Глава 26
Иногда бывает так, что люди, обладающие большим опытом, меняют свои планы, но не могут объяснить, почему они это сделали.
Таким человеком может оказаться летописец, рассказывающий о каком-то событии, купец во время поездки за товаром, король или его советник, определяющий политику, фермер, выбирающий время начала посева или сбора урожая, капитан корабля, готового выйти из порта, который неожиданно откладывает отплытие, — а потом налетает яростный шторм, который погубил бы его корабль в море.
Таким человеком также может быть боевой командир, который организует нападение своего отряда на армию, как уже делал много раз за долгие годы, как делал совсем недавно, в начале весны.
Они быстро ехали на север, когда Скандир однажды утром проснулся и отошел в сторонку от лагеря помочиться и сплюнуть в кусты. Он вернулся к бойцам своего отряда, когда они быстро ели холодный завтрак и готовились ехать дальше.
— Мы здесь остановимся, — сказал он.
Он всегда решительно отдавал приказы. Он боролся с османами со времени падения Сарантия. В его отряде были мужчины — и одна женщина, — которые еще не родились, когда он начал свою борьбу.
— Что ты хочешь сказать? — это спросила женщина, их стрелок из лука, из Сеньяна. Та, которая спала с ним, и поэтому, возможно, считала, что имеет право задавать ему вопросы. Ни один из остальных не посмел бы.
— Мне приснился сон, — ответил он.
— Всем снятся сны, — возразила она.
— Даница, этот сон не о том, как я ловил рыбу в реке, и не о том, как спал с проституткой.
Она молчала, но он видел, что она недовольна. Никто уже не сомневался в ее смелости или в готовности убивать, в ее значении для отряда. Теперь она обучала всех их лучников. Не всем она нравилась, но многие из этих людей недолюбливали друг друга, так что это не имело большого значения. Некоторые хотели затащить ее в постель, но ни у кого не вышло.
— Что тебе снилось? — спросила она, уже спокойнее. Некоторых обрадовал этот вопрос, им хотелось знать. Сны имели большое значение.
— Пойдем со мной, — сказал ей Скандир.
Это означало, подумали другие, что ей он, возможно, скажет. А она, может быть, расскажет им, потом. Трудно было что-то знать наверняка, когда речь шла о Данице Градек. Мужчины в лагере — их было сорок пять — смотрели, как эти двое уходят прочь вместе с большим псом, Тико, который никогда не отходил от нее далеко.
Фактически, годы спустя, когда о ней вспоминали в той части мира, то чаще всего из-за ее светлых волос, ее мастерства в стрельбе из лука, и из-за пса, который всегда был рядом с ней.
— В чем дело?
Они отошли недалеко. Местность была достаточно безопасной, хотя они уже углубились в Саврадию на приличное расстояние. Границы постоянно менялись, но ландшафт тут уже стал другим.
— Мне снился тот бой на дороге, — сказал, глядя вдаль, на восток, а не на нее.
— Когда я пришла в ваш отряд?
— Да.
— Это хороший сон. Ты там уничтожил Джанни и алых кавалеристов.
— И потерял почти всех своих людей.
— Все они понимали, что такое может произойти!
— Нет, не понимали. Как и те, кто сейчас с нами, Даница. Особенно новички. Они верят, что я заколдованный, непобедимый. Что я осыплю их славой, как цветами с дерева.
Она видела, что он зол и несчастен. И вдруг немного испугалась. Если он сейчас остановится, если они больше не будут сражаться, как ей жить? Он продолжал:
— Они считают, что раз мы сожгли несколько деревень и захватили коней, их не могут убить.
— Я в это не верю.
— Знаю, что не веришь! Но я все время думал о той армии. В Ашариасе ее сердаров казнят, если им нечего будет предъявить за провал на севере.
К тому времени они уже слышали о пушках. Они не знали, как это произошло, но это было потрясающе.
— Хорошо! Они полны злобы и боятся смерти. Они будут действовать безрассудно. Давай сами убьем их!
— Сердаров? Даница, не будь ребенком.
Она замерла.
— Я не считаю, что веду себя, как ребенок.
— Обычно нет. Но ты пытаешься оспорить приказы.
— Я пытаюсь их понять.
— А почему ты должна их понимать? Зачем мне надо, чтобы ты понимала?
Справедливый вопрос. Она не ребенок, но она молода, и новичок в этом деле, а он… это он. Она пожала плечами. Теперь она тоже вспоминала то сражение. Брата, перед тем, как он ушел.
И, как уже бывало раньше, ее молчание заставило Раску говорить. Она еще раньше решила, что он умеет бесконечно удивлять.
— Сон — это то, о чем я расскажу другим, Даница. Они поймут, как сон может повлиять на решение, они родились в Тракезии. Но я проснулся с мыслью о том, что это ошибка. Что неправильно опять двигаться по этой дороге и пытаться найти армию. Я думаю, они сами будут искать нас. И их будет много, чтобы принести наши головы, мою голову, в качестве хотя бы небольшого триумфа.
Она посмотрела на него.
— Твоя голова — это большой триумф.
— Нет. Это не так.
— И поэтому ты считаешь…
— Считаю! Я готов бросить им вызов, где угодно, и рисковать при этом. Но я не готов пожертвовать жизнями сорока человек, или дать этим ублюдкам шанс победить нас, когда их только что разгромили! Пускай в Ашариасе прикончат этих сердаров за нас. Это тебя удовлетворит?
— Не очень, — честно ответила она. — Я бы лучше сама их прикончила.
Тогда он повернулся к ней. Ей стало неловко под его взглядом. Такое с ней иногда случалось, как будто он видит ее насквозь. Он сказал:
— Девочка, ты хочешь при этом умереть?
— Не хочу, но…
— Тогда не гонись за темнотой. Даница, никто из нас никому не поможет, если мы умрем.
— Я понимаю!
— Мы не будем героями, если поведем людей в бой и проиграем. Эти битвы, возможно, нас сами найдут, но нам не нужно мчаться к ним навстречу. Это неправильно. Я это чувствую. Я был готов совершить ошибку. Ты мне доверяешь?
Под его взглядом она ответила:
— Я готова доверить тебе свою жизнь.
Он лукаво взглянул на нее.
— Скорее, свою смерть, но, может быть, еще не сейчас.
Они вернулись к остальным. Отряд сел на коней и повернул обратно на юг, проехал немного, потом снова повернул на восток и совершал набеги в тех краях в течение той весны и лета, вдали от отступающей армии Ашариаса.
Это спасло им жизнь. Они ничего не знали наверняка, они повиновались инстинкту одного человека, но летописец иногда способен это понять, после, когда будет создавать свое повествование.
Сердары отступающей армии османов действительно в отчаянии искали способа умилостивить двор и спасти собственную жизнь. Один из них вспомнил, что банда тракезийских мятежников Скандира бесчинствует вдоль главной дороги с востока на запад, грабит их припасы, истребляет посланных против них солдат. Четыре отряда по двести человек в каждом отправили, чтобы допросить жителей деревень и обшарить местность в поисках ее следов. Найти и убить человека по имени Скандир, сделать то, что им не удавалось в течение двадцати пяти лет.
Людей допросили. Состояние армии нельзя было назвать спокойным. Некоторые из допрошенных умерли, некоторые выжили, хоть их состояние не обязательно осталось прежним. Священника — джадита, который вел себя вызывающе, — повесили у придорожного святилища к востоку от того места, где мятежник некоторое время назад дрался с посланным против него отрядом.
Никто ничего не знал. Никто его не видел. Кажется, Скандир после того боя отправился на юг. Он должен быть там, говорили все. Никто не стал бы врать ради этого человека, говорили они. Где бы он ни появлялся, от него одни неприятности.
Вероятно, это было правдой. А юг, Тракезия, представлял собой огромное, дикое, пустое, опасное пространство, еще не до конца покоренное Ашаром. Отряды входили в состав армии, которой приказали вернуться в свои казармы, а командирам велели ехать в Ашариас.
Никто из офицеров, командующих поисками, не думал, что им лично грозит опасность — она грозила сердарам. Можно даже ожидать повышения по службе, когда казнят старших командиров. Они повернули обратно, все четыре отряда, и кавалерия, и пехота.
Повешенного сняли деревенские жители и другие священники через два дня, когда почувствовали, что уже ничем не рискуют. Его похоронили с подобающими обрядами позади святилища, еще одного маленького человека в этом мире, еще одну жертву войны.
Даница Градек оставалась с Раской Трипоном до конца, который наступил через два с небольшим года, и даже в той же самой деревне.
У него начались головокружения, иногда ему становилось трудно дышать. Один раз он упал с коня. Была осень, не сезон для кампаний, а армии османов в то время яростно сражались на востоке, после перемен при дворе и в результате восстания среди восточных племен, которые никогда не признавали власть Ашариаса.
Рассудили, что будет безопасно отвезти его на север.
Четверо из их банды проводили его в ту деревню, где, по его словам, жила единственная целительница, которой он доверял. Когда-то она была его любовницей. Даница уже это знала. И женщину тоже помнила.
Человек, известный тогда и после как Скандир, умер в том доме. Не в комнате для больных, а на собственной кровати целительницы, ясным и ветреным утром, когда начали опадать красно-золотые листья. Две женщины держали его за руки, одна молодая, другая старая, и обе горевали.
— Никогда не думал, что умру на постели, — были его последние слова. — Думаю, я послужил Джаду. О некоторых вещах я сожалею.
В ту ночь они соорудили для него погребальный костер, чтобы османы никогда не узнали, что он был здесь, и чтобы нигде не было его могилы, которую могли бы осквернить. Даже для того, чтобы люди могли верить, что он еще живет где-нибудь в спокойной, дикой местности, рыжебородый, скачет на коне, высокий и суровый, яростно несгибаемый, и сражается с наступившими переменами, в память о Сарантии.
Перед смертью он отдал свое кольцо Данице.
Она еще на один сезон осталась с остатками его банды на юге. К тому времени она уже стала ценным ее членом, но прежде этих людей удерживала вместе сила и воля их вожака, а теперь они разбрелись в разные стороны, как разлетаются листья, как расходятся пути людей.
Она отправилась на север одна, вместе со своим псом, оставив позади рассказы и воспоминания о времени, проведенном ею на юге. Некоторых новорожденных девочек в те годы называли Даницами, хотя такое имя было неизвестно в Тракезии до того, как она побывала там со Скандиром.
* * *
Невен на протяжении зимы жил на четырех фермах, чтобы научиться бегло говорить на языке Саврадии, — так он себе сказал. И еще зимой было трудно путешествовать в этой части света. Северный ветер налетал и кусался, как отощавший волк. Выпадал снег, и в темноте выли голодные волки. В ясные ночи луны и зимние звезды сверкали сильно и ярко. Речка к югу от них замерзла. Он раньше никогда такого не видел. Ее можно было перейти по льду.
Язык не представлял для него трудности. Он напомнил себе, что это был первый язык, на котором он заговорил. У него не осталось об этом воспоминаний, но те сказки, которые мать или сестра рассказывали ему, должны были звучать на языке Саврадии. Теперь он хотел владеть им в совершенстве. Он не мог бы внятно объяснить почему, и в какой-то момент начал спрашивать себя, не потому ли медлит, что боится следующего шага.
Когда Невен это осознал, он понял, что пора уходить.
В дополнение к этому, он осознал, что из-за него на ферме возникла проблема, а он этого не хотел. Эти люди были добры к нему. Он много работал, но не всегда люди бывают за это к тебе добры.
— Если когда-нибудь хоть пальцем тронешь мою дочь, — сказал Зорзи (довольно мягко), когда он в первый раз предложил, что останется и поработает с ними, — мне придется тебя убить.
— Думаю, вы не сможете это сделать, — ответил Невен, тоже мягко, — но я никогда ее не трону. Даю вам слово.
На мгновение возникло напряжение, когда он так сказал, потом Зорзи рассмеялся и сказал:
— Этого мне хватит.
Один из братьев (старший, Мавро) прищурился и посмотрел на Невена, но со временем он довольно легко поладил с Мавро, со всеми тремя мужчинами.
Милена — дело другое. Он ни разу не сделал ничего, что могло бы ее оскорбить (или ее семью), и он еще в самом начале понял, что между ее отцом и Йорьо, которому принадлежала одна из ферм, и у которого есть сын по имени Димитар, идут переговоры.
Это не касалось Невена, только вот Милена, кажется, хотела, чтобы это его касалось. Он ей нравился. Она была очень хорошенькая, сильная и трудолюбивая. Она задавала ему вопросы о мире, о нем самом. Милена хотела все знать.
Ему удавалось уклоняться от ответов на вопросы о своей собственной жизни. Он только сказал, что пришел с востока, и у него есть «причины», почему он направляется на юго-запад. Он это подчеркнул: он пойдет дальше. Милена все время задавала вопросы, за столом и в поле, или находила его в конце рабочего дня просто для того, чтобы поговорить.
— От меня пахнет луком? — однажды спросила она.
— Нет, — ответил он. — А что плохого в луке?
— Некоторые говорят, он плохо пахнет.
— Вот как. Ну, может он пахнет плохо. Но ты — нет.
Она быстро кивнула, будто он сказал нечто важное. Он не сказал ей, что провел много ночей в палатках с уставшими немытыми солдатами.
Он не был таким наивным, чтобы не видеть, что она не возражала бы, если бы он подошел к ней в темноте или у речки, когда стало теплее. Но он дал слово, да и не собирался провести здесь всю жизнь. Дело не в том, что на этих фермах люди жили недостаточно хорошей жизнью, но это была не его жизнь. Или не та жизнь, которой он бы хотел. Хотя он пока не слишком ясно представлял себе, чего бы хотел.
Но в какой-то момент стало ясно, что планам на свадьбу и на объединение двух ферм противится Милена, а она им противится из-за Невена.
Она не могла отказать своему отцу, но Зорзи был неторопливым человеком, и он проявлял терпение. У него также, по-видимому, оставалось какое-то предубеждение против семьи Йорьо, с давних пор, поэтому, возможно, он бы не стал очень уж возражать, если бы этот большой юный чужак предпочел остаться с ними.
Невен так и не узнал, прав ли он. После того, как растаял снег и появились первые почки и цветы, он сказал в конце трапезы в середине дня, что пробудет, пока они не закончат пахоту и сев, а потом уйдет.
Милена два вечера подряд подавала ему остатки бульона со дна котла и половинную порцию капусты, но не сказала ни слова. Он чувствовал себя немного виноватым, но Димитар показался ему человеком порядочным, и у этих двоих были основания быть вместе. Не каждый человек может уйти в широкий мир в погоне за мечтами и другой жизнью, особенно девушка.
Ему казалось, что люди должны все время проходить сквозь жизни других людей, прикасаться к ним, и чувствовать их прикосновения. Может быть, что-то оставлять после себя, становиться воспоминанием, подобно упавшей звезде. Например, учитель Касим. Касим для него стал воспоминанием. И Кочы тоже. И Скандир, в тот день, над дорогой, когда он пощадил его жизнь. Это было нечто большее, чем воспоминание.
Он гадал, как долго будет помнить эти фермы, вой ветра, крик совы зимними ночами, как они с Зорзи и его сыновьями убивали волков, а свет лун сверкал на утоптанном снегу. Тело Милены, нагнувшейся над столом, когда она разливала для всех суп, или стояла у колодца возле реки в конце дня, глядя вдаль на что-то такое, чего никто кроме нее не видел.
Однажды утром он ушел перед рассветом, когда последние звезды еще горели на небе. В сумерках он предупредил Зорзи, возвращаясь с весеннего поля, и они попрощались. Он ничего не сказал Милене в тот вечер, но получил разрешение ее отца оставить ей подарок: он уходил, поэтому это было можно.
У него была серебряная цепочка на шею с серебряной звездой ашаритов. Он больше не собирался ее носить. Он повесил звезду на ручку двери ее спальни и ушел.
К этому времени он уже говорил на языке Саврадии как саврадиец. Он и есть саврадиец, сказал он себе на дороге, когда солнце вставало у него за спиной. И он, в конце концов, понял, куда теперь пойдет. Может быть, он всегда это знал, подумал он.
Три дня спустя на него напали.
Он знал, что за ним следили все утро. Ты можешь уйти от Джанни, от всего, что знал, изменить свою жизнь (или попытаться), но не можешь так быстро забыть все, чему тебя учили.
Три человека шли вместе с ним, держась к северу от дороги. Он подумал, что они, наверное, хаджуки; местность повышалась, а их страной были горы. Он надеялся, что это хаджуки.
Они спустились точно в том месте, где он ожидал, там, где склоны подошли близко к шершавой полосе дороги, где подлесок, кусты и деревья создавали прикрытие.
Но недостаточное.
— Остановитесь там! — крикнул он по-османски. — Если не торопитесь умереть.
Они не остановились. Он этого от них не ждал. Он был одиноким путником в пустынном месте, и у него были меч и лук, которые они могли отнять. Они встали, чтобы он их увидел, и двинулись вперед, расходясь в стороны. Двое держали в руках тяжелые ружья. Большинство людей, подумал он, сейчас подняли бы руки и сдались, или встали на колени при виде хаджуков с ружьями. Надеясь, что их всего лишь ограбят, и они останутся живы.
— Не думаю, что это мы здесь умрем, — сказал один из них. Он носил длинную бороду и шерстяную шапку.
— Плохая идея, — сказал Невен. — Надо сказать, я не люблю хаджуков.
— Неужели? А как тебе нравятся ружья, хорошенький мальчик?
— Я думаю, что на них плохие прицелы, и они часто дают осечку. Думаю, это старые ружья, и сомневаюсь, умеете ли вы быстро их перезаряжать.
Они остановились. Его спокойствие заставило их это сделать. Потом тот, кто с ним говорил, прицелился в него.
— Давай проверим, — сказал он.
Они проверили. Невен был одним из лучших лучников в Мулкаре. Природная меткость, сказал учитель-лучник, а он был скуп на похвалу.
Он убил первым того, кто целился из ружья, как их учили, и грохот его выстрела раздался в тот миг, когда хаджук умер, конвульсивно дергая пальцем.
Двое других бросились вперед. Один выстрелил из ружья, что было напрасной тратой усилий, на бегу можно только наделать шуму, но не попасть в цель. Невен даже не потрудился пригнуться (их учили падать, обычно стрелок целился высоко). Он успел выпустить еще одну стрелу, и она попала и в этого стрелка тоже.
Он мог бы выстрелить из лука и в третьего — лучники Джанни стреляли быстро, вот почему луки обычно оказывались лучше, чем ружья, — но это были хаджуки, и ему хотелось сразиться с одним из них, убить его мечом, увидеть вблизи, как он упадет.
Так и случилось.
Потом — тишина. Часто кажется, что стало еще тише после того, как смолкли громкие звуки, подумал Невен. Когда раздались выстрелы, с деревьев поднялись птицы, хлопая крыльями (он это вспомнил), но теперь наступила эта тишина.
«Так легко оборвать жизнь, — подумал он, — так не должно быть». Он не сожалел о случившемся — они спустились с гор, чтобы убить его, — но все равно они дышали, думали о женщине, о своих стадах, о ярком солнце в полдень, они были голодны, или устали, или волновались, а теперь они ничего этого не чувствуют.
Возможно, подумал он, теперь с гор спустятся другие, услышав выстрелы, поэтому он ускорил шаг, после того, как вытер меч и проверил, нет ли у хаджуков чего-нибудь такого, что могло бы ему пригодиться.
Нашел немного еды. Его собственные сапоги были лучше, чем у них (они были бедными людьми, оборванными — нелегкая, видимо, у них была жизнь). У них были кинжалы, но и у него тоже. Он оставил ружья на месте. Они были тяжелые, и Невен не любил ружья. А вот свои стрелы он собрал.
Второй хаджук был еще жив. Невен посмотрел на него сверху, хаджук лежал, задыхаясь, рядом с дорогой.
— Это за Антунич, — произнес он. Нагнулся и выдернул стрелу. — За моего отца и брата, — он выпрямился и смотрел, как этот человек умер.
Он пошел дальше. Дни и ночи. Здесь надо быть осторожным, опасаться людей и волков по ночам. Он видел оленей на опушке леса. Диких кабанов. Один раз медведя. Шел дождь, светило солнце. Дорога повернула на юг. Невен надеялся на это. Ему пришлось бы сойти с нее, если бы она не повернула. Он не совсем понимал, куда надо идти. Он спрашивал людей, когда встречал их, если они не убегали при его приближении. Ферм попадалось мало. По мере того, как он шел на юг, местность становилась все более дикой, холмистой. Горы возвышались на западе, вдалеке. Паслись овцы и козы. Невен охотился на кроликов и другую некрупную дичь. Дорога сузилась и пропала. Он шел по открытой местности. Бывший Джанни подозревал, что ему, возможно, надо будет еще больше отклониться на запад, но не знал, в каком месте.
Уже почти наступило лето, когда он нашел это место.
Однажды утром он поговорил с братом и сестрой, которые пасли свое стадо. Дал им понять, что он ничего им не сделает, несмотря на лук и стрелы. Он не знал, поверили ли они ему, но они не убежали. Или они защищали своих овец, и проявили мужество.
Брат вел себя агрессивно, стараясь почувствовать себя более храбрым. Невен понимал, как мужчины (и мальчики) это делают.
— Не задирай меня, — сказал он ему. — У меня нет плохих намерений.
— Ты хоть умеешь стрелять из этого лука? Ты его стащил?
— Если бы я его стащил, мне бы пришлось стащить его у Джанни. Посмотри на него.
Он понял, что они тут никогда не видели лука Джанни.
— Так покажи нам! — сказал брат. — Попади в то дерево, — он показал рукой на юг. Невен не обернулся.
— Я тебе сказал, не задирай меня. Я вижу, где ты держишь свой нож. Не делай этого. Ты не сможешь заколоть меня, пока я буду стрелять в какое-то дерево. Не сможешь. Я могу убить вас обоих, и ваших друзей на той гряде. Но не хочу. Я только задам вам вопрос. А потом уйду.
— Бартол, оставь его в покое, я думаю, он говорит серьезно, — голос девочки звучал на удивление спокойно.
Брат посмотрел на нее — между ними было явное сходство, — потом на Невена.
— Какой у тебя вопрос? — ворчливо спросил он.
— Я ищу деревню, которая называется Антунич.
— Зачем? — спросила девочка, снова удивив его.
Нет причины не ответить.
— Я там родился.
— Тогда почему ты не знаешь, где она находится? — спросила она.
— Меня ребенком захватили хаджуки.
— Мы хаджуки, — сказала она.
— Цилия! — резко произнес ее брат.
— Он сказал, что не причинит нам вреда.
Невен кивнул.
— Не причиню. Я просто хочу пойти домой.
— Ты там немного найдешь, — сказала она.
Оказалось, что это не так уж далеко. Он пришел туда на закате следующего дня. Дул ветер с запада, высоко в небе бежали облака.
Ничего заново не отстроили. Никто здесь не жил. Невен думал, что увидит новую деревню, что там, возможно, даже найдутся люди, которые вспомнят его отца, его деда. Даже его самого ребенком. Малыш Вука Градека. Он хотел безупречно говорить на родном языке, когда придет домой.
Невен оглядел пустоту, оставшуюся от деревни, и его охватила такая печаль, что захотелось плакать. Он сглотнул, сплюнул на траву. Не так он себе все представлял. Там стояли почерневшие развалины домов, мимо которых можно пройти и заглянуть внутрь. Один из них когда-то был их домом. Он понятия не имел, какой именно. Пепел лежал повсюду, можно было бы ожидать, что весь пепел уже должно было унести ветром. Сорные травы и полевые цветы. Подул ветер, он потер глаз, чтобы избавиться от соринки.
Неподалеку паслись овцы под присмотром другой пары пастухов и их собаки. Пастухи настороженно смотрели на Невена. Ашариты, увидел он, как и те брат с сестрой днем раньше. По-видимому, сейчас это земля ашаритов. Он знал, что приграничные земли переходили из рук в руки много раз.
Он оставил свою звезду Ашара на ферме, повесив ее на ручку двери Милены. Он ничего не знал о вере в бога солнца, но собирался теперь стать джадитом.
Это решение он принял тогда, когда покинул армию. Его увезли из дома, отобрали у него все. Можно попытаться найти дорогу обратно, шаг за шагом, по весенним дорогам, по грязным полям. Он это сейчас делает. Он это сделал. Он огляделся вокруг. Над головой парил ястреб. Солнце — солнце Джада — опускалось за горы.
Он попытался представить себе — вспомнить — пожары той ночью, здесь. Или хоть что-нибудь из прошлого. Что-то всплывало в памяти, но недостаточно. Ничего ясного, определенного. Он чувствовал себя ужасно одиноким. Здесь ему оставаться незачем. Он мог придумать только одно место, куда ему можно теперь пойти. Возможно, он там погибнет, но это последнее, что у него осталось.
Он подумал о том, не идет ли армия ашаритов на Воберг этой весной, в то самое время, пока он стоит здесь. Алая кавалерия и новые пушки (с новыми сердарами артиллерии), и полки Джанни, марширующие во славу калифа.
Эта весна была действительно более сухой. Они могли бы добраться до крепости, это правда, но в этом году ни одна армия не выступила на север. Войска Ашара вместо севера двинулись на юг. Там вспыхнуло восстание. Его надо было подавить.
На это понадобилось больше одного сезона. Тяжелые бои в пустыне на много лет сковали силы Ашариаса. В тот период уже никто не помышлял о крепости Воберг, о покорении земель джадитов. Позор и смерть Джемаля, предполагаемого наследника калифа, наметившаяся слабость, — все это вызвало брожение среди племен на востоке.
(Художник Перо Виллани, слова которого положили всему этому начало во Дворце Безмолвия в Ашариасе, в ту самую весну писал портрет герцога Риччи в Серессе.)
Невен Градек развел маленький костер в деревне, где он родился, и сидел рядом с ним без сна всю ночь, поддерживая огонь, чтобы отпугнуть волков, наблюдая, как пересекают небо луны, и вращаются звезды. Утром он пошел на запад, к горам и к перевалу в горах, направляясь к Сеньяну, куда, как сказала его сестра, они бежали, через приграничные земли.
Дадо в одиночестве дежурил возле башни у стен Сеньяна. Его настоящее имя было Дамир, но никто его так не называл, как он ни старался. Он обязан был находиться внутри башни, наверху, но всегда терпеть не мог замкнутых пространств.
Император, да хранит его Джад, предложил прислать им еще гвардейцев для их защиты, оружия и товаров (и заплатить денег!) в награду за подвиг великих героев Сеньяна. У них катастрофически не хватало людей после событий прошлой весны, и они согласились принять пятнадцать солдат. Это было необходимо, так как их осталось так мало, а будущее казалось неопределенным.
Но в этом году говорили, что османы послали войска на восток, а не на запад, — причин он не понимал. Это означало, что если говорить о набегах, то на границе набеги можно с тем же успехом совершать из Сеньяна, через перевалы. А серессцы, да будут они прокляты, да отвалятся у них конечности (все конечности, включая и пятую, как всегда добавлял его отец), сейчас не в том положении, чтобы доставить им неприятности.
Серессцы не смогут этого сделать, после того как сотня сеньянцев погибла во имя Джада, уничтожив большие пушки ашаритов и великое множество лучших солдат и офицеров калифа.
Сеньян стал — на данный момент, на весну, на год — истинным городом героев, об этом узнал весь мир джадитов. Сам Верховный Патриарх прислал им свои поздравления, вместе с реликвией для их святилища, и еще корабль с полным трюмом продовольствия! Говорят, что в самом Родиасе каждый вечер поют молитвы в честь отважных сеньянцев, которые погибли далеко на севере во имя Джада, и навечно прославили его и самих себя.
Отец Дадо сказал, что он не очень разбирается в вечной славе, но это была хорошая весна, невозможно отрицать это. Он потерял двух сыновей (старших братьев Дадо) в отряде Хранта Бунича. Не было ни одной семьи в Сеньяне, в которой бы не оплакивали кого-нибудь, но все погибшие парни и мужчины стали героями, а в Сеньяне всегда знали, какими они нужны Джаду. Вот почему они отправились в поход год назад, те сто сеньянцев.
Итак, в теплый, ленивый день, Дадо Михо, в одиночку дежуривший за городской стеной, сидел на траве, прислонившись к башне, ел холодное мясо и пил эль, когда увидел мужчину, спускающегося по поросшему лесом восточному склону.
Мужчина шел один, но с оружием. Не стоило бить в колокола из-за него, но хороший сторож обязан доложить о подобных вещах, поэтому Дадо поспешил назад (захватив еду, питье и копье), к воротам. Он доложил, как положено, о том, что увидел.
Ему сказали, что он поступил правильно. Для тринадцатилетнего мальчика это стало похвалой. Он смотрел, как четверо мужчин вышли и встали на дороге, перегородив вход в город. Они не стали запирать ворота. Ведь тот человек шел один. Он мог подумать, что они испугались, а сеньянцы ничего не боятся.
Тот мужчина — он больше походил на мальчика — шел широкими, размеренными шагами человека, привыкшего к ходьбе. Он поднял руку в приветствии, еще издалека, но не замедлил шаг, когда прошел мимо башни и подошел к воротам. При нем был хороший меч и лук. Он был покрыт пылью и грязью после того, как преодолел перевал.
Он остановился перед четырьмя мужчинами, загородившими ему дорогу.
— Меня зовут Невен Градек, — сказал он. — Ребенком меня похитили хаджуки. Я ищу свою семью. Думаю, они могут находиться здесь.
Дадо стоял позади четверых мужчин на дороге, и он увидел, как они смущенно переступили с ноги на ногу. Головы их повернулись, они посмотрели друг на друга.
Наконец, один сказал:
— Никого из твоих родственников здесь не осталось.
— Моя мать? Мой дед?
— Горанка была твоей матерью?
— Была. А Невен Русан был моим дедом. Меня назвали в его честь. А моя сестра… мою сестру зовут Даница, — он на мгновение заколебался, и Дадо вдруг стало его жалко. — Не говорите мне, что она умерла, пожалуйста.
Они разрешили ему войти в ворота. Все остались ждать, стоя маленькой группой внутри, и послали за человеком, который мог лучше всего в этом разобраться. Пока они смущенно стояли там, Дадо вышел вперед и протянул парню свою флягу. Он знал, что его семье положено ненавидеть всех Градеков, но его двоюродный брат Кукар был ужасным человеком, по мнению Дадо, а этот парень был один, он проделал долгий путь, и он выглядел… трудно сказать, как он выглядел, но он явно страдал от жажды.
Невен смотрел, как старый человек приближается к тому месту, где он стоял вместе с другими у ворот. Невену сказали, что его мать и дед умерли два года назад — тем летом болезнь унесла многих. Их сожгли вместе с остальными. Так здесь делают в подобных случаях, сказал ему мальчик, который дал ему напиться. «В этом нет никакого неуважения!» — с тревогой прибавил он.
— Я понимаю, — ответил ему Невен.
Кроме этих слов, он ничего не говорил. Ему сказали, что Даница уехала. Он знал, что она уехала. Он ее видел.
Он проделал долгий путь, а здесь никого не оказалось.
Старик остановился перед ним. Сплюнул в пыль сквозь дырку в зубах. И сказал:
— Если тебя увезли ребенком, и не кастрировали, и у тебя есть оружие, то ты — Джанни.
Невен почтительно кивнул.
— Я им был, — ответил он. — Теперь уже нет. Я ушел после боя у реки прошлой весной. Я здесь, потому что видел храбрость сеньянцев, и потому что моя семья… моя семья была здесь.
— Ты участвовал в том бою?
— Да.
— Я тоже. Должен ли я тебе верить?
— Я проделал такой путь не для того, чтобы лгать.
— Как были уничтожены пушки?
— Люди переправились через реку с взрывчаткой и установили ее возле артиллерии. Я уже находился у реки. Мы видели пламя — люди со всех сторон должны были издалека видеть языки пламени.
— И вы переплыли реку?
— В конце концов. Мы понесли большие потери, когда взрывчатку в грязи подожгли ваши люди огненными стрелами с противоположного берега.
— Это правда, — подтвердил старик. — Именно так мы это сделали. А потом?
— А потом мы переправились, а сеньянцы забаррикадировались немного западнее, между лесом и рекой, и мы убили почти всех. Ночью некоторые попытались убежать через лес, и их поймали. Но…
— Что?
— Я думаю… я не знаю точно, но думаю, что те, кто пошел в лес, отвлекали нас от других, которые поплыли по течению реки.
— Это тоже правда, — подтвердил старик. И снова сплюнул.
— Там был водопад, — сказал Невен. — Я не думаю, что им удалось спастись, но надеюсь на это.
— Они не спаслись, — ответил старик. — Я единственный, кто вернулся домой.
Невен посмотрел на него.
— Мне жаль это слышать. Они были храбрее всех, кого я знал. Они нанесли большой урон армии.
— Почему ты здесь? — спросил старик.
Невен огляделся вокруг. Уже собралась толпа, мужчины и женщины. Лица недружелюбные. Он не видел дружелюбных лиц с тех пор, как покинул те четыре фермы.
— Я пытался вернуться домой, в Антунич. Там ничего нет. Поэтому я подумал, что мог бы прийти сюда. Найти своих родных и сделать все, что смогу, чтобы возместить потерю людей.
— Один?
— Меня не может быть больше.
— Ты что-нибудь знаешь о море?
— Ничего, — ответил Невен.
Старик — он потом узнал, что его зовут Тиян Любич и что он спасся после той бойни в лесу, еще раз сплюнул в пыль, потом улыбнулся.
— Мы начнем с того, что обучим тебя этому, — сказал он. — Ходят слухи, что твоя сестра сражается вместе со Скандиром, и это делает нам честь, если это правда. Я хорошо знал твоего деда. Ты можешь занять дом твоей семьи, Невен Градек, и добро пожаловать к нам. Пойдем в святилище. Помолимся там, за всех нас, за тебя и твоих умерших.
— Я пока не знаю, как правильно это делать, — ответил Невен. Он осознал, что чуть не плачет, а это было бы позором.
— Этому мы тебя тоже научим. Но здесь не многие из нас умеют что-то делать правильно, должен сказать.
Теперь люди заулыбались. Кажется, это был неласковый город, но не лишенный щедрости вдобавок к мужеству.
Они проводили его через площадь. Мальчик, которого он увидел возле башни, держался рядом с ним по пути туда и в святилище. Он шепотом сообщил, что его зовут Дамир, и сказал, что, по его мнению, меч Невена — самый красивый из всех, какие он видел в жизни.
Он остался больше чем на год, до начала осени. Они его действительно научили тому, что необходимо знать о кораблях и о море. Весной он ходил с ними в рейд (и потом еще два раза) на юг, мимо острова Зрак, к землям, которыми владела Сересса на этом побережье (за солью, за лесом). Они взяли на абордаж корабль под флагом этой республики. С изображением льва.
Они проявляли осторожность: искали товары, принадлежащие ашаритам, и там были ткани киндатов. Эти товары брать было можно. Они не тронули большую часть сересских товаров, однако их вожак разрешил забрать бочку вина из Кандарии — от какого мужчины можно ожидать, что он не возьмет такого вина?
Невен обнаружил, что любит море. Его соль и простор, чаек и дельфинов, которых они часто видели. Морские валы его не пугали, как и налетающие шторма.
Он обучил молодых сеньянских лучников делать луки и натягивать тетиву, и как лучше всего делать стрелы. В их числе было две девушки. В то время на Сеньяне не хватало мужчин. Он жил в своем доме, многое умел, и был явным кандидатом в женихи, несмотря на свою молодость. Он узнал, что женщины в Сеньяне сами решают, где им проводить ночи, и что собственный дом с черным ходом сзади, через который можно войти и откуда выйти незаметно, — полезная вещь для мужчины, познающего женские повадки. Но он не женился, и не разрешал заговаривать об этом.
Ему сказали, что его сестра вела себя так же. Его сестру помнили.
Его сестра стала причиной того, что он тогда ушел. Никто ничего о ней не знал, хотя они наводили справки на побережье. Скандир умел сделать так, чтобы его было нелегко найти. Если предположить, что она еще вместе с ним, что она жива. Последние точные сведения о Данице были из Дубравы. Она там поступила на службу к семейству купцов.
Только он и она остались в живых из всей семьи, и он не оглядывался, когда уходил из Саврадии. Ему этого хотелось, но он не оглянулся.
Поэтому он принял решение и снова пустился в путь, на ее поиски. В Дубраву, на корабле, осенью. Друзья (к тому времени у него уже появились друзья) отвезли его на юг. Он к тому времени уже умел молиться Джаду, и они все помолились в святилище, как всегда делают перед тем, как выйти в море.
Он не собирался уйти навсегда. Он сказал об этом двум девушкам и юному Дамиру, и вожакам пиратов, которые его об этом спрашивали. Он собирался выяснить, может, кто-нибудь что-то знает о его сестре.
Он больше никогда не бывал на Сеньяне. Как мы можем самонадеянно считать, будто знаем, что сулит нам наш выбор, наш путь, наша жизнь?
В истории не бывает ничего, похожего на справедливость или награду за доблесть и добродетели. Сеньян исчез, его стены были разрушены, разбиты, как со стороны гавани, так и со стороны суши, менее чем через сотню лет после этого. Игры большой политики сделали сеньянцев ненужными, превратили в проблему. Они разбрелись по деревням и фермам.
В более поздние годы, через много лет после того, как куски разрушенных стен фермеры увезли на своих повозках, чтобы построить из них дома или каменные ограды для разметки полей, от Сеньяна осталась только круглая башня возле того места, где раньше стоял город. Много сотен лет спустя ее приводили как доказательство постоянного присутствия там храбрых солдат империи, защищавших город от опасностей.
А вот Дубрава… Дубраву на юге никогда не завоевывали. Ее стены не были разбиты. Эта республика у моря заключала договоры со всеми сторонами, успокаивала и наблюдала, торговала, вела переговоры о торговых пошлинах, переживала периоды упадка, снова поднималась, снова приходила в упадок, но никогда не погибала. Один раз произошло землетрясение. Город отстроили.
Спустя три столетия республика ненадолго сдалась армии из Феррьереса (Феррьерес стал в то время очень сильным государством). Циники, а циники есть всегда, утверждали, что жители сами открыли ворота и впустили великого генерала, возглавлявшего осаду, и его войска, чтобы иметь право утверждать и дальше, что стены Дубравы никогда не подвергались разрушению, ни разу за целую вечность.
Вечность — это слишком долго для нас. Это масштаб не для мужчин и женщин. Мы живем по другим, меньшим меркам, но есть истории, которые мы рассказываем…
* * *
Их попытка убить главу самого нового банка в Обравиче нанесла Серессе самый непоправимый ущерб.
Катастрофа произошла осенью, через два года после того, как Невен Градек уплыл из Сеньяна на юг на корабле. В тот же сезон падающих листьев Перо Виллани писал портрет нового герцога Серессы, который сам был послом в Обравиче (два года). Именно его преемник при дворе императора был замешан в том, что случилось.
Конечно, власти в Обравиче никогда бы не взяли под стражу и не наказали бы самого аккредитованного посла, несмотря на полученное от него признание. Но они отказали этому человеку в доступе к императору и его чиновникам, что вызвало необходимость назначить нового посла. Синьор Арнести вернулся домой с позором.
В Серессе его подвергли губительному наказанию — с точки зрения финансов. Его безрассудная авантюра стоила республике огромных денег. События того дня в Обравиче станут известными всему свету — и уже становятся, — и это имеет последствия для их банкиров и купцов повсюду, вызывая восторг у врагов республики.
Недавно избранный герцог Орсо Фалери вынужден был потратить много времени и усилий, чтобы уладить это неприятное дело. Потребовалось много лет и потоки денег прежде, чем можно было сказать, что последствия удалось по-настоящему сгладить, и внести их в список прочих прегрешений — а они есть у всех.
В тот день, когда телохранители Марина Дживо, главы недавно открытого Банка Дживо в Обравиче, ссужающего средствами сам двор императора, доложили ему, что его хотели убить, он не слишком встревожился.
После он главным образом будет сожалеть о том, что не смог расправиться с предполагаемыми убийцами сам. Почти все знают, что он очень хорошо владеет мечом. С другой стороны, это плохо отразилось бы на службе безопасности банка, если бы его глава был вынужден сам обнажить меч, защищая себя, поэтому он в тот день этого не сделал.
Телохранители у Дживо исключительно надежные — и уже давно. Это необходимо. Их семейство вкладывало большие средства в торговлю тканями на севере, а теперь они проникли также в сферу банковского дела и планировали соперничать с Серессой в качестве кредиторов правителей джадитских государств.
Они начали с Обравича. Марин прожил здесь уже несколько месяцев, и в их ближайшие планы входил Феррьерес и тамошний двор. Возможно, за ними последует Эсперанья, он также подумывал об Англсине. Императорам и королям всегда нужны деньги — на войну, чтобы расширить свое влияние и добиться уважения другими способами. В ближайшем будущем, каким Марин его себе представлял, банкиры станут влиятельной силой, и он убедил отца — и другие семейства в Дубраве, поддерживающие их семью, — что нет причин уклоняться от борьбы с Серессой за доминирование в этой области.
Сересса всегда плохо реагировала, когда ей бросали вызов. Отсюда и хорошо обученные телохранители, и события утром этого дня, Марин это понимал. Он вернулся в свой особняк в Обравиче и принимает поток обеспокоенных посетителей в парадной гостиной.
Он знает — это уже все знают, — что это была безумная личная выходка одного честолюбивого человека. Но посол является представителем своего двора или Совета, и, следовательно, ошибка синьора Арнести — это ошибка Серессы.
У Марина здесь, в Обравиче, больше людей, чем кажется многим. Его люди довольно легко узнали о заговоре, о его главных деталях, сами додумали второстепенные.
Те люди, которым предстояло его убить, не были явным образом связаны с Серессой. Они должны были инсценировать попытку ограбления, напав на банкира на улице. И зарубить его до смерти. Затем убийц убили бы — серессцы — после того, как те укрылись бы в одном убежище, где их ждала бы плата, а потом и тайный выезд из Обравича.
Местонахождение этого убежища узнали люди Марина. Ему сказали, что там будут находиться люди с ружьями в тот день, чтобы убить четверых уличных убийц. Потом люди с ружьями исчезнут во время поднявшегося волнения. Ожидалось, что в Обравиче возникнут большие беспорядки после шокирующей гибели господара Дживо из Дубравы.
В каком-то смысле план был задуман неплохо, сказал Марин своим людям. Глупость заключалась в том, что серессцы не предусмотрели путей отхода в случае его провала, и не понимали, как хорошо охраняют Дживо.
Уличных воров узнали и обезоружили еще до того, как они успели приблизиться к нему, когда он шел по базару, где торгуют тканями, в солнечный осенний день. Их постарались не убить.
Другие телохранители Дживо еще до этого отправились к месту предполагаемого убежища. Они застали врасплох и схватили ожидающих там серессцев, которые так рано никого не ждали. Этих людей также оставили в живых, связанных, с кляпом во рту, и с ружьями, лежащими рядом.
Когда убийцы сознались стражникам императора (на это не ушло много времени) и рассказали, куда они должны были сбежать после убийства банкира, солдаты быстро явились в это место — и нашли серессцев. Последовал допрос с пристрастием.
В результате заговор быстро раскрыли, и нити его привели в резиденцию посла. Мотивация была понятна: Банк Дживо предложил императору заманчивые финансовые условия, и их предложил человек, умеющий убеждать. Советники императора имели все основания рассчитывать на уменьшение своей зависимости от Серессы.
Торговля, коммерция, бизнес во всех его видах — вот ради чего жила Сересса, и чем она жила, и угроза любой из этих сторон вряд ли осталась бы без внимания. Но все же — убийство? Ну, да, убийство. Коварная республика и раньше это делала, с грустью напомнил императору Родольфо его канцлер.
Короче говоря, это был день катастрофы для коварной республики. А для Дубравы и Банка Дживо (и его сторонников) он был прекрасным.
Поэтому Марину потребовалось приложить некоторые усилия, чтобы выглядеть потрясенным и обеспокоенным, когда к нему домой и в официальное помещение банка, приобретенное недалеко от замка, явились придворные чиновники.
Их извинения — от имени императора — были многословными и пылкими. Родольфо уже доложили, сказали они Дживо, и их императорское величество в ярости. Привилегии Серессы в Обравиче будут урезаны. А этот посол не останется в городе.
И Верховному Патриарху напишут письмо.
Марин поблагодарил их за сочувствие и за доброту и заботу императора. Он похвалил их быстрые действия во имя правосудия и целостности бизнеса. Он сказал, что намеревается вознести благодарственные молитвы за свое спасение в святилище в конце улицы, возможно, они пожелают присоединиться к нему?
Конечно, они так и сделали. Телохранители Дживо присутствовали в большом количестве, когда высокопоставленные лица шли в оба конца на закате дня, сопровождая красивого банкира из Дубравы. Как и солдаты императора.
«Все сложилось как нельзя лучше», — думал Марин, поднимаясь в свои комнаты некоторое время спустя. Лучше не могло бы быть, даже если бы он сам указывал серессцам, что им необходимо сделать.
Он поблагодарил двух телохранителей, которые проводили его наверх (один останется в коридоре на всю ночь), и вошел в свои комнаты.
Горят лампы, и огонь в очаге, это ночь в Обравиче холодная. Вино стоит там, где и положено.
Возле графина только одна чаша.
Он закрывает за собой дверь. И говорит:
— Я мог бы сам наполнить твою чашу.
Поворачивается и видит — наконец-то — Даницу Градек, снова сидящую на подоконнике.
Она выглядит такой, какой он ее помнит. Прошли годы.
— Я увидела две чаши, — говорит она. — Не знала, когда ты… погоди! Мою чашу? Ты меня ожидал?
Он подошел и налил себе вина.
— У нас теперь гораздо лучшие телохранители.
— Я об этом слышала. Тебя пытались убить.
— Да. Но не убили.
— Сересса?
— Да.
У нее стали короче волосы, или они подвязаны сзади, отсюда не видно. На ней темно-зеленые штаны, синяя туника с ремнем, поверх нее — безрукавка из овчины, сапоги. Кольцо, которого он не помнит. Ни лука, ни меча. Должны быть где-то кинжалы.
— Ну, хорошо, что им это не удалось, — говорит она. — Твои телохранители меня действительно видели?
— Вчера. Мне сказали, что высокая женщина с русыми волосами смотрела на дом с противоположной стороны улицы. И что с ней была собака. Как поживает Тико?
— Очень хорошо, — сдержанно отвечает Даница. У нее обиженный вид.
Это его забавляет.
— Я им сказал, что все в порядке, не о чем беспокоиться.
— Правда? И велел поставить вторую чашу?
Он подходит к окну, берет ее чашу, отходит, чтобы снова наполнить ее и свою тоже. Возвращается к ней и, на полпути обратно, чтобы между ними осталось некоторое расстояние, отвечает:
— Даница, с тех пор, как я вернулся из Ашариаса, больше трех лет назад, я каждую ночь ставлю в своей спальне две чаши. Где бы я ни был.
Молчание.
— Вот как! — говорит она. — Правда?
— Да. В… слабой надежде, что ты, может быть, найдешь меня.
Он видит, что она покраснела.
— И я нашла, не так ли? Пришла и нашла тебя.
— Кажется, да.
Она делает глоток вина и говорит:
— Ты рассердился на меня, в ту последнюю ночь.
— В Саврадии? Я… да, скажем, рассердился.
— Но ты понимаешь, почему я ушла. Правда?
Все-таки, в ней произошли перемены. Конечно, произошли. Время так быстро промчалось.
— Понимаю. И тогда понимал, Даница. Но можно понимать и при этом сердиться.
Она опускает взгляд на свое вино.
— Две чаши каждый вечер? — спрашивает она.
— Да.
Она качает головой.
— А ты теперь здесь? В Обравиче? Банк?
— Да. А ты здесь потому…
— Потому что я узнала, что ты здесь.
Она всегда была откровенна, он это помнил.
— Понятно, — говорит он довольно спокойно, но его сердце бьется быстрее. — Ты так и не вернулась в Дубраву.
— Нет. Я… нет, — молчание. Она спрашивает:
— Ты женился? На той умной девушке, которой ты нравился? Ее звали Катья?
— Ката Матко. Нет, — он улыбается. — Мой брат на ней женился. У них уже двое детей.
— Понятно. И… значит, ты добрался до Ашариаса, тогда? Вместе с художником? Успешно? Ты еще туда возвращался?
— Съездил успешно. Но больше туда не возвращался. Там возникли трудности, и я чуть не погиб.
— Вот как?
— Ты слышала о восстании? Там, где ты была?
— Когда умер принц? Да. Я была тогда в Тракезии. А ты?..
— Я уехал оттуда как раз накануне. Перо меня вывез. Он спас мне жизнь.
— Вот как, — повторила она. — Расскажешь мне эту историю?
— Расскажу, — он колеблется. — Если у нас будет время для историй.
И теперь, наконец, она ему улыбается, происходит это необходимое ему чудо. И когда Марин Дживо видит ее улыбку, ему кажется, что эта комната, и северная ночь за ее стенами, и весь его жизненный путь до этого момента наливаются ярким светом.
— Почему у нас может не быть времени для историй? — спрашивает Даница.
И так как она улыбается, и в нем возникает чувство, похожее на прилив целительного, теплого бальзама, и на нечто гораздо большее, он уже не может откладывать то, что должен сказать ей, и он произносит:
— Я тебе уже сказал, что наши телохранители теперь гораздо лучше.
— Сказал. Они знали о том, что я здесь.
— Даница, человек, который их обучил, сделал их за два года лучше, — твой брат.
— О, милостивый Джад! Расскажи мне, прошу тебя…
Он ей рассказывает:
— Невен явился в Дубраву два года назад, он тебя искал. Но никто из нас не знал, где ты находишься, где может находиться Скандир, и по-прежнему ли ты с ним. Поэтому он остался ждать тебя, у нас. Мой отец взял его к себе телохранителем, как и тебя когда-то, а потом, когда мы увидели, что он собой представляет, отец попросил его обучить других, так как наши потребности выросли.
Она поднесла руки к лицу.
— Даница, — говорит он, — вспомни, мы понятия не имели, где ты.
— Скажи, что он в порядке. Пожалуйста.
— Он гораздо больше этого. Он удивительный. Большинство купцов в Дубраве и большинство дочерей этих купцов хотели бы его заполучить.
— Дочери? Он еще мальчик! — восклицает она по привычке.
Теперь его очередь улыбнуться.
— Нет, уже нет.
— Ох, Марин, — слышит он. — Ох, Марин. — Его имя. Наконец-то.
— Ох, Марин, — слышит она свой шепот, дважды. И Даница, произнося это имя, снова, в этот момент, чувствуя себя цельной, полностью присутствующей здесь, в этой комнате, в одной этой ночи среди всех ночей на свете, и она также чувствует — после всех лет и путешествий, — что ей подарено благословение. После всего.
Она смотрит на него, видит сдержанную непринужденность его тела, памятную ей улыбку, его глаза, глядящие в ее глаза, его присутствие рядом с ней, а ее — с ним, как эти ни удивительно.
Она встает. Ставит чашу на подоконник, осторожно. И говорит:
— Как ты думаешь, ты мог бы отвести меня в свою в постель?
Она видит, как его улыбка становится шире, и понимает, что ее дом здесь, в нем, для нее, и что она может жить в этом доме — наконец-то. Они любят друг друга при свете фонаря и огня в очаге. Вскоре после этого они женятся. Со временем появляются дети, которые всегда приносят с собой будущее. Случается горе и радость, как обычно. Один из них умирает, а потом другой, через короткое время. Их укладывают на покой рядом друг с другом на участке семейства Дживо, выходящем на море, на острове неподалеку от Дубравы. Они до сих пор там, хотя могилы уже трудно найти через столько времени.
Одна из их внучек мысленно разговаривала с Даницей, беззвучно, в течение многих лет, с первых мгновений после смерти бабушки. Еще одно благословение, подаренное им обеим. Возможно, этого не должно происходить, но это происходит. Мы живем среди тайн. Любовь — одна из них, но есть и другие. Мы не должны воображать, будто понимаем все, что происходит на свете.
