Глава 44
Старший бригадир Облат встретил его на вокзале Валлон-де-Курсель и отвез в гараж Венсана Берье.
– Тут ничего не трогали? – спросил, войдя, Адамберг.
– Ничего, комиссар, из-за знака. Мы ждали вас.
– Почему, как вы думаете, убийца не повесил веревку по центру? Почему она висит сбоку?
Облат почесал загривок, нещадно стиснутый воротничком мундира.
– Наверное, ему помешали канистры.
– Наверное. Стул, на который заставили встать Берье, уж больно тяжелый. Пойдите послушайте снаружи.
Адамберг поднял стул и снова опрокинул его.
– Ну? Вы что-нибудь услышали?
– Да нет.
– Соседи могли бы услышать?
– Они слишком далеко, комиссар.
– Тогда почему он так быстро сбежал?
– Сорвался, другого объяснения у меня нет. Сами подумайте, четыре убийства, нервы ни к черту.
– Можно снять веревку?
– Она ваша, – сказал Облат, забираясь на стул.
Адамберг ощупал веревку, словно проверяя ее на прочность, провел рукой вдоль шершавых волокон, подергал петлю и вернул веревку бригадиру.
– Отвезете меня в больницу?
– Поехали. Увидите, этот парень не из болтливых.
– Нервы ни к черту, – сказал Адамберг.
– Он в шоке. По-моему, ему хочется все забыть. Известное дело.
Адамберг вошел в дижонскую больницу около половины второго, когда пациенты закончили обедать. В воздухе еще витали запахи капусты и телятины неопределенного возраста. Венсан Берье его не ждал и безучастно смотрел телевизор, лежа под капельницей с трубкой в трахее. Комиссар представился и спросил, как он себя чувствует. Плохо. Вот горло. Голоден. Устал. Нервы, потрясение.
– Я ненадолго, – сказал Адамберг. – Мы связываем ваш случай с четырьмя другими убийствами.
Берье вопросительно поднял брови.
– И вот почему. – Адамберг показал ему знак. – Он был нарисован на канистре в вашем гараже, как и рядом с другими жертвами. Вам знаком этот символ?
Берье несколько раз отрицательно мотнул головой.
Адамберг даже не представлял себе, как трудно что-то прочесть на искаженном от постоянной боли лице человека, да еще с открытым ртом, заткнутым трубкой. Он был не в состоянии понять, лжет Берье или нет.
– Можете мне описать его седой парик?
Берье попросил блокнот и ручку.
На старинный лад. Как раньше носили мужчины, –
написал он.
– Вы правда не догадываетесь, кто на вас напал?
Понятия не имею. Простая, спокойная жизнь.
– Не такая уж спокойная, господин Берье, раз время от времени вы уезжаете из Валлон-де-Курселя, прочь от тишины, покоя и семейного очага, в Общество по изучению текстов Максимилиана Робеспьера?
Берье нахмурился, с удивленным и недовольным видом.
– Нам это известно, – сказал Адамберг. – Остальные четыре жертвы тоже его посещали.
Берье снова взял ручку.
Только жене не говорите, она не в курсе. Ей это не понравится.
– Я ничего ей не скажу. Почему, господин Берье?
Мне рассказал о них мой коллега. Я часто езжу в Париж на стажировки по программному обеспечению. Повышение квалификации. И как-то вечером я зашел к ним.
– Зачем?
Из любопытства.
– Мне этого мало. Вы любите историю?
Нет.
– Ну так?
О, черт. Я всегда испытывал слабость к Робеспьеру. Хотел посмотреть. Жене только не говорите, –
написал он, подчеркнув последнюю фразу.
– А потом? Когда посмотрели?
Черт. Меня это увлекло. Я вернулся снова. Затягивает, как в казино.
– Как часто вы там бываете?
Дважды в год.
– И давно ли?
Шесть-семь лет.
– Анри Мафоре, Алиса Готье, Жан Брегель, Анжелино Гонсалес – вам известны эти имена?
Он мотнул головой: “Нет”.
Адамберг вынул из кармана пиджака фотографии четырех жертв.
– А так узнаете?
– Да, – кивнул Берье, просмотрев снимки несколько раз.
– Вы с ними разговаривали?
Там не о чем разговаривать. Мы ходим туда не для этого. Мы просто присутствуем.
– Мне сказали, что вы знакомы. Шапочно, но все же, и обмениваетесь репликами, знаками.
Мы здороваемся, как и многие другие.
Адамберг попытался поймать его взгляд, но Берье опустил глаза, изображая усталость. Больше ничего из него не вытянуть, вообще ничего. Он знал их. Венсан Берье, как и те четверо, входил в группу “кротов”. С какой целью? По чьему поручению? И ради чего, все эти годы?
Берье вызвал звонком медсестру. Усталость, нервы, дал он понять.
– Вы утомили его, – сказала медсестра. – У него участилось сердцебиение. Если это так уж необходимо, приходите в другой раз. Он пережил сильное потрясение, вы должны это учитывать.
Участилось сердцебиение, подумал Адамберг, обедая на площади Святого Венигна, в двух шагах от вокзала. Венсану Берье очень не понравились его вопросы. Адамберг вспомнил вчерашние сообщения Франсуа Шато. Судя по всему, новость о нападении на пятого члена его Общества никоим образом не встревожила и не шокировала президента. Он был скорее язвителен и безучастен. Вчера Шато играл Робеспьера, равнодушного к чужой судьбе.
Он позвонил Жюстену.
– Чем вы занимались с Ламаром вчера вечером в засаде? – спросил он с ходу. – Шато сказал, что пришел домой в 22.55, но вы его не заметили.
– Он мог вернуться по крышам, – сказал Жюстен.
– Нет, за входом в паркинг теперь ведется наблюдение. Чем вы занимались, черт побери?
– Мы на метр не сдвинулись, комиссар.
– Это не мешает чем-то заниматься. Лейтенант, я не отправлю вас на гильотину, так что вспомните, это важно.
– Ну, в какой-то момент мы играли в орел или решку. Монетка откатилась в сторону. Пока мы ее подобрали и посмотрели, прошла, я думаю, минута. Два евро, как-никак.
– Минуты вполне достаточно, чтобы Шато вошел в здание.
– Да.
– Пока вы играли.
– Да.
– И в чем заключалось пари?
– Вернется Шато домой или нет.
– И что показала монетка?
– Что вернется.
Сидя в поезде, Адамберг “доложился” эсэмэской майору Данглару:
Веревка смещена влево, поверхность шероховатая, седые волосы из парика, пострадавший молчит.
То же сообщение он отправил Вейренку и Ретанкур.
Что он из себя представляет? –
спросил в ответ Вейренк.
Кот, гуляющий сам по себе. Очень накачанный и коренастый кот.
Ты заедешь в сюда?
Нет. Как обстановка?
Липко, душно, искры летят. В шесть у тебя?
Буду ждать.
Вейренк отложил мобильник. Во время расследования Адамберг практически всегда появлялся по субботам на службе, поэтому сейчас лейтенант испытал острую необходимость нанести ему визит. Нет, он совсем не боялся, что бунтарские настроения подчиненных глубоко задели комиссара. Адамберг умел не реагировать на подобного рода раздражители – при его апатии с него все как с гуся вода. Но вот противостояние Данглара было совсем иного рода, и тут уж комиссар не мог оставаться безразличным.
Они уже более полутора часов ломали голову, изучая оперативные данные, но тщетно. Дело буквально ускользало у них из рук. Позвонил Блондин за подробностями. Слегка напряженный, но не более того. С Брюнетом было сложнее, встревоженный новым покушением на убийство, он опять заходил в комиссариат – при бороде и волосах.
– С него пот лил градом, – сказал Вейренк. – Даже грим потек.
– Надо думать, он попросил усилить охрану?
– Да. И потребовал установить наблюдение за всеми входами в больницу Гарша. Но это нереально.
– Кого он предлагает подкарауливать? Незнакомца, о котором у нас нет ни малейшего представления, затерянного в толпе посетителей? Мы знаем, что он носит очки и передвигается на двух конечностях. Какое решение принял Данглар?
– Он посоветовал ему взять отпуск, запереться у друга, у которого он сейчас живет, или уехать. Но это невозможно из-за его работы и Общества. Данглар выделил еще одного человека для его охраны, чтобы он отстал. Он еще хотел получить разрешение на оружие, чтобы защищаться в случае нападения.
– Пробки выбило. Причем повсюду.
– И, судя по всему, тебя это не волнует.
– Мне это даже нравится. Когда гаснет свет, начинается движение. Понимаешь, Луи? То самое движение, которого нам так не хватает. Парик и седые волоски, найденные в гараже, это тоже движение. Потому что это лишнее. Кромс был прав, спросив, почему убийца просто не надел на голову чулок, как все нормальные люди. Мне звонил дижонский бригадир. Волоски длинные, с завитым кончиком. То есть они выпали из парика, и ты понимаешь, что это за парик. Тут вариантов мало, и тем не менее убийца пошел на риск. Зачем он его надел?
– Чтобы вжиться в роль?
– Ты думаешь о Шато. Вряд ли ему нужны какие-то приспособления, чтобы перевоплотиться в своего героя. Или наоборот, чтобы персонаж вселился в него и завладел всем его существом. Он знает, что делать. У него есть ключ к роли. Гораздо более действенный, чем жалкий парик, который может напялить кто угодно.
Вейренк налил себе второй стакан портвейна.
– Помнишь смерть Робеспьера? – продолжал, оживляясь, Адамберг. – Данглар рассказал нам о ней в машине. Как его, раненного, унесли на носилках и два хирурга пришли его лечить.
– Конечно.
– Один из врачей засунул руку ему в рот. Он вынул оттуда кровавое месиво и два выбитых зуба. Представь, что ты хирург. Постарайся. Перед тобой лежит Робеспьер. Еще недавно он был обожаемым всеми хозяином страны, кумиром Революции, великим человеком. Что ты сделаешь с его зубами, Луи?
– То есть?
– С его зубами, лежащими у тебя на ладони? С зубами великого Робеспьера? Неужели тебе все равно? Ты бросишь их на пол как обычный мусор? Словно ты утку выпотрошил? Подумай.
– Понимаю, – сказал Вейренк через мгновение. – Нет, я их не выброшу. Я просто не смогу их выбросить.
– Не забывай при этом, что ты не робеспьерист. Ну?
– Не важно. Не выброшу.
– Ты их оставишь себе, – подтвердил Адамберг, хлопнув ладонью по столу. – Разумеется, ты их оставишь себе. Хотя бы ради того, чтобы не совершить кощунства, кинув их на съедение собакам. А потом, гражданин хирург, когда Робеспьер будет уже мертв, когда его тело будет засыпано известью, чтобы он уже никогда не восстал из гроба, что ты сделаешь? Куда денешь его зубы?
Вейренк ненадолго задумался, отхлебнул портвейна и переместил больную ногу.
– Я обычный хирург, не робеспьерист, – повторил он для самого себя. – Ну, несколько месяцев спустя я отдам их на хранение кому-нибудь, для кого они имеют чрезвычайно важное значение. Тогда они точно не пропадут.
– Кому? Помоги мне, я не знаю.
Вейренк снова сосредоточился и на сей раз что-то долго вычислял на пальцах и качал головой, словно оценивая возможных кандидатов и решая, не вычеркнуть ли их из списка.
– Той, что всю жизнь любила его до безумия. Вообще-то было две таких женщины. Мадам Дюпле, его квартирная хозяйка, и Элеонора, одна из ее дочерей. Но мадам Дюпле повесилась в тюрьме после казни Робеспьера. Остается Элеонора. Да, я отнесу зубы Элеоноре. Она его боготворила.
– И что с ней стало?
– Она чудом избежала последовавших за казнью репрессий и прожила еще лет сорок. Но без него ее жизнь была безрадостной. Почти полвека она провела затворницей со своей сестрой, по-моему. И до конца своих дней носила траур.
– Значит, у нее не было детей?
– Конечно нет.
– Представь, что ты – Элеонора.
– Как скажешь.
– Сосредоточься.
– Хорошо.
– Неужели ты так и умрешь, Элеонора, после сорока лет поклонения своему кумиру, даже не вспомнив про его зубы?
– Ну уж нет.
– Тогда кому же ты их передашь, когда почувствуешь, что стареешь?
– Сестре? У нее есть сын.
– А чем занимается этот сын?
– Примкнул к Наполеону, по-моему.
– Проверь по тёльве. – Адамберг подтолкнул к нему компьютер.
– Да, все правильно, – сказал Вейренк через несколько минут. – Элеонора была еще жива, когда ее племянник сделался чуть ли не воспитателем Наполеона Третьего. Предатель.
– Тогда он не подходит, Элеонора. Кому же ты их отдашь?
Вейренк поднялся, поворошил угли в камине – в начале мая похолодало – и снова сел, стуча деревянным костылем по полу в такт своим мыслям.
– Тому, кого молва считала сыном Робеспьера, – решил он. – Трактирщику Франсуа-Дидье Шато.
– Вот оно! Когда умерла Элеонора?
– Передай мне тёльву. В 1832 году, – сообщил он через пару секунд. – Как видишь, через тридцать восемь лет после него.
– В это время нашему трактирщику Франсуа-Дидье Шато было сорок два года. За некоторое время до смерти она отдала ему оба зуба. Все верно, Луи? Элеонора, ты отдашь ему зубы?
– Отдам.
– Как ты их хранила? Как мы – исландские кости? В старой коробочке из-под пастилок от кашля?
Вейренк снова ударил костылем по полу, продолжая отбивать ритм.
– Противный звук.
– Я просто думаю.
– Да, но меня почему-то это раздражает.
– Извини, я машинально. Нет, в то время оба зуба наверняка были вставлены в медальон. Стеклянный, возможно, в золотой оправе. Или серебряной.
– Который носят на шее?
– В принципе таково его назначение.
– А кому отошли зубы после Франсуа-Дидье, ведь их передавали от отца к сыну?
– Нашему Франсуа Шато.
Адамберг улыбнулся.
– Вот, – сказал он. – Тебе кажется, это реально? Логично?
– Да.
– Значит, от Робеспьера все же что-то осталось.
– Ну, в музее Карнавале хранится прядь его волос.
– Но зубы – это другое дело. Ты заметил, что Шато, играя Робеспьера, все время повторяет один и тот же жест?
– Моргает?
– Нет, рукой. Он постоянно дотрагивается до своего кружевного жабо. Он носит на груди этот медальон. Зуб даю.
– Не самое удачное выражение.
– Ты прав. И стоит ему надеть медальон, как он становится Робеспьером, чувствуя прикосновение его зубов к своей коже. Я уверен, что на работу в отель он его не надевает. А вот в детстве его наверняка заставляли носить этот талисман. Благодаря ему он полностью перевоплощается в своего пращура, даже физически. Шато становится им на все сто.
– А когда он убивает, если убивает, то надевает медальон с зубами?
– Непременно. И убивает тогда уже не Шато, а Робеспьер, а он очищает, предает казни. Вот почему мне кажется, что в данном случае парик был лишним. Он совершенно в нем не нуждается. Шато располагает куда более мощным инструментом, чем обычное переодевание.
– Но Робеспьер никогда не появляется без парика. Ты можешь себе представить, чтобы Шато натянул на голову чулок? Женский чулок на голову Робеспьеру?
– Что-то в этом есть, – сказал Адамберг, откидываясь назад и скрестив руки.
– Он одержим до такой степени? – Вейренк, подняв глаза к потолку, снова ударил костылем по плиточному полу.
Наступило молчание, и Адамберг долго не нарушал его.
Он смотрел перед собой в пустоту, но видел только густой туман, туман афтурганги. Внезапно он схватил Вейренка за руку.
– Продолжай, – попросил он, – продолжай и молчи.
– Что продолжать?
– Стучать по полу. Продолжай. Я понял, почему меня раздражает этот звук. От него всплывает головастик.
– Какой головастик?
– Зачаток несозревшей идеи, – поспешно объяснил ему Адамберг, опасаясь, что снова заплутает в тумане. – Идеи всегда выплывают из воды, а откуда еще, по-твоему? Но если мы будем разговаривать, то они уйдут обратно. Молчи. Продолжай.
Вейренк, хоть и привык к разнообразным завихрениям Адамберга и вечной путанице у него в голове, с легкой тревогой смотрел на его позу, на широко открытые глаза, из которых почти исчез зрачок, на застывшие губы. Он послушно застучал костылем по полу. В конце концов, этот размеренный звук, как медленная прогулка или убаюкивающий перестук колес поезда, вполне может вторить вибрациям мысли и помогать ей.
– Я сейчас подумал о Блондине, – сказал Адамберг, – нашем шелковистом Блондине. Помнишь змею подколодную на последнем заседании? Кого он изображал?
– Фуше.
– Вот, Фуше. Продолжай.
Еще через несколько минут Вейренк сделал попытку выйти из игры, но Адамберг знаком попросил его не останавливаться. Внезапно он вскочил, натянул пиджак, карман которого еще оттягивала кобура, и выбежал в сад. Вейренк, прихрамывая, вышел следом, глядя, как комиссар несется по улице и садится в машину.
– Скоро вернусь! – крикнул ему Адамберг.
Вейренк видел, как он включил первую скорость, потом вторую и исчез за поворотом.
