Он знал, что дела плохи, потому что рана вообще не болела.

Фрагменты последних часов рассеялись в голове, словно разметанные ветром белые лепестки, устилавшие открытый внутренний дворик. И это все случилось несколько часов назад? Невероятно. Стояла темень. Должно быть, прошли дни, а он никак не мог вынырнуть из глубины ужасного напряженного сна.

Над головой плыли мягкие голоса. Мягкие руки приподняли повязку на боку, чтобы осмотреть рану. Мягкие тряпки стерли адский пот с лица. Чего Николас не ожидал, так это того, сколь мягким окажется прикосновение смерти. Почему-то казалось несправедливым выйти из боя. Остаться без сил жечь, чертыхаясь, перекрикивая шум битвы, пока из груди не вырвется последний вздох. Разве он не имеет на это права? Или все лишь казалось таким неправильным, потому что он прожил всю свою жизнь в отчаянной борьбе, напрягая все силы? Отходя с шепотом… эта мысль, казалось, уселась у него на груди, отчего дышать становилось все труднее и труднее.

Возможно, он подумает об этом еще немного, когда чуть отступит усталость.

Да.

Место, куда они его перенесли, пахло землей. Вокруг постоянно звучало тихое шарканье ног и голоса. Что он понимал из их языка, не имело значения; из-за рева крови в ушах сосредоточиться не получалось. Больница? Он заставил себя открыть глаза, как только его век коснулся свет.

Вокруг оказались стены, чистые и белые, словно в могиле, богато украшенные резьбой. Николас постарался не отключаться как можно дольше, чтобы рассмотреть, что же там было. Тысячи солнц. Тысячи цветов. Покой и умиротворение. Даже вода, которой обтирали его лицо, сладко благоухала, напоенная цветами, напоминавшими ему Этту. Но, конечно же, что бы сейчас не заставило его думать об Этте?

Хотя рядом с ним стояли свободные койки, в этой части коридора он был один, оставленный смотреть на воду, переливающуюся в комнатном фонтане, на молодых мужчин и женщин, пришедших к нему наполнить чаши. Его приподняли, заставляя выпить безвкусный бульон. Кажется, он сказал им, что это бессмысленно – горло опухло и саднило, словно он проглотил солнце. Он-то знал.

Рана не убила его.

Убьет лихорадка.

Несмотря на то что он боролся очень слабо, его плотно закутали, загнав в ловушку собственного тепла, но, кроме как потеть и страдать, ничего не оставалось. Все эти люди ухаживали за ним, но никто из них не мог ему помочь.

Этта может.

Этта могла.

Святой Боже… он видел человека, пытающегося размозжить ее голову о камень, и самая последняя подвластная ему цепочка событий разорвалась. Она в порядке? Где она? И какой сегодня день… сколько их прошло? Догадается ли она идти без него?

Когда его глаза снова закрылись, он увидел не ее лицо, а лицо Холла… так он выглядел, присев перед Николасом, когда мальчик был ему по пояс, сообщая, что они уезжают. Капитан протянул ему руку – большую, такую большую и теплую.

Холл… Кто скажет Холлу, что с ним случилось? И Чейзу? Возможно, один из них сможет разыскать Айронвуда, только чтобы выяснить, что у того тоже нет определенных ответов.

Пропал. Он будет известен не тем, что совершил, а тем, как умер. Большинство моряков принимали, что это слово означало конец – со всей его смертельной простотой. Но Холл и Чейз слыли безжалостными оптимистами. Смогут ли они выдержать бремя неведения? Снова попал в рабство, стал пищей для акул, сгнил в тюрьме… Они могут сколько угодно мучиться, гадая, но так и не приблизятся к истине.

Николас начал измерять время призывами к молитве. Каждый раз, чувствуя, что кто-то рядом, он инстинктивно напрягался, пытаясь дотянуться до несуществующего ножа под подушкой.

Николас проснулся от звука тихого гудения и треска ткани, повернул голову, чтобы посмотреть, кто это. На соседней кровати сидел юноша, рядом стояла корзинка с белым льном или грубым шелком. Рулоны ткани были испорчены, изуродованы зияющими дырами и разрывами; возможно, их пожертвовали в больницу на бинты, или, возможно, раньше они служили постельным бельем, а сейчас получили вторую жизнь. Молодой человек без труда раздирал холсты на длинные полосы; прорехи ослабили ткань, сделав ее беспомощной перед его силой.

Разум Николаса не мог идти прямой дорогой, держаться единственной мысли, не теряя ее в жару лихорадки. Но образ никуда не делся, даже когда глаза, отяжелев, закрылись. Что же за задача перед ним стояла?

Деньги… Власть…

Почему он был здесь.

Почему Этте пришлось вернуться.

Этта. Ему нужно поговорить с Эттой.

Возможность представилась только ночью – воздух заполнил знакомый голос. Продрав глаза, Николас увидел Хасана, разговаривающего с одетым в чистейшие одежды стариком с бочкообразной грудью. Николас попытался открыть рот, но издал лишь жалкий всхлип. Никто не услышал его, пока он не прокашлялся.

– Мой друг, позвольте принести вам воды… – Старик с волосами столь же серыми, как серо было у Николаса в голове, повернулся, бросив взгляд в его сторону. Николас схватил Хасана за балахон, прежде чем тот успел отстраниться.

– Этта, – прохрипел он, тщательно выговорив слово. – Приведи… приведи ко мне Этту.

– Уже поздно, – чуть ворчливо ответил Хасан. – Ты бы хотел, чтобы она увидела тебя таким?

Так она что, вообще сюда не приходила?

– Сейчас же, – сурово отрезал он, но, призадумавшись, тихо добавил: – Пожалуйста.

– Да, хорошо, – сдался Хасан. Вставший на колени подле Николаса Хасан начал подниматься, принимая свою изначальную позу, склонившись над его лицом.

– Баха’ар, – начал он тихим замогильным голосом. – Не умирай так далеко от моря.

Николас закрыл глаза, ожидая, и не открывал их, пока не услышал знакомые Эттины шаги, спешащие по кафельному полу. Стало совсем темно – вечер теснил день. Вокруг, согревая своим светом постель, горели свечи. Он подумал об их ночи – вспомнив выражение ее милого лица, как она смотрела на него, – и у него что-то сжалось в груди.

Ее шаги замедлились, он знал, что, должно быть, выглядит так же ужасно, как себя чувствует. Выражение Эттиного лица рвало ему сердце – как же хотелось забрать ее боль. Он мечтал увидеть последнюю улыбку, прежде чем рассказать ей правду.

– Как насчет поцелуя, а? – прошептал он.

Она, кажется, улыбнулась и медленно опустилась на пол, прижавшись мягкими холодными губами к его губам. Отстранившись, Этта не убрала руки, поглаживая его по щекам, лбу, голове.

– Где? – спросил он, снова прочищая горло.

– Кеймейр – больница здесь, в Дамаске, – тихо проговорила она, поджимая под себя ноги. – Я хотела забрать тебя домой, но Хасан беспокоился, что нас выследят чужаки. Да и без врача тебе никак.

Николас скривился, и девушка тихонько рассмеялась.

– Хасан стоял на страже. До сих пор он едва давал мне тебя увидеть. Прошлой ночью пришлось красться под покровом темноты.

– Одной? – Он окинул ее неодобрительным взглядом, но девушка не обратила на это внимания.

– Но я попалась, и он оттащил меня обратно в дом. Ты проспал последние два дня.

Два дня. Боже. Всего три дня до назначенного стариком срока?

Его сердце заколотилось от страха – за нее, женщину, ответственную за эту безумную погоню.

– Те, напавшие на нас, их поймали?

Ее руки продолжали его поглаживать, и он жадно тянулся к ее прикосновениям, чтобы она не отстранилась.

– Увы, нет. Жаль. Думаешь, это стражи?

Наверняка. Выслеживали Роуз и наткнулись на столь же ценный подарок судьбы в лице Этты. Черт возьми, они и дня провести не смогли без того, чтобы их поймали. Каким никчемным защитником он себя показал!

– Тебе жаль, что меня ранили, а не того, что ты за ней побежала, – многозначительно изрек Николас, радуясь твердости собственного голоса. – Это в самом деле была Роуз?

– Да, собственная мать бросила в меня нож. – Этта покачала головой: – Не могу дождаться, когда ей расскажу.

– Она тебе что-нибудь сказала?

– Только то, что никогда не даст Сайрусу и какому-то Генри забрать астролябию, – сказала Этта. – Я не успела даже рта раскрыть, чтобы объяснить: мы не отдадим ее никому из них.

Он знал, что время пришло. Знал, что, кроме простого желания ее увидеть, он позвал ее сюда, чтобы наконец-то раскрыть правду.

Но теперь, когда Этта была рядом с ним, со своим милым лицом и светлым сердцем, он поймал себя на том, что застрял.

«Кружного пути нет, – подумал он. – Только прямой».

Девушка откинула одеяло, и Николас наконец освободил руки; вновь обретенную подвижность он использовал, чтобы дотянуться до ее ладоней и прижать их к своей груди. Он знал, что Этта чувствует, как бешено скачет его сердце.

Она резко нахмурилась. Этта выглядела такой усталой, и Николас не сомневался, что послужило тому причиной.

– Что такое?

– Я должен тебе что-то сказать, – начал он. – А ты должна позволить мне договорить до конца. Это важно.

– А до утра не подождет? Тебе нужно отдохнуть…

Как похоже на Этту: видеть, что его светильник угасает, и отрицать это до последнего.

– Я не был честен с тобой. Я не могу ждать.

Этта отстранилась, но он держал ее за руки, словно на якоре.

– Я не просто пошел за тобой через проход… Да, я волновался, что ты подвергаешь свою жизнь значительной опасности, но… после того, как ты вышла за дверь в ту первую ночь, пошла спать, Айронвуд обговорил со мной новые условия. – Горло сжалось, и юноша на мгновение сбился с мысли, почувствовав жгучую боль в боку. – Что я пойду с тобой, займусь этим делом и удостоверюсь, что ты не попытаешься сбежать с астролябией или иным образом обманешь его. Я собирался принести ему астролябию, Этта, с твоего согласия или без него. В обмен он бы уступил мне свои владения в Вест-Индии – огромное состояние. Теперь я знаю, что оно перестанет существовать, как только он изменит прошлое и создаст новое будущее.

Этта покачала головой, пальцы, сжимающие его пальцы, ослабли. Несколько мгновений он был уверен, что она вот-вот заговорит, но это была лишь игра света свечей.

– Скажи что-нибудь, – прошептал он. – Пожалуйста… скажи, что презираешь меня за то, что скрыл правду, что никогда не простишь… скажи что-нибудь, только не скрывай от меня свои мысли.

– Скажу, – спокойно ответила она, неотрывно глядя на него сквозь упавшую на лицо прядь волос. – Вот только придумаю, как лучше вырезать из твой груди сердце и съесть его.

Из его груди вырвался слабый смешок.

– Хотел бы я, чтобы ты так и сделала. По крайней мере, тогда бы ты увидела, как я раскаиваюсь, какую безграничную власть ты захватила надо мною, с той минуты, что я увидел тебя.

Этта закрыла глаза и отвернулась, пытаясь скрыть выражение лица… словно могла спрятаться от него спустя все это время.

– Я не хочу, чтобы ты… говорил что-то вроде этого, потому что чувствуешь себя виноватым. Хотела бы я, чтобы ты рассказал мне все с самого начала? Да. Но я сама довольно долго скрывала от тебя, что не собираюсь отдавать астролябию Айронвуду. И не забывай: пока ты ничего ему не отдал.

– Я лгал тебе… – Николас не мог понять подобной реакции; он-то приготовился к неизбежному отторжению, ненависти, как только она узнает, что он замышлял. Юноша едва мог заставить себя дышать, чтобы не разрушить нереальность мгновения.

– Но я же знаю, почему ты так поступил. Знаю, что, если у тебя будет много денег, ты сможешь купить себе корабль, начать совершенно новую жизнь. Это то, чего я хочу для тебя… обладать вещами, которые ты заслуживаешь. Я хочу, чтобы они у тебя были и чтобы ты не чувствовал себя виноватым из-за того, как ты их получил. Ты сказал мне правду. Не нужно слагать поэму, чтобы облегчить удар.

– Я заключил сделку не только ради награды, – сказал он. – Ты должна это знать. Я думал, что в долгу перед Джулианом и обязан закончить то, что мы начали, и… я хотел… быть с тобой. Защищать тебя.

– Николас…

Правда, обнаженная до костей, заключалась в том, что если бы он не думал о ней все время, то не стал бы и ввязываться. Всего Айронвудова состояния не хватило бы, чтобы прельстить его.

Николаса потрясли Эттины чувства: чистая вера и забота. Он ее недооценил, да еще и сглупил, отрицая внимание… любовь к нему. Другого слова, чтобы описать это, не было. Она действительно чувствовала то же самое. Эта мысль затопила его, наполняя вены и облегчением, и мучением. Он потянул ее к себе, пока она не перестала сопротивляться и не свернулась подле него.

– А если все-таки поэму? А нынче «С добрым утром!» говорим, – начал он, порывшись в памяти в поисках оставшихся строчек. – Мы душам, в страхе замершим смятенно; Любовь весь мир нам делает чужим И комнатку нам делает вселенной.

– Теперь я убедилась, что ты действительно нездоров… – начала она, но он не закончил. Ради этих нескольких последних решающих секунд он мог еще немного побороться со сном. Даже если у него самого не получилось ее убедить, Джон Донн не подведет.

– Пускай, плывя на запад, моряки Откроют новые материки, Для нас есть мир один, где мы с тобой близки!

– Просто чтобы ты знал. Прочтешь мне это еще раз, когда будешь чувствовать себя лучше, – сообщила она ему. Дрожь в голосе девушки поумерила его дерзость. – Можешь попробовать какое-то время не думать, будто умираешь?

– Послушай, – проговорил он, почувствовав, как заплетается язык. Жар, который она добавляла его и без того горящей коже, мог бы сжечь человека заживо. – Ты и так уже слишком задержалась. Попроси Хасана отвести тебя в Пальмиру завтра же утром. Будет нелегко и долго, но я знаю, что ты справишься. Знаю, ты примешь правильное решение, что делать с астролябией. Верю: твое сердце выберет правильный путь.

– Нет, – ответила она. – Без тебя я не пойду …

– Можешь послушаться меня хотя бы в этот раз? – спросил он. – Ты же знаешь, что стоит на кону. Ты должна идти.

– Ты мой напарник, – высоким голосом возразила она, и Николас прижал девушку крепче. Этта расстроилась, но только потому, что поняла, что он прав и какая его ждет судьба. – Не смей оставлять меня сейчас. Я не пойду без тебя. Я тебя не покину.

– Ты не можешь вернуться, – возразил юноша. – Ты должна идти вперед… всегда вперед.

Этта приподнялась, заглядывая ему в лицо. Слезы подступили к ее светлым ресницам, но она не дала им упасть. Напротив, Николас увидел, как в ней вновь расцвела решимость, и тогда он сам наконец-то понял, почему она вдохновляет обе его враждующие части: половину, желающую стать истинным джентльменом, которого она заслуживает, и проходимца, жаждущего ее любой ценой.

– Тебе станет ужасно стыдно, когда ты все это переживешь, а я вернусь и заставлю тебя ответить за всю эту поэзию, – заявила она. – Клянусь, вы, люди восемнадцатого века, склонны все драматизировать.

– Это… – Он, хрипя, боролся за слово. Стук в голове только усилился, когда сердце заколотилось быстрее. Он бы хотел побыть с ней в тишине, вновь познать грани ее мягких контуров в эти последние несколько часов. – Если бы можно было просто выбрать.

Разве в ее время люди не умирают от лихорадки? В самом деле?

– Ты так говоришь, как будто уже наполовину сдался, – сказала она. – Ты еще столько всего должен сделать для себя! Ты не умрешь – я тебе не позволю!

Николас выдохнул, вдохнул, но не смог выговорить ни слова. Теперь он сражался, чтобы не поддаться серебристо-шелковому зову забытья. Силы покидали его, тянули назад, мимо точки выбора. Выбора не было. Хотя юноша и хотел нанести ответный удар, вцепиться в жизнь до кровавых мозолей на пальцах, он видел слишком много смертей, чтобы поверить, что сможет спастись. Даже если, вооружившись хитростью и удачей, человек переживал не одну лихорадку, в итоге всегда находилась та, что его приканчивала. Но, конечно, если и была причина попробовать, то это она.

Истощение схлынуло, на секунду отступив, когда девушка пылко его поцеловала.

– Я не оставлю тебя здесь, – пообещала она. – Поклянись, что будешь бороться.

– Я люблю тебя. – Каким бы слабым утешением это ни было, теперь между ними будет только правда. – Так отчаянно. Чертовски неловко.

– Поклянись. – Николас почувствовал, как по его щекам потекли первые Эттины слезы. Девушку забила дрожь, поэтому он снова притянул ее к себе, надеясь успокоить. Никогда еще он не чувствовал хватки времени так остро; столько всего хотелось сказать, а силы истекали.

– Ты будешь жить… Ты должна жить, – продолжил он. – Думаю, ты знаешь… правду… я хотел бы пойти с тобой. Увидеть твой дом. Найти для нас место, о котором ты говорила…

– Оно ждет, – сказала она. – Нужно просто прийти.

Она могла потрясти его всего несколькими словами.

– Ты будешь думать обо мне, играя на скрипке? – вполголоса спросил он. – Иногда… не всегда и даже не часто, но, возможно, когда услышишь море и вспомнишь… Я бы хотел тебя услышать… хоть раз…

– Николас, – резко проговорила она, обхватив его лицо ладонями, вытягивая обратно за крутой, темный край, – если ты умрешь, я никогда тебя не прощу. Мне плевать, что это эгоистично, – не прощу. Борись.

Любовь ведь в самом деле эгоистична. Она заставляет честных людей хотеть того, на что они не имеют права. Отгораживает ото всего остального мира, стирает время, отметает разум. Заставляет жить вопреки неизбежному. Желать разум и тело другого; заставляет чувствовать, будто ты достоин владеть чужим сердцем и освободить в нем место для себя.

«Ты моя, – думал Николас, наблюдая за Эттой. – А я твой».

– Расскажешь мне… всего одну вещь… о своем времени? – умудрился выговорить он.

– Конечно, – кивнула Этта.

– Помнишь… ту лондонскую пару… на станции?

– Тех, что танцевали? – спросила она. – А что такое?

– Мы бы могли… потанцевать… так же? – выдавил он, обнаружив, как непросто выровнять дыхание. – В твоем времени?

Этта сжала губы, явно пытаясь спрятать улыбку:

– Да.

– Так и думал. Побудешь со мной… пока я сплю?…

Она поцеловала его щеки, веки, лоб, оставив горящий след на сердце. Его дыхание замедлилось, сердце, казалось, бормотало извинения в ответ… в ушах раздавалось медленное бум-бум-бум, напомнившее ему руль меняющего курс корабля. Постепенное замедление, а потом…

Не шепотом, умоляю, Господи, но ревом. Ему нужно закончить это путешествие перед началом следующего.

– Борись, – в последний раз прошептала она, обдав теплым дыханием его ухо.

«За тебя, – простучал его пульс в ответ. – За меня».

Николас лишь смутно ощущал Эттино присутствие, когда она отстранилась; оказавшись в ловушке между сном и огненным адом лихорадки, он не мог пошевелить ни обессиленными руками, ни ногами. Все, что у него осталось, так это боль: то мучительно стреляющая в стежках на боку, то бьющаяся в черепе.

Спал он тяжело, сны были обжигающими и яркими. Ему снился дом на Куин-стрит, путь от кухни до потайной двери в столовую, куда он шел прислуживать за столом. Оставайся незаметным. Стой в тени. Молчи. Ему снились руки матери – как странно помнить их форму, вес и прикосновение, когда ее лицо оставалось так далеко. Розовые шрамы и ожоги, покрывающие их тыльную сторону, говорили о бесконечной работе на кухне. Она всегда его гладила: рубашку, волосы, грязь и кровь на его лице. Он вспоминал ее руки, деформированные и загрубевшие от работы, но теплые, и когда он потянулся за ними…

Николасу снилось, как он сжигает дом дотла и мочится на пепелище.

Так что было немного пугающе, что его выдернули из сна, плеснув теплой водой.

– Баха’ар! Проснись! Дурак! – орал Хасан, его голос стал практически неузнаваемым, когда он ударил Николаса в грудь. Слово, которое он выбрал, явно считалось весьма грубым, потому что стоявший рядом в торжественном молчании целитель чуть не подавился.

Изумление прогнало облака дыма из его головы. Николас чувствовал себя, словно отжатая и оставленная сушиться на солнце ткань. Каждая мышца его тела протестующе заныла, когда он немного выпрямился, прислонившись к стене.

– Что такое? – прохрипел он. – Чего раскричался, словно…

– Дурак! – снова рявкнул Хасан. – Что ты ей сказал?

Николас забыл, как дышать.

– Этте?

– Кому ж еще? – завопил страж. – Зачем ты велел ей уйти?

В этот самый момент Николас понял, что выживет, хотя бы ради удовольствия собственноручно ее придушить. И что ж… да, он был слегка смущен представлением, которое вчера устроил.

– Во-первых, тебе следует знать, что, черт возьми, ее невозможно заставить делать то, чего она не хочет. Я велел ей попросить тебя о помощи… и уйти утром.

Настало утро: солнце еще не взошло, но тьма отступала с каждой секундой.

Гнев угасал вместе с нею. Этта может быть импульсивной, да, но она не настолько безрассудна, чтобы попробовать в одиночку перейти пустыню. А если и решилась, то где раздобыла лошадь? Откуда узнала, куда идти? Этта не говорила на местном языке, у нее не было карты…

По спине пробежал холодок:

– Ты искал ее дома?

– Думаешь, я настолько глуп, что не проверил бы там в первую очередь? – разбушевался Хасан. – Она туда не возвращалась. А если и возвращалась, то не для того, чтобы забрать свои вещи.

Все тот же холодок обратился в лед в его жилах. Уйти без денег, без их маленькой сумки с запасами?

Она ушла не одна. Не ненамеренно.

Возможно, покинула город, не желая того… кто-то мог забрать ее, заставить против воли, украсть…

Приложив неимоверные усилия, Николас вытащил ноги из-под одеял, не обращая внимания на то, как натянулась рана.

– Надо расспросить людей… узнать, видел ли кто-нибудь, как она уходила.

Не слишком хороший план, но их единственный шанс.

Хасан кивнул, выстрелив вопросом в безмолвного седовласого врача. Он что-то пробормотал в ответ таким спокойным тоном, что Николас только распалился. Этот человек не понимает, что дорога каждая минута? Почему он выходит из комнаты, а не выбегает?

– Спокойствие, друг мой, – проговорил Хасан, усаживая Николаса на кровать, когда тот попытался подняться. – Он скоро вернется.

Целитель вернулся – после десяти мучительных минут. За ним, опустив голову и сложив руки перед собой, шел юноша, тот самый, которого Николас видел разрывающим бинты.

Он говорил без всяких подсказок, выщебетывая ответы на вопросы Хасана. Когда Хасан, наконец, поднял руку над головой, как будто спрашивая «Какого роста?», последнее терпение Николаса лопнуло.

– Что он говорит? – требовательно спросил он.

Лицо Хасана стало пепельно-серым.

– Он говорит, что видел, как она покинула этот айван – то есть коридор, – но ее встретила другая женщина. Европейка, говорит, как и она сама. И она вышла наружу в сопровождении двух других мужчин.

Николас смерил юношу недобрым взглядом.

– И он не подумал сказать кому-нибудь хоть одно чертово слово об этом.

– Он решил, что женщина была ее семьей, – объяснил Хасан, хотя Николас видел, как на его лице отразилось его собственное гневное разочарование. Как будто цвет кожи служил семейным признаком.

– Как она выглядела? – спросил Николас.

– Молодая – как ты или я. Каштановые волосы, говорит… темнее, чем ее. Глаза… тоже темные. Говорит, видел, что она смотрела на невероятно маленькие золотые часы, каких он раньше никогда не видывал. – Последние слова он подчеркнул с многозначительным видом.

Ярость скрутила живот, когда он опустил ноги на холодный пол. Николас успокаивающе вздохнул. «Пока ты меня не получишь…» Он вытеснит слабость из своего тела, напитает ее злостью, пока не найдет Этту или пока его тело не рассыплется в конец.

– Ты знаешь, кто это, баха’ар?

Вместо ответа Николас задал встречный вопрос:

– Ты знаешь, как завязать правильный узел?

– Да, – наморщив лоб, ответил Хасан. – А что?

– А то, – сказал Николас, наблюдая, как по кафельному полу разливается рассвет, – что я хочу попросить тебя привязать меня к лошади.