Глава 19
Даница понимала, что ей необходимо научиться лучше держаться в седле. И еще — что ей, возможно, придется убить или ранить одного из людей Скандира уже этой ночью. Ей очень хотелось прибить кого-нибудь, и это желание было круто замешано на ее горе и гневе. В этом не было ничего хорошего, она это тоже понимала.
Она уговаривала себя, пока ехала на юг, что ее брата не было в ее жизни с тех пор, как он был маленьким мальчиком, а ее дед существовал только в ней, как часть ее самой, лишь короткое время после своей смерти. Ей не следует так горько оплакивать их. Данице предстояло многому научиться, ей необходимо быть здесь, а не погружаться в печаль.
Во-первых, если еще один из разбойников Скандира (или тот же самый) будет приставать к ней сегодня ночью, ей придется сделать нечто такое, чтобы он — и все остальные — ясно поняли, что лучше никогда этого не делать. Она пыталась проявлять сдержанность в этом вопросе. Но ее терпение кончилось.
Она понимала, что их очень мало, что трудно найти новых добровольцев, что убийство хорошего бойца не понравится Раске Трипону, их командиру. Это не имеет значения. Только не в этом случае. О некоторых вещах следует заявить недвусмысленно, иначе она никогда не сможет стать членом его отряда. Она не собиралась ложиться в постель с тем, кого не выбрала она сама, а если кто-то будет настаивать…
Отчасти ей не нравилось то, что может произойти сегодня ночью. Но при этом — если быть честной — в таком настроении она была не прочь кого-нибудь искалечить, или даже убить. Никаких сражений с османами, которые могли бы удовлетворить ее желание, пока не предвиделось, Скандир им об этом сказал. Некоторое время, сказал он. Так мало людей отправилось вместе с ним на юг. Он был в мрачном настроении.
— Но вы же победили здесь! — сказала она ему вчера. — Победили Джанни и их лучших кавалеристов!
Они ехали бок о бок. Он выделил ей одного из захваченных коней, под алым седлом, великолепно обученного. Это вызвало недовольство; эти кони были желанным призом, а она — новичок, и к тому же женщина. Зато она убила двенадцать человек там, у леса.
— Я победил? — переспросил он. — Я не могу позволить себе еще одну такую победу. Подумай о наших погибших. Теперь они твои погибшие, женщина из Сеньяна. У калифа в Саврадии пятьдесят тысяч, даже больше, если он не воюет в пустыне на востоке. У меня в этом отряде было сорок человек — сорок! — и есть еще примерно вдвое больше людей в разных других местах, которых я могу вызвать в любое время. И не все из них хорошо обучены. Если мы потеряем столько людей, сколько они теряют в любой стычке, мы проиграли, — он взглянул на нее. — И есть женщины и дети, которые будут горевать, когда мы вернемся с рассказом об этом сражении.
— Если вы не хотите, чтобы кто-то горевал из-за вас, — ответила она, — прекратите борьбу. Почему бы вам этого не сделать, Бан Раска?
Он выругался.
— Может быть, я еще пожалею, что взял тебя с собой?
— Не пожалеете, — ответила она.
Потом она потеряла часть этой уверенности.
Это был опять тот же мужчина. Скандир в первое утро сказал им, что она теперь — одна из них, разбойница из Сеньяна, прошла испытание в бою, и к ней нельзя приставать, как к женщине, иначе он разгневается.
Но некоторые вещи, по-видимому, сильнее страха вызвать гнев предводителя. Некоторым хотелось испытать ее готовность, или они решили, что готовы вытерпеть наказание ради удовольствия, которое получат под покровом ночи.
Они ночевали под открытым небом, возле ручья, к востоку от дороги. Следовало опасаться змей, но другого выхода не было в малонаселенной сельской местности. Они уже отъехали далеко на юг от дороги, ведущей на запад, к Дубраве. На часах стояли по двое. Одним из них оказался тот мужчина, который считал, что имеет право на ее тело. Он пришел к ней, когда взошла белая луна. Он не старался действовать тихо. Может, не считал нужным особенно скрываться, или думал, что она постыдится закричать. Или думал, что поскольку она в прошлый раз не подняла шума, отказав ему, это было приглашением попробовать еще раз.
Даница не спала. Она считала, что можно пожертвовать ради этого одной-двумя ночами сна. Если бы с ней был дед, он бы сказал ей то же самое, она была в этом уверена. Она ощущала потерю и гнев.
Но даже несмотря на это, она не убила этого мужчину.
Она подождала, пока он опустился рядом с ней на колени, лежала, будто спящая. Он что-то шепнул ей, приблизив лицо, потом положил руку ей на грудь (которая еще болела от стрелы брата). Она отвела ему время до этого момента.
— Тико, — позвала она.
Ее пес — охотник, и готов умереть за нее. В прошлый раз только ее приказ удержал его от прыжка. На этот раз она освободила его, позвала, и он прыгнул, подобно пущенной из лука стреле в темноте. Тико вцепился человеку Скандира в плечо, а не в горло. Может быть потому, что ее голос звучал спокойно. «Возможно, поэтому», — подумала она. Пес повалил человека на землю, вонзая зубы в его плечо, и разбойник закричал от ужаса и ярости. Он обозвал ее сеньянской сукой. Она видела, как он шарит в поисках кинжала, чтобы убить пса, поэтому приставила свой клинок к другому его плечу и отозвала Тико.
Она не убила его. Велела себе этого не делать. Поднялась на ноги. Он стоял на коленях, ругаясь от боли. Тико отошел назад, недалеко. Он продолжал рычать, напряженный, готовый по приказу снова прыгнуть. В первый раз она попыталась не поднимать шума, но теперь уже поздно.
Она сказала, громко, чтобы ни один из них не мог утверждать, будто все проспал:
— Опять? Ты позоришь себя и нашего командира. Для меня было бы позором убить червяка с ногами, но я это сделаю — убью тебя или любого, кто попытается сделать это еще раз. Не сомневайся во мне.
Мужчины зашевелились на своих местах. Один встал и подошел. Белая луна была почти полной. Она увидела, что это Скандир.
— Никлас? После моего предупреждения? Встать!
Раненый мужчина неуклюже поднялся на ноги, обе его руки повисли вдоль туловища.
— Пес напал на меня! А потом эта сука меня ранила! — прорычал он.
— Неужели? А ты что делал? Что вынудило ее к этому?
Молчание.
— Отвечай!
— Мой господин, вы же не можете ожидать от мужчины…
— Что? Но я ожидаю! Я вам сказал об этом. Я отдал приказ.
— Некоторые вещи неестественны! Женщина в боевом отряде. Вы не можете приказать нам…
Даница поморщилась. «Глупый человек», — подумала она. У Скандира был с собой меч в ножнах. Командир обнажил его.
Она шагнула вперед.
— Прошу вас, господин. Не надо. Вам нужны бойцы. Это боец. Я не хочу, чтобы его смерть легла на мою совесть.
Он в упор смотрел на нее, его бородатое лицо при лунном свете выглядело мрачным. Он сказал:
— Не на твоей. Это самонадеянность. Я отдал приказ. Не могу ожидать, Никлас? Это насмешка! Меня можно игнорировать? Это мне нанесено оскорбление! — крикнул он, оглядываясь вокруг в темноте. Но он не велел ей отойти в сторону. Если он прикажет, ей придется подчиниться, и этот человек умрет. Она это понимала.
Скандир вложил клинок в ножны.
— Если кто-то пожелает, пусть перевяжет его раны.
— Я подежурю вместо него, — предложила Даница.
Через некоторое время ее кто-то сменил. Она снова легла спать, Тико, теплый, надежный, лег рядом с ней. Она обняла его рукой.
Ночь прошла. Никаких змей не появилось. Они слышали волков, но волки всегда бродят тут в темноте. Они проснулись на восходе солнца, помолились. Наполнили свои фляги из ручья, поели черствого хлеба и поехали на юг. Никласу потребовалась помощь, чтобы сесть на коня, так как у него были забинтованы обе руки. Но он держался в седле.
День выдался ветреный. Она поравнялась со Скандиром. Ей было тревожно. Возможно, разумнее не разговаривать с ним сейчас, но у нее появилась одна идея. Некоторое время они молчали. Она ощущала исходящий от него гнев, словно волну жара.
— Тебе нужно больше использовать ноги во время езды, — сказал он, глядя прямо перед собой.
— Я знаю. Я научусь. Я его намеренно не стала убивать, вы понимаете.
— А я намеревался его убить. Я отдал им прямой приказ насчет тебя.
Вокруг раскинулась равнина, с редкими рощами сосен и дубов, слева текла река. Такой проселочной дорогой фермеры ездят, когда везут продукты на базар. Где-то южнее отсюда Саврадию сменяла Тракезия, она точно не знала, где именно, да и никто, наверное, не знал. Еще одна подвижная граница, существующая в воображении людей.
— Тебе нужно знать то, что знают все, кто сражается вместе со мной, — сказал он. — Если идет бой, в котором меня могут захватить в плен, меня необходимо убить первым. Ты понимаешь? Я не должен попасть к ним в плен.
Даница посмотрела на него. Очень высокий мужчина, не молодой, седеющие волосы и седеющая борода. Легко держится в седле, несмотря на возраст. На этот раз он ответил на ее взгляд, его голубые глаза были темнее, чем у нее.
— Ты понимаешь? — повторил он.
— Я убью вас, если придется, — сказала Даница.
Он что-то проворчал. Кивнул. Улажен маленький, необходимый вопрос.
У нее тоже имелся свой маленький вопрос.
— Что касается произошедшего прошлой ночью. Есть один способ, чтобы остановить ваших людей, этих, и тех, к которым мы едем, чтобы эта неприятная ситуация больше не возникала.
— Покинуть нас? Ты можешь это сделать в любой момент. Никто не заставлял тебя остаться со мной.
— Нет, не такой способ, — возразила она. — Я здесь по собственному выбору, — она смотрела прямо перед собой. — Если я выберу одного мужчину, и он будет достаточно сильным, другие это поймут, не так ли? Из уважения к нему.
Он ничего не ответил. Она сосредоточилась на работе ног, сжимающих бока коня. Ей необходимо научиться лучше это делать, сказала она себе.
— Это твой выбор, — в конце концов, ответил он. — Я готов убить любого, кто не подчинится моему приказу.
— Я это знаю. Это… не лучший выход, правда? Если говорить правду?
— Да, — согласился он. — Если говорить правду.
— Мой способ был бы лучше?
Она снова взглянула на него. Он не смотрел ей в глаза, он упорно смотрел вперед, туда, куда они ехали. Но кивнул.
— Вероятно, так лучше. Но выбирать тебе. Я говорю серьезно!
— Хорошо, — ответила она. И неожиданно почувствовала, что ей смешно, но не только. — Я принимаю ваше предложение. Выбирать мне. Сегодня я буду ночевать вместе с вами.
Он залился краской. Она сдержала улыбку, но ей очень хотелось улыбнуться. Маленькие удовольствия, которые дарит жизнь.
— Нет-нет! — воскликнул он. — Я не… это не то, что…
Даница все же позволила себе улыбнуться.
— Это мой выбор, как вы сказали. Зачем мне выбирать кого-то другого?
Он бросил на нее взгляд. Она увидела, что по-настоящему смутила его. Он сказал:
— Потому что я стар и немощен, — и опять уставился на дорогу.
— Это не так. Я видела вас в бою.
Снова молчание. Ветер дул с запада, по высокой траве пробегала рябь. Он снова откашлялся.
— Если ты действительно этого хочешь. Я… я всегда буду нежен.
Даница снова улыбнулась.
— А я не всегда, — ответила она. И заставила своего коня отстать и смешаться с другими, чтобы дальше ехать вместе с ними.
Теперь у них было трое раненых. Никлас ехал, опустив обе руки, избегал встречаться с ней взглядом. Некоторые из остальных скажут, что она виновата в этом. Как можно уладить эту проблему в боевом отряде? И она ли должна это делать? По-видимому, да, справедливо это, или нет. И почему мужчины и женщины всегда требуют справедливости в этом мире? Это глупо, правда.
Она почти услышала, как голос жадека произнес эти слова.
Поискала взглядом своего пса. Тико вприпрыжку бежал рядом с ними справа, не отставал.
Даница уезжала от всего, что она знала, и думала о своих мертвых, а потом вдруг подумала о Марине Дживо, который все еще где-то на дороге в Ашариас, и который не вышел попрощаться с ней, когда она звала его. Это оказалось тяжелее, чем она ожидала, — то, что он не вышел к ней.
Чуть позже ей показалось, что она что-то видит впереди. Она выехала вперед и поехала рядом со Скандиром, вглядываясь, потом убедилась, что ей не кажется.
Она сообщила ему.
— Ты уверена? — спросил он. — Не указывай туда рукой! Ничего не делай, просто скачи вперед.
— Я уверена, — ответила она. Ни один разбойник Сеньяна никогда ни на что не указывает рукой, но она не стала говорить ему об этом.
При ней был ее лук, и ей хотелось кого-нибудь убить. Поэтому она и отправилась с ним, не так ли? Она тогда сказала Марину, что в этом смысл ее жизни.
Проехав дальше, они достигли того места, где она видела двух мужчин, уводящих коней с дороги, через кусты, в рощицу. «По крайней мере у одного из них тоже острое зрение, — подумала она, — хотя большой отряд всадников увидеть легче».
— Здесь, — сказала Даница.
Скандир приказал искать.
Они нашли их в роще. Османов вытащили обратно на дорогу, поставили на колени в грязь перед Скандиром. Это были не солдаты. Один плакал и дрожал от страха. Она подумала, что он, возможно, обделался.
Время для сбора налогов еще не пришло, весной их не собирают, к тому же тогда с ними были бы фургоны и охрана. Эти двое всего лишь проверяли списки хозяйств на здешних фермах и в деревнях, готовясь к осеннему сезону.
Даница ожидала, что они убьют османов. Ей этого хотелось.
Вместо этого Скандир велел раздеть их догола и отправить дальше пешком, в чем мать родила.
Он отобрал у них дорожные мешки и записи. Пускай заставят кого-нибудь снова их составлять. Может, даже этих же двоих, если они выживут. Могут и не выжить. Кто-нибудь их может убить.
Тогда придут другие.
«Унижение, — сказал он, — общий смех в деревне, на фермах — иногда лучшее оружие, чем убийство незначительных людей».
Он уже давно этим занимается, поняла Даница.
Все равно она осталась недовольной, старалась совладать с желанием убить любого ашарита, попавшегося ей на глаза.
Об этом она позже сказала Скандиру, оставшись с ним ночью наедине.
Они находились в деревне, в той, откуда только что ушли сборщики податей. Они прочли вечерние молитвы под открытым небом (здесь не было святилища), их накормили. Им двоим предоставили хижину. Он уже бывал здесь прежде, как она поняла. За долгие годы он находил кров во многих местах.
Он не пытался заняться с ней любовью. Разделся в темноте, потом отвернулся от нее на их лежанке и сделал вид, будто спит. Некоторое время она лежала рядом с ним, потом приняла решение. Она возбудила его, и себя тоже одновременно. Села на него верхом. Все-таки он был не так стар и немощен, как утверждал, и она шепотом сказала ему об этом, прижавшись губами к уху. У него было много шрамов. Она их ощущала под ладонями на его теле, когда двигалась.
Даница слышала, как воет ветер, как охотится сова. Они находились в деревне где-то возле Тракезии, или, может быть, в Тракезии. Она не знала ее названия. Не так она раньше представляла себе течение своей жизни. Но этот человек сражался с османами, и делал это еще до того, как она родилась, и он был намерен умереть, сражаясь.
Даница сказала себе, что это подходящее для нее место. Возможно, она ошибается, но как можно быть уверенной, что ты не ошиблась?
— Спасибо, — сказал он неожиданно в темноте, потом.
— Спасибо, — ответила она. Потом она уснула.
Через день, когда они все еще ехали на юг, рана Никласа, от укуса Тико, воспалилась. Он не мог двигать рукой. Рана начала потрескивать, источать гной. Он умер в мучениях, в лихорадке, через два дня после этого. Даница не собиралась его убивать, но наши намерения не всегда осуществляются.
* * *
Незадолго до того, как они добрались до Ашариаса, Марин Дживо скомандовал привал на полуденную трапезу и сказал, что хочет поговорить со всеми.
Стоял чудесный день, как обычно в конце весны, над головой раскинулось высокое небо. Птицы о чем-то предостерегали друг друга криками. Перо поднял глаза и увидел, о чем: в небе парил ястреб. Странно было ощущать солнечный свет, видеть голубое небо и сознавать, что в нем таится опасность. Он понимал, что здешняя погода не может рассказать им о том, что происходит на севере. Там им нужен дождь, а они не знают, идет ли он. «Калиф и его советники тоже этого не знают», — подумал он. Честно говоря, его мысли во время путешествия все чаще обращались к Великому Калифу Гурчу. И еще Марин стал больше молиться.
Дживо откашлялся. Они собрались в стороне от дороги. Пускай сересские купцы держались высокомерно (конечно, они высокомерны), но Марин Дживо уже бывал здесь, в отличие от них. Они все больше нервничали и готовы были его слушать.
Никто не мог подслушать его в том месте, где они стояли. По дороге двигались люди, теперь их стало очень много, в том числе — солдаты, направляющиеся в обе стороны. В конце концов, они уже очень близко подошли к городу.
Городом Городов когда-то называли Сарантий.
Перо и сам нервничал. У него была причина нервничать, не так ли? Ведь это его должны отделить от остальных, и от него ожидают, что он изобразит калифа так похоже, чтобы это понравилось Разрушителю Гурчу. А это не тот человек, которого можно разочаровать. Перо слышал, что никто не произносит ни единого слова в присутствии калифа.
Это создаст проблему для художника при работе с натурой. Одну из многих проблем. От него также ожидают, чтобы он собрал все сведения, какие сможет, и поделился ими после возвращения домой. Это возвращение, понимал Перо Виллани, кажется очень маловероятным, учитывая другую задачу, которую перед ним поставили. Если представится такая возможность, когда он попадет в Ашариас, небрежно произнес тогда секретарь Совета.
Он заставил себя слушать Марина Дживо.
— Завтра или послезавтра нас встретит эскорт, как обычно бывает с купцами-джадитами, поэтому я решил поговорить с вами сегодня. Вы, вероятно, знаете, что в городе наши пути разойдутся.
— Что? Почему? — спросил самый младший из серессцев. Очевидно, он ничего об этом не знал.
Дживо терпеливо объяснил:
— Вас с эскортом отправят через пролив на другой берег, где живут купцы-джадиты, и где расположены склады. У Дубравы с ними… другие отношения. Нам разрешают остаться в самом Ашариасе.
— Как это удобно для вас, — заметил младший купец. Его звали Гвибальдо Ферри, и Перо он не нравился.
— Возможно, — спокойно согласился Дживо. И усмехнулся. — На вашем берегу вы тоже найдете красивых женщин. Но стражники будут за вами следить. Они следят за всеми нами.
— Я слышал об этом, — сказал старший из купцов. — Насколько тщательно?
Дживо взглянул на него.
— Об этом я и хотел с вами поговорить. Я оказываю вам любезность, вы понимаете. То, что с вами произойдет, не очень повлияет на меня и мои товары, но мы вместе совершили это путешествие.
— Это правда, — согласился старший купец, один из членов семейства Грилли.
— И поэтому я призываю вас никак не обсуждать то, что случилось в дороге, даже когда вы считаете, что вас окружают друзья. И внушите это вашим слугам, если они хотят вернуться домой.
— О! Вы имеете в виду Скандира? — голос Ферри прозвучал слишком громко. Перо быстро посмотрел в сторону дороги.
Дживо сохранил серьезное выражение лица.
— Да, его. Поймите, пожалуйста. Вас посадят в тюрьму и будут пытать, чтобы получить информацию, а потом убьют вас, если узнают, что вы присутствовали в том месте, где погибли солдаты.
— Убить купцов из Серессы? Имеющих документы на право безопасного проезда? Я так не думаю.
— Поверьте мне, — сказал Марин Дживо. — Ваша жизнь того стоит.
— А ваша? — усмехнулся Ферри.
— И моя, — согласился Дживо. — А ваша семья больше никогда не будет торговать с Ашариасом. Подумайте об этом, синьор.
Это возымело действие. «Марин Дживо, — подумал Перо, — умеет производить впечатление». Художнику будет жаль расстаться с ним, но его путешествие продолжится по другому пути.
— Вы хотели сказать что-нибудь еще? — спросил Нело Грилли. Он слушал очень внимательно.
Дживо поколебался.
— Да, еще одно. Я предлагаю это в качестве еще одной любезности, синьор. Пожалуйста, поверьте, я ничего не подразумеваю. Вам следует понимать, что они тщательно обыщут нас, нас самих, наши товары, наши комнаты. Если кому-нибудь из вас пришло в голову, что вы сумеете скрыть какие-нибудь товары, чтобы не платить пошлину, я настаиваю, чтобы вы передумали. Пошлины высокие, но османы жестоко наказывают наших людей за нарушения, тем более во время войны.
— У меня нет таких товаров, — сказал Грилли. — Но я понимаю, что вы хотите сказать.
Дживо скользнул взглядом по Гвибальдо Ферри и по последнему купцу, из семейства Бозини. Ферри пожал плечами, Бозини кивнул.
Они разошлись, чтобы приняться за еду. Перо уже поворачивался, чтобы последовать их примеру, — он видел, что Томо уже приготовил им поесть, — когда Дживо позвал его.
Марину нравился Перо Виллани, и он был почти уверен, что художник погибнет здесь.
Он не думает, что и сам здесь погибнет, но в Ашариасе ни в чем нельзя быть уверенным. Они далеко от дома, и что бы ни делала Дубрава, чтобы обеспечить себе безопасность и признание, они здесь среди врагов, и армия ашаритов уже выступила в поход. Таковы факты. Именно поэтому эти путешествия бывают такими выгодными. Прибыль зависит от риска, умения обходить войну по краю.
Они сейчас одни на поросшем травой поле у дороги, среди лиловых и желтых цветов. Марин говорит:
— Я не уверен, что мы увидимся, когда попадем в стены города.
— Я это понимаю. Я благодарен вам за то, что вы привели нас сюда.
Он все еще колеблется. Человек может нравиться, но это не мешает вам в нем ошибаться. Потом он решает, что не ошибся. И говорит:
— Синьор, я сегодня вечером покину этот караван. Поеду вперед с моими слугами и товарами. Мы доберемся до следующего постоялого двора до захода солнца. Я уеду в темноте.
Виллани стоит неподвижно, думает. Марин по собственному опыту знает, что серессцы обычно соображают быстро, они слишком уверены в себе. Этот художник не такой. В конце концов, художник задает вопрос:
— Почему вы мне это говорите?
Правильный вопрос. Марин отвечает:
— Потому что я приглашаю вас поехать со мной. Я думаю… я не знаю точно, но думаю, что по крайней мере у одного из остальных возникнут трудности, когда приедет эскорт османов.
— Припрятанные товары?
Марин кивает головой.
— Вы их предупредили.
— Да. Купцы пытаются уклониться от налогов. Иногда это удается, и глупцы, услышав об этом, решают тоже рискнуть. Я думаю, вам может грозить опасность, если вы останетесь с ними, когда въедете в город, учитывая ваши задачи.
Он намеренно говорит «задачи». Не говорит «заказ».
— Вы имеете в виду то, что я еду в замок?
— К калифу. И… — ему необходимо сказать это, понимает Марин, иначе в этой беседе нет никакого смысла. — Возможно, с другой целью, кроме создания портрета?
Виллани бледнеет. Это и не удивительно.
— Я желаю вам добра, синьор, — говорит Марин. — Я ничего не знаю, только немного разбираюсь в методах Совета Двенадцати и, возможно, в происходящих в мире событиях… и я наблюдал за вашим слугой.
— Томо?
— Да. Возможно, у него свои задачи. И он не просто вам служит. И из-за этого вам тоже может грозить опасность. С сожалением должен сказать — я не уверен, что для Совета ваша жизнь будет более ценной, чем… другие вещи.
Виллани выглядит потрясенным, но, по мнению Марина, не очень удивленным.
— Например, чем жизнь калифа?
— Чем лишение его жизни, да, — Марин все-таки сам понижает голос, говоря это.
— А Томо?
— Он настоящий слуга?
Виллани хмурится.
— Он знает обязанности слуги, но он…
— Больше чем слуга?
— Возможно. Да. Насколько больше, как вы думаете?
Этот разговор так опасен. Дживо качает головой.
— Не мне об этом судить.
— А я могу высказать свое мнение? — спрашивает Перо Виллани. Он слабо улыбается.
— Не мне. Я не имею значения.
Виллани качает головой.
— Разве вы также не рискуете, если один из ваших попутчиков попытается убить калифа?
Марин не может сдержаться: он быстро оглядывается вокруг. Они все еще одни, достаточно далеко от дороги и от других купцов.
— Возможно. Но я не из Серессы.
— Вы даже могли бы их предупредить.
— Мог бы. Но не стану. Я не считаю себя способным на такой поступок.
Виллани кивает.
— Спасибо. Еще раз.
Марин прочищает горло. Ему необходимо сказать еще кое-что.
— Они обыщут ваши краски и принадлежности для рисования, синьор Виллани. Еще до того, как вы сможете приблизиться к дворцовому комплексу. Синьор, вам следует понимать, что в Ашариасе знают… они очень хорошо знакомы с ядами.
Его собеседник снова бледнеет. Он отвечает:
— Я хочу всего лишь написать этот портрет, как можно лучше. А потом уехать домой. То, что вы предполагаете… я тоже не считаю себя способным на такое.
— Думаю, так и есть, — соглашается с ним Марин. — А другие могли доверить вам эту роль?
Они слышат смех с дороги. Птицы уже снова поют. В небе летал ястреб — должно быть, он уже улетел. Марин не смотрит в небо. Он наблюдает за своим собеседником.
— Я сегодня ночью поеду вместе с вами, — говорит Виллани. — Я вам… Для меня большая честь, что вы мне это предложили.
Марин кивает головой, с трудом заставляет себя улыбнуться.
— Может быть, вы напишете когда-нибудь мой портрет, если мы оба вернемся домой.
— Это тоже честь для меня, господар, — отвечает ему Виллани. — Давайте оба придумаем, как нам вернуться домой.
— Давайте, — соглашается Марин.
К сожалению, в глубине души он по-прежнему не верит, что его собеседнику это удастся.
Перо Виллани не был наивным. Невозможно жить в квартале кожевен Серессы, среди карманников и нищих, обитающих вдоль каналов, художников, проституток обоих полов, иметь таких друзей, как у него, и сохранять наивность во взглядах на жизнь.
И все же он был потрясен разговором с Марином Дживо. Похоже, что он проделал весь этот путь по землям османов и даже не подумал о некоторых вещах. В данный момент это казалось ему несказанной глупостью. Дживо вел себя спокойно (он обычно ведет себя так), не осуждал, просто… был другом.
И поставил Перо перед трудным решением. Не о том, уехать ли с ним ночью. Он знал, что согласится, как только получил это приглашение. Он серессец. Если он появится в обществе других граждан этого города, которым всюду не доверяют, и они в самом деле попытаются скрыть товары от чиновников, его дальнейшая судьба может зависеть от того, что произойдет с ними, а вряд ли с ними произойдет что-то хорошее.
Нет, его решение касалось слуги и баночек с краской, которые они провезли по Саврадии тщательно упакованными, на одном из вьючных животных. В особенности одного керамического горшочка. Он вез с собой свинцовые белила, уже смешанные — их использовали для грунтовки и иногда для смягчения яркости другого цвета. Их у него было три полных баночки. Ну, по правде говоря, две полных баночки.
В третьей хранилась запаянная пробирка алхимика с белым мышьяком, спрятанная в густой краске. На внешней поверхности баночки имелись две царапины, не совсем параллельные друг другу, очень слабые.
Секретарь Совета Двенадцати, который давал ему наставления начет дополнительных заданий к основной цели поездки, ничего не сказал о том, как именно Перо должен добавить яд к еде или питью Великого Калифа Гурчу. Очевидно, засланные Серессой убийцы должны были сами проявлять инициативу в подобных вопросах. И смириться с почти верной смертью. Перо очень деликатно намекнули, что он, возможно, пожелает приберечь часть мышьяка для себя самого, если решит воспользоваться им. Если его действия увенчаются успехом, сказали ему, его имя будут еще долго прославлять в республике, а его семью обеспечит государство на много поколений вперед.
— У меня нет семьи, — ответил тогда Перо.
Он спросил, зачем Сересса хочет, чтобы калиф умер. И, надо отдать им должное, он получил ответ. Когда калиф умрет, в Ашариасе воцарится хаос, а среди командующих армиями возникнет соперничество. Выбор преемника никогда не проходит гладко, если имеется больше одного живого сына, а иногда — даже если есть всего один сын. Другие могут считать себя более подходящими претендентами на трон. Джанни часто бунтуют в городе и в гарнизонных центрах, требуя роскошных даров от преемника за свою лояльность. Может также вспыхнуть восстание среди непокорных племен на востоке, стонущих под игом Ашариаса.
Короче говоря, возникнет большая смута. Братьев нового калифа, проигравших борьбу за власть, неизменно убивают. Живые братья — это плохо для калифа. С женами, визирями и евнухами тоже необходимо разобраться, желательно избавиться от них.
Беспорядки в Ашариасе будут означать мир на землях джадитов. Армия османов численностью в сорок или пятьдесят тысяч не двинется весной на северо-запад. Эта передышка может закончиться, когда новый калиф почувствует необходимость показать свою силу. Но пока этого не случится, будет безопаснее торговать на суше и на море, а для Серессы все всегда упирается в торговлю. И вполне вероятно, что тот сын (кажется, в живых осталось двое сыновей калифа), который станет преемником Разрушителя, будет менее яростно стремиться завоевать запад.
А это будет хорошо для Джада и его детей, не так ли? Перо помнил, как личный секретарь задал ему этот вопрос. И вот результат: две почти параллельные линии появились на одной из его баночек с краской.
Перо отметил, что секретарь ничего не сказал насчет мести человеку, который завоевал Сарантий и приказал убить последнего императора и его родственников в городе, а потом выставил их головы на пиках на тройных стенах и оставил там гнить.
Его родной город, подумал тогда Виллани, можно упрекнуть во многом, но люди, которые им правят, или близкие к ним, не отличались ханжеством и притворной религиозностью. Можно назвать это хорошим качеством, при желании.
А пока, в данный момент, когда они в конце дня подъехали к большому постоялому двору, Перо необходимо было решить, что делать. Что бы сделал его отец? — таким образом он часто принимал решения в подобные моменты. Несмотря на то, что подобных моментов никогда не было в жизни Вьеро Виллани, Перо был в этом совершенно уверен.
В конце концов — и это была веская мысль — он художник, а не человек, умеющий убивать. Даже если чье-то убийство может спасти жизни, или отомстить, хоть немного, за сокрушительное падение Сарантия. Даже если престарелая императрица тоже говорила с ним об этом.
«Это не трусость», — говорил он себе. И чувствовал, что это правда. Это имело отношение к тому, как человек хочет идти под солнцем, по жизни. Раска Трипон не мог жить без своих сражений. И Даница Градек тоже не могла, Перо понимал это.
Он не такой человек, как они. И если то, что сказал Дживо, правда, его никогда и близко не подпустят к калифу, не проверив чрезвычайно тщательно все его вещи.
Ни один из людей с запада никогда не стоял перед Гурчу. Это известно. Никто из них даже никогда не входил в дворцовый комплекс. Но Перо, по-видимому, окажется там, и скоро. Поэтому этот не поддающийся объяснению заказ на портрет в западном стиле приведет всех стражников и чиновников дворца в состояние бдительности, граничащей с паникой.
Перо Виллани, художник из Серессы, сын художника, не был убийцей. И ему ни за что не позволят стать им здесь. И то и другое — правда, подумал он, и принял решение у входа в придорожную гостиницу.
Он послал Томо приготовить ему комнату. Попросил того проследить, чтобы принесли горячей воды для ванны, и подготовить ему чистую одежду. Это должно занять его на какое-то время. Он позвал Марина Дживо и отошел с ним в сторону от остальных, к конюшне, куда отвели их животных. Они остановились снаружи. Дживо смотрел на него. Высокий мужчина, с аккуратной бородкой, даже после такого долгого путешествия. Перо сказал:
— Мне необходим был повод, чтобы задержаться здесь. Спасибо. Когда мы с вами встретимся ночью? И где?
— Прямо здесь, — ответил тот, его голос не выдавал его чувств. — Когда взойдет голубая луна. Ваш слуга поедет с нами?
— Нет, — сказал Перо Виллани. — Я один войду вместе с вами в Сарантий.
— В Ашариас, — поправил его Марин Дживо.
Перо посмотрел на него.
— В Сарантий, — тихо повторил он.
Дживо нахмурился.
— Я понимаю. Но только в ваших мыслях и в сердце. Если хотите жить, — он повернулся и зашагал прочь.
Перо вошел в конюшню, нашел осла с вьюком своих вещей. Художники умеют обращаться с веревками, узлами, запечатанными баночками, парусиной. Из открытой двери падал свет, пахло лошадьми, навозом, соломой. Он развернул свои принадлежности, нашел горшочек из обожженной глины с двумя царапинами на нем. Вынул его. Снова тщательно завернул остальное. Привязал опять к спине осла. Заставил себя двигаться медленно. Здесь нет опасности, говорил он себе.
Перо снова вышел во двор у конюшни, потом пошел к тополям и ручью позади гостиницы. К западу от нее ива роняла листья в воду. Солнце садилось. Погода в конце весны стояла теплая, приятная. По берегам росли цветы, жужжали пчелы. Он увидел, как на другом берегу пробежала лиса.
Он сделал вид, будто мочится в ручей. Услышал пение птицы, чей-то слуга кого-то позвал справа от него. Дым поднимался из главного дымохода гостиницы. С той стороны доносился смех.
Перо достал нож и отковырял крышку горшка. Поколебался, потом начал выливать густую краску в воду. Свинцовые белила стоят недорого, он не слишком много потерял.
«Господи, милостивый Джад. Я настоящий серессец», — подумал он. Как будто стоимость краски имела хоть какое-то значение.
Аптечный пузырек, плотно завернутый, заткнутый пробкой, показался из горлышка банки. Смерть во флаконе. Его собственная смерть, вероятнее всего. Он хотел откупорить его, открыть и вылить в траву у ствола ивы. Потом понял, что в этом нет необходимости, это даже может быть опасно. Мышьяк способен убить, если прикоснуться к нему, кто-то ему об этом говорил. Он не помнил, кто именно ему об этом сказал.
Он вылил оставшееся содержимое горшочка, вместе с запечатанным ядом, который он вез всю дорогу, в быстро текущую у его ног воду. На мгновение снова мелькнул флакон, потом исчез.
Он бросил туда же опустевший горшочек и пошел назад, к гостинице.
Томо понял, что его нарочно отослали с распоряжением насчет одежды и ванны. Он догадывался, что собирается сделать художник после беседы с Марином Дживо. Той беседы, которую, считали они, никто не мог подслушать.
Теперь впереди их ждут трудности. Во-первых, Гвибальдо Ферри не только глуп, он опасен, из-за него могут погибнуть другие люди.
Ферри вез двадцать маленьких солнечных дисков, оправленных в золото, спрятав их под двойным дном сундука с одеждой. Его старший слуга, разговорчивый парень, еще в начале путешествия рассказал об этом Томо.
Пошлина за ввоз религиозных атрибутов джадитов в Ашариас составляла сорок процентов. На них еще можно было заработать, но если уклониться от уплаты этой пошлины, заработать можно много денег, и Ферри, очевидно, решил, что если другие сумели, как ему рассказывали, то и он сумеет.
Здесь (на дальнем берегу пролива, где разрешалось жить и торговать джадитам) подобные предметы пользовались большим спросом, и люди, жившие так далеко от дома, хорошо за них платили. Расстояние равнялось прибыли, если тебя не погубят пошлины.
«Или не настигнет смерть», — подумал Томо. Ему очень не хотелось въезжать в стены города в компании человека с контрабандными товарами. С символами веры. Во время войны. А теперь он узнал, так как был не только слугой художника, что его собственный хозяин и умный купец из Дубравы намереваются ускользнуть сегодня ночью, оставив Томо с серессцами.
Это плохая перспектива. У него здесь свои задания. В Совете Двенадцати понимали, что у него вряд ли будет шанс выполнить некоторые из них. Однако если Виллани позволят (или даже вынудят) жить на территории дворца, и разрешат его слуге сопровождать его (маловероятно, но…), тогда Томо Агоста станет первым прошедшим обучение шпионом, проникшим туда после падения Сарантия.
Герцог и Совет дорого заплатили бы за это, и Томо тоже получил бы свою долю — серебром и золотом, — если бы это произошло, и он вернулся бы в город на каналах и рассказал о том, что там видел. У него были свои амбиции, у Томо Агоста. У какого сильного духом мужчины их нет?
Он также владел многими способами убийства, и он думал о Гвибальдо Ферри, когда предложил две монеты слуге на кухне гостиницы, чтобы тот нагрел воды для ванны его хозяина. Он хотел иметь возможность убедиться в том, что сейчас делает Виллани, но в этом не было особой необходимости. Он и так знал. Виллани делал то, что хотел сделать сам Томо: принять меры безопасности, когда они приблизятся к Ашариасу.
Художник избавлялся от яда. И он планировал избавиться от Томо сегодня ночью, бросить его, чтобы тот вошел в город вместе с двадцатью спрятанными солнечными дисками и тщеславным, глупым человеком, который — весьма вероятно — начнет рассказывать о Скандире, как только таможенники его схватят.
И это, вероятно, погубит их всех. В том числе Виллани и купца из Дубравы.
Интересно, подумали ли об этом те двое. Наверное, нет. Они не обучены подобным вещам. Сересса очень хорошо готовит своих шпионов. Та женщина на их корабле, Леонора Валери, была другой, капризом герцога, подвернувшейся возможностью. Женщины, привлекательные женщины, могут оказаться полезными, даже если не умеют открыть замок сундука или двери, или убить.
Ему надо соображать быстро. Тут возникало две разных проблемы. Он должен сегодня ночью поехать вперед вместе с Виллани и Дживо. А те спрятанные диски представляли опасность, как и Ферри. Томо был согласен с Марином Дживо в этом вопросе. Диски не удастся провезти в город незаметно.
Томо чувствовал возбуждение, но старался не показать этого. Он как раз выходил из кухни, чтобы привести в порядок спальню, когда слуга Гвибальдо Ферри, тот, болтливый, влетел тоже с двумя монетами и громко потребовал ванну для своего господина. И тут Томо Агосту осенило, словно солнце Джада взошло над лагуной утром в середине лета.
— Обслужите его первым, — сказал он слугам, обливающимся потом на кухне у очага. — Его хозяин более важная персона.
Перо понял, что им не придется встречаться у конюшни.
Они с Дживо ночевали в одной комнате, а три купца из Серессы в другой. Это мелочь оказалась полезной. Полезность других мелких событий, случившихся перед ужином, была менее очевидной.
Томо, его слуга, который, как он знал, был шпионом (ему об этом сказали в Серессе), пришел забрать его сапоги, чтобы почистить их. Дживо тоже находился в комнате и сам чистил свои сапоги, он отпустил своих слуг на вечер. Перо знал, куда они ушли, и чем занимаются, готовясь к этой ночи. К восходу голубой луны.
Томо закрыл за собой дверь, что было нормально, потом опустился на колени посередине комнаты, что не было нормально. Перо сидел с одной стороны большой кровати, которую они делили с Дживо. Дживо, сидящий с другой стороны, встал, глядя на слугу. Перо тоже встал.
Томо сказал:
— Простите меня. Меня научили подслушивать разговоры издалека, наблюдая за движением губ. Я знаю, что вы собираетесь уйти сегодня ночью. Прошу вас, позвольте мне пойти с вами.
Иногда просто не можешь придумать, что сказать. Перо уставился на слугу, он ждал. Он отметил, что Марин Дживо делал то же самое.
Томо встретился взглядом с Перо. Он был шпионом, хорошо обученным — это следовало помнить. И неожиданно, когда он вспомнил об этом, ему стало легко.
— Я подстроил смерть Гвибальдо Ферри, — тихо произнес слуга. — Господар Дживо был прав. Его поймали бы с контрабандой, и он бы заговорил. О том сражении, кто принимал в нем участие.
Перо открыл рот и закрыл его.
Марин Дживо сказал, тоже тихо:
— Ты убил Ферри? Будет расследование. Мы никогда…
— Я подстроил его смерть, господар. Он умрет завтра, вероятнее всего утром. Это будет выглядеть, как сердечный приступ. Вы — мы, смею надеяться — уедем раньше.
— Снова яд? — обрел голос Перо.
Томо кивнул.
— В его ванне. Он проникает сквозь кожу. Его изобрели в Эсперанье, где много знают о подобных вещах.
— А что будет с тем, что он тайно вез? — спросил Дживо. Перо поражался, как этот человек может быть так спокоен. И сможет ли он когда-нибудь сам быть таким спокойным, слыша подобные вещи. И хочет ли быть таким.
— Солнечные диски. Под дном его сундука. Если Грилли заберет себе его товары, чтобы распорядиться ими для семейства Ферри, — а я думаю, он так и поступит, — он прикажет их внимательно осмотреть. Он знает Ферри. И не захочет рисковать своей жизнью. Думаю, он посмотрит.
— А если нет? — спросил Перо.
Томо пожал плечами.
— Лучше я ничего не смог придумать. Ферри поймали бы, он бы заговорил о схватке на дороге. Нас бы арестовали.
— Ты все время говоришь «мы», — заметил Марин Дживо.
— Потому что это правда, господар. Слуг подвергают пыткам первыми, — Томо криво усмехнулся. — Я очень уважаю синьора Виллани, но не стану его защищать, если они зажмут в тисках мои яйца.
Перо Виллани стоял в комнате гостиницы далеко на востоке, на имперской дороге, ведущей в город, который он должен был называть Ашариасом, и чувствовал, что его жизнь повернулась очень странно. Он с опозданием понял, что насилие возможно сейчас, прямо здесь.
Марин Дживо спросил:
— А почему мы должны тебе доверять? Ты признался в убийстве одного из членов нашего отряда.
— Чтобы спасти нашу жизнь, господар. Вы знаете, что это правда.
— А если тебя поймают в самом городе? И опознают, как шпиона?
Томо слегка улыбнулся.
— Господар, они знают, что я шпион. Каждый из нас — шпион, когда мы приезжаем на восток. Я не надеюсь, что меня впустят во дворец, когда туда пойдет синьор Виллани.
Перо с трудом выдавил из себя:
— Но если тебя все-таки впустят туда вместе со мной, ты попытаешься убить… кого-нибудь более важного, чем купец?
Лицо Томо стало мрачным.
— В Серессе ожидают, что я попытаюсь, но я не намерен это делать. Как и вы предпочли этого не делать. Я считаю, что господар Дживо прав: нам не удастся скрыть ничего из того, что мы привезли с собой. От моих собственных… средств я избавлюсь сегодня ночью, как сделали только что вы, насколько я знаю. Я бы тоже хотел вернуться домой, синьор, господар.
— Ты требуешь от нас большого доверия, — сказал Марин Дживо. Перо заметил, что он выпрямил ноги.
Томо кивнул.
— Я понимаю. Я… господар, думаю, что вы искусно владеете мечом, и возможно попытаетесь дотянуться до него и убить меня сейчас, считая это решением. У меня, конечно, нет меча, но у меня спрятаны кинжалы, и я хорошо научился с ними обращаться. Я не дам себя убить, господар. Я закричу, позову. И я, возможно, сам вас убью. Будет лучше, если вы возьмете меня с собой. Думаю, теперь это нам назначено судьбой.
— Судьбой? — переспросил Перо.
— У Джада свои планы на всех нас, синьор.
Перо уставился на него.
— И в данный момент в эти планы входит, чтобы Гвибальдо Ферри умер, а ты отправился с нами?
— Я на это надеюсь, — хладнокровно ответил Томо. — Молю бога об этом.
Марин Дживо громко расхохотался.
— Я совсем не так представлял себе развитие этой истории. Не думаю, что это судьба, но не вижу, почему бы тебе не поехать с нами. Мы не можем тебе помешать. Если мы обвиним тебя в убийстве, ты им расскажешь о Скандире.
«Ему и в самом деле смешно», — подумал Перо.
Томо серьезно кивнул.
— Я бы это сделал. Ради более легкой смерти, и у меня нет причин оставаться лояльным.
И при этом они оба повернулись и посмотрели на Перо. Ему пришла в голову одна мысль. Он тряхнул головой, потому что неожиданно его тоже охватило веселье, несмотря на то, что один из его попутчиков должен умереть, насильственной смертью, на следующее утро. Потому что это произойдет.
— Да, поедем с нами. Но сегодня ночью мы никуда не уедем.
— Почему? — спросил Томо. Перо увидел, как Дживо сдвинул брови.
— Вы не понимаете? — Перо внезапно почувствовал удовольствие — слишком долго он был здесь самым неопытным человеком. Он им сказал об этом.
— И меня еще считают неопытным художником, которым нужно руководить в дороге? — он снова тряхнул головой. — Первая причина: нет необходимости ехать вперед, так как Ферри уже не будет с нами. Синьор Грилли достанет солнечные диски из тайника, заявит о них таможенникам и заплатит пошлину. Томо поможет ему найти их, если понадобится. Он скажет, что слуга Ферри рассказал ему, где они спрятаны.
— Он мне и правда рассказал, — заметил Томо.
Перо улыбнулся.
— Как удобно. Ты сможешь сказать правду.
Дживо рассмеялся.
— А есть еще одна причина?
Перо взглянул на него:
— Подумайте сами. Внезапно умирает купец, неожиданно, а два его спутника со своими слугами ускользнули под покровом ночи?
— О! — произнес Дживо.
— О! — сказал Томо.
Синьора Гвибальдо Ферри из Серессы нашли мертвым на восходе солнца на следующее утро. Его обнаружил Марко Бозини, с которым он делил кровать в их комнате. Тревожный крик молодого Бозини разбудил Нело Грилли, спавшего на другой, меньшей кровати, а следующий крик заставил других броситься к ним в комнату.
Попытки оживить купца не увенчались успехом. Решили, что его сердце остановилось ночью, вероятно, в час перед рассветом, самый опасный, когда — это всем известно — смерть подплывает близко к людям. Со страхом сознавая это, люди возносят молитвы Джаду, проносящемуся под миром в ночи.
По-видимому, смерть нашла Гвибальдо Ферри здесь, всего в нескольких днях пути от Ашариаса и в конце долгого путешествия.
Грилли, самый старший из купцов, взял на себя похороны и обряды, а также обязанность продать товары, которые вез Ферри, когда они доберутся до базаров города. В честности Грилли никто не сомневался, и он попросил другого купца, Бозини, наблюдать за всеми его действиями и подтвердить их правильность. Так было принято, потому что всякое могло быть. Мало ли что случается, когда люди отправляются торговать далеко от дома.
После погребения — в могиле у ручья, к западу от гостиницы — Нело Грилли по совету потрясенного слуги Ферри и при помощи слуги художника, Томо, открыл один сундук. Он достал из потайного ящика большое количество маленьких солнечных дисков, которые здесь принесут очень хорошую прибыль, даже после уплаты пошлины на религиозные атрибуты.
Следуя почтительному совету Томо Агосты, синьор Грилли положил несколько золотых монет из кошелька Ферри в секретное отделение сундука, чтобы создать видимость, будто он хранил там часть своих денег. Это вряд ли можно считать нарушением закона. Можно даже назвать это предусмотрительным поступком. Эти деньги найдут, разумеется. Таможенники Ашариаса уже видели такие ящики.
Они, несомненно, украдут часть монет, но, можно надеяться, не все. Калиф нуждается в торговле, здесь все-таки следят за соблюдением прав иностранцев.
Караван еще одну ночь провел в этой гостинице, под руководством Грилли все прочли вечерние молитвы теплым вечером у ручья, на закате солнца Джада. Ему помогал в этом купец из Дубравы, Дживо, обладающий приятным голосом.
Утром они все вместе уехали. Ближе к вечеру их встретил эскорт. На следующий день, ближе к вечеру, они увидели тройные стены и воду, и огромный купол бывшего Святилища божественной мудрости Джада, теперь посвященного Ашару и звездам. Как очень многих на протяжении веков, их охватило чувство смирения, когда они въехали в ворота.
Город Городов был построен, чтобы впечатлять гостей, и он до сих пор производил впечатление.
Мужчины и женщины не могут знать — такова природа нашей жизни, — что бы произошло, если бы они выбрали другую дорогу, приняли другое решение, жизнь бы продолжалась, а не резко оборвалась. Тем не менее…
Если бы Гвибальдо Ферри остался жив, спрятанные им солнечные диски обнаружили бы стражники на таможне. Это правда — им были знакомы такие устройства, какими бы хитроумными они ни были. Также правда и то, что чиновники могли заплатить своей жизнью, если бы пропустили товары, а потом их обнаружили бы при втором тщательном досмотре.
Баночки Перо Виллани осматривали дважды. Его мышьяк нашли бы. Всех их увезли бы в одно неприятное место и допросили, и не один из них (не только Ферри), умоляя подарить им смерть, выдал бы информацию о том, что Раска Трипон по прозвищу Скандир заманил в засаду отряд, состоящий из кавалеристов и Джанни. И что ему помог купец из Дубравы, Дживо, а также художник, Виллани.
Их всех подвергли бы пыткам, требуя еще сведений, они бы очень сердились. Быстрой смерти ждать не приходилось. Не был бы написан портрет Великого Калифа Гурчу, Разрушителя.
Всего этого не произошло, потому что Гвибальдо Ферри умер, а Перо Виллани выбросил яд, — как и его слуга, Томо Агоста.
Несколько монет, спрятанных в сундуке у Ферри, забрали служащие таможни, как во время первого, так и во время второго досмотра, но они нашли, что все в порядке, и поставили соответствующие печати и штампы после того, как была оплачена пошлина.
Двух оставшихся купцов из Серессы, Бозини и Грилли, проводили через пролив к домам и складам, отведенным здесь для джадитов.
Марин Дживо отправился, так как уже раньше бывал здесь, в предоставленную купцам Дубравы резиденцию, недалеко от развалин Ипподрома, где много веков назад мужчины устраивали гонки на колесницах, запряженных конями, ради развлечения огромных толп народа в присутствии императоров.
Художника Виллани отвели в дворцовый комплекс. Это было весьма необычно и внушало беспокойство, поэтому чиновники держались очень настороженно, но его ожидали, они получили точные инструкции. Его слуге не разрешили его сопровождать. Слуг, сказали художнику, когда он задал вопрос, ему предоставят.
События развивались дальше, в городе и в мире.
В конце концов Томо Агоста, все-таки, добрался домой, в Серессу, к ее каналам, и ему было о чем рассказать. Он прожил долгую жизнь, что необычно для человека его профессии. Он больше никогда не ездил в Ашариас, однако Томо его помнил. Немногие из совершивших туда путешествие могли его забыть.
