11. Сад вчерашнего дня

Около восьми часов позвонил преподобный Деннис Пикеринг и сказал, что немного задержится. Возникли некоторые разногласия между прихожанками насчет того, кто будет украшать церковь к Празднику урожая.

– Боюсь, что некоторые мои дамы настроены очень решительно. Прямо как валькирии.

Я стоял в коридоре, глядя одним глазом на фотографию «Фортифут-хаус, 1888 год». Сейчас молодой мистер Биллингс находился посреди лужайки, всего в нескольких ярдах от того места, где лежала его тень. Рядом с ним виднелась маленькая темная фигура, которая могла быть чем угодно. Пятном на негативе, чернильной каплей, тенью. Или Бурым Дженкином, той крысой, которая носилась по Фортифут-хаусу в поисках… чего? Что она искала? На чердаке не было пищи. И не было следов того, что крысы грызли мебель, делали гнезда из старых газет или пытались проникнуть в кладовку.

Если Бурый Дженкин был крысой, то весьма странной. Мы оставляли на ночь сыр на кухне, но его никто не тронул. Никто не пытался ограбить кладовую. Хотя, следует признать, там в основном хранились банки с тушенкой и спагетти «Хайнц». Либо Бурый Дженкин был вовсе не крысой, либо это была крыса, предпочитающая другую еду.

Мы тихо поужинали лазаньей и салатом и допили вино. Дэнни клонило в сон, и в четверть десятого я отнес его в комнату, помог ему умыться и почистить зубы. Когда я укладывал его в кровать, он сказал:

– Крабы же не ходят по земле, правда?

Я покачал головой:

– Скорее всего, нет.

– Можно не выключать свет?

– Конечно, если хочешь.

– Крабы же не заберутся в дом, правда?

– Нет, не заберутся. Им нужно оставаться в воде, иначе они погибнут. Послушай. То, что ты видел, ужасно, но крабы не убивали миссис Кембл. Она сломала себе шею. Наверно, споткнулась о камни. Крабы не разбираются в сортах мяса. Они едят мертвых птиц, мидий, все что угодно. Таковы законы природы. Да, иногда они бывает жестокими.

Я пригладил ему волосы и поцеловал в лоб.

– Спокойной ночи. И пусть тебе приснится лакричное ассорти.

– Я больше не люблю лакричное ассорти.

– Тогда пусть приснится то, что ты любишь.

– Я люблю женщин.

– Женщин? А, ты имеешь в виду девочек?

– Нет, женщин. Терпеть не могу девчонок.

Что ж, – подумал я, тихо закрывая за собой дверь. – Какой папаша, таков и сынок.

Я постоял какое-то время в коридоре, пытаясь расслышать шуршание за плинтусом. Или глухие, неразборчивые заклинания. Но сегодня в Фортифут-хаусе, казалось, было особенно тихо. Как будто он был окутан шестифутовым слоем хлопка.

Я спустился на первый этаж. Лиз сидела в гостиной на диване, скрестив ноги, и смотрела телевизор.

– Вина больше не осталось? – спросила она.

Я покачал головой.

– Что ты тогда предложишь выпить преподобному Пикерингу?

– Чаю, наверное. Викарии всегда пьют чай, не так ли?

– Не те, которых я знаю.

– Ладно, – решил я. – Дойду до магазина. Думаю, у меня хватит денег на большую бутылку «Плонк де Франс».

Ночь была теплая, поэтому куртку я не взял. Я тихо закрыл за собой входную дверь, чтобы Дэнни не услышал, как я ухожу. И поплелся по крутой тенистой дорожке к главной улице.

Если вы прожили большую часть жизни под круглосуточный рев лондонского или брайтонского транспорта, деревня вроде Бончерча покажется ночью пугающе тихой. Однако тут вас могут потревожить самые неожиданные звуки. Как будто мертвые совы падают, цепляясь за ветви сухих деревьев. Или горностаи шныряют в папоротнике. Скрип, треск и шорохи, которые издают перья и мех.

Я шел вдоль влажной каменной стены, ведущей к деревенской лавке. Оглянулся только один раз, чтобы посмотреть на Фортифут-хаус. Но увидел лишь угловатый контур его горбатой крыши, выглядывавшей из-за елей. И опять в таком ракурсе дом выглядел совершенно иначе, словно повернулся ко мне спиной. Мне еще никогда не встречался особняк с таким мрачным и изменчивым характером. Он никогда не шел на компромисс. Оставался неизменно угрюмым и скрытным и был способен на самые отвратительные поступки, на которые только мог быть способен дом. Бывают дома приятные и уютные, которые ни за что не причинят вред своим жильцам без причины. А в Фортифут-хаусе я постоянно цеплялся за перила, натыкался рукой на торчащие гвозди и бился головой о дверные косяки и оконные рамы. Даже если Гарри Мартин умер в результате несчастного случая, это был наглядный пример агрессивности Фортифут-хауса.

Я постоянно пытался убедить себя, что в действительности нам ничто не угрожает. Что призраки не более опасны, чем воспоминания. Но глубоко въевшийся страх подсказывал: я обманываю себя. А может, меня пыталась обвести вокруг пальца какая-то темная и недобрая сила.

Я вошел в магазин перед самым закрытием. Владелец лавки вносил коробки с огурцами и молодым картофелем и, казалось, не особенно обрадовался моему появлению. Помещение было тускло освещено, пахло моющим порошком и сыром Чеддер. Я прошел к полкам с вином и взял большую бутылку красного «Пиа д’Ор».

– Грядут тревожные времена, – заметил лавочник, заворачивая вино в бумагу. Его седые волосы блестели от геля.

– Простите?

– Вы, если не ошибаюсь, тот парень, который работает в Фортифут-хаусе?

– Да, точно.

– Так всегда бывает, когда люди пытаются вторгнуться в тот дом.

– Что всегда бывает?

– Происшествия, несчастные случаи. Как со старым беднягой Гарри Мартином, например.

– Ну, в доме царит не очень хорошая атмосфера, согласен.

– Атмосфера? – воскликнул он. – Да вы меня в этот дом и шестью лошадьми не затащите, вот что я вам скажу. Да хоть десятью лошадьми.

Когда он пробивал на кассе чек, я выглянул сквозь темное окно на улицу. Мое отражение в стекле и отражение лавки затрудняло обзор, но я все-таки заметил человека в коричневом плаще и капюшоне, спешащего в сторону Фортифут-хауса. Вряд ли это был викарий. Роста человек был небольшого и двигался скорее как женщина, быстрым, пружинящим шагом. Я с тревогой подумал о Лиз.

– Подождите минутку, – сказал я лавочнику и вышел на улицу, звякнув колокольчиком на двери магазина.

Незнакомка прошла уже несколько метров вверх по дороге и почти растворилась в темноте, но, когда я ступил на тротуар, она быстро обернулась, открыв бледное пятно лица. Я не был уверен, но мне показалось, что она очень похожа на Лиз. Поэтому я крикнул:

Но она больше не оборачивалась. Она поспешила дальше, пока темнота полностью не поглотила ее.

Я вернулся в магазин. Лавочник ждал меня, протягивая сдачу, с очень недовольным видом.

– Могу я закрываться? – буркнул он.

– Извините, – сказал я. – Мне показалось, что я увидел знакомую.

Он ничего не ответил, но проводил меня до двери и запер ее за мной. Уходя, я оглянулся. Он стоял и наблюдал за мной из окна. Его лицо было наполовину скрыто табличкой «Извините! Мы закрыты! Даже если вы хотите чай „Брук Бонд“!» Глаза блестели за линзами очков, как только что открытые устрицы.

Я двинулся в темноту, и мои шаги эхом отражались от каменных стен, возвышавшихся вдоль дороги. Я уже был почти уверен, что видел возле магазина именно Лиз. Или ее сестру-близнеца. Но что она делала здесь, на дороге, в длинном коричневом плаще с капюшоном? И как вообще сюда попала? Я же оставил ее дома, и она никак не могла обогнать меня.

Я достиг последнего поворота, и из-за деревьев показалась крыша Фортифут-хауса. Нагромождение разнородных многоугольников, из которых выпирали длинные и толстые отростки дымовых труб.

Чем ближе я подходил, тем пристальнее вглядывался в причудливые очертания крыши. Они все больше напоминали какую-то знакомую фигуру. До меня наконец начал доходить смысл этой необычной чужеродной конструкции. На последнем повороте дороги я остановился, еще раз окинул крышу взглядом и понял, что уже давно догадался о роли Фортифут-хауса, как будто заранее был готов к приезду сюда.

В открывшемся ракурсе крыша представляла собой точную копию шумерского храма, которую я видел в «Нэшнл Джиогрэфик». Храма, разрушенного турками. Те же очертания, те же обманчивые перспективы.

Если Кезия Мэйсон действительно спроектировала эту крышу, то старый мистер Биллингс привез в Фортифут-хаус нечто гораздо большее, чем просто ист-эндскую оборвашку. Он привез многовековой интеллект, знающий, как возводить здания, сверхъестественным образом свободные от привычных ограничений пространства и времени.

Я замер совершенно неподвижно, глядя на сгорбленный черный профиль крыши, и чувствовал, что столкнулся с проявлением величайшего гения, а может, полного безумия. Как Савл на дороге в Дамаск. Это было потрясающее чувство. Чувство, от которого засвистело в ушах. Словно меня вышвырнули в космический вакуум, и я внезапно постиг Бога.

Я направился к дому. Рядом с моим разбитым «Ауди» был припаркован бежевый «Рено Эстейт». Значит, преподобный Пикеринг уже приехал.

Пока я пытался найти ключи, входную дверь открыла Лиз.

– Викарий уже здесь, – сообщила она мне. И – заметив, что я как-то странно смотрю на нее, добавила: – Что случилось?

– Ты выходила из дому?

– Из дому? Конечно, нет. Я ждала, когда ты принесешь вино. Зачем мне выходить?

Я покачал головой:

– Неважно.

Она взяла у меня бутылку, а я прошел в гостиную. Деннис Пикеринг сидел в одном из старых полуразвалившихся кресел и разговаривал с Дэнни. Когда я вошел, он встал и пожал мне руку. Вид у него был немного усталый, на лацкане его зеленого твидового пиджака расплылось пятно от томатного супа.

– Как насчет бокала вина? – спросил я его.

– Может, позже, – сказал он, осматриваясь вокруг. – Должен признаться, Дэвид, что этот дом вызывает у меня беспокойство. Конечно, это всего лишь воображение, но в нашем деле просто необходимо иметь богатое воображение, не говоря уже о вере.

– Полагаю, вы уже слышали про миссис Кембл? – спросил я.

Он кивнул:

– К сожалению, да. Одна из моих прихожанок позвонила мне. Это ужасная трагедия. Полиция, видимо, думает, что она гуляла среди камней, поскользнулась, упала, ударилась головой и утонула. Это несложно, особенно для женщины в годах. И можно легко утонуть даже на мелководье. Прошлым летом при похожих обстоятельствах примерно в том же месте утонул маленький мальчик из Шанклина.

– Сегодня вечером мы не слышали никаких звуков, если только они не раздавались, пока я ходил за вином, – сказал я.

Дэнни покачал головой:

– Мне показалось, что я слышал крысу, но, когда проснулся, звук затих.

– Откуда шел звук? – спросил я.

– Сверху, с чердака.

– Пожалуй, вам лучше начать с чердака, – предложил я Пикерингу.

– Что ж, почему бы и нет? – сказал он, потирая руки. – Путь в тысячу миль начинается с первого шага.

– Не знал, что англиканская церковь поощряет китайскую философию, – с улыбкой заметил я.

– Можно я тоже пойду? – умоляюще попросил Дэнни.

– Нет, прости, – сказал я. – Не думаю, что это будет опасно, но может быть страшно.

– И пусть будет страшно.

– Нет, я против. И точка.

– Я могу нести фонарик, – предложил Дэнни.

– Я сказал нет. Можешь посидеть здесь и посмотреть телевизор. На чердак пойдем только мы.

– Может, короткую молитву на дорожку? – спросил Пикеринг.

Я неуверенно посмотрел на Лиз, потом ответил ему:

– Если думаете, что это поможет.

Он улыбнулся:

– Но уж точно никому не повредит.

Он хлопнул в ладоши, закрыл глаза и произнес:

– Господи, защити нас в это время невзгод. Защити нас от зол, известных и неизвестных. И выведи нас из тьмы страха и неуверенности к вечному свету твоей святой истины.

– Аминь, – пробормотали мы хором.

Первым делом я показал Пикерингу фотографию Фортифут-хауса, висевшую в коридоре. Еще до того, как мы приблизились к ней, я увидел, что молодой мистер Биллингс вернулся на первоначальное место. И что темное волосатое существо, сопровождавшее его во время прогулки по лужайке, исчезло. Или почти исчезло – потому что, подойдя ближе, я заметил, что черная дверь Фортифут-хауса слегка приоткрыта, и за ней виднеется что-то маленькое и темное. Хвост Бурого Дженкина?

Деннис Пикеринг наклонился и принялся внимательно разглядывать фотографию.

– Да, – сказал он. – Это Биллингс-младший, в этом нет сомнения. В пабе «Пятнистый пес», неподалеку от Вентнора, висит довольно мрачная гравюра с его портретом. Хотя, что она там делает, понятия не имею.

– В последние дня два он менял свое положение, – признался я.

Викарий уставился на меня:

– Простите? Хотите сказать, это фотография висела в другом месте?

– Нет, нет. Это молодой мистер Биллингс появлялся в разных местах. Он перемещался по фотографии. Вчера он шел по траве, вот здесь, держа за руку или за лапу существо, похожее на Бурого Дженкина.

Пикеринг перевел взгляд на фотографию, затем снова на меня:

– Вы уверены?

– Вполне.

– А вы что скажете, Лиз? – спросил ее преподобный. – Вы это тоже видели?

– Я не уверена, – ответила она.

Я одарил ее хмурым взглядом:

– Ты не уверена?

Лиз отвернулась.

– Все это очень сложно понять, – сказала она. – Я не знаю, верить мне своим глазам или нет.

– Но он же почти полностью исчезал с фотографии! – запротестовал я.

– Не знаю. Это похоже на какой-то дурной сон, – сказала Лиз.

– Все в порядке, ничего страшного, давайте не будем усугублять ситуацию, – примирительно произнес Деннис Пикеринг. – Полагаю, нам пора пройти наверх, осмотреть чердак.

Когда мы шли по коридору, я попытался взять Лиз за руку, но она отдернула руку.

– Что не так? – шепотом спросил я ее.

– Ничего, – ответила она.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Я больше не хочу иметь с этим ничего общего, вот и все. И не понимаю, зачем тебе все это надо. Это же не твой дом. И не твоя проблема.

Я остановился:

– Ты правда не выходила сегодня вечером на улицу?

– Конечно, не выходила, черт возьми! Не понимаю, почему ты об этом спрашиваешь.

– Так мы идем? – нетерпеливо спросил Пикеринг.

Мы поднялись на верхнюю лестничную площадку, и я открыл чердачную дверь. И снова нас обдало волной спертого воздуха. Я включил фонарик и посветил им вперед. Но вдруг понял, что чердак уже освещен каким-то тусклым сероватым светом. Я обернулся к Лиз и сказал:

– Смотри, там свет. Может, электричество решило само починиться?

Деннис Пикеринг поднимался впереди меня по короткому крутому лестничному пролету. Он был уже почти наверху, когда вдруг остановился. Какое-то время он стоял, не шевелясь, и молчал. Наконец произнес:

– Я возвращаюсь.

Когда он спустился на площадку, лицо у него было белым, глаза широко раскрыты.

– В чем дело? – спросил я. – Что случилось?

– Там есть свет, – заикаясь, ответил он.

– И что?..

– И, боюсь, это дневной свет.

– Что значит «дневной свет»? На улице кромешная тьма.

– Это дневной свет, поверьте мне. Думаю, вы должны запереть этот чердак. А мне нужно переговорить с каноником Эруэйкером.

– Должно быть, вы ошибаетесь. Откуда там взяться дневному свету? Для начала, на чердаке нет окон, кроме люка в крыше, да и тот закрыт.

Я начал подниматься по лестнице на чердак, но Деннис Пикеринг схватил меня за рукав и едва не закричал мне:

– Нет! Нельзя!

– Мистер Пикеринг, ради бога! Там не может быть дневного света.

– Это дневной свет, дневной свет, – повторял он, все сильнее выкручивая мне рукав. – Это дьявольские проделки, поверьте мне. Не ходите туда ни в коем случае.

– Простите, но я пойду.

– Дэвид! – вмешалась Лиз. – Дэвид, не ходи.

Такого выражения лица я у нее никогда еще не видел. Это было очень странное выражением – ласковое и строгое одновременно. И говорила она тоже необычным тоном – так, будто имела четкое представление о том, что так напугало Денниса Пикеринга. Будто она знала, почему кажется, что чердак залит дневным светом.

Я осторожно оттолкнул от себя Пикеринга.

– Простите, – повторил я, – но я должен идти. Я не смогу ничего сделать в Фортифут-хаусе, пока не разберусь с этой дурацкой «светомузыкой» раз и навсегда.

– Тогда мне придется пойти с вами, – настойчиво произнес викарий, хотя он тяжело дышал, ноздри у него трепетали, а руки дрожали.

– Не нужно идти, если боитесь, – сказал я.

– Это моя обязанность как пастора. И мой человеческий долг.

– Но вы же не думаете, что это проделки дьявола?

– Называйте это как хотите. Но оно там. Такое же реальное, как ваш нос. Разве вы не ощущаете в воздухе зло? Это сама сущность зла!

Я принюхался:

– Я чувствую запах серы, чего-то горелого и больше ничего.

– Сущность зла, – кивнул Пикеринг. – Смрад ада.

– Простите, – повторил я, – но я все равно пойду.

Лиз бросила на меня жесткий, презрительный взгляд. Хотя шел я, главным образом, из-за нее. Если я не избавлю Фортифут-хаус от звуков и огней, то вряд ли удержу ее. А после нашего разговора, перед тем как мы обнаружили Дорис Кембл, я осознал, как сильно хочу, чтобы она осталась. Точнее, как сильно в ней нуждаюсь.

Несмотря на то что тот свет просачивался на чердачную лестницу, я все же решил взять фонарик. Если лампочки вдруг научились сами себя чинить, возможно, они научились и сами себя выводить из строя. И мне не хотелось оказаться на чердаке в кромешной тьме, как случалось раньше. Может, я и не боялся темноты до приезда в Фортифут-хаус, но теперь все изменилось.

На верхней ступеньке я огляделся. И понял, что Деннис Пикеринг прав. Чердак был залит дневным светом. Холодным, серым осенним светом. Как будто сейчас была середина ноября, а не июль. Да и сам чердак пустовал. Ни деревянных лошадок, ни мебели, ни скрученных ковров, ни завернутых в одеяла картин. Лишь несколько пыльных плетеных корзин и шляпных коробок. И еще старомодная швейная машинка.

Люк в крыше был открыт – и не только открыт, но и зафиксирован с помощью шпингалета. Сквозь него на чердак и проникал душный, влажный воздух. Хотя я понятия не имел, как такое было возможно, если люк был закрыт, а этот участок крыши снаружи замурован.

– То же место, другое время, – произнес я.

Меня пугала, сбивала с толку, но при этом невероятно возбуждала мысль, что, поднявшись по чердачной лестнице, мы оказывались в Фортифут-хаусе, каким он был в 80-х годах XIX века.

– Не думаю, что стоит идти дальше, – предостерег Деннис Пикеринг, с мрачным видом вцепившийся в лестничные перила.

– Я просто хочу заглянуть в люк, – сказал я.

Я видел проплывающие в небе облака, слышал шум моря и тихий шелест сухих листьев. Это была не только другая эпоха и время суток, но и другое время года.

Преподобного Пикеринга трясло как в лихорадке. Служитель англиканской церкви, он все равно дважды перекрестился.

– Это проделки дьявола, без всякого сомнения. Если вы заглянете в люк, Дэвид, вы увидите сам ад.

– Пожалуйста, просто подержите фонарик, – попросил я его и, пройдя по грязным голым доскам чердака, остановился под люком. Небо за ним выглядело вполне обычно. День был ветреный, и я увидел двух или трех чаек, пролетевших мимо, и несколько желтых листьев. Но я не заметил ни дыма из адских труб, ни летучих мышей, ни гогочущих ведьм на метлах.

– Прошу вас, – произнес Пикеринг.

– Только одним глазком, – заверил я его.

Он раздраженно покачал головой.

Как и Гарри Мартин незадолго до гибели, я подтащил черную деревянную коробку и поставил ее прямо под люком. Затем взобрался на нее и осторожно выглянул в открытое окно. В лицо подул сильный ветер, глаза заслезились. Оглянувшись, я увидел, что Деннис Пикеринг присоединился ко мне. Его удивление и любопытство пересилили страх.

– Возможно, это не дьявольские проделки, – в благоговении произнес он. – Это так необычно… Такое может быть только делом рук Господа.

– А может, это дело рук человеческих, – предположил я. – Когда я сегодня возвращался из магазина, я рассматривал крышу дома. Ее форма почти полностью повторяет очертания шумерского зиккурата, разрушенного турками. Возможно, это дело рук юной протеже старого мистера Биллингса, Кезии Мэйсон.

– Не знаю… – проговорил Пикеринг. – Никогда в жизни мне не было так страшно. Но это не столько страх, сколько неуверенность. Я ничего не понимаю. Это так необычно. Понимаете… с каждой минутой… во мне крепнет уверенность, что это что-то другое. Это не похоже ни на дьявола, ни на Господа. Это что-то другое. Совсем другое.

Он продолжал бормотать, излагая свои мысли вслух, а я снова высунул голову в люк. Я видел розарий, спускавшийся к солнечным часам. Лужайки были безукоризненно подстрижены, а все розы обрезаны. Вдалеке, сквозь ветви декоративно подстриженных деревьев, я видел, как блестит, словно битое стекло, Английский канал.

– Похоже на зиккурат, говорите? – спросил викарий и добавил: – Что вы видите? Все то же самое? Сад?

– Да, сад. Только он немного другой. Более ухоженный. И деревья гораздо ниже. Особенно те, у ручья. Некоторые чуть больше побегов.

– Думаете, мы вернулись в прошлое? – спросил викарий.

Я прищурился и посмотрел налево, в направлении часовни. Она была целая и невредимая, крытая серой плиткой кровля блестела, как голубиные перья. В витражах играл солнечный свет, трава на кладбище ровно скошена. Но я заметил всего с десяток могил. Они были свежими, обозначенными не мраморными надгробиями, а лишь простыми деревянными крестами.

– Да, – согласился я. – Похоже, мы вернулись в прошлое.

– Как вы думаете, могу я сам посмотреть? – спросил Пикеринг, явно нервничая. – Только одним глазком. Это так необычно.

– Конечно, можете, – ответил я. И уже хотел спуститься с коробки, как заметил две темные фигуры, спешившие через розарий, наполовину скрытые кустами и перголами.

Трудно было разглядеть, кто это. Они двигались так быстро, будто я смотрел на них из проходящего поезда. Но потом они вышли на открытое пространство, на круглую скошенную лужайку вокруг солнечных часов, и я сразу узнал одного из них. Это был высокий мужчина с густыми бакенбардами, в черном фраке и цилиндре. Молодой мистер Биллингс выглядел бледным и взволнованным. Слева от него шел кто-то невысокого роста, в коричневом плаще с капюшоном. При ходьбе он приседал, кружил, подпрыгивал, словно исполнял какой-то необычный танец.

Меня охватил такой ужас, что я почувствовал, как по бедру бежит тонкая струйка мочи. Это была не фотография, это был реальный день, пусть и столетней давности. И это был молодой мистер Биллингс, живой и очень возбужденный. А маленькая волосатая, суетливая особь наверняка была Бурым Дженкином.

С высоты крыши трудно было разобрать, что делает и что говорит молодой мистер Биллингс. Он все время жестикулировал правой рукой. Размахивал ею, как мясник, рубящий бычьи хвосты, или как старый семафор. Казалось, он очень сердился. Но маленькая фигурка в капюшоне явно была не расположена его слушать. Она продолжала приседать, подпрыгивать и кружить вокруг, забегая вперед. Молодой мистер Биллингс никак не мог догнать ее, разве что сам пустился бы вскачь.

Сквозь шум ветра и монотонные крики чаек до меня доносились лишь обрывки фраз:

– Мало ли чего она хочет… мы договорились… ты можешь взять лишь столько, сколько ты…

– Пожалуйста, – взмолился снизу Деннис Пикеринг.

Но я остался на месте, приподнявшись на цыпочки и наклонив голову набок, чтобы лучше слышать, о чем разговаривают молодой мистер Биллингс и его спутник. Молодой мистер Биллингс говорил так резко, что его голос напоминал лай собаки, но фигура в коричневом плаще продолжала приседать и плясать, словно ей было все равно. А иногда она что-то щебетала и издавала звук, похожий на высокий, отрывистый смех. Наблюдать за этим было все равно что видеть сон или оживший кошмар. Высокий мужчина в черном костюме яростно кричал на существо, больше напоминавшее животное, чем человека, – на огромного горбатого, заросшего шерстью грызуна.

– Мы договорились, все просто и понятно, – хрипло кричал мужчина.

И в этот момент в поле моего зрения прямо под люком появилась женщина. Наверное, вышла из двери кухни или обошла дом сбоку. Лица ее я не видел, потому что она стояла ко мне спиной, но я узнал ее вьющиеся золотисто-каштановые волосы. Это была та же женщина, чей портрет с крысой, обвившейся вокруг ее шеи, был изображен на стене часовни. На ней было тонкое белое платье, трепетавшее на ветру, и, несмотря на холод, ее ноги были босыми.

Она вела за руку девочку лет десяти-одиннадцати, тоже одетую в тонкое белое платье. Только на голове у нее еще был венок из остролиста и лавра.

Они что-то кричали друг другу. Крыса с хихиканьем кружила вокруг. Мужчина настойчиво повторял, снова и снова:

– Мы договорились, все просто и понятно!

Но женщина в белом явно не обращала на это никакого внимания.

Мужчина в черном цилиндре предпринял неуклюжую попытку схватить девочку за руку, словно пытаясь вырвать ее у женщины в белом. Но тварь, похожая на крысу, прыгнула на него и зарычала, обнажив ряды изогнутых, желтых зубов, – не один ряд, а именно несколько. Изо рта у нее вырвался, извиваясь, тонкий фиолетовый язык. Мужчина тут же отступил назад и, защищаясь, поднял левую руку, словно предпочитал потерять ее, чем пол-лица.

Женщина резко развернулась и направилась обратно к дому. Мужчина в черном цилиндре замешкался, но потом пошел за ней. Ветер донес до меня пронзительный крик девочки.

– Что происходит? Что происходит? – раздался настойчивый и возбужденный голос викария.

– Похоже, что молодой мистер Биллингс и Бурый Дженкин о чем-то спорят, – сказал я ему, спускаясь с ящика.

Пикеринг поспешно занял мое место и выглянул в сад.

– Да, вы правы! Боже мой, это молодой мистер Биллингс! А это Бурый Дженкин, в этом нет никаких сомнений! А женщина! Это, должно быть, Кезия Мэйсон!

– Но что они делают? – с нетерпением спросил я его.

Он протянул мне руку, и я помог ему спуститься с ящика.

– Кезия Мэйсон куда-то уводит девочку… Бог знает зачем. Но, если это 1886 год, когда все дети в Фортифут-хаусе умерли либо исчезли, тогда можете не сомневаться: с девочкой должно произойти что-то крайне неприятное.

– А мы не можем ее спасти? – спросил я.

Пикеринг оглянулся на люк и неуверенно сглотнул:

– Полагаю, можно попробовать. Но на вашем месте я держался бы подальше от Бурого Дженкина.

Я быстро вернулся к чердачной лестнице. Лиз ждала нас на площадке, в темноте. Было ясно, что мы не сможем попасть в сад Фортифут-хауса 1886 года, спустившись обычным путем.

– Думаю, можно пролезть через люк, – предложил Пикеринг без особого энтузиазма в голосе.

– Нелучшая идея, – сказал я. – С этого участка крыши нельзя спуститься вниз. Она дает резкий уклон до самой террасы.

– Но послушайте, – проговорил он, касаясь моей руки, – разве там в полу нет лаза?

Он оказался прав. Лаз был спрятан под пыльным красно-зеленым ковром. Но я разглядел одну петлю и уголок покосившейся рамы. Отбросив ногой ковер в сторону, я убедился, что лаз достаточно большой, чтобы через него мог пролезть человек. Похоже, он был проделан в полу вскоре после того, как был построен сам чердак. Делал его явно дилетант – это было заметно по сравнению с идеально пригнанными балками и стропилами. Гвозди и петли уже заржавели.

Я заметил кое-что необычное: болты, запиравшие дверь (сейчас они были выдвинуты), были закреплены со стороны чердака, а значит, лаз запирали, чтобы кто-то не мог подняться снизу.

Кто-то или что-то.

Я встал на колени и прижался ухом к крышке. Из комнаты, расположенной внизу, доносились приглушенные крики девочки.

– Вы готовы? – спросил я Денниса Пикеринга. Сердце у меня колотилось так, что готово было выпрыгнуть из груди. – Возможно, мы столкнемся с чем-то, с чем не должны связываться. Вы же понимаете это, надеюсь?

Преподобный сглотнул, дернув вверх-вниз кадыком.

– Когда невинный взывает о помощи, мы должны откликнуться, – сказал он. – И я считаю, что это относится как к невинным душам 1886 года, так и к невинным душам 1992-го.

– Аминь, – произнес я и открыл дверь лаза, откинув ее на пол чердака.

Всмотревшись вниз, в свете зимнего дня я внезапно понял, что лаз был проделан в потолке моей спальни, только сейчас потолок был ровным. Это была моя спальня до того, как от нее отделили почти целую треть. Окно, которое позже замуровали, смотрело на земляничные грядки. На полу, прямо под лазом, стоял стул. Свесив ноги вниз, я спрыгнул на него, потом спустился на пол. И тихо позвал Пикеринга.

Я был поражен, насколько иначе выглядит моя спальня без скошенного потолка и насколько большой угол был замурован. Под окном стояла простая железная кровать, выкрашенная в темно-зеленый цвет, хотя краска сильно облупилась. Ее покрывал комковатый волосяной матрас и желтоватая простыня. Другого белья не было. Под кроватью я заметил глубокий медный лоток, а также свернутый фартук, покрытый пятнами ржавчины и туго перетянутый завязками.

Тут раздался ледяной голос викария:

– Смотрите, – и он указал на распятие, висевшее на стене над кроватью.

Это был большой готический крест, искусно вырезанный из темного лакированного дерева, фигура Иисуса, выполненная из слоновой кости и матового серебра. Глаза Христа, полные самопожертвования и боли, смотрели в никуда. Что пугало в распятии, так это то, что оно было перевернуто головой вниз и висело на веревке, скрученной из растрепанной пеньки и увядших темно-бордовых цветов.

– Что это значит? – спросил я.

– Не знаю. Возможно, сатанисты. Или последователи Антихриста. Никогда раньше не видел таких цветов. Возможно, это какой-то культ, о котором мы никогда не слышали. В конце девятнадцатого столетия существовало множество маргинальных групп, практиковавших черную магию и дьяволопоклонничество.

– Послушайте! – сказал я, касаясь его руки.

Мы снова услышали крик девочки. Похоже, ее отвели в комнату, которая сейчас служила гостиной. Ее крики стали не такими истеричными, но более жалобными, словно она приняла то, что должно было с ней случиться, но переживала глубокое отчаяние.

– Да придаст нам Господь силы, в которой мы нуждаемся, – выдохнул Пикеринг, и мы начали спускаться по лестнице.

В 1886 году дом в целом мало отличался от того, каким мы застали его в 1992-м. Только лестница и коридор были обшиты темными дубовыми панелями. Выше стены были оклеены обоями с желто-зелеными растениями, напомнившими мне рисунки Обри Бердслея. Их тонкие линии зеленоватого оттенка скорее напоминали о тлене, чем украшали интерьер. Повсюду витал запах сырой штукатурки, вареной рыбы и лавандового воска.

В коридоре висело множество фотографий и рисунков – но, конечно, не было фотографии «Фортифут-хаус, 1888 год». Когда мы с Деннисом Пикерингом осторожно продвигались к открытой двери в гостиную, я заметил на стене очень детальный готический офорт «Подача первого блюда на ужин в честь коронации Якова Первого» и несколько странных гравюр с изображением таинственных садов, полных необычных беседок, бельведеров и животных, размером с оленя, покрытых панцирями, но с конечностями насекомых. Были там и ветеринарные диаграммы мутировавших животных, медицинские иллюстрации беременных женщин, дышащих хлороформом из восьмигранных стеклянных банок. И другие пугающе подробные рисунки женщин, чье чрево изучали с помощью ламп и «двухстворчатых влагалищных зеркал».

У меня не было времени рассмотреть все внимательнее, но я не мог представить себе коллекцию менее подходящую для детского приюта. Это были весьма причудливые или пугающие изображения, многие – откровенно гинекологической тематики. Заметил я даже жуткую гравюру «Солдатская жена, последовавшая за мужем в бой и, будучи разорванной пополам пушечным ядром, родившая живого младенца».

Пикеринг поднял руку, подавая мне сигнал остановиться и не шуметь. Мы были всего в двух шагах от двери гостиной. И уже отчетливо слышали пронзительное хныканье маленькой девочки, уже охрипшей от плача, нелепое хихиканье Бурого Дженкина и глухо звучащий настойчивый голос молодого мистера Биллингса. Серый осенний свет падал на ковер с красно-коричневым рисунком, протертый до блеска тысячами ног в кожаных башмаках. Где-то позади нас – наверное, на кухне – раздавалось бряцанье и кто-то пел песню «Две девчушки в синем».

– Скажите, что мы будем делать, – прошипел мне Деннис Пикеринг. В его дыхании я уловил неприятный запах от большого количества выпиваемого чая – вопреки мнению Лиз, что все викарии пахнут алкоголем.

– Я не знаю, – что нам делать, – сказал я.

А потом вспомнил слова Лиз: «Ты не можешь ни с чем определиться. Уходи – останься – останься – уходи. Дэвид, ради бога, определись уже. Пусть ты даже ошибешься».

Я обдумывал план действий, когда услышал громкий, уверенный и умудренный жизнью голос, заставивший меня затаить дыхание. Это был женский голос с ист-эндским акцентом, но не имеющий ничего общего с современным невнятным бормотанием. Женщина говорила четко, резко, несколько необычно, используя просторечные выражения. Я не сомневался: это была Кезия Мэйсон, протеже старого мистера Биллингса и возлюбленная молодого.

– Ну давай же, маленькая проказница. Время собирать яблоки и груши. Старый Друг ждет тебя.

Девочка снова громко всхлипнула, коротко и хрипло. Молодой мистер Биллингс произнес:

– Кезия, мы так не договаривались. Ты сказала, двенадцать. Столько и получишь. Двенадцать и так слишком много. Двенадцать, и не больше.

– Когда я говорила про двенадцать, любовь моя?

– Когда мы договаривались. И Дженкин сказал: двенадцать. Не больше.

– Да это когда было-то!

– Кезия, ты не можешь брать больше. Что скажет Барнардо?

– Мы пошлем за Мазуревичем. И он подтвердит, что все они были выселены.

– Черт, Кезия, ты не можешь забрать всех!

– Старый Друг берет то, что ему необходимо, – сказала Кезия. Все это время девочка непрерывно рыдала. – А Старый Друг хочет больше, чем хлеб с маслом и сельдью.

– Похоже, они идут сюда, – прошептал я Пикерингу. – Поступаем так: я хватаю девочку, а вы начинаете кричать. Что угодно – молитвы, проклятия, лишь бы сбить их с толку.

Пикеринг неожиданно схватил меня за руку:

– Если мы схватим ее и заберем с собой на чердак, в наше время, думаете, она выживет?

– Что вы хотите этим сказать?

– Думаете, она выживет? Мы в 1886 году, насколько я понял. Здесь этому ребенку лет десять-одиннадцать. Но если мы заберем ее в 1992 год, ей же будет больше ста лет? Мы убьем ее, как и Кезия Мэйсон. Возможно, более жестоким способом.

Но тут девочка закричала еще громче, и я понял, что мы должны хоть что-то сделать.

– Ради бога, Деннис, ведь нам же удалось вернуться в то время, когда мы еще не родились! Это может сработать и в обратную сторону.

Пикеринг сложил руки и пробормотал самую короткую молитву в истории христианского богослужения.

Затем открыл глаза и произнес:

– Очень хорошо, Дэвид. Давайте попробуем, да поможет нам Бог.

Все это время девочка не переставала плакать. Я резко толкнул Пикеринга рукой, и мы влетели в открытую дверь гостиной.