Глава 39

Блестящий черный лимузин Эвана Дейвида с трудом пробирался по тесным для него улочкам с крохотными типовыми домиками маленькой шахтерской деревушки Лланголет. Селение как будто разительно изменилось с тех пор, как Эван видел его в последний раз. Впрочем, впечатление могло быть и обманчиво.

Эван быстро прикинул в уме: он не приезжал сюда уже больше двадцати лет. И не то чтобы он не хотел здесь побывать – просто ему никак было не заставить себя предпринять эту поездку.

Нынешним утром солнце до обидного коротко блеснуло над Кардиффской бухтой, и теперь, когда Эван спустился в долину, над деревней и бегущей рядом речкой Тафф висел густой туман. Посыпалась нескончаемая морось, и Эвана охватила зябкая дрожь, несмотря на то, что обогреватель в машине вовсю обдувал салон. Фрэнк, его водитель, весь раскраснелся и, судя по его виду, изнывал от жары. Как только Эван согреется, то сразу велит тому убавить температуру.

Ухоженные «бээмвэшки» и «Мерседесы», так часто встречающиеся в Кардиффе, здесь, всего в часе езды от города, уступили место лохматым ржавым «Фордам» и «Воксхоллам». Блестящие стеклом и хромом здания сменились старенькими ветхими викторианскими домами с безупречно аккуратными тюлевыми занавесочками на окнах, но при этом с немилосердно облезающими рамами. Единственный здешний клуб оказался заколочен досками, лавка на углу закрыта, а на улицах было пустынно, если не считать нескольких шелудивых, недовольно порыкивающих псов. Склоны близлежащих холмов до сих пор были покрыты шрамами давно заброшенных рудников.

Здесь Эван родился. И здесь все было наполнено воспоминаниями, которые он силился от себя отогнать. Некогда являвшая собой тесную общину потомственных рудокопов и их семей, эта деревенька уютно расположилась в долине близ здешних копей и высящихся насыпей отвальных пород. Семья Эвана была как все шахтерские семьи. Его отец, Герайнт, с подростковых лет пошел зарабатывать себе на жизнь, надрывая спину в черном пыльном стволе шахты, чего, собственно, все вокруг от него и ожидали. Это был нелегкий, сопряженный с огромной опасностью труд – но таков был их привычный жизненный уклад. Как и его приятели-горняки, Герайнт день-деньской вкалывал на руднике и три раза в неделю, вечерами, пел в мужском шахтерском хоре. И хотя он, как все, каждый божий день давился на работе едкой угольной пылью, его могучий голос неизменно звучал чисто и проникновенно, заставляя утирать слезы женскую половину селения. Это, пожалуй, было единственное, что отличало Герайнта от прочих коллег. Его талант в округе весьма почитали, и Лланголетский мужской шахтерский хор был востребован на всех местных концертах. Встречаясь с отцом на улице, мужчины непременно снимали шапку, с благоговением говоря друг другу: «Герайнт Дейвид идет. У него голос!»

Мать Эвана, Меган, сидела дома, пекла, как казалось в детстве, восхитительные булочки и целыми днями занималась глажкой. Вечерами дом наполнялся ритмичным постукиванием ее спиц (мать вязала игрушки для детишек из бедных семей) под записи Энрико Карузо и тогдашней оперной звезды Марио Ланца – это было задолго до того, как начал блистать Паваротти. Благодаря этим пластинкам Эван впервые проникся богатым, глубоким и совершенно непривычным звучанием оперы. Как и отец, он полюбил эту музыку и впервые рискнул, подпевая старым скрипучим записям, опробовать собственный голос. Папа же научил его нутром ощущать ноты. Все вокруг говорили, что мальчику суждено стать «яблоком от яблони» – мол, чего удивительного, это же сын Герайнта Дейвида! Он был полной папиной копией – от самой макушки с копной темных густых волос и вплоть до отцовской способности превращать любой незамысловатый напев в поистине божественное пение. В их доме всегда царила радость. Эван и его сестра Гленис были единственными детьми, произведенными на свет счастливой четой…

– Останови-ка здесь, Фрэнк, – велел Эван водителю, когда лимузин проезжал мимо его старого родного дома на Томас-стрит.

Здесь уже давно жила другая семья. Входная дверь, окрашенная уже в иной цвет, отважно вспыхивала густым багрянцем на фоне бледно-серых стен. К фасаду крепилась спутниковая тарелка. Но во всем прочем за годы мало что изменилось. С тяжелым вздохом Эван откинулся назад на сиденье.

Гленис была его старшей сестрой. В отличие от многих девчонок, плаксивых трусишек и вредин, его сестра была настоящим сорванцом – крепким, здоровым и полным жизни. Этим именем, означающим «чистая и непорочная», ее нарекли в честь бабушки, маминой мамы. Будучи двумя годами старше Эвана, Гленис вечно нарывалась на неприятности, то лазая по деревьям, то падая в реку, то возвращаясь домой с чернущим от угольной пыли лицом после игр на терриконе, что было категорически запрещено. Отец постоянно вдалбливал детям, сколь опасно там ходить.

А еще сестра научила Эвана играть в регби, ловить в речке пескарей, показала кое-какие секреты армрестлинга. На летних каникулах они целыми днями бродили по лесам и полям. Гленис то и дело находила ветки, на которых можно было качаться, как на качелях, учила брата искусству плести из ромашек венки и ловить лягушек. Она знала, где найти наилучшие птичьи гнезда и в какое время ходят местные поезда, чтобы можно было поиграть на рельсах, считая, что это относительно безопасно. Когда Дэй Дженкинс взял манеру задирать Эвана после уроков, Гленис быстро поколотила его обидчика. Матушка всегда горько сетовала, когда после прогулок по окрестностям все дочкины платья с рюшечками попадали домой грязные и в репьях.

Если не считать ежегодных поездок на каникулы в Тенби или на остров Англси – в те довольно редкие моменты, когда отец мог позволить себе вольный стиль одежды с закатанными штанинами и засученными до локтя рукавами и когда детям разрешалось отъедаться мороженым, пока не заболеют, – в целом в их жизни не происходило ничего примечательного.

Но вот в один из серых, хмурых зимних дней всему этому пришел конец.

У отца тогда были репетиции к ближайшему концерту в местном сельском клубе, и Эван напросился, чтобы его взяли с собой. Почти с самого утра над всей долиной повисла нескончаемая морось, означавшая, что на улицу его играть не выпустят и Эван вынужден будет весь остаток дня бесцельно слоняться по дому. Единственное, что могло бы как-то развлечь мальчика, – это если отец все-таки позволил бы пойти с ним на репетицию. После долгих упрашиваний и уговоров папа наконец смягчился и дал свое разрешение, но лишь при условии, что Гленис отправится с ними, чтобы присмотреть за братом. Сам Эван считал, что за ним уже нет нужды присматривать, однако не стал оспаривать отцовское решение. Рис Уильямс тоже собирался пойти в клуб, как и еще горстка детишек, которым удалось уломать отцов взять их с собой.

Вопреки обыкновению Гленис совсем не горела желанием туда идти. Ей хотелось остаться дома и играть с куклами. Эван не понимал, что на нее нашло – ведь ей всегда нравилось слушать, как отец поет. Всякий раз, когда папа выступал, ее лицо светилось невыразимым восторгом. Последовали новые уговоры и убалтывания, и наконец сестра сдалась – и то лишь под угрозой тяжелой маминой руки и после настойчивого повеления приглядеть за младшим братом. Эван радостно кинулся надевать куртку, а на Гленис мать подпоясала длинный дождевик, в то время как папа, в ожидании их, уже нетерпеливо переминался у порога. Брат с сестрой оба знали, что отец только делает вид, будто не желает брать их с собой. На самом деле он очень гордился своими детьми и порой даже уговаривал Эвана попеть перед другими их хористами, чтобы те могли оценить, как развивается его голос.

Гленис нога за ногу плелась по Томас-стрит, ворча всю дорогу. В знак протеста она взяла с собой бледную косоглазую куклу по имени Молли, которую с какой-то неистовостью прижимала к себе – что вообще на Гленис было не похоже. Обычно, когда они вместе шли в школу или обратно, то вовсю распевали самые популярные песни. Больше всего они любили The Beatles, а потому нередко окрестности оглашались напевами I Want to Hold Your Hand, Can’t Buy Me Love или She Loves You. Пол Маккартни был у сестры любимым из битлов. Она даже мечтала, что, когда вырастет, выйдет за него замуж. Гленис всегда была оптимисткой и на редкость жизнерадостной девчонкой – несмотря на безнадежно тоскливое, мрачное небо, чаще всего выпадавшее на долю их деревни.

Вот и в тот день погода не заладилась, с утра холмы окутались беспросветными тучами. Мелкий неустанный дождь просачивался сквозь одежду, мокрые волосы прилипали к голове – и казалось, они целую вечность тащились к клубу, то и дело подгоняемые хмурым отцом.

Их сельский клуб, как игрушечка, примостился у подножия огромной, точно гора, насыпи отвальных пород, для населения деревни являвшей весьма удручающую подробность пейзажа.

Оставив их в самом конце зала и велев хорошо себя вести, отец присоединился к своим друзьям-хористам на сцене. Всякий раз, как папа прибывал на репетицию, настроение у всего хора заметно улучшалось. Приятели-горняки обнимали отца, похлопывая по спине, как будто не виделись с ним чуть ли не месяц, хотя Эван прекрасно знал, что еще вчера они работали бок о бок.

Гленис помогла своему совершенно никчемному восьмилетнему брату снять куртку, поприглаживала его непослушные волосы, пытаясь придать им какое-то подобие прически, и наконец отвела его к ряду стульев, уже выставленных в зале в ожидании предстоящего вечером концерта. Друзья Эвана уже все собрались, тоже придя послушать своих отцов: и Рис Уильямс, и Дилан Хьюз, и Идрис Эдвардс, чей папа из-за невероятно могучих бицепсов прослыл в округе как Арвель-Окорок.

– Можно я посижу со всеми? – шепнул Эван сестре, и Гленис презрительно скользнула взглядом по неровному ряду мальчишек, уже нетерпеливо дергающихся на своих стульях. – Ну пожалуйста, Гленис!

За сегодняшний день он успел выпросить у сестры уже много разных уступок и прекрасно знал, что за все ему придется отплатить. Может, сестра опять заставит его умыкнуть кота миссис Джонс, чтобы она могла покатать в своей кукольной колясочке этого шипящего и плюющегося от ярости зверя.

Когда Эван скользнул на свободное место рядом с Рисом и они в знак приветствия толкнули друг друга локтями, со сцены уже вовсю разливалось «Над топью Тредегара». Сочный отцовский тенор словно парил над другими голосами, глаза его были обращены к небу.

В клубе было жарко, и Эван стянул с себя ярко-красный шерстяной свитер, любовно вывязанный для него матерью. Это была его любимая одежка, хотя Эван в ней и жарился, точно в парнике. Мальчик сложил его на спинке стула, как научила его Гленис, потом попытался, опять без малейшего успеха, пригладить волосы. Сестра недовольно одернула его, пихнув под ребра.

Хор между тем распевно завел «Улетишь ли, черный дрозд?», и Эван с приятелями стали перешептываться через весь ряд. У мальчишек, полдня просидевших в четырех стенах, нерастраченная энергия, понятно, била ключом. Гленис уже впала в восторженное оцепенение, с благоговением глядя на отца. На лице ее светилось счастье, и в этот момент она выглядела в точности как в евангельской сценке на минувшем Рождестве, где Гленис играла ангела. Сам Эван и рад бы полностью сосредоточиться на музыке, но это у него никак не получалось, поскольку Рис болтал с ним без умолку.

– Эван, глянь! – Приятель раскрыл ладонь, показав горсть новеньких блестящих шариков. Он ссыпал их в руку Эвану, выбрав для этого не самый подходящий момент, и когда пение стихло, шарики с шумом покатились по полу, рассеявшись где-то под стульями.

В мгновение ока Герайнт Дейвид сбежал со сцены, резко сдернул Эвана со стула и безо всяких церемоний оттащил униженного перед друзьями мальчика в самый конец зала. Там отец усадил Эвана на последний ряд, возле двери.

– Если не можешь нормально себя вести, будешь сидеть на задах в одиночку, – сердито сказал он. – Еще одна дурацкая проделка – и сестра отведет тебя домой.

– Но папа! – попытался Эван отстоять свою невиновность. – Это же не я…

Однако не успел он договорить, помещение тряхнуло от оглушительного взрыва. Эван развернулся и вытянул шею, глядя в окно.

– На шахте рвануло, – сказал кто-то с тревогой в голосе, и несколько хористов, опрокидывая в спешке пюпитры, спрыгнули со сцены и устремились к дверям.

Послышался низкий раскатистый звук, словно над самыми головами летел реактивный самолет, и Эван различил голос отца, громко крикнувшего:

– Быстро все отсюда!

В дверях между тем образовалась такая дикая свалка, что последовать его приказу было попросту невозможно.

Рев за окном усилился, и Эван, изумленно раскрыв рот, увидел, как огромный крутящийся валун влетел в окно, сбив с ног сразу двух, оказавшихся у него на пути, хористов – мистера Вауна и мистера Бойса. Тут же все вокруг почернело, и на них обрушилась стена жидкой глины, кусков сланца и грязи. Шестисотфутовая гора породного отвала возле шахты, что годами тихо стояла на краю деревни, тронулась с места и с сокрушительной скоростью съехала в долину, подмяв под себя их крошечный клуб.

Все вокруг знали, как рискованно селиться рядом с огромным терриконом или находиться в опасной близости к надшахтным постройкам, – но все это являлось частью давно привычного пейзажа, который они наблюдали каждый день. Нетвердо держащиеся фрагменты высящихся близ деревни черных масс регулярно сползали вниз, оседая своим безмерным весом, – но такова была плата за возможность работать в общине рудокопов, и никто даже представить себе не мог, сколь катастрофическими могут быть последствия смещения всей этой гигантской махины и с какой легкостью это может вдруг начаться.

Когда рев прекратился, припомнил Эван, повисла мертвая, сверхъестественная тишина: не слышалось ни шума с дороги, ни отдаленного пения птиц. Идрис Эдвардс каким-то образом очутился рядом с ним, причем голова его была вывернута под странным углом, а из носа струилась темная кровь. Оба они были наполовину завалены ужасной вонючей глиной. Эван попытался растрясти приятеля, но Идрис оставался неподвижен, даже несмотря на то, что по его ногам текла ледяная черная вода – и это было действительно жутко.

– Давай, давай, пойдем, – услышал он у самого уха.

Это оказался Дилан Хьюз – выглядел он как контуженый, в сплошь изорванной спереди рубашке. Мать бы его убила, увидев в таком состоянии!

Эван кое-как выкарабкался из-под стула, уговаривая Идриса последовать за ним, но тот по-прежнему не шевелился. В другой стороне зала Эван увидел торчащий из грязи, запачканный рукав своего красного свитера. С трудом туда пробравшись, мальчик вытянул его из черной массы. Вещь была безнадежно испорчена. Просто до неузнаваемости. Уж надерет ему мать за это задницу! И все ж таки он поднял свитер и прижал к себе. Меган Дейвид поистине творила чудеса своими спицами – может, ей удастся как-то его починить?

Нигде Эван не видел ни папы, ни Гленис. Из глины там и сям торчали погнутые и поломанные пюпитры, и Арвель-Окорок с перепачканным и кровоточащим лицом голыми руками, точно одержимый, разрывал черную грязь. Все мужчины, что стояли на сцене рядом с папой, куда-то поисчезали.

– Пап! – выкрикнул Эван. – Ты где?

– Иди отсюда! – заорал ему Арвель.

– А как же папа? – дрожащим голосом спросил Эван. – Как же Гленис?

Они же только что тут были! Куда они могли деваться? Неужели ушли, ничего ему не сказав? Или же он так озорничал, что отец решил оставить его здесь? Эван уже готов был расплакаться.

Потом он заметил брошенную прямо в глинистой жиже поломанную куклу Молли и понял, что это скверный знак. Гленис ни за что бы сама не рассталась со своей любимой игрушкой.

– Шуруй отсюда! – как ненормальный завопил Арвель. – Иди давай, живо! Зови на помощь!

Дилан Хьюз дернул Эвана за руку, пополз вперед – и тут же принялся разгребать кучу грязи и угольных отходов, которыми перебило почти все окна клуба и теперь перекрывало выход. Эван даже не видел двери. А еще не видел ни одного из своих приятелей – даже Риса Уильямса, который был его лучшим другом и они везде ходили вместе.

– Я не могу уйти без Риса, – выдохнул он, закашлявшись от раздражавшей горло пыли.

– Его нет, – отрезал Дилан, и в тот момент Эван решил, что Дилан имеет в виду, будто Рис уже ушел.

Его друг ужасно разозлится, узнав, что Эван ушел без него с Диланом, – это вообще было бы очень странно.

Прямо над ними, наверху строения, еще осталось неповрежденное окно, и Дилан стал карабкаться к нему, а добравшись, стал бить ногами стекло.

– Ты чего делаешь? – офонарел Эван.

– Я пойду домой, к маме. Она решит, что надо делать, – решительно сказал Дилан. От разгребания угля руки и коленки у него были черны и ободраны в кровь. – Здесь я не останусь.

Казалось, это вполне разумный план, хотя папа, конечно, страшно рассердится, что Дилан разбил одно из совсем немногих окон, уцелевших после схода террикона. Впрочем, Эван очень надеялся, что его не станут тоже в этом винить.