Глава 40

Лимузин плавно вырулил на Стэкпол-стрит, и Эван велел водителю еще больше сбавить ход. На том месте, где некогда стоял их сельский клуб, теперь была устроена детская площадка. В плотном ряду одинаковых домиков по-прежнему зияла брешь, оставленная тем роковым сходом отвальных пород, который снес заодно и несколько строений, разметав по земле кирпичную кладку, точно жалкие спички. Так что теперь улица выглядела, точно застывший в ужасе рот с выбитыми передними зубами. В том самом месте, где произошла трагедия, ныне зеленел небольшой, любовно ухоженный садик. На аккуратной медной табличке сообщалось, что то давнее несчастье унесло жизни пятидесяти шахтеров, в том числе двадцати участников Лланголетского мужского хора и их пятерых детей. Эван печально провел пальцами по холодному металлу. Среди них были его отец, Герайнт Дейвид, и любимая сестрица Гленис.

Ярко-желтые нарциссы упрямо покачивались на холодном ветру, поникая головками от тяжести дождевой влаги. Сам принц Уэльский посетил здесь поминальную службу и собственноручно посадил дерево. Эвана Дейвида, к его неослабному стыду, на церемонии не было. Он был слишком зол, слишком раздосадован и слишком возмущен, чтобы мямлить там какие-то банальности заезжим высокопоставленным особам, которые и понятия не имеют, как пострадала вся их община.

Шумное веселье детей, теперь играющих на весело разрисованных качелях и на горке, показалось ему здесь совершенно неуместным – ибо тогда, после той трагедии, на селение опустился тяжелый покров тишины.

Подавшись вперед, Эван попросил Фрэнка:

– Давай заедем на кладбище.

В тот роковой день Дилан помог Эвану выбраться через окно, и первым потрясением для мальчика было вдохнуть свежего воздуха после висевшей в клубе душной пылевой завесы. Эван до сих пор помнил, с какой жадностью втягивал его в себя, наполняя легкие.

Вторым потрясением явилось то, что их деревенского клуба больше не существовало: он полностью исчез из виду, уничтоженный сланцево-глинистой массой сползшего террикона. Верхушка его сейчас выглядела так, будто там недавно взорвался вулкан, оставив после себя кратер наподобие тех, что Эван вполне мог бы представить на Луне, но уж никак не в их тихой безмятежной деревеньке.

Позднее выяснилось, что после трех дней непрерывного дождя свыше миллиона тонн угольных отбросов размякли, разрыхлились и, стронутые с места подземным взрывом в руднике, двинулись своим трагическим путем. Мельчайшая искра от врубовой машины воспламенила огромное скопление газа, случившееся там из-за поломки в системе шахтной вентиляции. Той самой поломки, на которую Герайнт Дейвид уже не один год жаловался своему бригадиру и о которой каждый вечер недовольно ворчал, возвращаясь домой с этих адских глубин.

Когда Эван с Диланом, протолкнувшись сквозь окно, вылезли наконец наружу, на место уже прибыла группа шахтеров, только-только выбравшихся из забоя, – черных от угольной пыли и до сих пор пошатывающихся от удара взрывной волны. Поняв, что их товарищи оказались погребены под сползшим отвалом, мужчины не медля принялись разгребать гигантскую черную кучу, принесшую с собой все, что только попадалось ей на пути: обломки деревьев, кирпичи, даже помятые машины. Сложив свой изодранный свитер и оставив на стене, Эван тоже кинулся голыми руками разрывать угольную массу, пытаясь добраться до сестры, пока не пришел полицейский и не оторвал его, отчаянно брыкающегося, от кучи.

– Там мой папа, – дергался у него в руках Эван, – там сестра.

– Пойдем отсюда, сынок, – тихо сказал ему полицейский. – Ты уже ничем не сможешь им помочь.

Несколько хористов, черные от грязи с головы до пят, стояли и плакали. От отца и от Гленис не было и следа.

Спустя несколько мгновений, прямо в домашних шлепанцах, на ходу поправляя на голове платок, примчалась мать. Непонятно зачем она прихватила с собой все, какие были в доме, полотенца. Увидев сына, она кинулась к нему и порывисто прижала к себе.

– А где Гленис? – тут же встряхнула она его за плечи. – Где твоя сестра?

– Не знаю, – ответил Эван, уже опасаясь самого худшего.

– Где твой отец?

Не дожидаясь ответа, мама оставила его стоять, а сама, отталкивая всех, кто пытался было ее остановить, устремилась к угольной куче. К ней присоединились и другие матери. Среди них Эван увидел маму Идриса Эдвардса, и ему очень не хотелось сообщать ей то, что он знал. Женщины пальцами растаскивали, расковыривали грязь и глину, разбивая руки в кровь, а он, всеми забытый, стоял в стороне рядом со своим спасителем Диланом, совершенно не зная, что делать.

Спустя час, а может, и больше, полицейский вытащил наверх через окно его отца. Руки и ноги у него безвольно свисали, как у куклы Молли, он весь был в ссадинах и кровоподтеках, в грязной и драной одежде, со слипшимися с глиной волосами. Папу положили на землю, и полицейский накрыл его простыней. Эвану тогда это показалось странным: как же папа сможет все видеть своими глазами?

После этого Меган уже не могла стоять без поддержки. Ее трясло как в лихорадке, колени бессильно подгибались под тяжестью тела, и женщина едва ли не висела на миссис Эдвардс. Когда стемнело, его мать уговорили покинуть это место, а один из санитаров приехавшей «Скорой» обмыл и перевязал ей ободранные руки, превратившиеся в сплошные кровоточащие раны.

Она отвела Эвана домой, но забыла дать ему что-нибудь поесть. Он самостоятельно отмылся, вытершись жесткой застиранной фланелью, поскольку ни одного полотенца в доме не осталось, – мать же все это время кричала и плакала перед очагом, издавая ужасный, пронзительный вой, какого Эван никогда в жизни не слышал и ни за что не хотел бы услышать когда-либо еще. Потом он в полном молчании, не представляя, что сказать, сел рядом с мамой в пижаме. Уже поздним вечером, оставив перепуганного Эвана одного, мать ушла с полицейским в маленькую баптистскую часовню и несколько часов ожидала своей очереди, чтобы исполнить свой жуткий долг по поиску дочери среди завернутых в покрывала трупов. Наконец Гленис была найдена…

Фрэнк плавно огибал на своем лимузине тесные повороты, продвигаясь к деревенскому кладбищу – несоразмерно крупному для столь небольшой общины. Их авто неторопливо вкатилось на парковочную площадку перед деревянной клепаной дверью потемневшей за столько лет часовни.

– Я ненадолго, – бросил Эван водителю.

Лицо пожилого шофера обеспокоенно сморщилось.

– Могу пойти с вами, шеф.

Но Эван замотал головой:

– Я предпочитаю побыть один.

– Там, в багажнике, есть зонт, давайте я вам достану.

Дождь и впрямь заметно усилился, тяжело падая с мрачного серого неба.

– Благодарю, – отозвался Эван, – но мне и так хорошо.

Ему хотелось ощутить этот дождь непокрытой головой. Хотелось почувствовать, как он просачивается сквозь его до смешного здесь нелепое кашемировое пальто. Подобный визит уж точно не стоило бы предпринимать в радостном сиянии летнего солнца.

Оставив позади лимузин, Эван двинулся вверх по крутой тропе, идущей через кладбище. Старые могильные камни стояли как попало, некоторые даже повалились, все заросло высокой травой. Требующие ремонта надгробия были повязаны желто-черными лентами, очень похожими на те, которыми огораживают место преступления в американских полицейских боевиках. Это было, конечно, безобразие, и кто-то должен был этим озаботиться. В сравнении со старым кладбищем мемориальный сад на вершине холма выглядел на удивление новеньким и ухоженным. Об этих могилах никто не забывал. Ряды строгих белых камней резко выделялись на фоне унылого пейзажа – последние коварные терриконы уже много лет назад были разровнены под давлением общественности. После той трагедии была устроена одна общая погребальная служба, и плач от нее разносился по всей долине к окрестным селениям.

Меган Дейвид, только что получившая своего мужа и дочь после их погребения под оползнем, вынуждена была снова предать их земле. От этого тягостного испытания она так никогда и не оправилась. Едва ли не за одну ночь ее волосы совершенно поседели. Без всякой на то логики она винила в обрушившейся трагедии себя: дескать, ей не следовало отпускать детей на ту злополучную репетицию и надо было найти хороший предлог оставить мужа дома. Но Эван-то знал, что на самом деле мать тут совсем ни при чем – это целиком и полностью его вина.

После того несчастья уже ничто не вернулось в прежнюю колею.

Вместо того чтобы тихо и мирно оплакивать погибших, община выступила против шахтного начальства, которое она винила в случившемся: управляющие игнорировали постоянные тревоги рудокопов насчет проблем с вентиляцией в забое.

Мать Эвана никогда уже больше не вязала вечерами, и тот испорченный красный свитер оказался ее последним изделием. Так она его и не починила. И больше никогда не пекла мама свои восхитительные булочки. И подолгу не замечала на мебели пыль. И больше не звучали удивительные пластинки с оперными записями. Единственное, что слышалось теперь в доме, – так это тиканье часов.

Тогда не принято было устраивать психологические беседы, и невозможно было как-то выговориться или выплакать свое горе. Ты должен был просто зажать свои чувства в себе, закрыть от всех, понадежнее упрятать. С Эваном никто не заговаривал на улице. Никто не встречал его радостными приветствиями. От него отворачивались, как будто он был слишком отвратителен, чтобы на него смотреть. С того дня он больше никогда не играл с Диланом Хьюзом. Сталкиваясь в школе, они с неловкостью глядели друг на друга, и Эван всякий раз гадал, испытывает ли его бывший приятель то же чувство вины, что и он, сумев выжить тогда, когда столько людей погибло. Он ходил с матерью в часовню, они вместе читали молитвы и слушали псалмы. И хотя никто об этом не заикался, но каждый в их деревне сознавал, что община потеряла самые сильные и чистые певческие голоса. Из Лланголетского мужского хора выжили только пятеро, и после случившегося несчастья они никогда уже не пели. Сам Эван тоже не мог петь псалмы и гимны, даже если бы и захотел: от них у него в горле застревал тугой комок, и он не мог выдавить ни слова.

Его мать уже ничто на свете, казалось, не интересовало. Когда его прежде высокие учебные достижения стали потихоньку съезжать, она нисколько его за это не журила, хотя отец бы точно устроил разнос. Невыполнение домашних заданий теперь оставалось безнаказанным. Эван мог неделями ходить с немытой шеей, а его мать этого даже не замечала. Дэй Дженкинз перестал его задирать, хотя рядом уже не было Гленис, чтобы за него вступиться. И больше уже по дороге в школу Эван не распевал битловских песен…

Эван медленно шел вдоль рядов надгробий, читая надписи на могильных камнях. Сколько же до боли знакомых там имен! Вот Рис Уильямс, его лучший друг; вот Идрис Эдвардс. Вот Мерфин Дейвис, исключительный бегун, неизменно получавший медали на всех спортивных состязаниях в школе. Вот Хивел Оуэн, который своими дурацкими остротами и кривлянием умел рассмешить весь класс. Прирожденный артист из него бы вышел. Как же рано погасли их короткие жизни!

За детскими могилами вытянулись длинными шеренгами надгробия шахтеров, погибших под землей. Эван искренне надеялся, что теперь-то они получили в подземных чертогах какое-то успокоение.

Наконец он добрался до могилы своего отца и горячо любимой сестры, положил ладонь на мраморное надгробие. Для него Гленис осталась навсегда такой же юной. Довольно трудно было осознать, что отец был моложе его, Эвана, когда погиб. Спустя какое-то время к ним присоединилась и мать, Меган Дейвид. Похоронив ее рядом с остальными близкими, Эван поставил ей могильный камень, очень надеясь, что сделал все как надо. Тогда, на похороны Меган, он в последний раз приезжал в родную деревню. Потеряв мужа и дочь, его мать больше уже не обрела желания жить и просто отбывала отпущенное ей время, тихо угасая. Да и кто бы мог такое пережить! С того дня, как она похоронила тех, кого так любила, Меган ходила как неживая.

Эван окинул взглядом величественную панораму долины, как и тогда, окутанной туманом, маленькие, горделиво выступающие из дымки дома – и его душу сжало скорбной печалью. В одиннадцать лет, намучившись за три года от того, как еженощно плачет мать, притом что в шкафчике в ванной у нее полным-полно было нераспечатанных антидепрессантов; от того, что, ворочаясь без сна в постели, он больше всего на свете желал лежать в земле вместе с папой и Гленис, – однажды Эван попытался по своему разумению как-то взбодрить маму, когда та слегла с ужасной головной болью. Ему хотелось вернуть в дом хотя бы толику былого счастья. Не в силах больше терпеть давящую тишину, Эван встал в гостиной и запел «О чистая душа!» – любимую песню матери. За долгие месяцы вынужденного молчания что-то произошло с его голосом, и теперь из уст подростка разливался красивый и сочный, совершенно отцовский тембр. Тут же Меган Дейвид слетела к нему по лестнице, в бешенстве схватила и принялась неистово лупить по голове, крича:

– Никогда больше так не делай, Эван! Слышишь, никогда!

А затем, рыдая, повалилась на пол.

Спустя месяц, избегая смотреть ему в глаза, мать, ни с кем не советуясь, отослала Эвана в Оксфорд, в школу, специализирующуюся по музыкальной части. Это оказалось достаточно далеко, чтобы он не мог часто приезжать домой. Притом что ему столько времени вообще не разрешалось дома петь, Эван до сих пор дивился, как ему удалось попасть в одно из самых престижных музыкальных заведений. Наверное, папа и Гленис по-прежнему оберегали его и знали, что его нужно забрать подальше из этого ужасного места. Тогда-то он и осознал, что в случившемся вовсе нет его вины.

Эван мог понять мамины душевные муки, но за всю жизнь ему так и не удалось их вытеснить или сгладить. Почему она не сумела найти утешение в единственном выжившем сыне? Меган никогда не радовалась его успеху, никогда не смотрела его выступления по телевизору, никогда не слушала его в записях. Ее страшно смущала его знаменитость, и Эван перестал ездить домой, чтобы не видеть ее страданий. Он понял, что для матери его голос всегда будет звучать в точности как отцовский, и ничем на свете он не сможет облегчить ей эту боль. Эван так никогда и не смог найти с ней общий язык, и мать умерла, оставив между ними массу недосказанностей и невыясненных вопросов. Много других матерей безвременно сошли в могилу к своим мужьям и детям, и от осознания этого разрывалось сердце. У надгробия семьи Дэйвид всегда лежали свежие цветы: матери Риса Эдвардса регулярно поступали с его счета деньги, чтобы она поддерживала там тот же порядок, что и на могиле своих близких. Это хоть немного да успокаивало его совесть.

В селении не было ни одного человека, кого бы каким-то образом не затронула та трагедия. Многие из его друзей отправились работать на шахту, которая уже успела отравить им жизнь, украв у них отцов, дядьёв и братьев. Каждый день, как бы им ни было не по себе, они спускались во мрак забоя. Они женились на местных девушках и обустраивали свою семейную жизнь, взращивая новое поколение селян-шахтеров. У Эвана же все сложилось иначе. Он был одним из очень немногих мальчишек, которым посчастливилось избежать такой судьбы. И если деньги и слава являются мерилами успеха, то Эван уже почти достиг величия. Из той школы в Оксфорде он впоследствии перешел в музыкальный колледж учиться оперному искусству, а затем поступил в Брайтонскую консерваторию, где весьма преуспел на выбранном поприще, окончив ее лучшим студентом в своем выпуске. В считаные месяцы ему удалось выступить перед большой публикой, совершив поистине сенсационный дебют и выиграв на глазах у миллионов телезрителей международный конкурс «Кардиффские голоса». Тут же с ним подписал контракт один из крупнейших импресарио Руперт Доусон, и певческая карьера Эвана устремилась ввысь, полная выступлений по всему миру. После блистательного дебюта в нью-йоркском Метрополитен-опера ему была обеспечена обширная хвалебная статья на первой полосе The New York Times, что расценивалось как беспрецедентная почесть.

Эван с готовностью упал в объятия небывалого успеха и никогда не вспоминал о своей маленькой шахтерской деревушке, что когда-то едва не поглотила его навсегда. Теперь во всем мире его уважали, перед ним всячески заискивали и исполняли его прихоти. И все же прошлое оставило на нем свою отметину. Эван не хотел жениться на деревенской девушке, как, впрочем, ни на одной из девушек, которыми ему доводилось увлечься за все эти годы – если, конечно, можно так охарактеризовать его довольно редкие и случайные свидания. Эван тщательно избегал, говоря языком психологов, любой эмоциональной включенности, желая оставаться в одиночестве, в стороне от любовных переживаний.

Наклонившись к могиле, где была погребена его раздавленная горем мать, его сильный и талантливый отец, от которого он унаследовал свой божественный голос, и его юная красавица-сестра, Эван поднял безупречно белый цветок и задумчиво смял в ладони нежные лепестки. Если ему случится однажды встретить ту, с которой он вновь захочет петь битловские песни – к примеру, кого-то вроде Ферн, – неужели ее так же безжалостно вырвет у него жестокий рок? Разве сможет он когда-нибудь держать в руках собственное дитя и не дрожать от страха при мысли, что способно уготовить ему будущее? От одной этой мысли Эвана пробирал озноб. Однако какой смысл был в его существовании, в его успехах и достижениях, если всему этому он мог порадоваться только в одиночку? Эвану крайне нелегко было это признать, но он уже устал таиться в своей раковине, всегда оставаясь совершенно один. Может, как раз настало время набраться смелости и разделить свое бытие с кем-то еще?

Вот только он слишком хорошо знал, что потеря кого-то горячо любимого может разрушить всю жизнь человека, погрузив его в невыносимый мрак отчаяния, лишающий способности что-либо делать – ну разве что на самом примитивном уровне. Неужели он сумел бы рискнуть снова кого-либо так сильно полюбить? Готов ли он поставить на кон все, что с таким трудом наработал за свою жизнь? Возведя вокруг себя непроницаемую защитную оболочку, Эван теперь желал лишь одного: чтобы кто-то вошел в его жизнь, проткнув эту защиту и освободив его. И тогда с его помощью Эван, без сомнений, сможет вырваться на волю и вернуться в реальный мир.

Эван поднял глаза к небу и заплакал. Это селение, и эта трагедия, и эта страшная потеря до сих пор сидели у него в крови, болезненно перекатываясь по жилам. И вся его жизнь проходила в неустанных попытках прогнать от себя темноту. Именно поэтому ему всегда нужны были светлые и просторные апартаменты с большими комнатами. Именно поэтому он требовал, чтобы окна не закрывались никакими шторами. Именно поэтому от шума самолетного двигателя его душу остро пронизывало страхом. Именно поэтому он старательно поддерживал свое здоровье горстями разных витаминов и соблюдал строгий режим постоянных тренировок. И именно поэтому, оставаясь ночью один, Эван до сих пор спал при включенном свете.