Нью-Йорк
1776

Дым поднялся, приветствуя их, за несколько миль до того, как они добрались до Бруклинского парома.

– Что это? – спросила Этта Николаса. – Какая-то битва?

Он казался таким же озадаченным, как и она, проследив за ее взглядом в окно, где в темнеющее небо струились черные завитки.

– Твоя очередь, – сказала Этта Софии. – Было бы здорово, если бы ты уточнила, что там за ужас творится.

София изучала ногти.

– Не расскажешь – поставишь под угрозу всех нас, – напомнил ей Николас. – Я не смогу защитить вас, если не буду знать, что впереди.

Девушка с раздраженной миной опустила руки обратно на колени.

– Хорошо. Это пожар. Горит с самого утра. Великий Нью-Йоркский пожар. И ты бы это знал, если бы уделил хоть немного времени своему образованию.

– Если бы меня учили чему-нибудь еще, кроме того, как не быть убитым, не раскрыть наш секрет и как завязывать Джулиану галстук, я бы тоже что-то помнил, – огрызнулся он в ответ.

Среди оглушительных вспышек, искрящихся между ними, Этта моргнула, пытаясь вспомнить, что сама об этом знает.

– Что загорелось? – спросила она. – Чтобы поднялось столько дыма, это должно быть что-то огромное.

– Вся западная часть города, – ответила София после очередной затянувшейся паузы. – Насколько я помню, пожар вспыхнул этим утром: двадцать первого сентября. К этому времени, вероятно, город выгорел на четверть.

Не в первый раз Этта подумала, как странно, должно быть, Айронвудам жить за пределами нормального течения времени, знать все, что было до них, и почти все, что будет происходить до определенного дня после. Наверное, так гораздо легче вкладывать деньги, покупать дома и подбирать сражения к выгоде всей семьи.

– Из-за чего все началось?

– Смотря кого спросить: англичане думают, один из шпионов Вашингтона. Якобы некий ублюдок устроил поджог, когда армии пришлось покинуть город.

В то время, когда, казалось, все делали из дерева, могло бы хватить одной искры. Этта потерла лоб, глядя на Николаса. Он развязал шейный платок, оставив его висеть на плечах, рубашка разошлась спереди, открывая полоску теплой кожи. Одежда юноши была поношенной и помятой от многодневной работы и путешествий, но его это, казалось, не беспокоило, даже когда София захлопотала над своим платьем, выбивая дорожную пыль из подола. Она вспрыснулась какими-то духами, но Этта сосредоточилась на запахе, исходящем от него, – прохладный бриз, солнечный свет и ром.

Если беспокойство Софии проявлялось в том, что она беспрерывно сцепляла и расцепляла руки на коленях и нетерпеливо подергивала ногами под юбкой, то Николас, казалось, ушел в себя. Тревога, которую она заметила на его лице при высадке на берег, очень отличалась от теперешней; когда Николас предупреждал ее, чувствовалось, что он затаил на Айронвуда злобу, ощетинившуюся раздражением. Теперь он теребил пальцем верхнюю губу; взгляд уперся в проносящийся мимо пейзаж, но казалось, юноша ни на чем не сосредотачивался.

Этте думалось, Николас может сосчитать все, что его нервирует, на пальцах одной руки или даже на одном пальце. Он мог вытерпеть Софию и казался готовым ко встрече с Айронвудом; из-за чего же тогда выражение его лица сквозило таким холодом?

Не желая больше сидеть в невыносимой тишине незнания, она спросила:

– Вы видели Нью-Йорк до пожара?

Идиотский вопрос. Она знала, что он бывал в Нью-Йорке, даже жил здесь некоторое время. Джек выложил ей, когда рассказывал о членах команды. Удивительно, какой ничтожной можно почувствовать себя, когда на тебя даже не смотрят. Секунду Этта была уверена, что он не сбирается отвечать, а просто продолжит смотреть в окно, но потом получила короткое:

– Однажды.

– И как вы его находите? – надавила Этта, сосредоточившись на своем раздражении, чтобы оставить себе возможность не признавать подкрадывающейся обиды.

– Мерзость.

К ее удивлению, София сказала:

– Единственное, в чем мы сходимся. Здесь помои и мусор бросают прямо на улицу, надеясь, что их сожрут скот и паразиты, а то, что останется, смоет в реки дождями. Запах города чувствуется за несколько миль до того, как он попадет в поле зрения. Запах дыма хоть как-то это смягчает.

Вот и правда о прошлом, поняла Этта: в разы тише, темп жизни сродни ползанию, а запах людей и городов просто невероятный. Ее нос еще к нему не привык.

К тому времени, как они докатились до остановки и повозка качнулась под весом кучера, слезавшего с облучка, чтобы открыть дверь, Этта была готова разбить череп о землю, лишь бы унять чудовищную головную боль. София спотыкалась на нетвердых ногах, цепляясь за плечи идущей впереди Этты. Николас замыкал процессию, передав маленький мешочек с чем-то похожим на деньги кучеру, занявшемуся лошадьми.

Дым вытеснял воздух, постоянный бриз гнал его через рябящую воду Ист-Ривера. Этта чувствовала его у себя в горле.

Из-под непреодолимого запаха горелого дерева проступала сладковатая вонь гнили и горячего навоза, но Этта не была уверена, исходила ли она от горящего мусора или от солдат, маршировавших мимо. Впервые увидев ярко-красные пятна, разбросанные по холмистому зеленому пейзажу Лонг-Айленда, она удивилась. Девушка сразу узнала знаменитые красные мундиры – униформу британских солдат, которые все маршировали через города, патрулировали дороги, останавливали их и читали документы, которые кучер подавал им на каждом посту.

Этта разглядела аккуратную бело-золотую отделку на их лацканах, сияющие пуговицы, идущие вдоль кремовых жилетов, надетых под низ. Бриджи и чулки были забрызганы дорожной грязью, а на лице каждого отражалась одна и та же смертельная усталость, с которой они копошились вокруг причала плоскодонного парома, командуя переправой толпы, стремившейся прочь из горящего Нью-Йорка.

– …Готовы сжечь его дотла, лишь бы нам не достался, а?

– …Умышленно, огонь охватил все от Бродвея до Гудзона, распространяясь к северу и западу, все приличные таверны погорели…

Этта повернулась, когда двое солдат прошагали мимо, склонив друг к другу головы.

Увидев ее, они оба вежливо кивнули и продолжили свой путь, не обронив ничего, кроме:

– Добрый вечер, мэм.

Лица под черными шляпами оказались на удивление молодыми – почему она всегда думала, что в прошлом все должны быть старше нее? Во все времена войны ложились на плечи молодых.

После недолгого торга паромщик согласился совершить последнюю поездку через реку, прежде чем настанет ночь и он отправится домой. София рванулась вперед, словно выстрел, пропихиваясь на низкую плоскодонную посудину. Краем глаза Этта заметила руку – Николас предложил ей помочь сойти вниз. После недавней отстраненности Этте не особенно понравилось подтверждение его галантности, и она устремила свой взор на лес плывущих по реке мачт и парусов.

Контуры этого Манхэттена не давали определить, где именно они находились; и у Этты что-то резко сжалось глубоко внутри от того, что она не могла сориентироваться в городе, в котором выросла. Отрезок от самой оконечности острова, который она знала как Бэттери-парк, его вид… Она закрыла глаза, представляя Бруклинский мост, протянувшийся над головой, веер тросов, крепкие каменные своды. Но когда она снова их открыла, вокруг не оказалось сияющих окнами небоскребов, упирающихся в лиловое вечернее небо. Дым окутывал не фасады роскошных высотных апартаментов. Ни одно из зданий, казалось, не превышало нескольких этажей. Двое паромщиков провели их по реке, брызгая и шлепая длинными веслами, – ничего похожего на механический рев моторов современных паромов. Без скоростных трасс и машин было оглушительно тихо. Этта подняла глаза, почти ожидая увидеть над головой самолет.

«Это не Нью-Йорк, – подумала она, – не мой дом, этого не может быть…»

«Не плачь, – приказала она себе. – Не смей…» Это ничего не изменит, кроме как привлечет нежелательное внимание к тому, что она не на своем месте.

Николас стоял рядом, прислонившись к парому в своей обычной позе: руки скрещены на груди, на лице – почти никаких эмоций. Она не понимала, как человек может так яростно оберегать свои мысли и чувства, как он.

– Вы еще со мной говорите? – спросила она.

– Я родился здесь в 1757 году. – Его глаза ненадолго закрылись, но Этта увидела в них какое-то движение. – Это было… не слишком приятно.

Этта ждала, что он продолжит.

Николас с трудом вздохнул.

– У капитана Холла, с которым вы виделись… и его жены был маленький домик недалеко от рыночной площади. Когда он купил мою свободу, я стал жить с ними, тогда все значительно улучшилось.

Купил мою свободу. Боль пронзила ее, горячая и зазубренная, подгоняемая смятением.

– Вы имеете в виду… – начала Этта. – Вы родились у Айронвудов, но они…

Гнев подавил остальные слова, рвущиеся из ее горла. Николас пожал плечами.

Он пожал плечами.

– Я был незаконнорожденным, да и нежеланным. В этом времени ребенок приобретает статус матери. Моя мать была их собственностью, следовательно, я тоже. – Николас взглянул на нее. – Они не знали, что я унаследовал их… дар… только потом, когда я уже прожил некоторое время с Холлом и его женой.

– Вы ведь выросли с Чейзом? – спросила она. И, увидев вспышку удивления, добавила: – Он немного рассказал мне об этом несколько дней назад, когда мы гуляли по палубе, – как миссис Холл сказала капитану, что не позволит взять вас обоих в море, пока не научит читать и писать.

Услышав это, он по-настоящему улыбнулся:

– Она была женщиной редкой доброты и сильного духа. Когда мы потеряли ее, у меня не осталось никаких оснований возвращаться сюда, кроме редких дел.

– Как же Холл вас нашел? – спросила Этта. – И почему Айронвуды… – Она до тошноты не могла заставить себя сказать «продали».

Николас понизил голос:

– Вы понимаете, полагаю, что способность стала проявляться реже по мере развития семьи?

Этта кивнула.

– Холл – очень дальний родственник Айронвудов. По сути, его взяли к Айронвудам, когда Айронвуд прикончил его семью, Хемлоков, и принял выживших в род, – объяснил Николас. – Но он не такой, как вы или я; он из тех, кого мы называем стражами. Они не могут путешествовать и живут в своем естественном времени, но присматривают за подступами к проходам, обеспечивая путешественникам безопасность, и отмечают всех прибывших и отбывших. Они выполняют и другую работу для семьи: следят за материальными интересами и собственностью в различных эпохах, передают сообщения между столетиями.

Глаза Этты расширились:

– Как, ради всего святого, они это делают?

– Если они перед нами, то оставляют послания в различных семейных склепах, которые проверяют другие стражи. Если после, то письма возвращает назначенный путешественник. Сам Холл следил за перевозкой и продажей сахара с одной их плантации на Карибах с 1750 года до недавнего времени.

Это она упустила:

– Вы знали Холла прежде, чем отправились к нему жить?

Юноша покачал головой:

– Айронвуд решил продать старый семейный дом на Квин-стрит вместе с имуществом. Моя мать, купленная вместе с другим домашним рабом, заявила, что я сбежал. Она оставила меня в шкафу, надеясь, что мне удастся уйти и жить свободным. Я бы никогда не согласился, если бы знал, что на самом деле она задумала.

Этта хотела спросить, что стало с его матерью, но он быстро забарабанил:

– Холл нашел меня, когда они зашли осмотреть дом перед приходом покупателей. Я был полумертвый от голода, грязный, как бездомный щенок, – мать велела мне сидеть и молчать, а тогда я гораздо лучше выполнял приказы. – Николас криво ей улыбнулся. – Он вынес меня. Позаботился о том, чтобы моя свобода была узаконена. Прошли годы, прежде чем Айронвуд вернулся в ту эпоху и узнал меня. Некоторое время я обучался и путешествовал от имени и по поручению Айронвуда, но теперь с этим покончено. Больше я не оставлю море и мою настоящую семью.

Этта заставила себя оставить мысль о нем, маленьком мальчике, днями прячущемся в темноте.

– Что вы будете делать, когда закончите свои дела с Айронвудом?

Он поерзал, рассеянно потянувшись потереть плечо:

– Мне нужно встретиться с Чейзом и остальными и вступить в права командира призового судна. Капитан Холл вернется в порт до конца месяца, и мы снова выйдем в море.

Конечно, у него были обязательства. Это же его жизнь – просто на несколько дней она наложилась на ее. Почему же она так переживала, что Николас уйдет?

– Путешествовать безопасно? С вами все будет в порядке? – спросила она.

– Не волнуйтесь обо мне, мисс Спенсер, – сказал он, когда они пристали к другой паромной пристани. – Я всегда справляюсь.

– Вы может звать меня Эттой, – улыбнулась она. – Мне так больше нравится.

По невозмутимой маске на мгновение зазмеилась трещина. Эттины глаза прочитали гнев, но интуиция отметила что-то худшее: болезненное потрясение, как если бы она столкнула его с парома в холодную воду.

– Вы… – начал он, возводя глаза к небу, на лице проступила едва заметная страдальческая улыбка.

Этта не могла отвести взгляд ни на Софию, которая звала ее, ни на паруса, прорезавшие распустившуюся темноту. Он тихонько рассмеялся, почти в смятении, плотно прижав руки по швам.

– Временами, мисс Спенсер, вы чрезвычайно меня поражаете.

Прежде чем она успела обдумать его слова, он ушел на нос парома помогать остальным мужчинам швартоваться. И когда пришло время сойти на берег, ее ждала только София.

– Он тебе надоедал? Слава богу, он скорой уйдет, – заявила она достаточно громко, чтобы услышал весь город.

– Нет! – быстро возразила Этта. – Вовсе нет.

София не спускала глаз с Николаса, шагавшего перед ними, решительно минуя группу женщин с яркими глазами и нарумяненными щеками. Их пышные формы почти вываливались из платьев с глубоким декольте.

– Ищешь ночлег, красавчик? – спросила одна, увязавшись за ним. – Надеюсь, огонь не дошел до твоего чудесного дома. А у меня есть местечко потеп…

– Я уже занят, – отрезал он, осторожно убрав ее руку со своего плеча. – Приятной ночи, дамы.

Уже занят? Этта посмотрела на его широкую мускулистую спину.

Испустив сдавленный вздох, без умолку ругающаяся София наступила прямо в кучу свежего лошадиного навоза. Эттин желудок скрутило от переплетения вони с дымом.

– Вот уж не повезло!

К тому времени, как Николас нашел повозку Айронвуда в хаосе беженцев-погорельцев, темень стояла почти непроглядная. По словам Софии, они остановились в «захудалой таверенке» под название «Горлица», находящейся за пределами города – на окраине района, где в Эттино время располагался финансовый квартал. Сайрус Айронвуд не поскупился, уговорив хозяина выделить своей семье комнаты на мансарде на три ночи, пока его семья со слугами спали в погребе.

– Почему просто не купить дом в городе? – поинтересовалась Этта, вспоминая историю Николаса. Очевидно, семья могла себе это позволить.

– Дедушка делает запросы о доступной недвижимости, – напряженным голосом объяснила София. – Он решил перевезти нас в эту эпоху в обозримом будущем, и ему нужно постоянное жилье. Сейчас он хочет, чтобы мы отправились в «Горлицу», туда мы и поедем.

– Ты как, мечтаешь насладиться «неотесанной» жизнью? – выгнув бровь, поинтересовалась Этта.

Их путь пролегал вдоль «старого почтового тракта», как выразился кучер. Этта узнавала названия, когда они окунулись в гущу этого Манхэттена, – Уолл-стрит, Бродвей. Но как только они миновали общинные земли – зеленый парк, переполненный беженцами-погорельцами, их спасенными пожитками, солдатами, пытающимися держать их в узде, – город превратился в сельскую местность.

Пустую.

Холмистую.

Сельскую.

Этта изумленно покачала головой.

– Знаю, – задумчиво пробормотала София. – Большое искушение купить несколько участков и придержать пару столетий.

В городе – в ее городе – привыкаешь перемещаться в тени гигантских зданий, жертвуя видом на звезды в угоду световому загрязнению. Но здесь небо было голым, нетронутым, мерцающим тысячью огней; кроме редких домов, то маленьких, то больших, было не на что посмотреть. Этта услышала блеяние овцы и ржание коня, тихое журчание ручья.

Она скучала по стремительному пульсу жизни дома; по поднимающемуся от асфальта жару, по отблескам солнечного света в бесконечных окнах, по толпам; постоянному гулу движения, сигнализации, поездам.

Это скоро закончится, напомнила она себе.

Надеюсь.

Напряжение, свернувшееся в животе, распространилось по венам, как паутина, слишком липкая, чтобы полностью от нее избавиться. Этта попыталась представить, как будет выглядеть этот «дедушка», что он о ней подумает, но у нее были только описания Софии и Николаса; вместе они рисовали в ее воображении довольно яркий образ старика с окровавленным мечом, сморщенным комком пепла и льда вместо сердца, с клыками и когтями.

«Дыши, – думала она в отчаянии, – размеренно». Что еще она могла сделать? Любые сведения, которые она сможет из него выжать, помогут ей сбежать, выяснить, как вернуться к Элис.

«Горлица» оказалась дальше за городом, чем она ожидала. Большую часть поездки она пыталась, ориентируясь по Ист-Риверу, понять, где именно они находились – к востоку, но все же недалеко от центра – может быть, на Лексингтон-авеню или на Третьей?

– Что это? – спросила она, наклоняясь вперед, чтобы получше разглядеть созвездие маленьких костров впереди.

Николас склонился к ней, вглядываясь в темноту, его теплая рука коснулась ее руки.

– Лагерь Королевской артиллерии, если я ничего не путаю.

Николас не перепутал. Когда они подъехали ближе, в лагере пылали факелы и фонари. За впечатляющим рядом пушек виднелись ряды фургонов, телег, стойл, белых палаток. Все простые постройки, что могла видеть Этта, были обрамлены деревьями, еще не изрубленными на дрова, сложенные неподалеку.

«Горлица» стояла прямо напротив лагеря, прижимаясь к грунтовой дороге. Свечи в окнах освещали простой деревянный фасад, Этте она скорее напомнила большой колониальный дом, чем таверну. Двухэтажный, не считая мансарды, чуть накренившейся вправо. Кто-то пытался прибавить дому шарма, выкрасив ставни красной краской. Деревянная табличка, висевшая над улицей, качнулась, когда мимо прошествовала София. В темноте вырезанные на ней парящие птицы казались скорее воронами, чем горлицами.

– Пошли, – сказала София, когда кучер спустил ее из повозки.

Этта тащилась за нею, раздираемая шипами нетерпения и беспокойства; почему бы ни трепетало ее сердце, она была уязвлена самой силой этого чувства. От волнения при мысли, что ее ведут в центр этой таинственной истории, ее тошнило и скручивало живот гораздо сильнее, чем от страха того, что Айронвуд на самом деле от нее хотел.

Она может вернуться домой.

Придумать, как спасти Элис.

Просто нужно размеренно дышать.

Николас встал рядом с нею, глядя в окна таверны. Было темно, но свет фонарей отражал тепло его кожи. Этта быстро отвернулась: девушка знала, что он мог прочитать ее встревоженное выражение так же легко, как она читала его, и не могла смириться с мыслью, что он снова увидит ее слабой.

– Это единственный выход, – сказал он.

Этта кивнула, расправив плечи.

Шум из таверны выплеснулся на дорогу, словно замысловатый аккорд, когда посетитель, солдат, совладавший только с одним рукавом кителя, вывалился наружу. Пригладив парик, он шатко повернулся, уставившись сначала на Софию, а потом на Этту.

– Привет, дамочки… – тихо начал он.

Этта отступила назад, столкнувшись с твердым теплом. Руки Николаса слегка сомкнулись вокруг ее локтей, и она преодолела этот последний шаг мимо солдата к двери.

– Доброй ночи, сэр, – твердо сказал Николас. Потом открыл дверь, выпуская душный воздух, скопившийся внутри.

– Не смотрите на них, – сказал он. Этта едва расслышала его за ревом разговоров.

Уже перевалило за полночь, но внутри оказалось полно солдат и простолюдинов, сгрудившихся вокруг столов, с хрустом отрывающих себя от стульев, чтобы доковылять до бара. Она глубоко вдохнула; воздух был пропитан воском капающих свечей, кисловатой вонью тел с хмельной каплей эля. Подол ее платья за что-то зацепился, и, выдергивая его, Этта снова наткнулась на Николаса. Девушка наклонилась, чтобы отцепить ткань, и подпрыгнула, когда ее рука коснулась теплой влажной кожи. Николас резко вздохнул и наклонился, откидывая мясистую руку. Солдат, казалось, пропотел каждой влитой в себя каплей спирта; его рубашка пропиталась под мышками и вдоль спины.

– Не останавливайтесь, – пробормотал Николас. Этта попыталась обернуться, чтобы пронзить мужчину взглядом, но Николас направил ее к лестнице в задней части комнаты.

– Я бы справилась, – проворчала Этта.

– Знаю, – ответил он, его дыхание коснулось ее кожи. – Я проявил к нему незаслуженную благосклонность. Но если вы жаждете крови, на обратном пути я награжу его шрамом на память.

Слова пронзили ее. Этта так быстро повернулась на нижней ступеньке, взметнув тяжелым платьем в другую сторону, что ему пришлось придержать ее. Сила и тепло его рук просачивались сквозь платье, корсет, сорочку, но она едва ли заметила. Наконец они стояли лицом к лицу.

В ответ он изогнул бровь.

– Вы уезжаете сегодня? – спросила Этта.

– В Коннектикут? Нет, подожду до утра. Но мне еще нужно найти гостиницу.

– Вы не можете остаться здесь?

Выражение его лица смягчилось, и Этта могла бы поклясться, что на мгновение он сжал ее сильнее.

– Нет, мисс Спенсер. Не могу.

– Давай, Этта, – позвала София. – Он не любит, когда его заставляют ждать.

Этта не шелохнулась. Николас тихо спросил:

– Вы действительно думаете, что я уйду, даже не попрощавшись? По крайней мере, я дал слово, что заберу вас отсюда, если вы попадете в беду.

– Обещаете? – прошептала Этта.

– Навсегда.

Лестница скрипела под их весом и была такой узкой, что Этте хотелось развернуться боком и так и идти. Николасу пришлось согнуться пополам, чтобы не задевать головой низкий потолок.

Этта заглянула на второй этаж, когда они проходили мимо, пытаясь подсмотреть в щели полузакрытых дверей. Должно быть, здесь располагались отдельные номера – людей было меньше, а их мундиры – в лучшем состоянии, чем у солдат внизу.

Наслушавшись Софии, она ожидала, что стены обвалятся, а мебель и ковры будут шевелиться от полчищ ползающих под ними грызунов. Комнаты же, напротив, оказались чистыми, разве что немного тесными и мрачными.

Третий этаж оказался незатейливым – всего три двери на выбор. София пригладила волосы, потом платье и двинулась к дальней левой двери, охраняемой солдатом с винтовкой. Николас окинул его коротким взглядом.

Прежде чем Этта постучала, звонкий голос пригласил:

– Войдите.

Этта, София и Николас последовали за голосом. В комнате оказалось так же пусто, как и в коридоре, только от камина исходило почти удушающее тепло. За исключением кровати с балдахином, приставного столика, сундука и фарфорового ночного горшка единственным другим обитателем было кресло с подлокотниками. В нем, расположившись прямо перед камином, сидел человек.

Когда они вошли, он не встал, просто впитал себя каждого из них взглядом. Этта услышала, как София судорожно сглотнула. Старик выжидающе поднял правую руку, и она чуть не упала, порывисто выходя вперед, чтобы поцеловать золотой перстень.

– Здравствуйте, дедушка. Замечательно выглядите.

– А ты воняешь, как лошадиная задница.

Этта ошарашенно фыркнула, и его пристальный взгляд переметнулся к ней, задушив звук одним наклоном головы.

Его лицо было круглым, как у Софии, черты лица – четкими, несмотря на бремя возраста. Тяжелые веки нависали над ледяными голубыми глазами; уголки рта опускались вниз, придавая лицу выражение усталого безразличия, словно он едва выносил их присутствие. Старик поправил синий шелковый дамасский халат, наброшенный поверх рубашки и бриджей.

Этот единственный взгляд вскрыл Этту быстрее, чем лезвие.

Он повернулся к Софии:

– Ты свободна.

Она подскочила, как если бы он толкнул ее в сторону двери:

– Но…

– Ты меня спрашиваешь? – спокойно поинтересовался он.

София сомкнула губы и оглянулась на Николаса.

– Он останется, – твердо, с нетерпеливыми нотками сказал старик. – Боже мой, дитя, я умру от старости, прежде чем ты доберешься до двери.

Этта видела, как София глубоко вдохнула, расправила плечи и с выверенной грацией устремилась прочь – и кое-что поняла об этой девушке, впервые по-настоящему поняла. София хотела наконец когда-нибудь войти, а ей все приказывали выйти.

– Встань ближе к свету, – переложив книгу с колен на пол, приказал старик, когда дверь закрылась.

Николас стоял, сложив руки за спиной, сжав их в кулаки. Когда она шагнула вперед, шагнул и он, держась немного впереди.

– Я Этта, – сказала она, пытаясь заполнить томительное молчание. Чем дольше не было никакой реакции, тем отчаянней приходилось бороться с тем, что ноги стремились повернуть к двери. Никакой страх сцены, нападавший на нее сокрушительными приступами перед каждым выступлением, не заставлял ее чувствовать себя настолько подавленной чистым ужасом. Вместе с жаром огня за спиной и многочасовым путешествием за плечами она почувствовала, как ей сдавливает легкие.

Почему она просто стоит? Почему не кричит, рассказывая ему, что прямо-таки в толк не возьмет, зачем он заставил ее прийти сюда без каких-либо объяснений? Она могла бы быть дома, но была здесь, потому что он так захотел, и он не делал ни черта, кроме как производил впечатление горгульи. А еще это тот самый человек, который поработил Николаса и его мать, который думал, что можно пожертвовать их свободой во имя роли и объединения.

– Ты опоздал, Сэмюэль.

Возможно, это была лишь игра света, но Этта могла поклясться, что Николас напрягся.

– Теперь меня зовут Николас, как вам известно уже многие годы. И я не понимаю, как вы пришли к этому выводу.

– Я хотел их здесь к двадцать первому. И что мы получаем – десять минут первого двадцать второго. Оплату пересчитают соответствующе.

Эттина кровь взбурлила:

– Это…

– Мой поверенный внизу. Надеюсь, ты его помнишь? Конечно, он узнает тебя под настоящим именем. Николас! Подумать только. Возможно, тебе следовало бы назваться Карлом Великим, когда ты решил себя перекроить. Поди, ворвался сюда, словно император.

Старик что, издевается над Николасом? За то, что тот выбрал имя, которое захотел, а не оставил то, что ему дали? Какой изощренный способ напомнить человеку, кем он когда-то был.

Я могу справиться с этим. Она цеплялась за голос матери, за слова, за следы ее веры. Она, по крайней мере, не дрогнет под суровым взглядом старика. Сделает все, чтобы маме было чем гордиться.

– Объясните, почему я здесь, – холодно проговорила она.

– А как ты думаешь, почему ты здесь? – спросил он, вскинув тонкую серебристую бровь. Лев, взирающий на домашнюю кошку.

– Думаю, вы хотите взять меня в заложницы, – ответила она. – Чтобы добраться до моей мамы.

Сайрус низко усмехнулся:

– Правда? А что бы ты сказала, узнав, что все наоборот?

Эттин взгляд снова метнулся к нему, неверие переплелось с ужасом, когда старик достал небольшую глянцевую фотографию из переднего кармана шелкового халата. Страх оказался настолько парализующим, что она едва смогла поднять руку, чтобы взять ее у него.

На нее смотрело лицо матери, частично скрытое кляпом. Выгляди она испуганной, а не яростной, какая-то часть Этты могла бы поверить, что это кто-то другой, кого они пытаются за нее выдать. Но нет – на Роуз по-прежнему было то платье, в каком она пришла в Метрополитен. В комнате было темно, но Этта узнала их гостиную. На фото попала рука с номером «Нью-Йорк таймс», датированным следующим днем после концерта.

Все, что она видела, так это лицо Элис с закрывающимися в последний раз глазами.

Все, что чувствовала, – кровь Элис, высохшую у нее на руках.

– Из-за нее у тебя перед нашей семьей – нашим родом – долг, – сказал старик. – И ты будешь делать то, что я велю, или она сделает свой последний вдох, а ты никогда-никогда не покинешь это гиблое время.