрели дело, оно в высшей степени необычно, поскольку затрагивает самые серьезные вопросы национальной безопасности. Чрезмерная осторожность в таких делах повредить не может. Поэтому мы постановляем: все зрители должны быть немедленно удалены, а дальнейшие слушания будут проводиться при закрытых дверях.

Зал издал стон недовольства и разочарования. Адвокат попытался было возразить, но Морель стукнул молотком:

– Все! Я принял решение, мэтр Деманж! Я не собираюсь спорить с вами. Секретарь, прошу очистить зал!

Деманж рухнул на стул. Теперь на его лице появилось мрачное выражение. Жандармам потребовалось всего несколько минут, чтобы очистить зал от прессы и публики. Когда двери снова закрылись, атмосфера в зале была уже совершенно другой. Здесь воцарилась тишина. Ковры на окнах, казалось, изолировали нас от внешнего мира. В зале осталось только тринадцать человек: Дрейфус, его защитник и обвинитель, семь судей, секретарь Валлекаль, представитель полиции и я.

– Итак, – произнес Морель, – мы начинаем рассматривать свидетельства. Прошу обвиняемого встать. Мсье Валлекаль, зачитайте обвинительный акт…

В течение трех следующих дней по окончании каждого заседания я спешил вниз, мимо журналистов, чьи вопросы я игнорировал, выходил в зимние сумерки и быстрым шагом шел по обледенелой улице – ровно семьсот шагов и двадцать метров – я каждый раз подсчитывал их – от улицы Шерш-Миди до дворца де Бриенн.

– Майор Пикар к военному министру…

Мои информационные доклады неизменно следовали одному шаблону. Мерсье внимательно слушал. Задавал несколько коротких и уместных вопросов. Потом он посылал меня к Буадефру повторить то, что я доложил ему. Буадефр, совсем недавно вернувшийся с похорон царя Александра III в Москве, – его благородная голова явно была занята вопросами о России, – вежливо выслушивал меня, замечания делал редко. От Буадефра меня везли в экипаже военного министерства в Елисейский дворец, где я докладывал самому президенту Республики, печальному Жану Казимир-Перье, – поручение довольно неприятное, поскольку президент давно подозревал, что его военный министр плетет интриги за его спиной. На самом деле Казимир-Перье к тому времени сам был кем-то вроде заключенного в своих позолоченных апартаментах, которого игнорировали его же министры, а роль свелась к чисто церемониальной. Президент не скрывал своего презрения к армии – ни разу не пригласил меня сесть. Реагировал он на мой доклад лишь саркастическими замечаниями и издевательскими насмешками: «Похоже на сюжет комической оперы».

Я молча разделял его опасения, а они росли по мере того, как слушание дела приближалось к концу. В первый день показания давали шесть ключевых свидетелей, которые и слепили дело против Дрейфуса: Гонз, Фабр и д’Абовиль, Анри, Гриблен и дю Пати. Гонз объяснил, как легко мог Дрейфус получить доступ к секретным документам, переданным вместе с «бордеро». Фабр и д’Абовиль говорили о его подозрительном поведении во время службы в Четвертом департаменте. Анри подтвердил подлинность «бордеро» – улики, полученной из немецкого посольства. Гриблен на основании полицейского досье, составленного Гене, нарисовал показавшийся мне совершенно невероятным портрет Дрейфуса, бабника и игрока. Но дю Пати настаивал на том, что Дрейфус руководствовался «животными инстинктами» и был опустившимся типом, несмотря на всю его благовидную внешность. Дрейфус, слыша это, только покачивал головой. Дю Пати также утверждал, что обвиняемый предпринял сознательные усилия, чтобы изменить свой почерк во время диктовки, – обвинение это было практически опровергнуто, когда Деманж показал ему образцы почерка Дрейфуса и попросил указать, в каком месте происходят так называемые изменения. Дю Пати не смог этого сделать.

Все вместе свидетельства обвинения не производили должного впечатления.

В конце моего первого доклада Мерсье спросил, как, на мой взгляд, выглядит обвинение, я в ответ начал мычать и мямлить.

– Послушайте, майор, – мягко проговорил он, – прошу вас, ваше откровенное мнение… Я для этого вас и позвал.

– Министр, если вы хотите услышать мое откровенное мнение, то все предъявленные обвинения выглядят неконкретными. Мы продемонстрировали, что Дрейфус мог быть предателем, но не доказали этого.

Мерсье закряхтел, однако говорить ничего не стал. Но на следующий день, когда я пришел в здание суда к началу следующих слушаний, меня ждал Анри.

– Я слышал, вы сказали министру, что наши обвинения неубедительны.

– А вы считаете иначе?

– Да, считаю.

– Послушайте, майор, давайте без обид. Не хотите со мной? – Я предложил Анри сигарету, тот нехотя ее взял. Я чиркнул спичкой, дал прикурить ему первому. – Я не говорил, что они неубедительны, только что они недостаточно конкретны.

– Бог ты мой, – сказал Анри, раздраженно выдыхая струйку дыма, – вам легко так говорить. Если бы вы только знали, сколько у нас конкретных свидетельств против этой свиньи. У нас есть даже письмо от офицера иностранной разведки, которым тот идентифицирует предателя… Вы можете себе это представить?

– Так предъявите его.

– Но как? Мы таким образом выдадим наш самый засекреченный источник. Это принесет больше ущерба, чем уже принес Дрейфус.

– Даже притом что слушания закрытые?

– Не будьте таким наивным, Пикар! Все слова, сказанные в этом зале, в один прекрасный день утекут в прессу.

– Тогда я не знаю, что вам предложить.

Анри сделал глубокую затяжку.

– А если я, – начал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, – приду в суд и опишу некоторые из улик, имеющихся у нас в деле?

– Но вы уже дали показания.

– Разве меня нельзя вызвать еще раз?

– На каком основании?

– Не могли бы вы предложить это полковнику Морелю?

– Какие я ему предъявлю основания? – удивился я.

– Не знаю. Думаю, мы могли бы изобрести что-нибудь.

– Мой дорогой Анри, я здесь присутствую в качестве наблюдателя и не имею права вмешиваться.

– Отлично, – горько сказал Анри. Он в последний раз затянулся сигаретой, потом бросил ее на плиточный пол, погасил носком туфли. – Я сделаю это сам.

На второе утро перед судом проходили офицеры Генерального штаба. Они выстроились в очередь, чтобы бросать оскорбительные слова в лицо своему бывшему товарищу. Они говорили о нем как о человеке, который рыскал в их столах, отказывался дружить с ними и всегда вел себя так, будто интеллектуально стоял выше их. Один из офицеров заявил, будто Дрейфус сказал ему, что ему все равно, оккупирован Эльзас или нет, потому что он еврей, а у евреев нет свой страны, и они безразличны к изменениям границ. На протяжении всего этого лицо Дрейфуса оставалось бесстрастным. Со стороны можно было подумать, что он глух или просто не слушает их. Но время от времени он поднимал руку, давая знать, что хочет высказаться. И тогда своим голосом, лишенным всяких интонаций, Дрейфус спокойно поправлял выступавшего: это свидетельство не отвечает действительности, потому что в то время его не было в департаменте; это заявление ошибочно, потому что он никогда не был знаком с названным господином. В нем, казалось, отсутствует всякая злость. Дрейфус действовал как автомат. Несколько офицеров высказались в его защиту. Мой старый друг Мерсье-Милон назвал его преданным и честным солдатом. Капитан Токанн, который посещал мои лекции по топографии вместе с Дрейфусом, сказал, что тот «не способен на преступление».

Потом в начале дневного заседания один из судей, майор Галле, сказал, что он должен поставить перед судом важный вопрос. Насколько он понимает, мрачно заявил Галле, поиски возможного шпиона в Генеральном штабе начались до начала расследования по Дрейфусу в октябре. Если это так, то он сожалеет, что об этом факте не сообщили суду. Галле предложил немедленно прояснить этот вопрос. Полковник Морель согласился и попросил секретаря снова вызвать майора Анри. Несколько минут спустя появился Анри, слегка смущенный, он на ходу застегивал пуговицы мундира, словно его только что вытащили из бара. Я записал время: 14.35.

Деманж мог бы возразить против повторного вызова Анри, но тот так виртуозно изображал свидетеля против воли – стоял с обнаженной головой перед судьями, нервно теребил свою фуражку, что Деманж, видимо, решил: его показания могут пойти на пользу Дрейфусу.

– Майор Анри, – строго сказал Морель, – суду стало известно, что ваши вчерашние показания были, мягко говоря, не вполне откровенны: вы утаили от нас информацию о расследовании, которое проводилось ранее, я говорю о поисках шпиона в Генеральном штабе. Это верно?

– Верно, мсье председатель, – промямлил Анри.

– Говорите громче, майор! Мы вас не слышим!

– Это верно! – громко ответил Анри. Он оглядел судей с выражением демонстративного раскаяния. – Я не желал разглашать больше секретной информации, чем это было необходимо.

– Скажите нам правду теперь.

Анри вздохнул и провел рукой по волосам.

– Ну хорошо, – начал он. – Если суд настаивает… В марте этого года одно почтенное лицо – весьма почтенное – сообщило нам, что в Генеральном штабе есть предатель, который передает секреты иностранной державе. В июне это лицо повторило мне свои предупреждения при личной встрече. И на сей раз с конкретикой. – Анри замолчал.

– Продолжайте майор.

– Он сказал, что предатель служит во Втором департаменте. – Анри повернулся к Дрейфусу и показал на него. – Предатель – этот человек!

Его обвинение взорвалось в маленьком зале, как граната. Дрейфус, который до того времени вел себя настолько спокойно, что и на человека-то не был похож, вскочил с места, протестуя против такой засады. Его лицо побагровело от злости.

– Мсье председатель, я требую, чтобы имя этого информатора было названо.

– Обвиняемый, сядьте! – Морель стукнул молотком.

Деманж ухватил своего клиента за мундир и попытался усадить его на место.

– Предоставьте это мне, капитан, – услышал я его шепот. – За это вы мне и платите.

Дрейфус неохотно сел. Деманж поднялся и сказал:

– Мсье председатель, это неприемлемое свидетельство – издевательство над правосудием. Защита категорически настаивает на вызове этого свидетеля, чтобы его можно было подвергнуть перекрестному допросу. В противном случае ничто из сейчас сказанного не имеет никакой юридической силы. Майор Анри, как минимум вы должны назвать нам имя этого человека.

Анри смерил его презрительным взглядом:

– Вы явно ничего не знаете о том, как работает разведка, мэтр Деманж! – Он махнул в его сторону фуражкой. – Офицер носит в своей голове секреты, которые непозволительно знать даже его фуражке!

Дрейфус снова вскочил на ноги.

– Это возмутительно!

И опять Морель ударом молотка призвал его к порядку.

– Майор Анри, – сказал Морель, – мы не будем требовать, чтобы вы назвали его имя, но можете ли вы подтвердить своей честью, что ваш источник указал на капитана Дрейфуса как на предателя?

Анри медленно поднял свой толстый палец и указал им на фигуру Христа над головами судей. Голосом страстным, как у священника, он провозгласил:

– Клянусь!

Тем вечером я описал происходившее Мерсье.

– В вашем пересказе все это выглядело весьма театрально.

– Я думаю, что можно с уверенностью сказать: если майор Анри когда-нибудь уйдет из армии, Комеди Франсез примет его с распростертыми объятиями.

– Но дали ли его показания желаемый эффект?

– С точки зрения театрала, постановка была первоклассной. Имеет ли она юридические перспективы – вопрос другой.

Министр откинулся на стуле и сложил пальцы домиком.

– Какие свидетели ожидаются завтра? – задумчиво спросил он.

– Утром графолог Бертийон, днем защита представит свидетелей добропорядочности Дрейфуса.

– Кого?

– Друзей семьи – бизнесмена, доктора, главного раввина Парижа…

– Боже мой! – воскликнул Мерсье. Я впервые видел у него эмоциональный всплеск. – Что за нелепость? Как вы думаете, немцы допустили бы такой цирк? Кайзер просто поставил бы предателя в своей армии к стенке и расстрелял! – Он поднялся со стула и подошел к камину. – Вот одна из причин, почему мы проиграли в тысяча восемьсот семидесятом – у нас совершенно отсутствует безжалостность. – Министр взял кочергу и принялся свирепо ворошить уголь, отчего вверх полетели искры.

Не зная, как на это реагировать, я промолчал. Признаюсь, я сочувственно относился к его трудной ситуации. Мерсье вел борьбу не на жизнь, а на смерть, но при этом не имел возможности использовать свои лучшие войска. Спустя несколько секунд он, не сводя глаз с пламени, сказал:

– Документы для суда готовил полковник Сандерр. Я их видел. Буадефр тоже. Доказательства вины Дрейфуса не вызывают ни малейших сомнений. Что, по-вашему, я должен с ними делать?

– Предъявить их суду, – без малейших колебаний ответил я.

– Невозможно… Это означало бы предъявить их и Дрейфусу. Мы могли бы конфиденциально предъявить их судьям, чтобы они имели представление о том, с чем мы имеем дело.

– Тогда я бы так и поступил.

Он кинул на меня взгляд через плечо:

– Хотя это и нарушает все юридические процедуры?

– Могу только сказать, что, если вы не сделаете этого, существует опасность его оправдания. При сложившихся обстоятельствах можно сказать, что в этом состоит ваш долг.

Я говорил ему то, что он хотел услышать. Хотя и не думаю, что мои слова что-то изменили. Он бы все равно сделал это. Когда я уходил, Мерсье все еще ворошил кочергой угли.

Следующим утром показания давал Бертийон. Он принес множество различных схем и образцов почерка, которые и передал судьям, защите и обвинению. Поставив пюпитр, он прикрепил к нему сложную диаграмму со стрелочками.

– Два графолога считают, что «бордеро» написано Дрейфусом, – начал Бертийон. – Два указали на различия и считают, что это не его рука. Я, мсье председатель, примирю два этих противоположных мнения.

Он ходил туда-сюда по ограниченному пространству, темный и косматый, словно маленькая обезьяна в клетке. Говорил очень быстро. Время от времени показывал на схему.

– Господа, вы видите, что я взял «бордеро» и провел по ней горизонтальные и вертикальные линии через каждые пять миллиметров. Что мы обнаруживаем? Мы обнаруживаем, что слова, встречающиеся дважды, – «маневры», «записка», «артиллерийский», «копия» – все начинаются с точностью до миллиметра в одной и той же части квадратов, которые я разлиновал. Вероятность того, что это случайность, составляет один к пяти. Вероятность того, что это возможно во всех рассматриваемых случаях, составляет шестнадцать к десяти тысячам. Шансы на то, что это произойдет и со всеми остальными словами, составляет один к сотне миллионов! Вывод: такое не могло случиться с документом, написанным естественно. Вывод: «бордеро» – фальшивка. Вопрос: кто ее сделал и почему? Ответ: посмотрите еще раз на многосложные слова, повторяющиеся в «бордеро» – «записка», «артиллерийский». Если вы поместите одно на другое, то увидите, что начала совпадают, а концовки – нет. Но сдвиньте первое слово на миллиметр с четвертью вправо, и тогда концовки тоже совпадут. Господа, образец почерка, предоставленный мне военным министерством, имеет точно такие же особенности! Что касается различий между почерком обвиняемого и почерком на «бордеро» – буквы «о» и два «с» подряд наиболее очевидны, – то представьте мое удивление, когда я обнаружил точно такие же написания букв в перехваченных письмах, написанных женой и братом обвиняемого! Пятимиллиметровая сетка, размеры двенадцать на пять миллиметров и внахлест миллиметр с четвертью! Это повсюду! Повсюду! Абсолютно повсюду! Окончательный вывод: Дрейфус изменил собственный почерк, чтобы обезопасить себя, – он использовал начертания, принятые в семье!

В этот момент вмешался Дрейфус:

– Значит, по вашему мнению, «бордеро» написал я и тому есть два доказательства: во-первых, потому, что почерк, которым оно написано, похож на мой, а во-вторых, потому, что этот почерк не похож на мой?

– Именно!

– Тогда каким образом вас можно опровергать?

Хороший вопрос. Я с трудом сдерживал улыбку. Но хотя Бертийон мог показаться Дрейфусу и даже мне самозванцем, я видел, что на судей он произвел впечатление. Они были солдатами. Им нравились факты, диаграммы, начерченные квадратики и слова вроде «сетка». Один к ста миллионам! Такая статистика им понятна.

Во время перерыва на второй завтрак ко мне в коридоре подошел дю Пати. Он потирал руки.

– Судя по виду некоторых судей, я заключаю, что Бертийон неплохо поработал сегодня утром. Уверен, негодяй наконец-то получит по заслугам. Что вы скажете министру?

– Что Бертийон выглядит неуравновешенным и я по-прежнему оцениваю шансы не выше чем пятьдесят на пятьдесят.

– Министр поведал мне о вашем пессимизме. Конечно, когда не участвуешь в деле, легко находить недостатки. – Под мышкой он держал большой конверт оберточной бумаги и теперь дал его мне. – Это вам от генерала Мерсье.

Пакет был легок. На ощупь в нем было не больше десяти листов бумаги. В верхнем правом углу была написана крупная буква «Д».

– И что я должен с этим делать? – спросил я.

– Отдать председателю суда до конца дня и сделать это так, чтобы никто не видел.

– Что это?

– Вам этого не нужно знать. Передайте ему, Пикар, больше ничего от вас не требуется. И постарайтесь не быть таким пораженцем.

Я взял конверт с собой на дневную сессию. Не знал, куда его положить. Под стул? Рядом? В результате я, чувствуя себя неловко, сел и положил конверт себе на колени, а защита тем временем вызвала своих свидетелей – несколько офицеров, промышленника, врача, главного раввина Парижа в его еврейском одеянии. Полковник Морель, явно страдая геморроидальными болями, быстро опросил их, в особенности быстро – раввина.

– Ваше имя?

– Дрейфусс…

– Дрейфус? Родственник?

– Нет, у нас другая фамилия. Мы – Дрейфуссы с двумя «с». Я главный раввин Парижа.

– Прелестно. Что вам известно об этом деле?

– Ничего. Но я много лет знаю семью обвиняемого и считаю их честными людьми…

Морель не переставал ерзать во время его показаний.

– Спасибо. Вы свободны. На этом заслушивание свидетельских показаний по делу заканчивается. Завтра состоятся прения сторон. Сегодняшнее заседание объявляется закрытым. Уведите обвиняемого в камеру.

Дрейфус встал, взяв свою фуражку, отсалютовал, его повели из зала. Я дождался, когда судьи начали выходить с возвышения, и только тогда подошел к Морелю.

– Прошу прощения, полковник, – тихо произнес я. – Военный министр просил передать вам это.

Морель раздраженно посмотрел на меня. Он был невысокий, сгорбленный, с лицом серо-зеленого цвета.

– Хорошо, майор, – ответил он. – Я ждал послания от министра.

Морель сунул конверт между других бумаг и пошел дальше, не сказав больше ни слова. Провожая его взглядом, я увидел, что адвокат Дрейфуса смотрит на меня. Деманж нахмурился, вытянул губы, и мне показалось, что он сейчас станет предъявлять мне претензии. Я сунул блокнот в карман и вышел из зала, чуть не задев его.

Когда я пересказал этот эпизод Мерсье, тот заметил:

– Уверен, мы поступили правильно.

– Оценивать все, в конце концов, будут судьи, – ответил я. – Мы можем только представить им во всей полноте факты.

– Полагаю, нет нужды напоминать вам, что никто, кроме нашей небольшой группы, не должен знать об этом. – Я надеялся, что Мерсье расскажет мне о содержимом конверта, но он взял ручку и вернулся к своим бумагам, бросив на прощанье: – Не забудьте сказать генералу Буадефру: я сделал то, о чем мы договаривались.

На следующее утро, когда я появился на улице Шерш-Миди, там уже собралась небольшая толпа. На тот случай, если кто-то попытается затеять беспорядки, число жандармов у ворот было увеличено. В здании суда репортеров толпилось в два раза больше против обычного: один из них сказал, что их обещали впустить в зал на оглашение приговора. Я протиснулся сквозь толпу и поднялся наверх.

В девять началось последнее заседание. Каждому из семи судей принесли по увеличительному стеклу, по копии «бордеро» и образцу почерка Дрейфуса. Бриссе произнес бесконечно долгую речь от имени обвинения.

– Возьмите увеличительные стекла, – сказал он судьям, – и у вас исчезнут всякие сомнения в том, что это написано Дрейфусом, – сказал он им.

Потом суд ушел на второй завтрак. Днем служащий зажег газовое освещение, и Деманж в полутьме начал заключительное слово от имени защиты.

– Где доказательства? – спросил он. – Нет ни одного прямого свидетельства, указывающего на то, что мой клиент причастен к этому преступлению.

Морель предложил Дрейфусу сделать короткое заявление, и тот произнес его, глядя перед собой:

– Прежде всего я француз и эльзасец. И не предатель.

На этом суд закончился, и Дрейфуса увели в другую часть здания, где он должен был ждать приговора.

Когда судьи удалились, я поспешил во двор от гнетущей атмосферы зала заседаний. Время близилось к шести, и мороз пробирал до костей. В тусклом газовом свете стояла рота солдат парижского гарнизона. К тому времени администрация уже закрыла ворота на улицу. Возникало ощущение осажденной крепости. Закуривая, я слышал звуки толпы за высокой стеной, люди разговаривали и двигались в темноте.

– Ты заметил, что Дрейфус шел через ступеньку, когда его вели вниз? Сам не понимает, на каком он свете, бедолага, – сказал один из репортеров.

– Надеюсь, они закончат вовремя, чтобы материал успел к утреннему изданию, – отозвался второй.

– Можешь не беспокоиться – закончат. Они же не хотят опоздать к обеду.

В половине седьмого адъютант и судьи объявили, что двери зала суда снова открыты. Толпа припустила бегом, чтобы успеть занять места. Я пошел следом за репортерами. Гонз, Анри, дю Пати и Гриблен стояли в ряд перед дверью. Нервное напряжение достигло такого накала, что их лица стали белее снега. Мы обменялись кивками, но в разговор не вступили. Я занял свое место и в последний раз вытащил блокнот. В небольшой зал набилось не менее ста человек, но пролети муха – и ее было бы слышно. Тишина, казалось, такая же, как на дне океана, – она давила на легкие и барабанные перепонки. Я отчаянно хотел, чтобы все это поскорее закончилось. В семь часов из коридора раздались крики команды: «На плечо! На караул!» – и сразу же стук сапог. Судьи во главе с Морелем вернулись в зал.

– Всем встать!

Секретарь суда Валлекаль стал зачитывать приговор:

– Именем народа Франции, – начал он, и в этот момент все семь судей поднесли руки к фуражкам, – первый постоянный трибунал при военном губернаторе Парижа публично оглашает следующий приговор, принятый на закрытом заседании…

Когда он произнес «Виновен!», из задней части зала раздался крик: «Да здравствует Отечество!» – и репортеры бегом бросились из зала заседаний.

– Мэтр Деманж, вы можете пойти и проинформировать осужденного.

Адвокат не шелохнулся. Он стоял, прижав руки к лицу, и плакал.

С улицы словно ворвался какой-то странный шум – необычный стук и вой. Я поначалу принял его за звуки ветра или дождя, но потом понял: это толпа на улице аплодисментами и криками приветствует приговор. «Долой евреев!» «Смерть еврейскому предателю!»

– Майор Пикар к военному министру…

Мимо часового. Через двор. В вестибюль. Вверх по лестнице.

Мерсье стоял посреди кабинета в полной парадной одежде. На его груди, словно защитный доспех, сияли медали и ордена. Рядом с ним – его жена-англичанка в синем бархатном платье и с бриллиантами на шее. Они оба казались очень маленькими и изящными.

– Виновен. Пожизненное заключение в изолированном месте… – пробормотал я.

Рука мадам Мерсье взметнулась к груди.

– Бедняга! – вздохнула она.

Министр моргнул, глядя на меня, но никак не прокомментировал сообщение.

– Спасибо, что проинформировали нас.

Буадефра я нашел в его кабинете, он тоже был в парадной форме и при всех регалиях, собирался на тот же государственный банкет в Елисейском дворце, что и Мерсье с женой.

– По крайней мере, хоть пообедаю спокойно, – только и сказал он.

Покончив с обязанностями, я выбежал на улицу Сен-Доминик и каким-то чудом сумел поймать такси. В половине девятого я сел на место рядом с Бланш де Комменж в «Саль д’Аркур». Огляделся в поисках Дебюсси, но нигде его не увидел. Дирижер поднял палочку, флейтист поднес инструмент к губам, и несколько первых изящных протяжных тактов – некоторые называют это рождением современной музыки – прогнали все мысли о Дрейфусе из моей головы.