Сноходец
Евгений Просперов

Л.Б.

Пожалуй, нет ничего менее изученного в человеческой природе, нежели сон. Состояние это дарует изнеможенному телу отдых, а зашедшему в тупик разуму – иррациональное решение проблем, которые не дают покоя в бодрствующем состоянии. Фрейд полагал, что сны – проявления бессознательного, дремлющего в нас при свете солнца. Древние люди говорили, что во время сна душа покидает тело и путешествует по диковинным мирам да рекам времен. У меня есть все основания верить суевериям предков.

Я помню как сейчас вой ливня и вспышки молний, озаряющие свинцовый горизонт; росчерк, расколовший дуб за оградой надвое; громогласные раскаты; потрескивание стекла от мелкого града; шорох крыс в подвале; мать и деда, ругающихся в столовой на первом этаже… Мой дом в ту ночь предстает передо мной в скрупулезных подробностях, несмотря на то что я спал в своей комнате на третьем этаже. Я не в силах вспомнить лишь миг до пробуждения – к сожалению или счастью. Родные рассказывали, что я подскочил с кровати и, не разбирая дороги, понесся вниз, сшибая все на своем пути и крича чужим голосом. Они не разобрали в моих воплях ничего – матери даже почудилось, будто я разговаривал на каком-то неведомом языке… Мне было десять лет.

С этих пор сны перестали приносить мне покой. Едва я закрывал глаза, как голову пронзала тупеющая боль, однако проснуться не мог, и это было только начало. Боль всегда есть врата во что-то иное… Я терял контроль над своим телом и уносился куда-то вдаль, в бездны, которые мой разум отказывается осознавать. Мгновения мучений длились целую ночь, и я просыпался с рассветом, измотанный как от напряженной умственной работы. Немудрено, что психика стала сдавать. Обрывочные образы диковинных, страшных миров становились все ярче и отчетливее. Я начал слышать обрывочную речь. В попытках записать «подслушанные» звуки я встретился с неодолимым препятствием: подобрать им человеческих аналогов оказалось невозможным.

Мать видела мои страдания, хоть я и всячески скрывал их. Когда она нашла записки о снах, мысль о моем безумии закрепилась в ее сознании. Все в городке судачили тогда об отце, окончившем свои дни в психиатрической лечебнице… Но я рос тихим, бесконфликтным мальчиком, и мама с облегчением списала все на подростковый возраст. Как бы мне самому хотелось в это верить…

Смерть деда оказалась новой болью, новыми вратами. Мои сны преобразились. Я помню первый «новый» сон ярче «самого» первого. Мы легли спать как обычно, и впервые за долгое время я не чувствовал всего, что происходит в доме. Такое иногда случалось, и я с радостью, омраченной похоронами, стал засыпать, зная, что сегодня сны не придут. Я ошибался.

Миры сменяли друг друга с небывалой скоростью, набирая все более и более головокружительный темп, и их жуткие обитатели с визгом отпрыгивали с моей дороги. Когда я уже перестал воспринимать все, что происходило вокруг, меня… выбросило. Я долго подбирал сравнение этому ощущению, и вывел его только сейчас: это как прыгнуть в один конец длиннейшей трубы, заклеенной изнутри сотнями изображений, которые породила нечеловеческая фантазия, а потом с грохотом вылететь из другого конца. Твой путь начинается и оканчивается в одном и том же мире, однако восприятие до и после прыжка будет совершенно разным…

О да, я очнулся в нашем мире. Более того, на улице родного города, поздно ночью. Однако не в своем теле. И не в чужом. Не уверен, имею ли я тело в этом состоянии. Единственное, что могу сказать точно – в таком состоянии я себе не хозяин.

Так начались мои ночные похождения. Не-я предпочитало держаться теней, избегая жилищ и излишне освещенных улиц, изучало, внимало, подглядывало. Однажды я увидел, как юный наркоман убил в подворотне старушку ради одного цента. Это было его первое убийство, и он в ужасе убежал, бросив складной ножик на тело несчастной женщины. Не-я тоже бросилось прочь, но краем глаза я успел увидеть, где это произошло. На следующее утро я впервые в жизни прогулял школу, чтобы прийти туда, убедиться… И нашел тело.

В лечебницу меня забрали после очередного нервного срыва, случившегося прямо в школе. Двери всех школ в округе закрылись с тех пор для моей персоны: репутация, и так подмоченная тем, что я имел глупость рассказывать о некоторых моих видениях ребятам, разрушилась окончательно.

Моим лечащим врачом был доктор Алан Краули. Мы оба оказались большими любителями классической литературы и «Тысячи и одной ночи», поэтому быстро нашли общий язык. Своими необычными и совершенно безболезненными методами доктор за два месяца лишил меня способности видеть сны. После выписки мы оставались в дружеских отношениях вплоть до его смерти в 1917-м.

В 1919-м мы с матерью переехали из Штатов в Город. Я начал понемногу забывать о странностях, что творились со мной в детстве, и с головой погружался в новую жизнь. Счастье длилось до 1936 года, пока я не ввязался в журналистское расследование некой секты, члены которой приносили людей в жертву своему безумию. Я был ловок, опытен и все еще мечтал о славе, несмотря на свои сорок шесть. Моя статья всколыхнула Город до основания. Сектантов схватили, но у них оказались отличные адвокаты. Постановлением суда их поместили в городскую психиатрическую лечебницу, откуда выпустили в феврале 1937-го. За пару месяцев они разрушили жизнь каждого полицейского, причастного к их заключению, а также мою. Город гудел по этому поводу примерно до того момента, когда след преступников простыл далеко за его пределами…

Жизнь продолжалась.

А я, можно сказать, умер в марте 1937-го, сглатывая слезы над телом жены. Убитый горем, я бросился посещать всех колдунов Города, страны` и даже зарубежья, ушел головой в библиотеки… Но ничто не могло побороть возвратившиеся сны. Хорошо хоть, я не бегал по ночам, как после смерти деда, иначе бы уставал больше обычного…

В один прекрасный момент я понял, что после методов Алана Краули лучшее средство от снов – это добрая бутылка виски. И если бы безжалостная тень прошлого не дотянулась до меня осенью 1948-го, быть может, я прекратил бы свое жалкое существование «вследствие алкогольной интоксикации». Кто знает?

Автомобиль с ревом ворвался в ночную дрему ничем не примечательной улочки на окраине и остановился напротив дома, где я снимал квартиру. Полицейский вышел из машины, по привычке потянувшись за сигаретой в нагрудный карман формы, но тут же одернул себя. Я узнал его – Август Скалл. Как не узнать…

Лейтенант поднялся до пятого этажа и без особых проблем вошел в мою квартиру, запертую на одну лишь короткую цепочку. За скрипом петель его ожидал мрак, который от невообразимой смеси перегара и кислого пота показался еще более густым, чем снаружи. Он пришел в себя, только когда прокашлялся. В горле, однако, все равно застрял клин из чего-то сухого и прогорклого.

Август зажег свою модную зажигалку, дабы как можно скорее отыскать другой источник света – бензин был на исходе. Не прошло и минуты, как поиски увенчались успехом: в верхнем ящике тумбочки, что стояла возле входной двери, лежал короб с тонкими свечками, которые я использовал для медитации. Август зажег четыре. Их хватило, чтобы осветить комнатушку целиком.

«Куда ты спрятался?» – скрипнул зубами Август, не найдя меня здесь. Чуть не подпалив пальцы из-за нервозности движений, он зажег пятую свечку и ворвался в кухню. К уже имеющимся запахам добавилось зловоние от вавилонской башни посуды. Август не без опаски заглянул в туалет и ванную, но и там никто его не встретил, кроме замызганного кафеля.

«Тварь! Урод! Куда ты в такой час мог… ублюдок!» – беззвучно сквернословил лейтенант, выламывая балконную дверь. Ему нужно было хоть ненадолго оградиться от этой невыносимой вони, обдумать дальнейшие действия. Если он не найдет меня через полчаса…

Ценой выбитой двери лейтенант установил, что она была заперта снаружи. А кем – догадаться не трудно.

Я представлял собою жалкое зрелище, скрюченный на полу в одной рубахе на голое тело. Нескладное лицо ежилось в физиономию пьяного саможаления, которую лейтенант тут же захотел стереть раз и навсегда. Еще Августу хотелось вправить непропорционально большой подбородок, который я всегда выставляю вперед, когда сплю или думаю.

Растолкать меня оказалось задачей непосильной. Только после второй кастрюли холодной воды я выдал что-то помимо бессвязного бормотания, от которого Августа почему-то бросило в дрожь. Я захлопал глазами, уставившись на него немигающим взором. Наверное, именно так трезвеющие алкоголики смотрят в глаза своей белой горячке.

– Август? Ты не сон?.. – Голос мой был глух, словно я выдавливал звуки куда-то вовнутрь себя.

«Нет времени!» – взвыло лицо лейтенанта, и он бросился доставать из шкафа первые попавшиеся брюки и пиджак. Я непонимающе воззрился на протянутую одежду и, словно спохватившись, начал одеваться. Август тем временем ушел на кухню и отыскал там бутылку с плещущимся на дне пивом.

– Опохмеляйся, – проронил он, бросая мне бутылку как кость собаке.

Я и набросился на нее как собака, опустошив содержимое с чавкающей жадностью.

– Полегчало? – справился лейтенант, потушив все свечи, кроме одной. – За мной.

Полегчало только на втором этаже. Я неуверенно перестал опираться на его плечо и к автомобилю подошел уже самостоятельно. Но залезть внутрь без посторонней помощи все же не сумел.

– Сны вернулись, дружище, – сообщил я, когда Август запустил двигатель.

Лейтенант на секунду застыл в оцепенении. Взглянув на еще не до конца очнувшегося меня, свернул на противоположную полосу и проговорил ровным голосом:

– Давно они у тебя?

– Со времени последнего расследования, – шмыгнул я носом. Он передернул плечами и нажал на газ.

Август знал все – мои сны, их чудесные свойства и то, какой ценой они мне обходились. Он был единственным другом, еще с детства. Наши семьи вместе переехали в Город…

– Насчет твоего последнего расследования, – пробормотал Август, не зная, как продолжить.

– Все знаю. Видел во сне, вчера. Алкоголь… перестал помогать, – объяснил я после короткой заминки.

Лейтенант скосил взгляд в мою сторону, однако промолчал. Его мозг отяжелел от непрошеных воспоминаний: широкий кабинет с аляповатыми картинками на стенах, приоткрытое окно, из которого льется беззаботный солнечный свет, и психолог, который талдычит, что я не в себе, и верить моим россказням нельзя. Пытка повторяется час за часом, день за днем, с амплитудой забиваемой сваи. Наконец Август не верит даже самому себе – ведь я всегда предоставлял доказательства своих видений…

«Хватит! – оборвал он себя. – Не следует потворствовать фантазиям больного человека, а то сделаю ему хуже… Черт, и почему мне кажется, что это не мои слова?!»

Я вздрогнул и окончательно проснулся. Чужие мысли всегда действовали на мою голову как добрый удар кувалдой.

Г.Ф.

К мраку присоединился жидкий туман – словно полупрозрачные шоры на глаза, – когда мы приехали в другой конец города. Август остановился чуть поодаль от оцепления. Мы молча переглянулись и вышли на улицу.

Всюду, покуда хватал глаз, красовались симпатичные особняки и поблескивали от влаги аккуратные лужайки. Мы стояли посреди так называемого Всхолмья, где жили самые состоятельные горожане. Как в таком респектабельном районе мог свить гнездо целый выводок психов, для меня оставалось загадкой. Август пояснил, что их укрывал Диомед Маркопулос, известный даже за пределами Города астроном и меценат. К тому же эти странные, но интеллигентные люди никому не докучали, а всего лишь праздно шатались по мощенным «под старину» аллеям. Всем, кто задавал вопросы, Диомед говорил, что это его иностранные коллеги, которые помогают работать над одним сложным проектом. Если бы из той моей статьи редактор не вырезал все фотографии, местные без труда узнали бы в них избежавших правосудия сектантов… Так или иначе, пока «астрономы» не захватили заложников, на них не обращали внимания.

Особняк Диомеда оцепили на славу – пока Август продирался к капитану, я насчитал два фургона и десять патрульных машин. Полицейские стояли не таясь, всем свои видом демонстрируя невозмутимость и отсутствие плохих намерений. Взглянув в единственное освещенное окно, я понял почему: один из сектантов, бритоголовый Милош Ристич, держал на горле заложника что-то острое. Я машинально потер грудь – силищей этот худосочный старикашка обладал поистине бычьей.

– Вот ты где! Еще пять минут, и мои парни превратили бы это место в винегрет из дерева, камня и дерьма, – поприветствовал Августа капитан Бальц.

– Здравствуйте, – сказал я. Капитан всегда напоминал мне локомотив: как габаритами, так и привычкой медленно разгоняться. Однако если он разгонялся…

– Ах, звезда спустилась на землю, – изрек Бальц. – Твои дружки сгорают от нетерпения. Оказывается, ты настолько важная персона, что, если не явишься, они перережут глотки семи невинным людям.

– Очень жаль, что так получилось, – проговорил я.

– Засунь свое сожаление знаешь куда? – отозвался Бальц. – Если бы ты передал свое дело полиции, этого бы не случилось. Или слово «сенсация» действует на крупицу твоих мозгов как удав на кролика?

– Из-за внутренних склок вы бы тянули с моим делом до последнего, – сказал я, не сводя глаз с квадратного лица собеседника.

Смешок Бальца разросся в громкий хохот, похожий на сиплый лай. Посерьезнел он так же быстро, как развеселился.

– Однажды, когда буду не при исполнении, я распихаю по карманам записки с твоим адресом, испишу им все руки, а потом зайду в кабачок Дейва – ну, там еще толкают кокс, замотанный в ношеные женские трусы, – и нажрусь, как никогда раньше. Надеюсь, ты будешь где-нибудь далеко и отделаешься разгромленной квартирой… Ладно, хватит скорбеть о распотрошенной семье. Как гражданский, ты имеешь право отказаться идти к своим приятелям, чтобы они спокойно прибили заложников. Ответных мер тебе не светит. Официально, – с холодящей кровь ухмылочкой добавил Бальц. – Ну так что?

– Я бы и так согласился, – ответил я несколько сдавленнее, чем хотелось.

– Не сомневаюсь.

Бальц выхватил у помощника рупор.

– Он пришел! – встревожил округу усиленный в несколько раз голос капитана. – Повторяю, он пришел! Отпустите заложников! Повторяю! Он пришел! Отпустите заложников, как обещали!

– Пусть выйдет вперед! – крикнул Ристич, приоткрыв окно свободной рукой.

– Ваш выход, принцесса, – бросил мне Бальц. – И не вздумай делать резких движений!

Я взглянул на Августа: тот едва заметно кивнул, похлопав себя по кобуре с пистолетом. От того что меня прикроют, легче не становилось.

Я пролез под предупреждающую ленту и зашагал к особняку, напоминавшему виллу древнеримского наместника. Помнится, Диомед был главным спонсором античного музея, что открыли в Городе три года назад… На том вечере я даже перекинулся с ним парой слов. Главный редактор потом разнес репортаж в пух и прах, обозвав меня «бутербродным журналистом», однако текст вышел в печать без существенных изменений.

Мне хотелось вспомнить еще какой-нибудь случай из жизни, даже всю свою жизнь, только чтобы отвлечься от настоящего… Но мозг забарахлил как припесоченные шестерни, и на ум пришел один только страх за свою шкуру – противный и склизкий.

Я остановился возле входа, сглотнув пересохшим горлом. Дверь открылась.

– Александр, – сорвалось у меня.

Несмотря на то что этот русский был далеко не главным в секте, наиболее зверские злодеяния творил именно он. Все мое существо кричало о том, чтобы отвести взгляд от его чистых голубых глаз… но нельзя, иначе псих воспримет это как слабость – непростительный, по его мнению, грех.

– Отойди, – сказал Александр, продолжая буравить меня немного расширенными зрачками.

Не успел я подвинуться, как он вытянул за волосы заложницу – бледную, болезненного вида женщину. Судя по отсутствующему выражению лица, подонки накачали ее наркотиками. Александр вышвырнул женщину на улицу и встряхнул руками, словно очищаясь от грязи. Все эти несколько секунд безумец не смотрел мне в глаза, и я, к своему стыду, ощутил негу облегчения. Но…

– Твоя жизнь за ее, – прошептал Александр. Его взгляд пробуждал в мозжечке легкое головокружение. – Твоя – за ее.

Он сделал приглашающий жест, и я как зомби шагнул за порог особняка. Александр мигом захлопнул за мною дверь.

– Вы обещали отпустить всех заложников! – громыхнул Бальц где-то на заднем плане.

– Все зависит от журналюги! – Голос Ристича эхом прокатился по необъятному вестибюлю, хотя стоял он в комнате на другом конце особняка.

– Забыл, что такое красивая жизнь? – визгливо хихикнул Александр, приняв мое замешательство за восхищение богатым интерьером. – Поторопись, мозгляк. А, подожди. Чуть не забыл.

«Как же без повязки…» – подумал я, когда Александр завязывал мне глаза толстым шерстяным платком. Признаюсь, остатки мужества ушли в эту беззвучную иронию как вода в песок.

– Не туго? А, неважно. Идем.

Александр явно вознамерился сбить меня с толку. Мы ходили кругами, трижды спускались в подвал, а из подвала еще ниже, потом вновь поднимались, вновь ходили кругами… Мне стало казаться, будто нас поместили внутрь сложной формулы с бесконечным количеством переменных, каждая из которых не желала оставаться на своем месте. Псевдоматематическая аналогия остудила мой разум, который и так соскальзывал с кончиков пальцев…

Повязку содрали неожиданно, и неожиданно яркий свет отнял у меня зрение. Никогда в жизни беспомощность не захлестывала меня как в тот миг… даже в не-теле ночного бродяги я чувствовал себя гораздо свободней. Александр толкнул мое обмякшее тело на какое-то мягкое сиденье, и я был не в силах сопротивляться.

– Погасите половину ламп, пожалуйста.

Лампы погасили, отчего разноцветные круги в глазах стали заметно ярче. Но чтобы узнать этот баритон, глаза мне были не нужны. Лоренцо Боннучи, лидер секты. Именно это отродье в человеческом обличье пробудило во мне сны.

– В нашей встрече было бы нечто судьбносное, не знай мы оба о ее закономерности, – молвил Лоренцо тоном, коим диктуют секретарям новорожденные афоризмы.

Как многое хотелось сказать в ответ! Я мог поселить в его мозгу образ захлебывающейся в собственной крови Марты, которую я держу на руках даже спустя столькие годы, или обрушить толику боли от моей еженощной пытки, крючьями расковыривающей стены моего разума… Но я ответил словами и голос мой надломился:

– Чего вы добиваетесь?

– Невежества, – ответил Лоренцо, как будто не удивившись моему вопросу (которому я сам изумился, и очень). – Правда слишком сложна и пугающа, человечество никогда не будет готовым даже прикоснуться к ней. Но из-за этих германских… дилетантов правда сама ломится к нам на порог.

– Простите, но я не понимаю, что вы несете.

Лоренцо мягко рассмеялся.

– Хотя твое внутреннее око смотрит сквозь прикрытые ресницы даже во сне, ты видел достаточно, чтобы понять меня. Благодари свои «ресницы», ибо с широко раскрытыми глазами ты провалился бы в пучину безумия сразу же после первого сна.

Сны. Откуда он… Догадка обожгла медузой.

– Вы.

– Мы, – согласился Лоренцо. – И не спрашивай, «зачем» и «почему я». Ответ на второй вопрос – «просто потому что». Зови это судьбой, закомерностью, или случаем, но избранником оказался ты. А «зачем»… Ты журналист и, как никто другой, должен чувствовать… знать. Разве не очевидно, что мир сходит с ума? Исчезновения людей и техники – зачастую на глазах удивленной публики. Трупы чешуйчатых гуманоидов, которых по всей Атлантике от Лиссабона до Нью-Йорка. Резко подскочивший процент сумасшедших. Необъяснимые уродства у сотни тысяч новорожденных только в Европе. Культы примитивных божков, которые плодятся среди совершенно разных слоев общества – от чернорабочих из Латинской Америки до господ, уважаемых в научных и светских кругах. Европа сотрясается от волнений, но демонстранты сами не знают, против чего выступают. Германские рабочие и вовсе свернули свой путч, едва фюрер отдал четкий и неоднозначный приказ разойтись по домам. Штаты бурлят от массовой истерии по ложным пророкам и беллетристов, строчащих мистическую бульварщину со скоростью станкового пулемета. Кстати, твои рассказы, пародирующие весь этот мусор, великолепны. Сам придумал название этим… шогготам?

– Сам, – выдавил я. Многое, о чем он говорил, я читал в газетах.

– Как понимаешь, перечислены только общедоступные и косвенные признаки. Истина намного, намно-ого хуже… Но Городу знать о ней необязательно. Он и не пытается. Горожане сознательно приводят к общему знаметелю дешевые ужастики и новости внешнего мира. Страхи помещены на полку несуществующего, и теперь можно спокойно заняться повседневными делами, не так ли? Куришь?

Я помедлил, прежде чем ответить:

– Уже нет.

– А я – еще да, – пожал плечами Лоренцо. Пока он доставал все необходимое, затем прикуривал, я пытался вглядеться в его лицо. Безуспешно. – Именно поэтому твоя статья забылась так быстро. Именно поэтому изолированный от внешнего мира Город не сгорит в разгорающемся пожаре безумства – то, на что человеку наплевать, для него не существует. Осталось всего ничего. Изолировать Город физически – раз. Завести себе защитника от несколько более… внеземных проблем – два. С первым мы пока что успешно справляемся. Со вторым… – Лоренцо глубоко затянулся, сумев выпустить два изящных колечка дыма. – Разверните лампы в другую сторону, пожалуйста.

Лампы развернули, и за спиной Лоренцо разверзся колодец шириной с футбольное поле. На неверных ногах я приблизился к его краю.

– Цельметаллическая бездна, – выдал я.

– Цельметаллическое сердце, я бы сказал, – усмехнулся Лоренцо.

Блики от сотен электрических ламп играли на начищенной поверхности циклопического котла с рифленым дном, образуя дьявольски сложный узор, кусочки которого были мне знакомы благодаря похождениям разума за пределами нашей планеты. Я протянул руку вниз, повинуясь непонятному порыву, но пальцы наткнулись на невидимую преграду.

– Стекло, закаленное мучениями тысяч, – проговорил Лоренцо. – Душа вашей жены тоже внесла лепту в создание этого материала, самого крепкого в шести ближайших к этому мирам.

Я бросился на Боннучи, чтобы размозжить его голову о поверхность крепчайшего стекла семи миров, но он осадил меня одним только леденистым взглядом.

– Ты погляди лучше на трубки! – молвило отродье как ни в чем не бывало. – Понадобилось втрое больше жертв, чтобы закалить их.

Я поднял взгляд и увидел две полупрозрачных трубы, которые крепились одним концом к невидимому стеклу, а другим уходили куда-то вверх. Шириной они были таковы, что внутри могла спокойно пройтись взрослая корова. Приглядевшись, я заметил третью трубу, похожую на гигантский стилус. Она крепилась к прозрачной крышке под идеально прямым углом.

Неверный блик высветил еще одну деталь дьявольского механизма – гигантские клапаны, тоже из стекла, что перекрывали трубы, выступая наружу относительно тонкими горлышками.

– Сюда, – велел Лоренцо, указывая на свое сиденье. Я не заметил, как он поднялся.

– Не…

– Ты ведь хочешь, чтобы все это прекратилось? Уйти домой, забыв о снах? Встретить ее…

– Ее нет! – взревел я и осел наземь, хватая ртом воздух. – Боже, нет… ее…

– Здесь ее действительно нет, – успокаивающе произнес Лоренцо. – Но там, куда ты попадешь, исполнив свою работу, она тебя ждет…

– Смерть?

– Нет.

Мы так и стояли: я на коленях, сжимая руками голову, а он – показывая широким жестом на свое треклятое сиденье. Наконец, я подполз к ногам Лоренцо, и он помог мне усесться. Три человека приковывали мои руки, ноги и голову. Я узнал влажные прикосновения Александра и вздрогнул всем телом.

– Тише, тише… – проговорил Лоренцо.

Секунды ползли по моему телу как ядовитые сколопендры. Тишина… тишина… тишина… набатом разрывала меня изнутри… Я с великим удивлением понял, что засыпаю.

– Еще не время, – прошептал Лоренцо, прихлопнув меня по лодыжке. Он сидел передо мной на полу. – Еще чуть-чуть…

Я вздохнул. Это все, на что я был способен.

– Ты знаешь устройство четырехтактного дизельного двигателя? – Признаюсь, его манера задавать неуместные вопросы начала выводить меня из себя, и я резко оживился. – Нет? Ничего, я расскажу. Первый такт – впуск. Он соответствует нулю-ста восьмидесяти градусам поворота коленвала.

С неуместным шлепком поднялся один из клапанов, и мои барабанные перепонки едва не распотрошил дикий визг. Словно в ответ прогрохотал оглушительный металлический скрежет, и я по мере возможностей посмотрел вниз… Рифленый пол уходил еще ниже.

– Поршень двигается от верхней мертвой точки до нижней. Одновременно открывается впускной клапан, и в цилиндр поступает свежий воздух с улицы.

Пол с раскатистым щелчком остановился. Клапан встал на место.

– Второй такт – сжатие. Поршень двигается к верхней мертвой точке, из форсунки поступает топливо, и происходит оно…

Пол двигался замедленно, с явным усилием преодолевая сопротивление воздуха. Воздух реагировал на это с тоненьким визгом, от которого из моего мозга повылетали несуществующие иголки. Пол почти соприкоснулся со стеклянным потолком, и я кожей ощутил расползающиеся по нему микротрещины. И тут в мою сетчатку въелась желтоватая вспышка.

– Третий такт – расширение, – бубнил Лоренцо. – Воздух воспламеняется, и под действием взрыва поршень совершает рабочий ход вниз.

Буря пламени охватила все имеющееся пространство и с ревом потянуло пол вниз.

– Четвертый такт – выпуск. Поршень поднимается вновь, поднимая продукты сгорания из цилиндра, – завершил Лоренцо.

Вновь щелчок, символизирующий достижение полом нижней мертвой точки. Со скрипом открывается второй клапан, и пламя медленно уходит в него, по мере того как пол поднимается…

– Неплохая демонстрация, а?

– Однако я здесь не для шоу, – услышал я свой невпечатленный голос. Сам же я был в смятении от этой монструозной штуковины. В основном потому, что не понимал, откуда они брали столько энерги, чтобы заставить ее работать, и для чего она предназначалась. Лучше бы я никогда не приходил к пониманию… никогда…

– Все верно, – сказал Лоренцо. – Давайте же закрепим наши знания!

Беззвучно поднялся первый клапан, и я поежился в ожидании потрошащего визга… но в ответ услышал крики и брань на немецком. Из трубы кувырком вылетел Бальц.

– Вы? Как?! – только и смог ахнуть я.

– Первый такт – впуск, – не меняя тона, проговорил Лоренцо. – Поршень двигается от верхней мертвой точки до нижней. Одновременно открывается впускной клапан, и в цилиндр поступает свежий воздух с улицы… А вместе с ним – доблестный служитель закона.

С металлическим скрежетом опускался рифленый пол, но стоны капитана доносились даже сквозь эти звуки.

Раскатистый щелчок, отозвавшийся в сердце.

– Второй такт – сжатие. Поршень двигается к верхней мертвой точке.

Пол двигается замедленно, с явным усилием преодолевая сопротивление воздуха. Вопли Бальца сотрясают мои нервы, прочно оседая в памяти. Под диким давлением у него сначала слезает кожа – как плавленая резина или шоколад, тающий под светом палящего полдня, – затем лопаются глаза. Бальц визжит, и струнами лопаются его голосовые связки. Трещат кости. Пол почти достиг верхней мертвой точки, и я понимаю, что Бальц еще жив.

– Третий такт – расширение, – напоминает Лоренцо. Я слышу его голос, словно он стоит на другом берегу реки. На заднем фоне почему-то играет волынка. Мою сетчатку пронзает бесцветная вспышка. Я закрываю ослепшие глаза, но вижу… вижу! Пламя окутывает извивающееся тело, но Бальц еще жив… будет жить вечно…

Щелчок!

– Четвертый такт – выпуск. Поршень поднимается вновь, поднимая продукты сгорания из цилиндра.

Со скрипом открывается второй клапан, и пламя медленно уходит в него, по мере того как пол поднимается…

– Закрепим наши знания, – повторяет Лоренцо.

Я видел их смерти. Все их смерти. Полицейских, заложников – всех. Лоренцо перечислял такты, а я смотрел. Клянусь, я закрывал глаза, но мое внутреннее око я был закрыть не в силах, я кричал, но не мог перекричать их. Я и сейчас слышу щелчки, металлический скрип, визг воздуха. Их чудовищные трансформации стоят перед глазами, но я не слышу их голосов. Совсем. Не слышу. Я молюсь за их души и благодарю Бога за милосердие к тем двоим, кто свернул шею, выпав из первой трубы. И малодушно благодарю его за то, что потерял сознание до того, как они добрались до Августа.

Г.Ф.

Я медленно приходил в себя, ощущая ребрами каждую неровность каменного пола. Голова пульсировала как один сплошной нарыв, а в глазах стояли обрывки незапомнившихся сновидений. Я медленно поднялся на ноги и ощутил на руках и ногах тяжесть массивных кандалов. Было темно, и только где-то вдалеке подрагивали отблески одинокой свечки. Гремя цепями, я зашарил по полу и вскоре нащупал сухую соломенную подстилку. Ничего не оставалось, как забраться на нее и ожидать своей участи. Я был опустошен.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем отблески дрогнули и через несколько мгновений обратились в полноценный свет – далекий, тусклый, но приближающийся. Я зажмурился, когда тюремщик подошел слишком близко и начал степенно возиться с замком.

– Каково это, быть собачкой на цепи? – спросил он.

– Тебе лучше знать, Александр.

Тишина нависла взмахом кулака, но псих лишь рассмеялся – немного плаксиво и повизгивая.

– Мы подчинили тебя, псинка. Всеми теми жертвами. Мы разрушили твои барьеры – тук, тук… и ты стал наш. Апорт, Шарик!

Он поставил передо мной наполненную тарелку, стакан с водой и ушел. Я сидел, стараясь не глядеть в сторону пищи, а время шло, измеряясь ударами сердца, а потом и вовсе целыми вечностями. Я не заметил, как уснул.

Миры мелькают перед моим внутренним взором, но это был уже не прыжок веры, а барахтанье в прочных сетях. Я оказываюсь посреди какой-то комнаты – беспомощный, обездвиженный. Тела не чувствую… Значит, не-я пробудилось.

– Почему ты перестал заклинать, Диомед?

– Все готово, Лоренцо, – ответил невзрачный голос. – Когда погаснет последняя свеча, они воссоединятся…

– Журналист нас не слышит? – обеспокоился Лоренцо.

– Исключено.

Я пытался осмотреться (для этого мне не нужно было приходить в движение), но тщетно.

– Массовые исчезновения полицейских не вяжутся с твоим планом о содержании Города в неведении. – Диомед явно продолжал спор, начатый еще до ритуала. Я услышал, как он встает, расправляя складки на одежде.

– Вздор, – бросил Лоренцо. – Немногочисленных свидетелей подвергли методам Алана Краули, а остальные находятся под благотворным влиянием средств массовой информации. Город спит спокойно.

– Ты слишком переоцениваешь средства массовой информации…

– А как же оглушительный успех радиопьесы «Война миров» в Америке? «Леди и джентльмены! Только что мне в студию принесли телеграмму с места событий в Гроверз-Милл… Секунду… Вот – по крайней мере 40 трупов найдено в поле к востоку от деревни. Все тела обуглены и изуродованы до неузнаваемости». Итог – миллион клюнувших. Сотни тысяч укрывшихся в лесах. Сразу несколько церквей объявили Армагеддон. Негры, конечно же, бросились мародерствовать. Так что не я переоцениваю, а ты недооцениваешь.

– Да будет так, – пробормотал Диомед.

– Думаешь, это мой план? Основатель предсказал приход Иных за тысячи лет. Ты сам читал его Книгу. Последующие магистры лишь дорабатывали его великий план. Но время пришло. Если наше оружие покажет себя в Городе, то, быть может, шаг за шагом мы отвоюем планету у Иных…

И тут меня как пробку выщелкнуло вон. От резкой перемены обстановки я почувствовал, что разум вываливается из слабеющей хватки…

Меня отрезвил запах мокрого асфальта.

Что ж, хоть над собственными чувствами я властен… Но не до конца. Шуршание мелкого дождика казалось записью, воспроизведенной на граммофоне, а несуществующая кожа ощущала влажную прохладу ночи словно через полиэтилен. Обоняние резко исчезло, как если бы его обрубили топором.

Не-я воровато огляделось и шмыгнуло в переулок. Причувствуясь к тому, как оно взбиралось по кирпичной стене, я отметил некую скованность в движениях и неестественные подергивания конечностями. Такого за ним раньше не водилось…

Скользя по крышам, не-я стало немного успокиваться, ведь это было его любимой забавой еще с детства. Расслабился и я, даже забыв на какое-то время о произошедшем. Пускай утром я буду разбит словно корыто из русской сказки, пускай остаток моих дней пожрет шум гигантского двигателя, этой ночью я буду свободен – в компании холодной луны, еле пробивающейся сквозь тучи, ветхих крыш и моего дикого примитивного друга, чьими глазами, ушами и нервной системой мне посчастливилось оказаться. Было время, когда я любил его, проклинал и даже отказывался, но сегодня я слился с ним, как никогда ранее, и, как никогда близко, подошел к пониманию его природы, насколько это вообще возможно человеку…

Когда мы заворачивали в сторону любимой улицы, не-я вдруг остановилось по воле невидимого поводка. Я мысленно сжал зубы. Нет больше никакой свободы. Колдун пристегнул нас обжигающей плетью, и пред моим взором возник образ места, куда он хочет нас отправить. Трущобы так трущобы. Не-я взбрыкнуло, но второй удар плетью подчинил и его…

Я не помнил дороги до переулка, ибо топил себя в тягостных размышлениях, которые позабыл, как только не-я меня одернуло. Мы остановились на Эбеновом переулке – месте, в котором упомянутый Бальцем кабачок Дейва был рядовой забегаловкой с не слишком богатым ассортиментом. Не-я прижалось к крыше, скользя по ней подобно змее, а перед моим взором расцветали простые человеческие низости, слишком достаточно великие для того, чтобы вырываться за пределы черепных коробок, и слишком мелкие, чтобы говорить о них в приличном обществе… каждый сам сможет представить, в меру своей испорченности. Скажу только, что в иных мирах я навидался достаточно ужасов, по сравнению с которыми эта мышиная возня меркнет. Однако по сравнению с ней они кажутся мне более искренними, более… чистыми. Воистину все великое восхищает человека, пусть даже его восхищение будет вперемешку со страхом и неприятием.

Не-я начало просачиваться сквозь крышу вниз, и я поспешно притупил все чувства, кроме зрения, – отвыкнув от мысли, что мы сможем застрять внутри, я так и не избавился от иллюзии нехватки воздуха. Мы спустились в темную комнату на третьем этаже. Жилую, судя по смятой кровати, от которой еще исходил сероватый дымок прерванного сновидения. К тому же из-за стены доносилось отвратительное бульканье, с коим обычно полощут горло.

Что нужно этому колдуну? Я уже понял, что принялся отдавать команды не-мне напрямую, и поэтому совершенно не понимал мотивов своего «тела»… Мы затаились.

Бульканье стихло, а с ним белый шум включенного крана с водой. Кряхтя и охая, человек вышел из ванной, обтираясь полотенцем. Полумрак не помешал мне разглядеть его в деталях и мысленно передернуться. Он был не просто тучным, а омерзительно жирным – относительно маленькие ноги уже сгибались под весом его тела. Мужчина повернулся к нам спиной, и моем взору предстали его темно-синие лодыжки, по форме напоминающие плотно набитые мешочки с галькой.

«Он вытирается не от воды!»

Небрежно отброшенное полотенце было покрыто слизью, отдаленно похожей на рыбью.

«Кто он?»

И тут всем существом своим я почувствовал, как не-я собирается для могучего прыжка…

«Нет!» – беззвучно вскричал я. И каким-то неестественным образом меня услышали. Толстяк обернулся. Его лицо исказило удивление. Могучая лапа с размаху вошло в его туловище и, минуя плоть, настигла сердце. Уродец осел наземь, и его последняя мысль вихрем проникла в мое сознание: «СМЕРТЬ-В-НОЧИ».

– Что здесь происходит? Джек?

Кто-то открыл дверь номера ключом. Не-я метнуло мой взгляд на вошедшего и тут же ринулось в атаку. Когти тоньше тени просочились в его зрачки и материализовались в мозгу.

Прежде чем проснуться в своей камере, я узнал его лицо.

Г.Ф.

Меня спускали по ночам. Они все погибли от моей руки – члены конкурирующих культов, мутанты, уродцы, подозрительные приезжие… всех не упомню. В какой-то миг полиция взялась за их смерти, однако закрывала дела, так и не приступив к расследованию. Что они могли сделать, если у жертв просто останавливалось сердце или случалось кровоизлияние в мозг? По Городу расползлись слухи о таинственной эпидемии. Они доходили даже до меня, когда в не-теле я скользил к очередной жертве.

Где-то на десятом убийстве их лица слились для меня воедино. И так слишком много лиц терзало мой разум… лиц, звуков. Поэтому я накладывал на каждого лицо моего друга по переписке, Бобби.

Ох уж этот Бобби… Он был из тех гениев, что становятся героями толпы только после смерти. Какие профессии он только не перепробовал! А называл себя боксером, потому что уважал физическую силу и благородство превыше всего, несмотря на то что писал чудесные исторические повести. Конечно, не только исторические – гениев никогда не удерживь в одной колее, – но уверен, что он прославится именно за исторические вещи. Иногда он проявлял чудеса рассеянности, которые однажды сослужили ему добрую службу. Его мать впала в кому, и Бобби с отцом дежурил у ее кровати в больнице. Он мало спал, много пил кофе и с каждым часом становился все более и более подавленным. В день, когда медсестра сообщила ему, что надежды больше нет, он вышел на улицу, сел в автомобиль, достал из бардачка пистолет и выстрелил себе в голову. Из-за каждодневных хлопот Бобби забыл его зарядить. Позже он вспоминал об этом с грустной улыбкой. За пару месяцев до того дня, когда меня растолкал Август, «американский боксер» написал о своем желании приехать в Город.

Таким был Бобби Говард, и я его убил – сразу после того толстяка. Я, и никто иной. Ведь кто такой не-я, как не собственная звериная сущность, что живет в каждом из нас?

Мне не хватало сил на то, чтобы скорбеть по Бобби… и остальным, у кого отнял жизни. Вместо этого я выцарапал на руке его имя, а после очередного убийства ставил рядом насечку. Я настолько сошел с ума, что молился в пустоту о возмездии. И не удивился, когда пустота ответила.

Это видение отличалось от прочих. Обычно я сам останавливался в каком-то из мельтешащих миров, выбирая их методом глупца, запустившего руку в лотерейный мешок – наугад, не глядя. Но в этот раз мне показалось, что нечто силой вытянуло меня из трубы…

Хоть и никогда не доводилось мне задерживаться в этом мире, я помнил его – по ярким фрагментам, что оседали в моей памяти на несколько мгновений после пробуждения. Всякий раз здесь все переворачивалось с ног на голову, трансформировалось и деформировалось, собираясь вновь в причудливых комбинациях. Незыблемым оставался лишь сам факт изменений, поэтому я прозвал это место Владениями Непостоянства.

Я попирал коленями то, что принял за низ, а вокруг меня светилась тьма. Пыль была здесь эхом, электрические разряды – воздухом. Обитатели этого мира, недоступной человеческому разуму формой будоража мое внутреннее око, парили где-то в камне, переговариваясь посредством неуловимых явлений.

Предо мной предстал владыка этих мест. Осознавая, что его форма недоступна жалкому уму гостя, он принял мой облик, столь точно передав каждую черточку моего существа, что я ужаснулся самому себе. Он желал, чтобы я помог ему попасть в Город. У меня не было причин отказывать.

Боль разодрала меня изнутри… Боль всегда есть врата во что-то иное. В моем случае – чему-то иному…

Я умер на Земле, и Владыка родился из моей души. Что я сейчас – мне неведомо.

Целый год я наблюдал, как он приносит истину в Город – сначала тем глупцам, кто пытался ему сопротивляться и укрыть от его истины других, а потом, шаг за шагом, и другим. Люди стали жить по соседству с воплощенными Переменами.

Новые времена все же грянули.

Владыка предложил мне возродиться дома, но, затаив дыхание от собственной дерзости, я не принял его дар. В бесконечной мудрости своей он понял, чего я желаю. Дописав свое послание, я отправлюсь в недра своего сознания, в те времена, когда я жил с Мартой в мире и покое… Буду жить там до тех пор, пока не осыплется прахом мое земное тело. А если повезет, то и после.

Уход в сны – прибежище сломленных духом, а я пока еще чувствую себя сильным. Морально, ибо физическая слабость донимает меня не первый день, но я стараюсь не поддаваться ей.

Ученый совет выразил обеспокоенность моим состоянием: почему, мол, я уже несколько месяцев не посещаю университетские мероприятия. Предложил выделить пару ассистентов и осторожно, в обтекаемых фразах, поинтересовался, не нужна ли мне медицинская помощь. Не знаю насчет докторов, но от соглядатаев я отказался. Само собой, они бы больше шпионили за мной, чем помогали, а я ненавижу работать под надзором. В свое время именно из-за этого я уехал с родины, и вот то же самое начинается и здесь.

Кстати, сегодня попалось письмо из Аркхема. Надо же, никогда бы не подумал, что такое творится за стенами Мискатоника, в тихом, провинциальном, вечно сонном городке. Надо все-таки иногда выходить на улицу, если, конечно, у меня еще есть немного времени на праздношатание. Все чаще кажется, что секундомер отщелкал последние мгновения и совсем скоро произойдет нечто ужасное.

Послания продолжают приходить, но уже не в таком количестве, как раньше, и основную часть я практически разобрал. Осталось несколько пачек и сегодняшняя почта. Я стараюсь не думать, что произойдет после того, как вскрою последнее письмо или поставлю последнюю точку в своих записях. Возможно, что ничего. Но также возможно, что я просто не замечу никаких событий вокруг, потому что изменюсь сам.

Но что, если я уже изменился?