Глава 51
Мне срочно нужна горячая ванна и хоть немного холодного вина. С первым наверняка возникнет проблема: у меня просто нет ни пригодной для лежания ванны, ни в достатке горячей воды, поскольку мой бойлер уже на последнем издыхании. Со вторым может не получиться, потому что холодильник у меня тоже на ладан дышит. Так что решением всех моих проблем будут прохладный душ да бокал тепловатого вина.
Тяжело поднимаясь по лестнице к своей квартире, я сознаю, что снова и снова возвращаюсь к тому, что просто тупо тащу себя по жизни. Надо наконец что-нибудь предпринять, чтобы как-то оживить свою затухающую жизненную энергию. Что-нибудь такое, разумеется, что не предполагает отдыха и расслабления, поскольку на это у меня просто нет времени. Я уже порядком вымоталась, присматривая за Нейтаном, даже несмотря на то, что, слава богу, ему сейчас ничто не угрожает. Джо на этой неделе с головой в работе, и ему вроде как обещают предложить что-то еще – может быть, даже на постоянной основе. Братцу очень на пользу хорошенько встряхнуться после долгих месяцев круглосуточного ухода за ребенком, да и лишние деньги, естественно, никогда не помешают.
Все это время я старательно пыталась перестать думать об Эване Дейвиде, но мне не особо это удалось. До сих пор никак не могу понять, почему он так жаждал поскорее убраться подальше от Нейтана. При том, как остро он отреагировал, можно было подумать, ему явился призрак. У меня вся эта сцена раз за разом прокручивается в голове, но я так и не могу придумать ей разумное объяснение.
– Кто вы такая? – вопрошает отец, едва я появляюсь на кухне.
– Брось, пап, – обрываю его я. – Я не в настроении.
Он сдается, усаживаясь поглубже в кресло.
Следующим пунктом, к чему мне следует приложить побольше сил, идет продолжающееся до сих пор раздельное существование родителей. Если я в самое ближайшее время не вытурю своего спятившего папашу из квартиры, я вполне буду способна его убить. Похоже, он досрочно решил отправить себя на пенсию, и с тех самых пор, что мама его выгнала из дома, он на работу не ходил, а значит, и не отдавал никаких денег за свое проживание. Это несмотря на то, что он с удовольствием уничтожает содержимое моего буфета, едва мне стоит наполнить его едой. И, как я уже убедилась, все, что он делает, – так это день-деньской сидит и смотрит, чем-нибудь похрустывая, программу «Дес и Мел», да периодически совершает набег на интернет, выискивая себе для симуляции какую-нибудь очередную хворь. Пол в моей спальне ровным слоем завален его джемперами с ромбами и некоторыми другими предметами одежды, которые, будучи от папы, не очень-то радуют глаз. У гостиной вид, как после бомбежки, поскольку диван там хронически разложен и постель после сна не убрана, а полка в ванной забрызгана пеной для бритья и завалена использованными бритвенными лезвиями. Ну хоть, по крайней мере, он пока что моется и бреется!
Прежде чем я развернусь и уйду в «Голову» на свой выдающийся вечерний концерт, мне надо еще запустить стирку. Есть, конечно, еще тысяча других невыполненных домашних дел, но они пока что могут подождать. Приоритетом всегда пользуется наличие в доме чистой одежды.
– Пап, тебе ничего не надо постирать?
– Есть пара вещичек, – отзывается он. – Сейчас принесу.
Насчет нормально поесть я оставляю на потом. Может, заскочим с Карлом в какую-нибудь забегаловку. Больше, я так понимаю, в моей жизни роскошных обедов не светит. Пока же надо чего-нибудь наскоро перехватить, чтобы от голода не подвело живот, и я обшариваю на кухне шкафчики. Однако оказывается, что мой драгоценный родитель меня в который раз объел подчистую. Единственное, что он мне оставил, – это дешевые и отвратительные на вкус хлопья, которыми брезгует даже Пискун. Выставив из буфета на стол коробку, я шарю в другом шкафчике в поисках неиспользованной глубокой тарелки. Когда же наконец нужная попадается под руку, я пытаюсь насыпать в нее хлопьев – и вдруг выясняется, что коробка совершенно пуста. Да что же это за бзик такой у мужиков, что они вечно ставят опустевшую упаковку в буфет или холодильник?! Почему они не могут просто взять и выкинуть ее, как это делают женщины? Я встряхиваю коробку, однако, в отличие от Дейвида Блейна, не в силах материализовать хлопья из воздуха. Зато я очень даже в силах прибить своего папочку – реально, без всяких преувеличений.
В этот момент отец появляется с кипой стирки в руках.
– Почему ты даже не подумал оставить мне еды? – спрашиваю его.
Заглянув в коробку из-под хлопьев, он мигом находит выход:
– Так возьми хлеб.
Я открываю хлебницу. Хлеба там нет.
– Завтра принесу, – обещает отец. – Если не забуду.
– Да уж не забудь, – предупреждаю его. – И раз уж на то пошло, самое время вспомнить, что у тебя есть жена. И если ты не сочтешь нужным что-либо предпринять, то она, пока ты тут изображаешь амнезию, затеет бракоразводный процесс.
Услышав это, отец немного напрягается, но в целом на подначку не реагирует.
Я выхватываю у него из рук грязную одежду и кидаю на пол перед стиральной машиной. Даже эта моя стиралка является старым-престарым, отработавшим свой век агрегатом, доставшимся мне от матери Карла, – впрочем, все последние годы машина служит мне верой и правдой.
Папа шаркает на кухню и усаживается за стол, я же остаюсь разбирать грязные трусы и футболки, ужасно жалея, что не имею под рукой большущих бельевых щипцов, чтобы не трогать руками отцовское исподнее. Среди кучи есть и пара брюк, и я принимаюсь выворачивать в них карманы на тот случай, если у отца там завалялась какая-то мелочь, способная вывести из строя мою машину, – непредвиденных расходов на новую стиралку мне в ближайшее время явно не потянуть.
Единственное, что обнаруживается у отца в брюках, – так это какая-то визитная карточка. Я хочу передать ее отцу, но тут вдруг знакомое название цепляет глаз. Совершенно явственно с визитки на меня глядит запоминающийся логотип «Минуты славы». В центре крупными буквами значится имя Стивена Коулдвелла. В этот момент я даже жалею, что у меня нет при себе какого-нибудь ингалятора, как у Нейтана, поскольку чувствую, что начинаю задыхаться. Перевернув карточку, обнаруживаю на обороте выведенное его рукой краткое послание: «Ферн, позвони мне! Стивен». В руках появляется нервная дрожь.
Протянув к отцу визитку, гневно вопрошаю его:
– Это что? Что это такое?!
Надо отдать ему должное, отец делается мертвенно-бледным:
– Не припоминаю. У меня болезнь Альцгеймера.
– Да хрена лысого у тебя!
Отец сдвигает брови:
– Как ты смеешь так разговаривать со своим отцом?
– А я, может, переняла от тебя синдром Туретта, коим ты хворал на прошлой неделе. Или ты об этом тоже забыл?
Отец угрюмо смотрит в стол.
– Откуда у тебя эта визитка? Он что, сюда приходил? – начинаю его распекать. – Сам Стивен Коулдвелл потрудился ко мне сюда заехать, а ты мне даже не сказал?! Сунул ее в карман – и попросту забыл?!
– Да, забыл, – утверждает отец.
– Что мне тебе после этого сказать?! – завожусь я. – Я терплю все твои дурацкие выходки, а когда случается вдруг что-то для меня действительно важное – ты даже не удосуживаешься мне о том сказать?!
У меня начинается истерика. Кровь вскипает в жилах, перед глазами, клянусь, красная пелена. Никогда в жизни я еще не испытывала такой ярости.
– Когда он приходил?
– Э-э… Вчера, – мямлит отец. – Или позавчера. Но точно совсем недавно. Я правда не могу припомнить.
– Что он сказал?
– Да ничего особенного. – Вид у отца точно загнанный. – Просто сказал, чтобы ты ему позвонила.
– Надеюсь, ты ему не нагрубил? Не велел ему отправляться на хрен?
– Думаю, что нет, – говорит отец с дрожью в голосе. И это не дает мне полной уверенности, что такого не было.
– Если б я узнала, что ты сделал это специально, папа, я бы тебе никогда этого не простила.
– Ты говоришь ужасные вещи, – с оскорбленным видом отвечает он.
– А ты ужасные вещи делаешь! Ты вообще хоть представляешь, насколько для меня это важно?
– Начинаю понимать, – бормочет он под нос.
Но это нисколько меня не успокаивает.
– «Минута славы» и Стивен Коулдвелл могли бы стать для меня единственной возможностью выкарабкаться в жизни, уехать из этой жалкой дыры! Неужели ты не желаешь мне лучшего?
– Желаю, – тут же приободряется отец. – Я даже кое-что для этого сегодня сделал.
– Что? – спрашиваю я, смутно надеясь, что папе удалось поднять себя с дивана и взглянуть, что там не в порядке с холодильником.
– Я избавил дом от этого гнусного мелкого грызуна.
У меня застывает в жилах кровь, челюсть отваливается.
– Что сделал?
– Избавился от мыши. Если бы я этого не сделал, у тебя бы уже скоро весь дом кишел этими тварями. Ты знаешь, сколько заразы они переносят?
– Что ты сделал? – не могу я оправиться от шока. – Что ты с нею сделал?
Отец смотрит уже не так уверенно.
– Я купил ей ловушку.
– То есть тебе не пришло в голову купить, скажем, буханку хлеба, или молоко, или каких-нибудь хлопьев, но ты заставил себя выйти из дома и купить мышеловку?
– Я думал, ты обрадуешься, – возмущается отец. – От них же одна грязь. Здесь кругом на полу мышиный помет.
– С ним ты что сделал? Отнес его в парк?
У отца начинают бегать глазки.
– Нет… – обрывается у меня внутри. – Нет. Скажи, что ты купил гуманную ловушку.
Отец устремляет взгляд на ведро с откидывающейся крышкой, стоящее в углу кухни.
– Нет!.. Пожалуйста, скажи, что ты этого не сделал.
– Солнышко, – говорит отец, – это ведь только к лучшему.
Я спешу в угол к мусорке, откидываю крышку – так и есть, маленькое раздавленное тельце Пискуна валяется поверх использованных бумажных полотенец, пустой пластиковой миски и последнего экземпляра Mail on Sunday.
Я осторожно поднимаю Пискуна, поглаживая пальцами серую шерстку, и падаю на колени, вся сжавшись над его поверженным крошечным тельцем. Словно со стороны, я слышу, как громко рыдаю, то и дело вскрикивая: «Нет! Нет!», не в силах остановиться. Такое ощущение, будто эти вопли исходят от кого-то другого, а не от меня. Я знаю, что, может, сейчас не в силах здраво рассуждать, но эта бессмысленная смерть – точнее, ничем не оправданное убийство Пискуна – словно символизирует собою все, что в моей жизни пошло наперекосяк. Все мои последние беды и неудачи вдруг разом обрушиваются на меня, раздавливая, расплющивая, наверное, так же, как эта жестокая ловушка размозжила тощенькое тельце Пискуна. И если я не смогла защитить даже эту несчастную мышку – разве заслуживаю я вообще право ходить по этой земле?
Я аккуратно заворачиваю тело Пискуна в выброшенный кусок бумажного полотенца, кладу его на пол у задней двери и неутешно плачу.
Через какое-то время чувствую на плече ладонь отца.
– Это лишь к лучшему, – говорит он. – Я ради тебя же это сделал.
Я подскакиваю как ужаленная, разворачиваюсь к нему:
– Ничего не к лучшему! И вовсе не ради меня! Тебе самому это приспичило!
Папа на шаг отступает, глядя на меня так, будто перед ним Медуза горгона. Может, у меня и впрямь уже змеи лезут из головы, потому что я злобно шиплю и брызгаю слюной, руки вскидываются сами собой. Прежде я никогда не понимала значения выражения «слепая ярость» – теперь я его очень хорошо прочувствовала.
Перед глазами все затуманивается, и, метнувшись к отцу, я вцепляюсь ему в плечо. Он перехватывает мою руку:
– Не надо, милая! Не заводись ты так попусту.
– Попусту?! Как ты можешь быть так чудовищно безразличен к моему страданию?!
– А мои страдания тебя не волнуют? – парирует отец.
И вот тут-то меня окончательно накрывает багровый туман. Отец по-прежнему не понимает или не хочет понять, что все это значит для меня. И я вовсе не считаю, что мой отец от чего-то страдает. По мне, так он черствый, себялюбивый паразит, ничтожный нахлебник!
Извернувшись, я хватаю со стола пустую коробку из-под хлопьев и принимаюсь его яростно хлестать. С глухим рычанием я луплю отца наотмашь по голове, он же пытается от меня увернуться и отбиться.
– Ферн, прекрати! – кричит он. – Успокойся!
Но я нисколько не хочу успокаиваться. Я хочу сделать ему так же больно, как больно мне. Хочу, чтобы он на своей шкуре прочувствовал, каково мне сейчас.
И вдруг отец перестает от меня отбиваться и хватается за грудь.
– Давай-ка еще раз изобрази! – в ярости рычу я и снова бью коробкой.
Однако он, вцепившись пальцами в столешницу, валится на колени.
– Что на сей раз симулируешь? Сердечный приступ? – нависаю я над ним, тяжело дыша, уперев руки в бока. – Знаешь, что-то не очень верю.
Отец начинает задыхаться, причем даже почти что убедительно.
– А теперь прочь отсюда! – рявкаю я на него. – Вообще убирайся из моей жизни!
Отец ползком направляется к дверям, уже почти у порога падает ничком и остается неподвижно лежать.
– Хорошая попытка, – злобно скалюсь я. – Можешь попробовать себя в местном любительском драмтеатре. Уверена, они твою игру оценят. Меня же, знаешь ли, не впечатляет. А теперь, если не возражаешь, я все ж таки буду собираться на работу. – Я хочу перешагнуть безвольно лежащее на полу тело отца. – И только попробуй тронуть Пискуна! Завтра я похороню его в парке.
Тут я замечаю, что губы у отца посинели – а это, я точно знаю, самому подделать невозможно. А еще из моего немалого опыта с Нейтаном я знаю, что это очень нехороший знак.
Наклонившись к отцу, тихонько трясу его за плечо:
– Пап?
Если бы он тут же подскочил или засмеялся, я бы в минуту с ним разделалась, честное слово! Не важно, что он мне кровная родня – я умываю руки прочь и больше знать его не желаю. Однако отец ни чуточки не шевелится. Глаза широко раскрыты и смотрят в никуда. Губы издают какой-то булькающий звук, хотя совершенно ясно, что он не способен говорить. И вот теперь я точно понимаю, что это свое состояние он не симулирует, что все на самом деле очень даже серьезно, смертельно серьезно.
– Вот ч-черт! – кидаюсь я к телефону и как можно быстрее набираю пальцами 999. Сообщаю службе неотложной помощи свое имя и адрес, умоляя «Скорую» приехать в ближайшие же минуты.
Затем кидаюсь обратно в кухню.
– «Скорая» уже выехала, – говорю я отцу. – Держись. Только дождись ее.
Однако по нему не скажешь, что он чего-то ждет. И тут мне вдруг стреляет в голову, что где-то двадцать лет назад в скаутском отряде меня учили оказывать первую помощь. Паника сразу отступает, сменяясь деловитым спокойствием, и, готовясь сделать своему отцу «поцелуй жизни», я говорю ему:
– Не наслаждений ради…
