Глава 25
Она никогда не бывала нигде, кроме их фермы. Поездки в деревню по утрам вместе с родителями и братьями в повозке не в счет. Она это знает, или чувствует, что в ее возрасте одно и то же.
Ей шестнадцать лет, у нее весьма смутное представление о мире. Как она могла узнать больше? Она понимает, что много других мест находится там, за рекой и лесом, или если пойти по дороге в любой конец, и что большие события происходят за межами их полей, но ей это трудно себе представить.
Есть калиф, и есть император. Говорят, будто женщины носят красивую одежду. Она не знает, что это за одежда. Они никогда не видела шелка, хоть и слышала это слово. Иногда приходят известия (ее отцу и братьям): о войне, или о чуме, о разливе какой-то далекой реки, о пожаре, уничтожившем чей-нибудь амбар. Случаются набеги хаджуков. Иногда они сопровождаются пожарами. Обычно, как она поняла, новости приходят через долгое время после этих событий. Пепел от пожара уже развеял ветер, амбар отстроили, а война проиграна или выиграна раньше, чем они о ней узнали, — так думает Милена.
Все это, казалось бы, не имеет большого значения, но для нее — имеет. Она не может объяснить почему, но это так. Да, их жизнь здесь продолжается, как и раньше, как будет продолжаться ее жизнь, она это понимает, но очень часто сердитому брату или матери приходится долго кричать, чтобы зазвать ее домой. Она стоит, глядя вдаль, на восток или на запад вдоль дороги, или на юг, через дорогу и речку, когда ее всего лишь послали к колодцу за водой.
Они выживают. Зимы всегда тяжелые. Ее отец — осторожный человек. У нее еще два брата, они ушли и поступили в армию калифа много лет назад. Невозможно было прокормить столько ртов, несмотря на то, что они уже давно сменили религию. Раньше они были джадитами, пока ее дед не принял веру Ашара, когда сюда впервые пришли османы. Многие люди вокруг сделали то же самое. Большинство из них.
Можно держаться за свою веру, часто говорил отец, но что хорошего это принесет, если подушный налог приведет твою семью к голодной смерти?
Они платили налоги императору на севере во времена молодости деда, теперь они платили их калифу, и эти двое — насколько можно судить, сказал он — почти ничем не отличаются. Если ты не останешься джадитом, не будешь платить подушный налог, и не умрешь из-за этого.
«На свете достаточно Святых мучеников», — заявлял ее дед, много раз, когда принял это решение. Милена немного помнила его в то время, когда была совсем маленькой. Низкорослый, сильный мужчина, с густой бородой, к тому времени уже лишившийся многих зубов и кончика уха. Он хромал — никто не знал, по какой причине, даже ее отец. Она спросила, но ответа не получила. Он не желал ходить с палкой.
Здесь стоит четыре фермы, дома построены близко друг к другу, и поля, принадлежащие каждой из них, тянутся вдаль, а границы отмечены большими камнями. Такое их расположение более безопасно — если не враждуешь с соседями. Один из соседей — ее дядя, другой — друг отца. Четвертые соседи — семья, которую отец недолюбливает, но у них есть сын, чуть старше Милены, и уже начались переговоры насчет них. Это сложно, как она понимает. Здесь играет роль земля.
Милена не знает точно, что она чувствует по этому поводу. У нее бывают беспокойные ночи, уже какое-то время, она исследует свое тело рукой в темноте, притворяясь, что не она заставляет свою руку делать это. А ее мечты наяву иногда навевают мысли, которые ее смущают. Она не знает, что хочет высмотреть, глядя через реку или вдоль дороги, но смотрит.
Тот парень, о котором идут переговоры, еще меньше ростом, чем она, хотя он на полгода старше. Милена — крупная девушка, сильная, ее отец хвастает этим. Неважно, что Димитар меньше ростом, говорит она себе. Но однажды, три года назад, они были на берегу реки (он ловил рыбу), и наступали сумерки, они скоро собирались возвращаться домой, и Милена поцеловала его в щеку, когда он стоял со своей удочкой и леской над темной, медленной летней рекой.
И Димитар скорчил рожицу и отвернулся со словами: «От тебя пахнет луком, фу!» — и сплюнул в воду. Она ушла домой одна, лицо ее горело.
Забывают ли люди подобные вещи, спрашивала она себя как-то в теплый день в самом конце весны? Они тогда были детьми, она забыла, что ела лук перед тем, как спустилась к реке, где он ловил рыбу. И, самое главное: есть ли у нее другой вариант, за кого ей выйти замуж, с кем жить, с кем спать, там, где они находятся, в той жизни, какой они живут?
Она несла два ведра на коромысле на плечах, направляясь к колодцу. Этот колодец нашел — все молодые члены четырех семей знали эту историю — лозоходец, нанятый вскладчину их дедами. Он срезал с дерева раздвоенный прутик в лесу, ходил почти целый день по их землям, потом остановился в одном месте и сказал: «Копайте здесь».
Колодец находился в конце участка семьи Димитара, в той же стороне, где дорога и река, но гораздо ближе, чем ее стремительно несущиеся воды, и избавлял от долгого пути туда.
Милена была одна, когда наполняла ведра, она думала о том, как это бывает, когда рядом спит мужчина, потом подумала об ушедших братьях, — которые имели возможность уйти, — и тут увидела человека, приближающегося по дороге с востока.
Люди иногда проходили мимо, это же дорога, но не каждый день. Этой дорогой пользовались редко, особенно этой весной. Они знали, что армия калифа выступила в поход, где-то на востоке, и направляется к крепости джадитов. Называли цифры, которые ни о чем не говорили Милене. Много людей — вот все, что она понимала.
Это человек больше похож на мальчика, чем на мужчину, она увидела это, когда он подошел ближе. Но она также увидела, что он вооружен мечом и луком, хоть на нем и не было никакого мундира. Это должно было заставить ее убежать, когда он сошел с дороги и двинулся к ней, стоящей у колодца, но она не убежала. Был полдень, ее братья работали в поле, а Димитара и его отца можно было разглядеть в дальнем конце их поля. Они, должно быть, видели этого парня, он шел, не скрываясь.
Он остановился на почтительном расстоянии и поднял руку, в знак приветствия, потом крикнул на языке ашаритов:
— Можно взять воды из вашего колодца?
— Можно, если хочешь, — ответила Милена на языке Саврадии. Она не любила говорить на языке ашаритов. Она считала, что тогда она кажется глупой, а она знала, что не глупая.
— Благодарю, — ответил он, переходя на язык Саврадии (не совсем свободно, но он это сделал, отметила она). — Сегодня жарко идти по дороге.
Он выглядел моложе нее, но был выше ростом, широкоплечий мальчик-мужчина, а оружие придавало ему более взрослый вид; она решила, что это свойственно оружию. Мужчины в деревне с мечами или дубинками выглядели по-другому, как она заметила.
Когда он подошел, Милена, повинуясь какому-то порыву, протянула ему ведро, которое только что наполнила.
— Пей. Я наберу еще.
У него были светлые, рыжеватые волосы и голубые глаза — как ее собственные, что было интересно. Как такой явный джадит может ходить с оружием, было загадкой.
Конечно, она никогда ее не разгадает.
Он поднес ведро ко рту и стал пить. Она знала, что их вода имеет металлический привкус, но парень никак на это не реагировал. Он окунул руки в ведро, поставив его на край колодца, и поплескал на лицо и шею. Потом достал кожаную флягу и наполнил ее.
Она увидела, что он смотрит куда-то мимо нее. Он учтиво кивнул.
— Добрый день, — произнес он. — Спасибо за воду. Мне она была необходима.
— Похоже на то, — ответил ее брат, Растич. Он был более спокойным из двух, оставшихся на ферме. Милена оглянулась. Он держал в руке косу, но не сжимал ее. Она не почувствовала никакой опасности, но все-таки немного волновалась.
— Ты хорошо вооружен, — заметил Растич.
Незнакомец ответил:
— Один в дороге. Приходится.
— Ты умеешь обращаться с оружием?
— Умею, — он не улыбнулся.
Милена решила больше не считать его мальчишкой. Это было интересно. Растич услышал эти слова, но не ощетинился и не стал агрессивным (Мавро мог бы, но он работал на другом конце поля). Растич просто выглядел задумчивым, и, может быть, подумала Милена, немного настороженным.
— В последнее время больше дождей, чем солнца, — сказал он.
Незнакомец кивнул.
— Всю весну. Это для вас тут хорошо, или плохо?
— В основном, хорошо. Нам понадобится сухая погода, когда наступит время урожая.
— Тогда я вам этого пожелаю, — сказал незнакомец, — и пойду дальше.
— Безопасной дороги, — ответил Растим, опираясь на ручку косы.
— Хочешь остаться и поесть? — одновременно спросила Милена.
Двое мужчин посмотрели друг на друга. Потом Растич улыбнулся.
— Да, оставайся.
— Только если я смогу нарубить дров, или что-нибудь предложить вам за это, — сказал незнакомец.
— Мы не так бедны, чтобы не накормить путешественника, — мягко ответил ее брат.
На этот раз мужчина, у которого глаза были того же цвета, что и у Милены, улыбнулся.
— Тогда я буду вам благодарен. Могу я хотя бы отнести назад эту воду?
— Можешь это сделать, — разрешил Растич.
Они подождали, пока Милена наполнит ведра, так как это работа женщин, потом незнакомец водрузил коромысло с ведрами на свои плечи, и они втроем пошли обратно к их дому.
Незнакомца звали Невен. Он держал путь на юго-запад, больше он ничего не сказал.
Он остался на год.
* * *
По мере того как погода становилась все теплее, Леонора постепенно поняла, что на террасе Старшей Дочери обычно веет приятный легкий бриз. Если пройти вперед, то открывается вид на гавань и на любые суда, которые приходят из нее и швартуются у одного из их причалов.
Леонора понятия не имела, кто плывет к острову сейчас, но она видела, как подходит маленькое судно. Она смотрела на Юлию Орсат, работающую в огороде лекарственных трав; та уже не вынашивала ребенка, но все еще находилась здесь; сказала, что хочет остаться.
Действительно существовали методы, известные двум старшим женщинам, которые ухаживали за этими травами, позволяющие женщине избавиться от ребенка, а Юлия была непоколебима в своем решении не рожать этого ребенка.
Она так и не назвала его отца. Можно было смутно догадываться, но разумнее — и, возможно, добрее — не делать этого. Кроме того, Леоноре нравилась девушка Орсат, и она была искренне рада, что Юлия остается. Она часто находилась в саду, выказывала готовность учиться у старших. Она была здорова, не грустила и не испытывала гнева. Она учила их песням с острова Гьядина. Некоторые были крайне вульгарными и очень забавными. Приезд Юлии также навеял совершенно другие мысли. Им потребуются, поняла Леонора, новые способы обеспечить свое существование на острове, иначе жизнь на Синане постепенно станет значительно менее приятной, чем прежде.
Во время правления Филипы ди Лукаро, как стало понятно теперь, их комфортабельное существование оплачивалось — тайно, путями, с которыми Леонора до сих пор знакомилась, просматривая документы, — Советом Двенадцати Серессы, эффективной шпионкой которого (и убийцей) была Филипа.
Этот путь не подходил Леоноре, ни по складу характера, ни по возможностям. А это означало, что необходимо искать альтернативы.
Возможно, им придется начать более настойчиво продвигать идею о том, что женщины из хороших семей (а не только те, у которых есть причины на время удалиться от мира) могут найти в обители более насыщенную жизнь. Младшие дочери, особенно, и, может быть, не только из Дубравы. Семьи в других странах за это платили, одаривая обитель, чтобы обеспечить своим дочерям достойную жизнь, и возможно, также, чтобы подготовить их к молитвам, в тех случаях, когда члены семьи уходят к Джаду и к свету.
«Остров также мог бы стать местом упокоения для умерших», — думала Леонора. Обитель могла обещать чтение заупокойных молитв в святилище в течение десяти, пятидесяти, ста лет, или даже вечно — за определенную плату, разумеется. Вечно стоила бы дорого. Тем не менее молитвы святых женщин высоко ценились. Ей надо будет узнать цены на них в других местах.
Есть место, чтобы расширить их кладбище, или можно высказать идею о том, что людей можно хоронить в самом святилище. В конце концов, это обитель, которую выбрала для своей жизни последняя императрица Сарантия, и прожила в ней двадцать пять благочестивых лет. Некоторое время Старшая Дочь забавлялась этой мыслью. Вот только нет таких людей, с которыми она могла бы ею поделиться.
Жаль, если подумать, что Евдоксию похоронили в Варене. Хотя именно Леонора навела ее на эту мысль. И все же у них остались ее последние вещи: драгоценности, книги, два солнечных диска, даже кровать, лежа на которой последняя императрица ушла к богу.
Сюда можно совершать паломничества. Может быть, Верховный Патриарх согласится рассмотреть возможность сделать Евдоксию одной из Святых мучениц? Это надо обдумать. «Есть разные возможности», — думала Леонора. Жизнь, в тот день в конце весны — особенно после того, как они узнали, что армия калифа отступает, — представлялась ей полной надежд, такого уже давно не случалось.
Она взглянула на запад, на утреннее море, увидела белые барашки на синих волнах, которые в этот момент стали почти фиолетовыми. Повернулась и посмотрела вниз, на причал, куда теперь подошло то маленькое судно, и его как раз крепили канатами. Она увидела, как Перо Виллани сошел на пристань и начал подниматься вверх по дорожке между рядами виноградных лоз, к ней.
* * *
Перо сознавал и всегда будет сознавать: то, что он сохранил жизнь — поразительно. Можно назвать это чудом. Он должен был умереть в Ашариасе, или по дороге домой, в лучшем случае.
Он неустанно делал наброски и зарисовки, начиная с того момента, как они покинули город. На каждой остановке на ночлег, даже когда они просто останавливались у дороги поесть или отдохнуть, блокнот лежал на столе или у него на коленях, а в руке он держал уголек. Он изо всех сил торопился запечатлеть свои воспоминания о дворе калифа и о городе. Никогда еще он не испытывал такой настоятельной потребности рисовать.
Он рисовал калифа. Базарные площади. Джемаля, каким тот был в комнате в конце туннеля с быстрыми синими огоньками. Он пытался изобразить эти огоньки. Двор Безмолвия: фонтаны, апельсиновые деревья. Звезды, свисающие с купола в огромном пространстве храма. Поваленные мраморные статуи на Ипподроме. Один из барельефов, которые видел там, он упорно старался запечатлеть на бумаге. Но это невозможно, не так ли?
Он все время рисовал руки.
Он редко поддерживал беседу, хотя Марин пытался в первые дни и ночи вытянуть его на разговор. Перо видел озабоченность на лице Марина. Кажется, у него появился друг. Это должно значить для него больше, сказал он себе. Может быть, когда-нибудь так и будет. Или, возможно, жизнь развивается таким образом, что они больше никогда не увидятся после того, как он уплывет домой, в Серессу.
Он был один в комнате гостиницы, которую они делили с Марином, на верхнем этаже, когда его попытались убить.
Считалось, что его охраняют. Их сопровождали восемь Джанни, не очень охотно, но было очевидно, что солдаты получили очень четкие инструкции: джадиты должны благополучно добраться до дома. К этому времени Перо уже знал, что невыполнение приказа грозит солдатам смертью.
В конце дня он стоял у окна. Ставни были распахнуты, створки прижаты снаружи к стенкам по обе стороны окна. Он опять делал зарисовки, пользуясь последним светом, блокнот лежал на подоконнике. Он рисовал визиря: мягкая шапочка и аккуратная борода, тяжелые, отделанные мехом одежды, пояс, соответствующий его должности, внимательные глаза, прикрытые полуопущенными веками.
Стрела вонзилась в ставень рядом с его головой. Никто его не защитил и не спас. Художник был легкой мишенью, в обрамлении оконной рамы. Стреляли с близкого расстояния — с противоположного конца двора, от конюшни, наверное. Ветра почти не было, и было еще достаточно светло, чтобы рисовать, достаточно светло, чтобы убить человека.
Стрелок просто промахнулся.
Перо отпрянул назад, внутрь комнаты, чуть не упал. Вторая стрела — выпущенная быстро вслед за первой — влетела в окно, туда, где он только что стоял, и воткнулась в дальнюю стену. Эта стрела убила бы его, если бы он не отскочил.
Перо услышал внизу крики, топот бегущих ног. Он остался на месте. Блокнот все еще лежал на подоконнике, его листы слегка трепетали.
Этого человека нашли у задней стенки конюшни, он пытался протиснуться в щель между досками, которую обнаружил, или сам сделал. Когда Джанни настигли его, он воткнул кинжал себе в горло и умер на месте. Лук, как Томо вечером сообщил Перо, принадлежал солдату.
Принц Джемаль и правда решил, что художнику с запада нельзя позволить добраться до дома и там рассказать эту историю. Он так и сказал тогда Перо в комнате во дворце брата.
В ту ночь — и каждую ночь потом — Марин Дживо держал рядом с собой меч на кровати, а два стражника дежурили у двери.
Они продолжали путь на запад. Перо продолжал рисовать.
Этого следовало ожидать, не так ли? «Нельзя позволить страху руководить тобой», — сказал он себе. Он и Марину это сказал, когда купец спросил его, как он себя чувствует.
Перо теперь чувствовал, что пока он писал те два портрета, с ним что-то произошло. Один из портретов уже уничтожили, а другого он наверняка больше никогда не увидит. Но он знал, что это были сильные работы. Он знал, что он сделал, и что, возможно, способен сделать в будущем, если ему будет позволено. Он совершил путешествие в Ашариас, и оно его изменило. Он пока не знал точно, как именно, но знал, что это произошло. Молчание было способом охранять свои чувства, точно так же, как Джанни охраняли его самого.
Теперь в дороге его окружали четыре человека, защищая от стрел или выстрелов из ружья со стороны лесов или лугов. Джанни все время наблюдали за полями и деревьями.
Тем не менее они не спасли его, когда произошло второе нападение.
На этот раз убийц было двое, когда они подъехали к следующей гостинице, в конце дня, как всегда. У входа возникла задержка. Группа путешественников подъехала раньше них, это были купцы-киндаты, они ждали, когда их мулов отведут на конюшню.
Это оказались не купцы и не киндаты, по крайней мере, не все в том караване.
Джанни проверяли двор внутри и комнаты, которые им предстояло занять. Кивая головами и улыбаясь, двое купцов двинулись к тому месту, где стояли Дживо и Перо. Томо занимался их багажом на мулах.
— Мечи, — произнес Марин Дживо.
Вспоминая тот момент, Перо удивлялся тому, как спокойно прозвучал голос Марина. Это было скорее резко брошенное замечание, чем крик. Но Дживо выхватил свой клинок раньше, чем эти двое. Они откинули свои синие капюшоны. Это были не купцы-киндаты: приверженцы этой веры не имели права ходить с оружием на земле османов, иначе им грозила смерть.
Тех двоих смерть настигла.
Перо помнил Марина на борту «Благословенной Игнации», как тот бросился через палубу, чтобы сразиться с тем пиратом, который убил доктора. Позже Драго Остая сказал ему, что Дживо наверняка убил бы того человека, если бы ему позволили с ним драться. Это в тот день было маловероятно.
Второй раз Марин достал из ножен свой меч по пути на восток, чтобы защищать Даницу, пока она посылала стрелы в солдат недалеко отсюда. Марин убил людей в тот день, но не в схватке, просто прикончил их в высокой траве. Человек, который не боится отнять жизнь у другого.
И, по-видимому, умеет это делать мастерски. Теперь он столкнулся с Джанни, но они не ожидали встретить сопротивление, и один из них умер — от удара мечом в грудь — раньше, чем его клинок покинул ножны.
Второй все-таки вытащил меч из-под скрывающих оружие одежд киндата. Он отскочил в сторону от Марина, поворачиваясь к Перо, у которого оружия, конечно, не было.
Виллани услышал предостерегающий крик Томо, стоящего возле мулов. И отпрянул в сторону, на его голос. Ему пришло в голову, что можно воспользоваться животными как щитом.
Но ему это не понадобилось. Марин Дживо бросился на убийцу и отвлек его на себя. Джанни представляли собой лучших воинов османской армии. Захваченные в детстве, они тренировались всю жизнь, и только самых лучших повышали до этого звания.
Должно быть, этот Джанни знал, что умрет здесь, потом понял Перо. Во дворе стало шумно, в любой момент сюда примчатся охранники. Лучше славный конец при выполнении своего долга? Этот человек так и поступил, но это не имело отношения к другим Джанни, бегущим к нему. Он погиб от удара меча неверного, который даже не был солдатом, а был купцом из Дубравы. Все это не заняло много времени. Для Перо Виллани это была сложная мысль, но она пришла ему в голову уже за пределами двора этой гостиницы: лишить человека жизни можно элегантно.
Позднее в тот вечер он спросил у Марина:
— Откуда ты знаешь, как это делать?
Это было сделано слишком гладко, слишком быстро, так что глаз, не натренированный на боевые действия, не мог проследить за происходящим. Дживо часто дышал, когда все закончилось. Он вытер меч и вложил его обратно в ножны.
При свете свечи он ответил:
— Я провел две зимы в Хатибе, ожидая, когда погода позволит нам отплыть. И брал уроки в дополнение к тем, которые получил дома. У двух разных мастеров, изучал два разных стиля. Я был молод. Я не хотел стать мишенью на этом свете. Хотел быть одним из других.
— Из тех, кто убивает?
— Почти, — чуть помедлив, ответил Дживо. — Скажем, одним из тех, кто это умеет.
Перед этим во дворе перед гостиницей стоял крик. Их охранники-джанни убили остальных купцов-киндатов, шесть человек, и их слуг. Ужасная бойня. И напрасная, в данном случае. Потом владелец гостиницы поклялся, что знает этих купцов, они часто ездили по этой дороге, останавливались здесь. Очевидно, убийцы присоединились к ним на подходе к гостинице. Они могли сказать, что делают это ради собственной безопасности в дороге.
Но приставленные к нему охранники уже дважды допустили промах, и из-за этого должны были погибнуть люди. «Хорошо, что этими людьми оказались всего лишь киндаты», — позже заметил Томо. Он произнес это с горечью.
Дживо в ту ночь был молчалив. Перо оставил его в покое. Он все-таки поблагодарил его перед тем, как они погасили лампы. Марин по-прежнему клал рядом с собой меч. Перо гадал, сколько раз Дживо убивал людей. В конце концов, он уснул.
Больше происшествий не было. Они не остановились в той деревне, где провели ночь по пути в Ашариас, не съехали с дороги и не замедлили шаг, когда проезжали то место, где произошла битва немного дальше к западу. У них не было причин это делать. Совсем никаких.
Их охрана проводила их до самых стен Дубравы, куда они подъехали поздним утром, в солнечный день. Джанни не поехали в город вместе с ними. Перо попросили подписать документ, подтверждающий, что он благополучно доставлен до места назначения. Он подписал. Дживо засвидетельствовал его, и скрепил своей семейной печатью. Джанни развернулись и снова двинулись на юг, в долгий путь.
Перо Виллани и Марин Дживо несколько минут смотрели им вслед, потом повернулись и вместе вошли в ворота, прошли по Страден, мимо последнего фонтана. Вошли в святилище недалеко от стен города. Перо увидел там новые фрески. Он вспомнил, что ему рассказывали о них, вспомнил встречу с художником. Купец и художник преклонили колени, сделали знак солнечного диска и помолились.
— Спасибо, — произнес Марин, когда они встали. — Ты спас мне жизнь, и я всегда буду знать это и помнить.
— Я не…
— Ты это сделал. Я бы погиб в Ашариасе, если бы ты не договорился, чтобы тебе разрешили взять меня с собой.
Вероятно, это было правдой. Другие погибли. Вести о насилии догнали их, их принесли всадники, скачущие с распоряжениями для правителей городов и отступающей армии. Калиф предупреждал Перо, что это может произойти. Поэтому он и попросил позволения взять с собой друга.
— Все, что могу тебе дать. Всегда, пока я жив, — сказал Марин Дживо.
Перо обнаружил, что в данный момент ему нечего сказать, он не нашел слов. Он все еще берег в себе то, что изменилось и продолжало меняться в нем. Ему надо выйти теперь из этого внутреннего пространства, подумал он, учитывая то, где они находятся. Он кивнул.
— И все, что я могу дать тебе, — ответил он. — Где бы я ни находился.
Когда они вышли из святилища, их уже ждали люди. Их, конечно, увидели, встретили громкими взволнованными приветствиями и вопросами. Очень сложными вопросами, как показалось Перо.
Он предоставил Дживо отвечать на них — это же его город, а не Перо. Велел Томо отнести их вещи, в том числе подарки от калифа, в резиденцию серессцев. Спустился к пристани и нашел лодку, которая доставит его на остров.
Он изменился, она это видела. Она неожиданно почувствовала тревогу. Все ее чувства в то утро постепенно обострялись, вплоть до этого момента.
Она поздоровалась с ним, он ей поклонился. Они стояли на террасе, укрытой тенью от солнца. Он смотрел на море. Молчал. «Он вырос у моря», — подумала Леонора.
Она налила им вина. Спросила:
— Вы сделали то, ради чего поехали на восток, синьор Виллани?
Он повернулся к ней, учтивый, серьезный. Его еще покрывала дорожная пыль. По-видимому, он приехал прямо сюда. Мужчина, который сказал, что любит ее, перед тем, как уехал. Она подумала, что он пытается справиться с тем, где они сейчас, с тем, кто она теперь. Отчасти именно это лежало в глубине этого утра.
— Да, госпожа.
— Значит, вы встречались с великим калифом?
— Встречался.
— И вы довольны своей работой? А он доволен? — она улыбнулась. — Я понимаю, что на эти два вопроса не всегда можно дать один и тот же ответ.
Она старалась заставить его улыбнуться. Сама не понимала, почему. Это было на нее не похоже. Она села.
— На этот раз, правда и то, и другое, как мне кажется. Он был так любезен, что сказал мне об этом. Но я… синьора…
Она смотрела на него. Действительно, он уже не тот человек, который уехал, а он провел на востоке не так уж много времени. Здешние люди ездят в Ашариас и обратно все время, не так ли?
— Расскажите мне, — попросила она. — Если у вас есть желание.
Пауза. Ей действительно тревожно, этого нельзя отрицать. Она сложила руки на коленях.
Он произнес:
— Я по-прежнему люблю вас, Леонора. Я вам уже говорил, что непостоянство не в моем характере.
Кровь прилила к ее щекам, она это почувствовала. Она не ожидала этих слов, сказанных вот так просто, а, возможно, и совсем не ожидала.
Он сказал, как будто развивал ту же мысль:
— Я не должен был находиться здесь. Я должен был погибнуть. В Ашариасе или в дороге.
И внезапно, удивительным образом, она перестала чувствовать тревогу и сомнение. Что-то стало поразительно ясным, живым, как море у него за спиной в этом свете. Она сама почувствовала в себе перемену, или… ей показалось, что она осознала, наконец, эту перемену.
— Я в это не верю, синьор Виллани, — возразила она. И так как он продолжал смотреть на нее, она сказала:
— Перо, ты должен находиться именно там, где находишься. На этой террасе. Вместе со мной.
Тогда она увидела его улыбку. Или начало улыбки. Она подумала, что может превратить это в нечто большее, чем просто начало. И сказала раньше, чем сумела остановить себя:
— Мы поедим в полдень, ты расскажешь мне то, чем найдешь возможность поделиться со мной. Потом, но только если это доставит вам удовольствие, синьор, мы сможем удалиться в… в мою комнату и… доверить себя друг другу, — она снова почувствовала, как покраснела. Но продолжала смотреть ему прямо в глаза.
— Если это доставит мне удовольствие? — спросил он.
— Да.
Он покачал головой, словно в изумлении.
— Такое, что словами не высказать, — сказал он.
В его голосе прозвучало что-то новое. Услышав это, она была поражена охватившим ее желанием. Да, поражена. «Это слово будет определять сегодняшний день», — подумала Леонора.
После, лежа рядом с ним, она поняла, что ей быстро открывается одна за другой много истин. Можно назвать этот день (и она его так и назовет) памятным.
Она недавно гадала, не привела ли ее жизнь в место, далекое от любых интимных отношений. Но… это было не так. Не так, теперь она это поняла, лежа с ним в своей постели.
Также оказалось, что художники из Серессы, или именно этот художник, более опытен и внимателен в некоторых делах, чем тот мальчик, которого она любила в Милазии, каким бы он ни был страстным и пылким, или доктор, которого она знала всего несколько дней, но который отличался мягкостью, памятной и по сей день.
Потом Перо встал с кровати — она смотрела на его стройную, обнаженную фигуру, — взял свою сумку и достал оттуда блокнот. Она тоже встала, позволяя ему смотреть на нее, раздвинула шторы, впуская солнечный свет, и, вернувшись на кровать, стала смотреть этот блокнот. И ее сердце снова сильно забилось, уже по другой причине.
— Ох, — произнесла она. — О, мой дорогой. Ты всегда был способен на это?
— Нет, — ответил он. — Не в такой степени. Я не мог остановиться и рисовал с тех пор, как уехал из Ашариаса.
— Я никогда, — призналась она, совершенно искренне, — не видела ничего подобного, — и прибавила: — Перо, я теперь тебя немного боюсь. Это нечто святое.
И Перо Виллани, который изменился, но все равно любил ее, ответил:
— Думаю, я напишу сильные картины. Если мне будет позволено, — и в его голосе Леонора услышала гордость, да, но также удивление, даже благоговение, перед тем, что теперь в нем появилось.
И она тоже почувствовала, снова поразившись, в нем гордость. Уже! И свое собственное изумление, когда она переворачивала страницы в его блокнотах, и видела мужчин, и металлические звезды, и поваленные статуи, огоньки, которые, казалось, двигались, женщин, продающих фрукты или шелка на базаре, и огромный, взмывший в небо купол храма, который был святилищем, когда его построили.
И еще…
— Ты нарисовал так много рук, — сказала она. Она видела их, листая одну страницу за другой. — Зачем ты стал делать такие рисунки…
— Я и сам точно не знаю, — ответил он, и замолчал. И Леонора что-то услышала (она была в тот день так настроена на него, после вспоминала она), и не стала просить его рассказать об этом больше, и потом тоже никогда не просила, все эти годы.
Она отложила в сторону блокноты, но не очень далеко от себя, потому что знала, что ей захочется посмотреть снова. Но сначала… Сначала ей необходимо было, ради чести, ради справедливости, из гордости и любви, найти способ сказать ему кое о чем.
Она привстала, опираясь на локоть, и другой рукой погладила его брови (она никогда не делала этого раньше ни с кем).
— Ты останешься на ночь? — спросила она.
— Если можно.
— Мы… нам надо будет поселить тебя в палатах для гостей.
— Конечно, — согласился он. И опять улыбнулся. — Иначе нам совсем не удастся поспать.
Леонора ощутила в себе тепло и страсть, она шевельнулась в ней, внушая тревогу, и она сказала:
— Я думаю, мне удастся лишить тебя сил настолько, чтобы ты уснул, если мне предоставят такую возможность.
Он рассмеялся.
И пока он смеялся, Леонора услышала, как она говорит, или пытается сказать:
— Перо, я не могу… я не…
Она осеклась.
Он видел, как она подыскивает слова, ей явно необходимо было это сказать, и поэтому он сказал это за нее. Кажется, он сумел это сделать.
Закончив смеяться, он улыбнулся, потом сказал серьезно:
— Любовь моя, ты не можешь уехать отсюда, с этого острова, уйти со своего поста. Это твое законное место, ты здесь необходима. Тебя привели в твою гавань.
Она прикусила губу. Он уже видел, раньше, как она это делала.
— Ты сможешь это принять? — спросила она. — Ты понимаешь?
— Я понимаю, — ответил он, — что если бы я попытался увезти тебя от этого, если бы я каким-то образом не позволил тебе остаться здесь, то с моей стороны было бы наглой ложью утверждать, что я люблю тебя.
— Ты… нет, речь ведь идет и о твоей жизни тоже, Перо! Ты поедешь ко дворам правителей, в города, к могущественным людям. В Родиас и к Патриарху! Не смейся надо мной, не отрицай этого!
Он покачал головой.
— Никогда не знаешь, как…
— Я знаю! — твердо сказала Леонора. — Я видела твои рисунки. Я… я была первой?
— Да, ты первая.
— Хорошо, — сказала она. — Мне это нравится.
— И ты — первая женщина, которую я полюбил.
— Это мне тоже нравится. Если ты можешь принять… если ты…
— Я буду довольствоваться тем, что знаю — ты здесь, и я тебе не безразличен. Что мне позволено приезжать к тебе, и ты мне будешь рада.
— Рада? — повторила она. — Посмейте уехать слишком надолго, тогда посмотрите, как вас тут встретят, синьор. Мы… мы сможем построить тебе мастерскую. Как тебе кажется, ты смог бы работать здесь?
— Это будет зависеть от того, позволят ли мне хорошо выспаться ночью.
Леонора рассмеялась. Мир приобрел новый вкус, в ее сердце зародилось чувство, которое может дарить радость.
— Говорят, что воздух здесь полезен для сна. Что касается остального, то мы посмотрим, да?
— Это дозволено? Чтобы мы это сделали?
Она улыбнулась.
— Сегодня вечером и завтра утром я буду молить Джада о прощении.
— А я? Мне это можно?
— Я помолюсь и за тебя.
— Тогда — да, я бы хотел иметь здесь студию.
— Я даже могла бы дать тебе работу, — сказала Леонора, и он увидел (так как ее лицо уже стало для него священной книгой), как в ней вспыхнула искра. — Ты мог бы создать для нас фрески? В святилище?
— Вы можете позволить себе оплатить мой труд?
— О! А какой у вас гонорар, синьор Виллани?
Он рассмеялся — про себя.
— Если честно, я пока не знаю, — ответил он.
Она приложила к его губам два пальца, просто для того, чтобы это сделать. Потому что могла это сделать.
— Скажешь мне, когда будешь знать.
— Я должен вернуться в Серессу. Чтобы отчитаться перед Советом и написать портрет герцога, если его предложение еще в силе. Потом посмотрю, что будет дальше.
— Он сдержит свое слово, — сказала она.
— Ты, кажется, хорошо разбираешься в таких делах.
Она приподнялась, а потом легла на него сверху, и поцеловала его, держа руки у него на груди, ее рот прижался к тому месту, которого только что касались ее пальцы.
— Я — Старшая Дочь Джада на острове Синан. Я многое знаю.
Она не могла знать наверняка, никто из нас не может, но в этом случае многое из того, о чем она говорила ему в тот день, когда они лежали вместе в первый раз из многих таких же на протяжении долгих лет, купаясь в нежности, оказалось правдой.
Виллани Младший, как он называл себя, чтобы почтить память отца, рисовал портреты трех герцогов Серессы для палаты Совета, и еще многих выдающихся граждан и гражданок этого города. Он написал портрет нового, молодого короля Феррьереса, год прожил при его дворе и его щедро наградили. Еще полгода он провел в Обравиче, нарисовал знаменитый портрет императора Родольфо в преклонных годах, а потом его сына и наследника.
Он создал фрески за алтарем в главном святилище Родиаса, и написал три портрета Верховного Патриарха за много лет. А затем, когда он начал отдавать большее предпочтение скульптуре, его известность в этом виде искусства стала еще большей, и ему, в конце концов, заказали изваять статую великого Патриарха для его гробницы.
После того, как во время гражданских возмущений были разрушены гигантские статуи у подножия парадной лестницы во дворце Серессы, именно Виллани приехал домой, чтобы создать им замену, и его статуи до сих пор стоят там. И он создал мемориальный бюст герцога Риччи, когда тот скончался в очень преклонном возрасте, спокойно прожив свои последние годы на острове в лагуне.
Он также, позже, сделал статую и мемориал герцога Орсо Фалери, который правил Серессой много спокойных лет после того, как уладил неприятности, возникшие после опрометчивого покушения на жизнь посла республики-соперницы, в Обравиче.
На протяжении многих лет у Виллани вошло в привычку каждую осень возвращаться в Дубраву, где жили его близкие друзья, и выполнять там много заказов. Во время этих визитов он жил в апартаментах, отведенных ему вместе с мастерской на острове Синан. Остров стал известен в мире джадитов, как место паломничества. Люди приезжали туда поклониться реликвиям Благословенной Евдоксии и попросить у них исцеления, а также увидеть тамошние фрески, которые один летописец назвал «бессмертным искусством». Виллани написал их в маленьком святилище обители, вокруг верхних стен.
Его первая великая скульптура тоже была создана на острове, это было знаменитое изображение женских рук, сложенных в знак солнечного диска, ее установили перед алтарем, и всегда освещали свечами со всех сторон.
И, много лет спустя (но недостаточно, потому что нам никогда не позволено прожить достаточно), он высек барельеф на могиле Леоноры Валери Мьюччи, Старшей Дочери Джада на острове, которая обрела вечный покой в том святилище, у западной стены, возле которой всегда лежат цветы и горит свет. Приплывающие сюда путешественники часто говорят, что ее лицо, изображенное на этом барельефе, несомненно, создано с любовью.
Ей было дано прожить больше двадцати лет на Синане, и ее жизнь, как она чувствовала — все время, до самого конца, — была наполненной, поразительной, благословенной. Она заболела летней лихорадкой, такое случается. Леонора Валери умерла в окружении друзей, на земле святой обители, которую сделала важным местом для всего мира. Она ушла к своему богу, окруженная любовью и восхищением, довольная выпавшей ей судьбой.
В конце у нее было два повода для печали, два отсутствующих человека. Одним был ребенок, которого она никогда не видела, и за которого никогда не прекращала молиться, каждое утро и каждый вечер, всю жизнь. Другим был мужчина, который должен был опять приехать сюда (он написал из Родиаса), чтобы провести вместе с ней осень, как он всегда старался делать — и которому теперь предстояло узнать, что ее больше нет.
Это заставляло ее страдать, когда она умирала. Он будет очень горевать о ней, она это знала, так как он любил ее… так же сильно, как она любила его. Еще одно удивительное чувство, на протяжении многих лет, еще один дар, самый богатый, в жизни, которая, как она когда-то была уверена — было такое время, когда она еще была очень молодой и плыла в Дубраву по морю на корабле — не сулит ей никаких даров и никакой милости.
Мы не можем этого знать. Но иногда в жизни есть доброта, а иногда — любовь.
