Из стойл в зловонном трюме надо было вывести три десятка лошадей. На это требовалось время, и Уорик, пережидая, хмуро оглядывал порт Кале. Причалы здесь были из тесаного камня с железными быками, но сходни, настилы и мостки сплошь дощатые, и вели они к складам и тавернам, жмущимся вдоль береговой линии в извечной тесноте. В душе еще жила память – и хорошая, и плохая – о сей портовой крепости. Когда-то это были ворота в английскую Нормандию, где можно было продавать и покупать все что угодно, от обезьян и слоновой кости до благовоний и шерсти. Ну и, разумеется, красного вина. Пока слабина короля Генриха не выпустила в том числе и этот ценный для страны кус.

Сам порт шумел и вонял так же крепко, как и в прежние времена. У входа в защищенную бухту покачивалось на якорях с десяток кораблей, каждый из которых дожидался, когда к борту подгребет лодка портового начальника и капитаны, особенно знакомые, начнут меж собой незлобивую перебранку. Без разрешения начальства никто в Кале войти не мог: вон пушки на причале, вмиг разнесут наглеца в щепу. Сверху с пронзительными криками реяли чайки, ныряя и оголтело набрасываясь на чешую и рыбьи потроха.

На длинном пирсе бойко орудовали восемь артелей грузчиков, поспешая с выгрузкой тюков и бочек из купеческих трюмов, чтобы за счет быстроты как-то отвлечь и сбить с панталыку английских учетчиков, что пытались уследить и обсчитать ввозную пошлину с невероятного разнообразия товаров, проставив портовую печать – где настоящую, а где и липовую. Вокруг и между кораблями плюхали разномастные суденышки и лодки, с которых зазывно протягивали образцы своего улова рыбаки-французы. Всюду пестрый гомон и шум, хотя, если вспомнить, раньше здесь было как-то поспокойней, без всей этой шумливой сутолоки. Или это просто воспоминание юных лет? Тогда, в молодости Уорика, этот порт был всего лишь одним из тридцати, а все побережья и две трети Франции обретались под английским правлением. Ричард печально покачал головой.

Кале и сегодня обходился короне в тысячи полновесных фунтов прибыли и убыли: ни один ярд сукна, ни один провозимый гвоздь или пикша не были законны полностью. Если вдуматься, то такое едва ли вообще возможно между странами, так и не заключившими меж собой формального мира. По обеим сторонам пролива на общей неуверенности и сумятице стяжались состояния, а Кале использовался точкой входа для всей Франции и Бургундии – да что там, даже Сицилии и Северной Африки, знай только давай в нужном количестве взятки.

Вон вскрыли деревянный короб с апельсинами – оранжевые плоды огнем вспыхнули на фоне беленых портовых строений. Купец-англичанин со знанием дела вонзил в сочную мякоть большой палец и, лизнув для пробы, удовлетворенно кивнул. Истинное богатство, фрукты зимой из полуденных краев к югу – лимоны, инжир, финики, сахарный тростник с Кипра и Леванта. Отдельное богатство – блестящие италийские доспехи, за которые мастера просят целое состояние. У Уорика самого был такой доспех, сделанный специально по мерке и не раз спасавший ему жизнь.

Граф коротко свистнул, и купец вскинул голову. Мелькнувшая было в его глазах настороженность исчезла, стоило ему увидеть сюркот с графским гербом. Через минуту к Ричарду подбежал слуга с тремя крупными апельсинами, за которые тот бросил ему серебряный пенни. Кале по-прежнему оставался тем местом, где делаются состояния теми, у кого есть на них нюх. Но место уже все-таки не то.

Наконец все лошади были выведены и оседланы, а люди для прохода через порт образовали ровную фалангу из стали и лошадиной плоти. Уорик командно махнул рукой и повел свой отряд в сторону от моря, держа путь по главной улице к стенам, окружающим весь этот портовый город. Стены нависали над всем и вся, что находилось внутри – постоянное напоминание о том, что порт находится на недружеской земле, а потому на случай осады приходится защищаться двенадцатифутовой каменной кладкой. За охрану этих стен король Эдуард платил сотням человек, нередко с женами и детьми, никогда даже не видевшими Англию. Кале сам по себе был укромным миром со своими улочками, закоулками и лавками, кузнецами, ворами и падшими женщинами, мужья которых умерли от болезни или, скажем, утонули.

Подъехав к внутренним воротам, Уорик подал дежурному капитану грамоту с печатью короля Эдуарда. Тридцать железных всадников, ехавших за спиной своего предводителя, чуя его сумрачное настроение, разговорчивостью не отличались. Единственным, кто непоседливо озирался с изумленной радостью в глазах, был юный герцог Кларенский. Для него, по неискушенности, от порта и причалов веяло экзотическими ароматами, от которых зачарованно замирал каждый орган чувств. Когда открывались ворота, Уорик кинул ему апельсин, который тот поймал с широченной улыбкой – затем, прижав невиданный плод к носу, сладостно вдохнул.

Вид жизнелюба Джорджа Кларенса несколько развеивал сумрак мыслей. Кале был своего рода дорожкой через пролив на континент, хотя и не самым удачным местом для высадки, если твой путь лежит в Париж, как у Уорика. Для этого куда сподручней плыть в Онфлер, пускай он и не принадлежит теперь англичанам.

Конь под Уориком резво бежал, широко и длинно выкидывая ноги, и хозяин давал животному свободу, особенно после заточения в вонючем трюме, где все вокруг ходит ходуном. Лошадь не может стошнить, а потому страдание от морской качки для них ужасно: тошнота все сильнее, а опорожнить желудок не получается. Поэтому пускай разомнутся этой пробежкой. При виде громыхающих всадников дорога впереди быстро расчищалась. Вот брат короля с лихим гиканьем вырвался на полкорпуса вперед, и тогда Уорик, склонившись над шеей своего коня, легко послал его в галоп, блаженствуя от ощущения скорости и риска. Упасть на скаку значило убиться, но зато воздух вокруг был холоден и сладок, напоенный обещанием весны, чему свидетельством была зеленая травка по обочинам дороги.

Ричард поймал себя на том, что посмеивается на скаку, захлебываясь вольным воздухом. Ведь он тоже два, а то и все три года пробыл в заточении, глядя, как Вудвиллы проходят на верхи, огребая все доходные должности по Англии и Уэльсу. Было донельзя отрадно оставить все это позади, во всех смыслах.

Еще можно было достать памятью ту неблизкую пору, когда английские лорды плыли вначале до Онфлера, затем вверх в Руан и уже там пересаживались на суденышки поменьше, которые по Сене доставляли их в сердце Парижа. Однако для мощных боевых коней хрупкие речные лодчонки не годились, и в столицу приходилось прибывать насквозь пропыленными и пропотевшими. Еще один день уходил на поиск постоя и мытье. Но и при этом Уорик тогда чувствовал себя освеженным.

Сквозь дробный стук копыт по добротной дороге доносился смех юного Кларенса. Ричард на скаку оглянулся. Юноша чем-то напоминал своего старшего брата, только не был таким крупным и был не в пример дружелюбней. Уже имея опыт взращивания Эдуарда, к еще одному сыну Йорка Уорик поначалу отнесся настороженно, принимая его присутствие не вполне охотно. Он полагал, что брат Эдуарда, скорее всего, будет наушничать и передавать все мало-мальски интересное королю и королеве. Скажем, с юным Ричардом в Миддлхэме Уорик никак не мог отделаться от ощущения на себе чужих глаз. Однако у Джорджа Кларенского лицо было открытым, без признаков коварства или подозрительности. Ричард с некоей печалью сознавал, что ему любы все сыновья Йорка. Если б не Элизабет Вудвилл, то Плантагенеты и Невиллы, пожалуй, могли бы создать поистине нерушимый союз.

Лошадей помельче люди Уорика могли бы менять на почтовых станциях Парижской дороги, что находилась в ста шестидесяти милях от побережья. Как и большинство древних дорог Англии, она представляла собой ровную широкую поверхность из добротного римского камня, идущую через местность, которая была когда-то окраиной цезаревой Галлии. По всей ее протяженности колесили купцы, которые, впрочем, при виде стремительной кавалькады рыцарей бдительно убирали с дороги свои груженные товаром и семьями возы.

В первый день за утро отряд дважды останавливали французские капитаны, но тут же отпускали, ознакомившись с подорожной, скрепленной печатями короля Людовика и начальника двора в Париже. Солдаты после этого становились учтивы и охотно помогали, рекомендуя подходящие места для постоя на пути к столице. К закату люди Ричарда Уорика отыскивали постоялый двор с таверной, и хотя спать при этом подчас доводилось на конюшне или забившись под свес чердака – то не велика беда.

На четвертый вечер Уорик с Кларенсом сели за опрятно накрытый стол, заставленный хлебом, оливками и крепким вином, от которого плыло в голове. Английских лордов хозяева принимали у себя со всем радушием, хотя Ричард все же отрядил одного из своих людей следить за приготовлением пищи. Отравления он опасался не без причины, хотя на самом деле его человек был искусным поваром, питавшим любовь к рецептуре новых блюд, и на кухне, не теряя времени, расспрашивал обо всех ингредиентах и специях, настаивая на том, чтобы ему в процессе дали попробовать. Так что по возвращении в Англию графа будет ждать дюжина новых блюд французской кухни.

Они сидели у огня, потрескивавшего за железной решеткой, и наслаждались вечером без бряцания железа (из своих комнат оба спустились в простых камзолах и шоссах). По окончании первого блюда, когда вытерли руки, Уорик поднял кружку за своего молодого спутника, желая ему удачи во всех начинаниях. Кларенс оказался на удивление хорошим собеседником – не излишне говорливым для своих лет, а склонным к уютным паузам в беседе. Тост Ричарда располагал к еще одной, после чего Джордж, уже разрумяненный от выпитого, взял ответное слово:

– И за вас, большой друг моего брата! И за моего брата Эдуарда, первого человека в Англии!

Юношу уже разбирал хмель, и эти слова звучали слегка невнятно. Уорик со смешком осушил свою кружку и снова наполнил ее из бутыли прежде, чем девица из таверны успела к ним подшагнуть. Теперь она стояла красная от смущения и ничего не понимающими пальцами теребила тесьму на фартуке. К манерам и аппетитам англичан она не привыкла. От первого блюда из мелких птичек с фенхелем и грибами в считаные минуты остались одни косточки, причем собеседники даже не прерывали разговор.

– Пара у Эдуарда, конечно, прекрасная, – внезапно произнес Джордж. При этом он смотрел в огонь и не видел, как у его собеседника напряглось лицо. – Уже родились две девочки, хотя я не сомневаюсь, что будет еще мальчик, а то и два! Элизабет снова ходит беременная, и я молюсь, чтобы у нее теперь родился сын и наследник. Ну и, э-э… я…

Уорик остро посмотрел на Кларенса, и юноша бросил взгляд в его сторону. Щеки у него сделались такими пунцовыми, что казалось, будто он давится. Было видно, что молодой герцог нервничает и потеет гораздо больше, чем к тому располагает скромный огонь в очаге.

– Я, э-э… напросился сопровождать вас в Париж отчасти потому, что ни разу не видел этот город, и мне подумалось, что это будет прекрасное путешествие. Всяческие новые виды… И может, я раздобуду книгу или две, чтобы преподнести в п-подарок…

Ричард поглядел на юношу обеспокоенно. Мирная тишина последних дней сама собой растаяла. Его стала разбирать тревога, не хватит ли герцога Кларенского удар, настолько тот трясся и лопотал.

– Хлебни вина, Джордж, – посоветовал он. – Гляди-ка, вот уж и мясной отруб поднесли. Дай я тебе его нарежу. Ну ее к лешему, эту болтовню! Припади лучше к кружке, оно полезней.

Уорик занялся разделкой поданной к столу свиной ноги, помещая нарезанные ломти на поставленные перед ними деревянные тарелки. Один из ломтей он стал нарезать на кусочки, поддевая своим ножом. Продолжая разговор, граф снова долил вина в кружки. Завтра пускаться в путь придется определенно позже, ну да ладно. Иные вечера куда как лучше проводить за вином и в хорошей компании.

Герцог Кларенский Джордж растерянно жевал, набив себе рот так плотно, что говорить не было никакой возможности. Сейчас он боролся с аппетитнейшей поджаристой корочкой, теребя ее и так, и эдак, но та все не поддавалась. Наконец он совладал с ней и мужественно проглотил кусок. Мясное вроде как вернуло ему способность соображать, и он снова с распирающим грудь волнением кинулся говорить:

– Милорд, сэр… я бы хотел просить у вас руки вашей дочери Изабел, то есть жениться.

Сказав это, молодой человек просел на своем стуле и залпом хватанул вино из кружки, в то время как Уорик таращился на него, соображая, что он услышал. Пара, безусловно, была бы выигрышной во всех отношениях, особенно с учетом того, что Вудвиллы обоих полов притязали в стране на каждый титул, который только мог быть взят мытьем или катаньем.

– А моей дочери ты о своем желании упоминал? – спросил Ричард.

В ответ Джордж поперхнулся вином и зачастил с легким заиканием:

– О ж-желании, сэр, да как м-можно! Я бы не осмелился, пока не поговорил бы с ее отцом. Д-до брачной ночи, милорд, сэр! Да как можно!

– Ты вдохни, – посоветовал Уорик. – Вот, а теперь выдохни. Я имел в виду твое желание жениться, только и всего. Ты… как бы это… заговаривал с Изабел о любви? Если да, то меня удивляет, как ты сподобился выговорить хотя бы одно внятное слово поверх твоего словесного потока.

– Я говорил с ней трижды, милорд, и все в целомудренной компании. Дважды в Лондоне и единожды в вашем имении в Миддлхэме, прошлым летом.

– Ну да, помню, – сказал граф, действительно воскрешая в памяти смутное припоминание о том, что заставал тогда свою еще шестнадцатилетнюю дочь за разговором с каким-то взъерошенным ухажером. Вот бы знать, что герцога Кларенского интересует в его дочери больше: ее красота или земли, что перейдут ей в наследство? Сыновей у Ричарда не было, и потому тот, кто женится на Изабел, станет в итоге богатейшим человеком в Англии, унаследовав огромные состояния и Уорика и Солсбери. Изабел, возможно, была бы уже замужем, если б не алчное влияние Вудвиллов, утвердившееся к той поре, как она достигла брачного возраста.

Граф Уорик нахмурился, уже свежими глазами глядя на восемнадцатилетнего герцога, думающего стать его зятем. Одно дело видеть в Джордже приятного в общении брата короля, и совсем иное – усматривать в нем отца его, Ричарда, внуков. То, как этот юноша встретился с ним взглядом и не отвел его, исподволь понимая суть этого всматривания, выказывало в нем глубокое волнение и вместе с тем известную храбрость.

– Я понимаю, сэр, что вы захотите обдумать мое предложение. Поэтому, сделав его сейчас, более я произносить его не буду. Только знайте одно, милорд. Я действительно люблю ее, клянусь честью. Изабел – несравненная девушка. Когда мне удается вызвать у нее улыбку, я готов разом плакать и смеяться от радости.

Уорик поднял руку.

– Позволь мне усвоить эти новости, вместе с этой прекрасной трапезой. Не мешает, пожалуй, взять еще один кувшинчик красного вина, ублажить желудок. – Видя, как молодой человек, сглотнув, побледнел, он решил ослабить натиск и добавил с зевком: – А впрочем, ладно, лучше выспаться и встать пораньше. Впереди долгий день в дороге, а потом еще сам Париж. Так что надо иметь свежую голову.

– Смогу ли я к этому времени получить от вас ответ, милорд? – с мукой в глазах спросил Джордж.

– Думаю, что да, – кивнул Ричард.

Зачем истязать молодого человека? Все инстинкты в Уорике взывали в пользу такого решения, хотя бы потому, что его жена и не мечтала выдать дочь за герцога. Правда, такой брак может взбесить Элизабет Вудвилл. Но и это пусть малое, но удовольствие.

Остановившись на этой мысли, граф встал из-за стола.

– Ты должен знать: даже если я приму твое предложение о сватовстве, это еще не главное. Свое разрешение должен будет дать король – таково правило, касающееся всех браков между знатными семействами.

– В таком случае как хорошо, что король Эдуард – мой брат, – сказал с улыбкой юный герцог. – Уж он-то сделает для меня все, что в его силах.

Зараженный энтузиазмом молодого человека, улыбнулся и Уорик. Джордж Кларенс еще всего лишь готовился стать мужчиной, отсюда и его юношеская непосредственность. Но при этом хотелось надеяться, что брата короля ждет успех.

Чаринг-кросс был обыкновенным перекрестком между зданием Парламента и стенами Лондона вдоль течения реки. Известным его делал громадный крест на изгибе Темзы, воздвигнутый некогда Эдуардом I в знак скорби по кончине жены. С той поры минуло около двух веков, но тот крест по-прежнему оставался напоминанием о горе и утрате одного великого человека.

Эдуард приподнял руку и коснулся гладкого камня – как раз той вытертости в мраморе, куда на удачу прикладывались тысячи рук. Склонив голову, он беззвучно прошептал молитву по давно усопшей королеве. Возможно, та молитва имела больший вес, поскольку исходила от человека, связанного с Длинноногим ростом, именем и кровным родством. Эдуард действительно ощущал свою близость с тем, кого люди именовали Молотом Шотландцев.

За крестом и поворотным кругом дорога уходила на запад, в Челси, с его просторной стоянкой для повозок и конюшнями. Здесь путешественники перед отправкой в дальнюю поездку могли искупаться и подкрепиться. Река текла неподалеку – если глубоко вдохнуть, то чувствовалось пованивание илистых берегов. Эдуард прочистил горло, выказывая тем самым неприязнь ко всей этой тине, сырости, затхлости, а также к задаче, которую ему предстояло выполнить.

Кому-то же надо этим заняться… Элизабет открыла ему глаза насчет влияния семейства Невиллов на английский двор, на то, как они со временем сумели внедриться во все уголки и щели. Просто удивительно, как часто выгодные должности занимали неприметные люди, у которых родственниками, родными или двоюродными, оказывались именно Невиллы. Все это королева именовала емким словцом «гнильца», хотя и была заинтригована, как и каким образом они всего этого достигали.

Неожиданно монарх хохотнул, отчего люди, стоявшие рядом в смиренных позах, удивленно вскинули глаза. А между тем жена его была просто чудом, сокровенной радостью, исходящей из ее восхищения своим мужем, ее восторга перед всеми его деяниями, большими и малыми. Уединившись на досуге, они легко и беспечно смеялись: если его лорды считают, что он ухватился и держит ее за зад, то с этим сложно не согласиться. Вместе с тем было досконально ясно, что Элизабет готова на все, чтобы его защитить – потому что больше нет на свете никого, чьи интересы так отождествлялись бы с его. Она неустанно ему это повторяла. Больше никто не заслуживает столь полного его доверия, потому что они имеют в этом свою корысть, свои умыслы и свою дружбу, а она – нет. Одна Элизабет полностью предана своему королю, мужу и любовнику, их общим детям и короне.

Правитель поглядел на распахнутую дверь гостиницы «Чаринг-кросс», выгодно расположенной у большой дороги на запад, а еще известной своей отменной кухней. Хозяин гостиницы был упрежден, что к нему пожалует сам король, и сейчас застыл у входа в глубоком поклоне, не смея разогнуться.

Все еще в мыслях о своей жене, Эдуард неторопливо спешился. Да, она, безусловно, права. Когда садовник обнаруживает, что его огород со всех сторон порос вьюном или дикой лозой, щупальца которой змеями тянутся через каждый плетень и угадываются во всех кустах и соцветиях, то он не может, не вправе не придать этому значения. Он должен начать отрезать ей корни и выпалывать, выдергивать змейку за извилистой змейкой, чтобы кинуть их все в огонь. Вот чего от него хотела Элизабет.

Наличие стольких Невиллов в высоких ведомствах означает, что Эдуард правит королевством только при их посредстве. На этот счет они с супругой многократно дискутировали, пока он действительно не углядел ту пресловутую лозу, скрытно ползущую в каждое имение, каждое видное семейство от южного побережья до границы с Шотландией.

Бедняга Генрих так и не разглядел, как сильно они разрослись, как набралась силы эта свернувшаяся в тугой клубок ядовитая лоза крамолы. Конечно, не углядел и не сообразил. Вот и он, Эдуард, ослеп под удушающим влиянием таких, как Уорик и граф Джон Невилл Нортумберлендский, таких как граф Кентский Фоконберг, или герцог Норфолк с его матерью из Невиллов, или архиепископ Йоркский Джордж – тоже, кстати, Невилл.

Стоя в мрачном созерцании придорожной гостиницы, король поджал челюсть. Элизабет нарисовала ему удручающую картину. Неужто он правит лишь до тех пор, пока не пересекается с интересами Невиллов? Такого допустить, безусловно, нельзя – эта мысль наполняла зловещей уверенностью. Даже если воздержаться от очистительного костра, который хотела бы видеть королева, проредить какую-то часть этой темной поросли в самом деле не мешает.

Из входа в таверну показался Джордж Невилл, вынужденный спуститься не иначе как из-за прокатившейся по комнатам вести о том, что снаружи стоит сам король. Вокруг на сотни ярдов прекратилось всякое движение: прохожий и проезжий люд замер в благоговейном разглядывании молодого человека, повелевающего Англией.

Перед Эдуардом архиепископ преклонял колена всего раз, на коронации. Сейчас на нем был богатый плащ, а под ним шитье риз, но, видя, что монарх на самом деле здесь, он степенно приблизился и опустился перед ним на одно колено, чувствуя на себе волчьи взгляды окружающих короля рыцарей. Не один из них при виде близящейся фигуры взялся за рукоять меча. В коленопреклоненной позе Джордж Невилл держался до тех пор, пока Эдуард не буркнул ему встать.

– Как много людей и лошадей, – тихо отметил архиепископ. – Я – слуга вашего величества. Что изволите повелеть?

Церковнослужитель Джордж Невилл был ниже короля почти на голову, однако шириной плеч не уступал ни одному из этих вояк. Встав и распрямившись, он посмотрел на них со спокойным достоинством – ни тени заискивания или страха.

– Я пришел забрать Большую Печать, ваша милость, – молвил Эдуард. – Можете передать ее присутствующему здесь Роберту Киркхэму, Хозяину Свитков. У него она будет в надежной сохранности.

Джордж побледнел лицом, а глаза его потрясенно расширились.

– Вы освобождаете меня от должности канцлера, Ваше Величество? Я чем-нибудь провинился? Не справился со своими обязанностями?

Было видно, что Эдуарда сковывает неловкость – на его лице и шее проступили пятна гневливого румянца.

– Вовсе нет, ваша милость. Просто я решил передать Большую Печать другому.

– Кто же тогда будет предписывать судей и назначать суды по делам, которые уже находятся в моем ведении? К кому мне перенаправлять просителей и раскаявшихся? Ваше Величество, я… не могу понять.

Невилл оглядел зловеще вперившихся в него рыцарей.

– Вооруженные люди? Ваше Величество полагали, что я окажу сопротивление? Но… как? На вашей коронации я давал клятву верности!

Эдуард зарделся еще сильней. Он представлял себе ярость, желчь и лукавое словоблудие, но не эту обезоруживающую уязвленность, что была на лице архиепископа. Сомкнув губы, король безмолвствовал, глядя, как негодование утихает, а Джордж никнет плечами.

– Маррен! – позвал архиепископ. – Принеси сюда королевскую печать. Она у меня, в кожаном мешочке с золотым гербом. Мешочек тоже захвати, коли ее забирают.

Слуга со всех ног кинулся в гостиницу, громыхая по лестнице и исчезая в архиепископских комнатах. Джордж Невилл на улице постепенно приходил в себя. Король по-прежнему стоял в угрюмом молчаливом выжидании. Вокруг тихо скапливалась разношерстная толпа: мужские, женские, детские лица взирали на происходящее кто с пугливым восторгом, кто с благоговением.

– Ваше право назначать канцлера по своему усмотрению я не оспариваю, – видимо стесняясь происходящего, негромкой скороговоркой проговорил архиепископ. – Однако складывается впечатление, что меня оговорили.

Он повел ладонью в сторону рыцарей, тесно стоящих с холодной угрозой на лицах.

– Я – духовное лицо и верноподданный. До этой минуты я был еще и канцлером Англии. Верность свою я сохраняю, и духовность тоже. Они во мне неизменны.

Эдуард склонил голову, принимая эти слова, но оставил их без ответа.

Тормозя по глинистой дороге, подлетел запыхавшийся слуга, на плече которого болтался перетянутый ремешком мешок. Этот мешок король передал донельзя сконфуженному Хозяину Свитков, который с невнятным бормотанием наспех проверил его содержимое и прикрепил Печать к луке седла.

Резкими угловатыми движениями Эдуард и его железная свита уселись в седла. Видя, что монарх готовится уезжать, толпа быстро и бесшумно расступилась. Королевская кавалькада ударила галопом на восток, в сторону Ладгейта и Лондона. На месте остался один архиепископ, глядя ей вслед со строгой печалью.