Глава 10
Несколько минут я сижу неподвижно, держу фотографию. Я словно высечен из мрамора Роденом: «Читатель». Больше всего меня завораживает не столько одинаковый почерк, сколько содержание – одержимость артиллерией, предложение инструкции в виде копии, записанной под диктовку, угодливый торгашеский тон: вылитый Эстерхази. Я несколько секунд – как это было и в случае, когда появилась «пти блю», – прикидываю: не стоит ли немедленно отправиться к министру и выложить ему улики. Но опять я понимаю, что это было бы глупо. Четыре моих золотых принципа сейчас еще актуальнее, чем всегда: не прыгай через три ступеньки, подходи к вопросу бесстрастно, избегай поспешных суждений, не доверяйся никому, пока не получишь неопровержимых доказательств.
Я беру два письма, расправляю на себе мундир и иду в кабинет Лота. Медлю перед его дверью, потом стучу и захожу, не дожидаясь ответа.
Драгунский капитан сидит, откинувшись на спинку стула, длинные ноги вытянуты, глаза закрыты. В этой светловолосой голове в минуту отдохновения есть что-то ангельское. Он определенно имеет успех у женщин, хотя у него, кажется, молодая жена, есть ли у него романы, думаю я. Уже собираюсь уходить, когда Лот вдруг открывает голубые глаза и видит меня. И в миг, когда сознание еще не включилось, а действуют эмоции, что-то мелькает в них, кроме удивления: это тревога.
– Извините, – говорю я. – Не хотел нарушать ваш покой. Вернусь, когда вы будете готовы.
– Нет-нет. – Лот, смутившись, вскакивает на ноги. – Извините, полковник, жара такая адская, а я весь день в кабинете…
– Не волнуйтесь, мой дорогой Лот, я точно знаю, чтó вы чувствуете. Образ жизни вовсе не солдатский – день за днем торчать в кабинете. Садитесь, пожалуйста. Я настаиваю. Не возражаете, если я к вам присоединюсь? – Не дожидаясь ответа, я ставлю стул по другую сторону его стола. – Я вот подумал, не могли бы вы сделать кое-что для меня? – Пододвигаю к нему два письма. Мне нужны фотографии двух этих бумаг, но с закрытыми подписями и именем отправителя.
Лот смотрит на письма, потом переводит потрясенный взгляд на меня.
– Эстерхази!
– Да. Похоже, наш маленький шпион хочет стать крупным. Но, слава богу, – не сдерживаюсь я, – мы за ним присматриваем. Иначе кто знает, какой ущерб он мог бы принести.
– Вот уж точно, – кивает Лот и неловко ерзает на стуле. – Позвольте узнать, полковник, зачем вам нужны фотографии этих писем?
– Просто сделайте их для меня, капитан. – Я встаю, улыбаюсь ему. – Скажем так: четыре копии каждого завтра с утра? И давайте на сей раз сохраним это строго между нами.
Гриблен в своем архиве наверху, он только что вернулся из отпуска, хотя, глядя на него, этого не скажешь. Лицо бледное, под глазами за зеленым целлулоидным козырьком от яркого света темные мешки. Единственная его уступка летней жаре – закатанные до костлявых локтей рукава рубашки, из которых торчат руки, тонкие и белые, как щупальца. Когда я вхожу, он сидит, склонившись над каким-то документом, который мигом закрывает. Снимает козырек.
– Я не слышал, как вы поднимались по лестнице, полковник.
Я даю ему фотографию «бордеро».
– Пожалуй, это должно храниться у вас.
– Где вы ее нашли? – удивленно моргает он.
– Лежала в сейфе полковника Сандерра.
– Ах да, полковник этим очень гордился. – Гриблен восторженно смотрит на снимок, держа его в вытянутой руке. Проводит влажным языком по верхней губе, словно разглядывает порнографическую фотографию. – Сандерр мне говорил, что, если бы инструкции того не запрещали, он бы заказал для нее рамочку и повесил у себя на стене.
– Охотничий трофей?
– Именно так.
Гриблен отпирает нижний ящик стола и достает оттуда громадную связку ключей. Несет «бордеро» к старому огнестойкому шкафу, открывает его. Я оглядываюсь. Я здесь почти никогда не бываю. В центре кабинета стоят два больших стола, сдвинутых вместе. На поцарапанных, обтянутых кожей столешницах лежат с полдесятка папок, блокнот промокательной бумаги, подставка с резиновыми печатями, дырокол, несколько ручек, расставленных в идеальном порядке, стоит сильная электрическая лампа, медная чернильница. У стен – запертые шкафы, где хранятся тайны отдела. Висит карта Франции, показывающая департаменты. Три узких окна забраны решетками, стекла покрыты пылью, карнизы в голубином помете, их воркование доносится сюда с крыши.
– Я вот что подумал… – словно невзначай начинаю я. – А оригинальная «бордеро» хранится у вас?
– Да, – не поворачиваясь, отвечает Гриблен.
– Я бы хотел ее посмотреть.
Он кидает на меня взгляд через плечо:
– А зачем?
– Любопытно, – пожимаю плечами я.
Поделать Гриблен ничего не может. Он отпирает другой ящик в шкафу и извлекает оттуда одну из своих папок, которые здесь повсюду. Открывает папку и с почтением извлекает изнутри «бордеро». Я ожидал увидеть совсем другое. Она почти ничего не весит. Бумага тонкая, как луковичная кожура, полупрозрачная, исписанная с обеих сторон, так что чернила с одной стороны проступают на другой. Самое существенное здесь – клейкая лента, соединяющая шесть клочков.
– По фотографии и не скажешь, что она имеет такой вид.
– Да, процесс был непростой. – Обычно строгий голос Гриблена смягчается, в нем слышится нотка профессиональной гордости. – Пришлось фотографировать обе стороны, потом ретушировать их, потом соединять и в конце концов фотографировать все заново. Поэтому выглядит так, будто все написано на одном листе.
– И сколько вы сделали копий?
– Двенадцать. Исходный вид требовалось скрыть, чтобы мы могли разослать копии по департаментам министерства.
– Да, конечно, я помню. – Переворачиваю «бордеро» так и сяк, снова удивляясь мастерству Лота. Я это прекрасно помню. В первую неделю октября 1894 года стали распространяться слухи, что в министерстве, вероятно, действует предатель. Всех четырех начальников департаментов обязали проверить почерк каждого офицера, чтобы определить, какой совпадает с тем, что на фотографии. Они должны были хранить все в строжайшем секрете, информировать разрешалось только заместителей. Полковник Буше поручил эту работу мне.
Несмотря на ограниченный кружок посвященных, информация неизбежно стала просачиваться, и вскоре на улице Сен-Доминик воцарилась ядовитая атмосфера подозрительности. Проблема состояла в этом списке из пяти пунктов переданных документов. Судя по «Записке о гидравлическом тормозе орудия-120» и «черновику „Полевой инструкции по артиллерийской стрельбе“», шпион, вероятно, был артиллеристом. Но словосочетание «новый план» из пункта 2 использовалось в Третьем департаменте для пересмотренного мобилизационного расписания. Конечно, «новый план» изучался и экспертами по железнодорожным расписаниям в Четвертом, так что шпион мог работать и там. Но «записка об изменении артиллерийских построений», наиболее вероятно, утекла из Первого. Тогда как план оккупации Мадагаскара был разработан офицерами разведки из Второго…
Все подозревали всех. Вспоминались и пересматривались старые происшествия, древние слухи, феодальные войны. Подозрения парализовали работу министерства. Я просмотрел почерки всех офицеров из нашего списка, включая Буше, даже меня. Ни одного совпадения не обнаружилось.
И вдруг одного человека – полковника д’Абовиля, заместителя начальника Четвертого, – осенило. Если предатель черпал свои знания из всех четырех департаментов, то не разумно ли предположить, что он в последнее время работал во всех четырех? И какой бы невероятной ни казалась эта мысль, такая группа офицеров в Генеральном штабе существовала: стажеры из Высшей военной школы, люди относительно посторонние в сравнении с их товарищами, имевшими большой стаж службы. И вдруг все стало очевидно: предателем был стажер, служивший в артиллерии.
Под эту категорию попадали восемь артиллерийских капитанов, прикрепленных к Генштабу согласно программе стажировки, но только один из них был евреем, к тому же евреем, который говорил по-французски с немецким акцентом и чья семья жила в кайзеровском рейхе, а кроме того, он не имел недостатка в деньгах.
Гриблен, глядя на меня, говорит:
– Вы наверняка помните «бордеро», полковник. – На его лице столь несвойственная ему улыбка. – Точно так же, как я помню, что именно вы предоставили нам образец почерка Дрейфуса, который совпал с почерком на «бордеро».
Просьбу статистического отдела мне передал полковник Буше. Обычно шумный и веселый полковник с вечно красным лицом на сей раз был мрачен, даже угрюм. Это случилось в субботнее утро, через два дня после начала поисков предателя.
– Похоже, мы подбираемся к этому негодяю, – закрыв дверь, произнес он.
– Правда? Быстро.
– Генерал Гонз хочет увидеть почерк капитана Дрейфуса.
– Дрейфуса? – удивленно переспросил я.
Буше рассказал мне о теории д’Абовиля.
– Поэтому, – закончил он, – они пришли к выводу, что предатель, вероятно, один из ваших стажеров.
– Один из моих стажеров?
Мне не понравилась формулировка полковника.
За день до нашего разговора, просмотрев личное дело Дрейфуса, я вычеркнул его из списка подозреваемых. Теперь я снова достал его личное дело и сравнил почерк двух его писем с почерком на «бордеро». При более пристальном взгляде обнаружилось то, что можно было счесть за сходство: те же мелкие буквы, тот же наклон вправо, одинаковые интервалы как между словами, так и строками… Ужасное чувство уверенности начинает овладевать мною.
– Не знаю, полковник, – ответил тогда я. – Что вы скажете?
Я показал Буше образцы почерка Дрейфуса.
– Ну, я тоже не специалист, но, на мой взгляд, похоже. Передайте-ка их по инстанции.
Десятью минутами ранее Дрейфус для меня был таким же подозреваемым, как и все остальные. Но сила внушения вероломна. Мы с полковником идем по коридорам министерства, и мое воображение начинает наполняться мыслями о Дрейфусе – о его семье, все еще живущей в Германии, его отстраненности от всех, уме и самоуверенности, его желании попасть в Генеральный штаб, настойчивых попытках общения со старшими офицерами. Когда мы дошли до кабинета генерала Гонза, я практически убедил себя: «Конечно, Дрейфус готов нас предать, потому что он нас ненавидит. И все время ненавидел из-за того, что не похож на нас, и знает: никогда не будет похож, несмотря на все свои деньги. Он просто…
Типичный еврей!»
Вместе с генералом Гонзом нас ждут полковник д’Абовиль, полковник Фабр, начальник Четвертого департамента, полковник Лефор, начальник Первого, и полковник Сандерр. Я положил письма Дрейфуса на стол Гонза и отошел назад, а старшие офицеры сгрудились над столом. И из стены спин, обтянутых мундирами, вырываются все более громкие восклицания, потрясенные и убежденные:
«Посмотрите, как он пишет заглавные „S“ и „J“… А строчные „m“ и „r“ – вы видите? И интервал между словами точно такой же… Я не специалист, но… Я тоже не специалист, но… Я бы сказал, они идентичны».
– Я должен был догадаться! – Сандерр выпрямился и хлопнул себя ладонью по лбу. – Столько раз я видел его – отирался поблизости, вопросы задавал!
– Я в моем докладе именно на него и указывал, вы помните, майор Пикар? – присоединился Фабр. – «Недоофицер, свойства характера которого не совместимы с работой в Генеральном штабе…» – ведь точно мои слова?
– Да, полковник, – подтвердил я.
– Где сейчас Дрейфус? – спросил у меня Гонз.
– Он до конца следующей недели в пехотном лагере вне Парижа.
– Хорошо, – кивнул Сандерр. – Отлично. Это дает нам некоторое время. Мы должны показать документы графологу.
– Так вы и в самом деле считаете, что это он? – спросил Гонз.
– Если не он, то кто?
Ответа не последовало. Этот вопрос ставил точку под всеми сомнениями. Если предатель не Дрейфус, то кто? Вы? Я? Ваш товарищ? Мой? Но если это Дрейфус, то изнурительные поиски врага в наших рядах подошли к концу. Не говоря вслух, даже не думая об этом, мы коллективно хотели, чтобы так оно и было.
– Я, пожалуй, сообщу генералу Мерсье, – вздохнул Гонз. – Возможно, ему придется поговорить с премьером. – Скользнув по мне взглядом, словно я нес вину за внедрение этой заразы в министерство, Гонз сказал Буше: – Я думаю, мы больше можем не задерживать майора Пикара, как вы считаете, полковник?
– Да, я тоже так думаю, – ответил Буше. – Спасибо, Пикар.
– Спасибо вам, генерал. – Отдав честь, я вышел.
Я молчу некоторое время. Но внезапно понимаю, что Гриблен все еще смотрит на меня.
– Странно, – говорю я, помахивая «бордеро». – Забавно, как клочок бумаги может навевать воспоминания.
– Да, могу себе представить.
И на этом история вполне могла бы закончиться, если бы все касалось моего в ней участия. Но, как ни странно, неделю спустя я получил телеграмму, отправленную мне на квартиру, – меня вызывали на совещание в кабинет военного министра к шести часам вечера в воскресенье, 14 октября.
В назначенное время я пришел во дворец де Бриенн. Поднимаясь по лестнице, я слышал голоса, а когда вышел на второй этаж, увидел небольшую группку, ждущую в коридоре: генерал Буадефр, генерал Гонз, полковник Сандерр и два незнакомых мне человека – тучный краснолицый майор с ленточкой, как и у меня, Почетного легиона и суперинтендант из французской уголовной полиции. Здесь был и еще один офицер – он стоял в отдалении у окна, напыщенный, с моноклем в глазу, и просматривал документы в папке. Я понял, что это полковник дю Пати де Клам, бывший любовник Бланш. Увидев, что я смотрю на него, он закрыл папку и величественным шагом двинулся ко мне.
– Пикар, – начал он, отвечая на мой салют, – какое кошмарное дело!
– Я не знал, что вы тоже задействованы, полковник.
– Задействован?! – рассмеялся дю Пати и покачал головой. – Мой дорогой майор, я возглавлял это расследование с самого начала! Вы здесь только благодаря мне.
В присутствии дю Пати я всегда приходил в некоторое замешательство. Он словно играл главную роль в пьесе, сценария которой никто другой не видел. Полковник мог неожиданно рассмеяться или постучать себя по носу, напустив таинственный вид. Или исчезнуть из комнаты во время разговора, не сказав ни слова. Он воображал себя детективом на современный научный манер, изучал графологию, антропометрию, криптографию и невидимые чернила. Интересно, какую роль в этой драме он отводил мне.
– Позвольте узнать, как продвигается расследование? – спросил я.
Дю Пати похлопал по папке и кивнул на дверь в кабинет министра, которую как раз открывал один из министерских офицеров.
В кабинете сидел Мерсье и подписывал письма.
– Прошу, господа, – сказал он своим тихим голосом, не поднимая головы. – Рассаживайтесь, я сейчас освобожусь.
Мы сели за стол для совещаний в порядке званий, оставив место во главе для Мерсье с Буадефром справа и Гонзом слева, потом Сандерр и дю Пати лицом друг к другу и, наконец, мы – три младших по званию офицера в дальнем конце.
– Анри, – сказал тучный офицер, протягивая мне через стол руку.
– Пикар, – ответил я.
Инспектор из уголовной полиции тоже представился:
– Арман Кошфор.
Минуту мы сидели в неловкой тишине, дожидаясь, когда министр подпишет документы, наконец он передал их адъютанту, тот отсалютовал и вышел.
– Итак, – начал Мерсье, садясь за стол и кладя перед собой лист бумаги, – я проинформировал президента и премьер-министра о состоянии дел и получил ордер на арест Дрейфуса. Осталось только поставить на него мою подпись. Мы получили результаты графологической экспертизы? Насколько я понимаю, первый эксперт из Банка Франции пришел к выводу, что это не почерк Дрейфуса.
– Да, результаты получены, министр, – открывая папку, ответил дю Пати. – Я консультировался с Альфонсом Бертийоном, главой отдела идентификации Префектуры полиции. Он говорит, что «бордеро» содержит убедительные элементы почерка Дрейфуса, а редкие расхождения носят преднамеренный характер. Если позволите, избавлю вас от технических подробностей, зачитаю только вывод: «Нам представляется очевидным, что переданные бумаги и инкриминирующий документ писал один человек».
– Значит, один говорит «да», а другой – «нет». Вот вам и эксперты! – Мерсье обратился к Сандерру: – Дрейфус уже вернулся в Париж?
– Он сейчас обедает с родителями жены – Адамарами. Его тесть занимается торговлей бриллиантами – вы же знаете, они специализируются на движимом имуществе. Мы взяли здание под наблюдение.
– А не имеет ли смысл, полковник, – прервал его Буадефр, – если уж мы знаем, где он, арестовать его сегодня же?
– Нет, генерал, – эмоционально покачивая головой, ответил Сандерр, – при все моем уважении я категорически против. Вы не знаете этих людей так, как знаю я. Вы не знаете их повадки. Как только им станет известно о задержании Дрейфуса, вся мощь богатого еврейства приведет в действие пропагандистскую машину по его освобождению. Важно, чтобы он просто исчез без всякого шума и находился в нашем распоряжении по крайней мере неделю. Я согласен с планом полковника дю Пати.
Мерсье повернул свое бесстрастное, похожее на маску лицо к дю Пати:
– Продолжайте.
– Я пришел к выводу, что самое надежное место для ареста Дрейфуса – само министерство. Генерал Гонз уже послал ему телеграмму с приказом явиться на офицерскую инспекцию в кабинет Буадефра в девять часов завтра утром…
– В гражданской одежде, – добавляет Гонз, – чтобы те, кто будет видеть его в тюрьме, не догадались, что он армейский офицер.
– Значит, мы его арестуем здесь, на улице Сен-Доминик, в кабинете начальника Генерального штаба, – продолжил дю Пати.
– А если Дрейфус заподозрит ловушку? – спросил Мерсье.
– Ну, тогда вступает в дело майор Пикар, – ответил дю Пати.
Я почувствовал, что все взгляды устремляются на меня. Попытался смотреть перед собой, словно зная, что последует за этим.
– Майор Пикар, – стал разъяснять Гонз, обращаясь к Мерсье, – был одним из преподавателей Дрейфуса в Высшей военной школе. Он отвечает за стажерскую программу.
– Я это знаю. – Мерсье посмотрел на меня через щелочки глаз – сказать, что у него на уме, было невозможно.
– Я предлагаю, – продолжал дю Пати, – чтобы майор Пикар ждал Дрейфуса у главного входа в девять часов и лично препроводил его в кабинет генерала Буадефра. Дрейфус знает его, доверяет ему. Это должно уничтожить любые подозрения.
Министр погрузился в размышления, и в кабинете наступила тишина.
– А вы, майор Пикар, что об этом думаете? – спросил Мерсье.
– Не думаю, что капитан Дрейфус считает меня человеком, который ему сочувствует, – осторожно ответил я. – Но если полковник дю Пати думает, что мое присутствие пойдет на пользу, я, конечно, сыграю свою роль.
Мерсье направил щелочки глаз на дю Пати:
– Хорошо, мы привели его в кабинет генерала Буадефра. А что потом?
– Генерала Буадефра там не будет…
– Очень на это надеюсь! – вставил Буадефр.
– Там буду я, – продолжал дю Пати. – Я встречу Дрейфуса, скажу ему, что начальник Генерального штаба задерживается, попрошу его присесть. Моя правая рука будет забинтована – я скажу, что перелом, – и попрошу Дрейфуса написать письмо для меня и стану ему диктовать. Поскольку я застану предателя врасплох, ему трудно будет изменить свой почерк. Когда у меня наберется достаточно улик, я подам знак – и мы предъявим ему обвинения.
– Кто такие «мы»? – спросил Мерсье.
– Со мной в кабинете будут: суперинтендант Кошфор из уголовной полиции – он сейчас здесь с нами, – а также эти господа – мсье Гриблен, архивист статистического отдела, который будет вести стенографическую запись, и майор Анри из статистического отдела – он будет находиться за ширмой.
– Значит, пять против одного?
– Именно так, министр. Я считаю, что при численном превосходстве и факторе неожиданности, мы имеем превосходную возможность сломить Дрейфуса и вынудить к признанию. В таком случае я хочу выступить с дополнительными предложениями.
– Продолжайте.
– Мы можем предоставить ему достойный выход из положения – я предложу ему револьвер с одной пулей. Таким образом, Дрейфус сможет сразу же поставить точку в этом деле.
Наступило молчание – Мерсье взвешивал слова дю Пати, потом чуть наклонил голову.
– Да, – произнес он.
– Господи боже! – сказал Буадефр. – Я буду признателен, если Дрейфус сделает это не на моем обюссонском ковре.
Благодарный смех снимает напряжение. Не улыбается только Мерсье.
– А если он не согласится воспользоваться традиционным способом, что тогда?
– Тогда майор Анри препроводит его в тюрьму Шерш-Миди, – ответил дю Пати, – а мы с Кошфором отправимся на квартиру предателя и проведем обыск. Я предупрежу жену Дрейфуса, чтобы та молчала о том, что случилось с ее мужем, если не хочет усугубить его положение. Директор Шерш-Миди согласился поместить Дрейфуса в одиночную камеру – ни писем, ни посетителей, ни адвокатов. Никто не будет знать, где он находится, даже командир парижского гарнизона. Для мира капитан Альфред Дрейфус исчезнет с лица земли.
Доведя до собравшихся свой шедевр, дю Пати закрыл папку и откинулся на стуле.
Я оглядел сидящих за столом. Мерсье и Буадефр были невозмутимы. Гонз закурил сигарету, Сандерр ухватился за подлокотники и чуть дрожал, Анри сочувственно смотрел на него, Кошфор, сложив руки на груди, уставился в пол.
– У кого-нибудь есть вопросы? – спросил Мерсье.
Я немного поразмыслил и поднял руку. Никогда не упускал возможности уязвить дю Пати.
– Да, майор Пикар, слушаю.
– Спасибо, министр. Я вот о чем думаю, – начал я, поворачиваясь к дю Пати, – что случится, если Дрейфус не признает свою вину?
Дю Пати посмотрел на меня холодным взглядом:
– Он признает. У него нет выбора.
– А если нет?
– Если нет… – прервал меня Сандерр, глядя прямо на меня через стол, его явно трясло от эмоций. – У нас есть масса других доказательств, кроме почерка.
Я решил, что не стоит перебарщивать, и кивнул:
– Спасибо.
Последовала длительная пауза.
– Кто еще? – спросил Мерсье, глаза-щелочки осмотрели нас всех одного за другим. – Нет? Начальник Генштаба? Нет? В таком случае, господа, даю вам разрешение действовать согласно плану, представленному полковником дю Пати, в девять часов завтрашнего утра.
С этими словами он подписал ордер на арест и передвинул его по столу к дю Пати.
Следующий день начался идеально прозрачным осенним утром, какого можно только пожелать, – прохладным, безоблачным, обещающим тепло. Раннее солнце уже разгоняло слои тумана, затянувшего Сену.
Когда я в начале девятого появился в министерстве, дю Пати в состоянии сильного нервного возбуждения, стоя в главном вестибюле, командовал своей армией. Трое были в гражданской одежде – Кошфор и его заместитель, а еще мертвенно-бледный клерк – я понял, что это Гриблен, хотя нас и не представляли друг другу. Мы с Анри оба были в форме. Анри, казалось, забавляется происходящим, и в какой-то момент, когда дю Пати во второй или третий раз принялся объяснять, чтó хочет от каждого из нас, он встретился со мной взглядом и едва заметно подмигнул.
– Пикар, вы должны вместе с Дрейфусом войти в кабинет начальника Генерального штаба с ударом часов – ровно в девять, – сказал мне в конце дю Пати. – Ни минутой раньше, ни минутой позже. Ясно? Я хочу, чтобы все сработало как часы!
Дю Пати со своей командой исчез на лестнице, а я остался ждать на одной из скамеек, обтянутых зеленой кожей. С моего места хорошо просматривался двор, выходящий на улицу Сен-Доминик. Я делал вид, что читаю газету. Медленно ползли минуты. Передо мной, казалось, прошла вся армия: седовласые старики-генералы на подгибающихся ногах, бравые драгунские полковники, чьи лица раскраснелись от утренней прохлады после верховой езды по Булонскому лесу, энергичные молодые капитаны, несущие кипы папок за своими начальниками… и вдруг неожиданно среди этого топота появился Дрейфус – нелепый, неуверенный, хмурящийся, уже выглядящий как изгой, – он был без формы, в безупречном черном сюртуке, брюках в полоску и котелке. Так выглядит биржевой маклер. Я посмотрел на часы и безмолвно чертыхнулся. Он пришел на пятнадцать минут раньше.
Когда Дрейфус вошел в дверь, я сложил газету и поднялся. Он был явно озадачен, увидев меня. Приветственно прикоснулся к своему котелку:
– Доброе утро, майор Пикар. – Потом, оглядев переполненный вестибюль, добавил: – Боюсь, но, видимо, кто-то пошутил надо мной. В субботу я получил телеграмму – предположительно, из секретариата генерала Буадефра, – обязывающую меня явиться на проверку личного состава в гражданской одежде, но, видимо, больше никто такой телеграммы не получал.
– Странно, – ответил я. – Позвольте взглянуть.
Дрейфус вытащил телеграмму из записной книжки и протянул мне:
ИЗВЕЩЕНИЕ. ДИВИЗИОННЫЙ ГЕНЕРАЛ, НАЧАЛЬНИК ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА, ПРОВОДИТ ИНСПЕКЦИЮ ОФИЦЕРОВ, ПРИПИСАННЫХ К ШТАБУ, В ПОНЕДЕЛЬНИК, 15 ОКТЯБРЯ. КАПИТАН ДРЕЙФУС, В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ НАХОДЯЩИЙСЯ В РАСПОРЯЖЕНИИ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОГО ПЕХОТНОГО ПОЛКА В ПАРИЖЕ, ПРИГЛАШАЕТСЯ В НАЗВАННЫЙ ДЕНЬ К 9 ЧАСАМ УТРА В КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА. ФОРМА ОДЕЖДЫ – ГРАЖДАНСКАЯ…
Я сделал вид, будто внимательно изучаю телеграмму, – тянул время.
– Не понимаю, – проговорил я. – Зайдемте ко мне. Выясним, что это значит.
– Нет, майор, пожалуйста, не стоит…
– Чепуха. Я настаиваю.
– Не хочу доставлять вам неудобства…
– У меня масса времени.
Мы, казалось, целую вечность шли до Третьего департамента, и мне в голову не приходили никакие слова, кроме самых банальных – о погоде и семье.
– Как поживает ваша жена?
– Прекрасно, спасибо, майор.
– И у вас есть дети? Простите, не помню.
– Да, майор – двое.
– Мальчики? Девочки?
– Мальчик и девочка.
– И сколько им?
– Пьеру три, а Жанне полтора…
И так до бесконечности. Я испытал облегчение, когда мы дошли наконец до моей двери.
– Подождите, пожалуйста, здесь, – сказал я. – Я выясню, в чем дело.
– Спасибо, майор.
Дрейфус вошел в мой кабинет, и я закрыл дверь. Снова посмотрел на часы. Без десяти девять. Несколько минут я выхаживал по коридору, как часовой, постоянно поглядывая на закрытую дверь своего кабинета, мысленно подгоняя время, думая, уж не вылез ли Дрейфус в окно, не спустился ли по водосточной трубе. Или же он сейчас роется в бумагах на моем столе в поисках секретов. Наконец без двух минут девять я вошел. Дрейфус сидел на краешке стула, положив котелок на колени. Бумаги на моем столе лежали нетронутые. Не сдвинутые ни на сантиметр.
– Все так и есть, – весело сказал я. – Инспекция и вправду проводится.
– Слава богу! – поднимаясь, воскликнул Дрейфус. – А то я и в самом деле решил, что кто-то подшутил надо мной – иногда такое случается.
– Мне самому нужно к генералу. Я вас провожу.
И мы снова двинулись по коридорам.
– Надеюсь, у меня будет возможность пообщаться с генералом Буадефром. У нас этим летом состоялся очень интересный разговор об артиллерийских построениях. Мне с того времени в голову пришли два дополнительных пункта. – Я промолчал, и он продолжил: – Вы, случайно, не знаете, надолго ли растянется эта инспекция, майор?
– Нет, к сожалению.
– Я обещал жене вернуться ко второму завтраку. Впрочем, это не имеет значения…
Мы дошли до широкого коридора с высоким потолком – коридора, который ведет в кабинет начальника Генерального штаба.
– Слушайте, здесь такая тишина… А где же все?
Двойные двери впереди. Дрейфус замедлил шаг. Я усилием воли дал ему мысленную команду двигаться дальше.
– Вероятно, они уже в кабинете – ждут вас, – ответил я и, положив руку ему на поясницу, чуть подтолкнул вперед.
Мы подошли к двери, и я открыл ее. Дрейфус в недоумении повернулся ко мне:
– Разве вы не идете со мной, майор?
– Извините, вспомнил, что у меня кое-какие дела. До свидания. – Я развернулся и пошел прочь.
Услышав, как у меня за спиной щелкнул замок, я повернулся – дверь была закрыта, Дрейфус исчез.
– Скажите мне, – говорю я Гриблену, – что случилось в то утро, когда я доставил Дрейфуса к вам и полковнику дю Пати.
– Не понимаю, что вы имеете в виду, полковник.
– Вы ведь там присутствовали, все видели?
– Да.
– И что вы видели? – Архивист смотрит на меня, а я подтаскиваю стул. – Извините меня за все эти вопросы, мсье Гриблен. Я просто хочу восполнить пробел в моих знаниях. Дело ведь продолжается. – Я указываю ему на стул напротив. – Присядьте со мной на минуту.
– Если вам так угодно, полковник. – Не отрывая от меня глаз, словно он боится, что я внезапно брошусь на него, Гриблен опускает костлявое тело на стул. – Что вы хотите узнать?
Я закуриваю и демонстративно пододвигаю к себе пепельницу.
– Не хватало только, чтобы тут куда-нибудь попала искра! – с улыбкой говорю я, гашу спичку и аккуратно кладу ее в пепельницу. – Значит, Дрейфус входит в дверь – и что дальше?
Вытягивать из Гриблена историю так же трудно, как зубы тащить, но я постепенно добиваюсь своего: Дрейфус вошел, оглянулся, спросил, где генерал Буадефр, дю Пати ответил, что генерал задерживается, и предложил Дрейфусу сесть, показал на стул рукой в перчатке и попросил написать письмо за него, поскольку растянул связки в кисти, Дрейфус под наблюдением Кошфора, его помощника и Гриблена, сидевшего напротив, сделал то, что просил полковник.
– Он, вероятно, начал нервничать? – предполагаю я. – Наверно, спрашивал себя, что происходит?
– Несомненно. Это видно по почерку. Да я могу вам показать. – Гриблен снова подходит к шкафу и возвращается с пухлой папкой толщиной в несколько сантиметров, открывает ее. – Первый лист – это тот самый документ, который Дрейфус написал под диктовку полковника дю Пати. – Он пододвигает ко мне лист. – Вы видите, как с середины меняется почерк, Дрейфус словно понимает, что попал в ловушку, и пытается писать иначе.
Начинается документ, как обычное письмо:
Париж, 15 октября 1894 года. Имея самые серьезные основания, уважаемый господин, временно вернуть документы, которые передал Вам перед отбытием на маневры…
– Не вижу никаких изменений в середине, – говорю я.
– Да нет же, они очевидны. Вот здесь. – Гриблен, наклоняясь через стол, тычет пальцем в письмо. – Вот в этом месте, где полковник продиктовал ему «гидравлический тормоз орудия диаметром сто двадцать миллиметров». Вы видите, буквы становятся крупнее, небрежнее.
Я снова приглядываюсь, но ничего не вижу.
– Ну, если вы утверждаете…
– Поверьте мне, полковник, мы все обратили внимание на то, как поменялось его поведение. У Дрейфуса стала трястись нога. Полковник дю Пати обвинил его в том, что он изменил почерк. Дрейфус стал это отрицать. Когда диктовка закончилась, полковник сказал ему, что он арестован за измену.
– И что было потом?
– Суперинтендант Кошфор и его помощник схватили Дрейфуса и обыскали. Он продолжал все отрицать. Полковник дю Пати показал ему револьвер и предложил благородный выход из положения.
– И что сказал на это Дрейфус?
– Он сказал: «Можете меня застрелить, если хотите, но я невиновен!» Он вел себя, как персонаж из пьесы. Тогда полковник дю Пати пригласил майора Анри, который прятался за ширмой, и тот увез Дрейфуса в тюрьму.
Я начинаю просматривать листы в папке. К моему удивлению, там только копии «бордеро». Тогда я перехожу к середине пачки. Дохожу до конца.
– Бог мой, – бормочу я, – сколько же раз вы заставили его переписать ее?
– Сотню, а то и больше. Но это делалось в течение нескольких недель. Вы видите, тут пометки: «правая рука», «левая рука», «стоя», «сидя», «лежа»…
– Предположительно, он делал это в камере?
– Да. Мсье Бертийон, графолог из префектуры полиции, хотел иметь как можно больше образцов, чтобы продемонстрировать, как Дрейфус изменял почерк. Мы с полковником дю Пати приезжали к Дрейфусу в Шерш-Миди обычно около полуночи и допрашивали всю ночь. Полковник предполагал, что его следует заставать врасплох… допрашивать в свете мощной лампы, бьющей в лицо.
– И каково было его умственное состояние во время таких допросов?
– Если откровенно, то довольно неустойчивое, полковник. – Глаза у Гриблена бегают. – Дрейфус находился в одиночном заключении. Ему не позволялось ни писем, ни посетителей. Часто у него в глазах стояли слезы, он спрашивал про семью и всякие такое… Помню, у него лицо было расцарапано. – Гриблен прикасается к виску. – Вот здесь. Тюремщики сказали, что он ударился головой о стену.
– И Дрейфус отрицал всякое участие в шпионаже?
– Категорически. Такие концерты устраивал! Его учителя хорошо его подготовили.
Я продолжаю просматривать содержимое папки.
Направляю Вам, уважаемый господин, несколько заголовков из сведений, которые могут быть Вам интересны… Направляю Вам, уважаемый господин, несколько заголовков из сведений, которые могут быть Вам интересны… Направляю Вам, уважаемый господин, несколько заголовков из сведений, которые могут быть Вам интересны…
Почерк со временем ухудшается. Это похоже на записки сумасшедшего. Я чувствую, что голова у меня начинает кружиться. Закрываю папку и толкаю ее по столу назад.
– Чистая фантастика, Гриблен. Спасибо, что уделили мне столько времени.
– Могу еще быть чем-нибудь полезен, полковник?
– Нет, не думаю. Пока нет.
Архивист нежно берет папку в руки и несет назад в шкаф. Я останавливаюсь у двери и поворачиваюсь к нему:
– У вас есть дети, мсье Гриблен?
– Нет, полковник.
– Но вы женаты?
– Нет, полковник. Брак всегда был противопоказан моей работе.
– Понимаю. У меня то же самое. Доброго вам вечера.
– Доброго вечера, полковник.
Я спускаюсь по лестнице на второй этаж, ускоряя шаг, иду по коридору мимо своего кабинета, дальше спускаюсь на цокольный, выхожу на улицу, где наполняю легкие живительными глотками чистого, свежего воздуха.
