Глава 33
— Тебе надо поговорить с отцом, — говорит Тео, вручая мне бутылочку с зеленым соком.
Я пристрастилась к этим напиткам здоровья, хотя категорически не считаю себя «сокопийцей», ни с точки зрения словообразования, ни с точки зрения образа жизни. В отличие от Тео мне еще требуется еда. Поэтому сок для меня не завтрак, а лишь приложение к завтраку.
— С чего бы вдруг?
Мы с Тео одни в большой кухне, одни в целом доме. Папа и Рейчел ушли совсем рано. Рейчел — на пилатес перед работой. Папа — на свою утреннюю смену. Скоро он сдаст экзамен, получит сертификат и займет ту же должность, которую занимал в Чикаго.
— С того, что он твой отец.
— И что?
— Сколько тебе лет?
— И это мне говорит мистер Истерика-Со-Швырянием-Вилок!
Пятно от соевого соуса, оставшиеся на стуле после того, как Тео швырнул в него вилкой, так и не оттерлось. Ничего страшного, стул отдали на перетяжку.
— Это был единичный случай. Я плохо переношу перемены.
— А с чего тебя так волнуют мои отношения с папой? — Я отпиваю сок, представляю, как он очищает меня изнутри. Глубокая косметическая очистка внутренностей. Да, ежедневное употребление капустного сока явно добавляет апломба неокрепшему юношескому организму.
— Вы привносите в дом негативную энергию. Здесь и так переизбыток плохих эманаций.
— Ну, ты сказанул!
— Мы не знаем, что будет завтра. Сколько у них остается времени. У человека всего двое родителей, а у нас с тобой уже по одному. Надо быть к ним добрее, пока они рядом. — Тео хватает деревянную ложку, барабанит по кухонной стойке. Он мастерски держит ритм. Интересно, есть ли хоть что-то, что он делает плохо?
— Как скажешь.
— Нет, правда. Ты сейчас говоришь прямо как мы. Избалованные засранцы из Вуд-Вэлли.
— Хорошо.
Конечно, он прав. И Скар тоже права. Мне надо быть смелой, решительной, сильной. Как ниндзя, но не совсем. Мы не будем сражаться. Нам надо просто поговорить.
— Что хорошо?
— Хорошо, я с ним поговорю.
— Отлично. Рад, что мы так приятно поболтали. — Он щекочет меня под подбородком, как будто сейчас 1950-е годы, он мой папа, а я его сын, который принес решающие очки своей команде, победившей в детской бейсбольной лиге.
— Странный ты человек, — говорю я.
— Меня обзывали и хуже.
Я: Ладно. Давай поговорим. Хороший ход — задействовать Тео.
Папа: Я не задействовал Тео, но рад, что ты хочешь поговорить. Это была настоящая ПЫТКА. Я СОСКУЧИЛСЯ ПО ТЕБЕ.
Я: Теперь уже ты впадаешь в мелодраму.
Папа: Я прочел книгу для родителей подростков. Думал найти там какие-то ценные советы. Оказалась полная ахинея.
Я: И что там советуют?
Папа: Не лезть в твое личное пространство.
Я: Гм… Вероятно, они не учли размер дома.
Папа: Когда мы сможем поговорить? Где?
Вот до чего мы дошли: нам с папой приходится планировать нашу встречу. Я помню, как все было раньше. Когда все было нормально. И не просто нормально — естественно. До того, как… Ну, вы понимаете. До того, как мама перестала готовить ужины. Она всегда готовила что-то простое, но каждый день разное, и мы все садились за стол и рассказывали о том, как у нас прошел день. Мы придумали такую игру: каждый должен был рассказать один случай, произошедший с ним со вчерашнего вечера. Я рассказывала о том, как мистер Гудмен, учитель химии, вызвал меня к доске, но я не сумела ответить; как в «Смузи-Кинге» опять появился малолетний бандит, который украл коктейль у малыша; как мы со Скарлетт решили сделать модель вулкана для школьной научной выставки, потому что… ну, не всегда же быть оригинальными. Иногда можно прибегнуть к вполне очевидным решениям. Помню, как я мысленно перебирала все события дня, чтобы выбрать одно, самое интересное или забавное, и преподнести его родителям как подарок. Кстати, если подумать, это чем-то напоминало нашу игру в три правды с КН.
Если взять последние сутки — о чем можно было бы рассказать маме? Может быть, о бутылочке с жутко полезным капустным соком? Или о сегодняшнем утреннем сообщении КН, в котором он считает часы до нашей встречи? Или о словах Итана, сказанных мне вчера? Тогда, наверное, надо ему отказать. Эти слова я проигрываю в голове вновь и вновь и никак не могу остановиться. Пять простых слов, составленных в идеальную фразу.
Да, наверное. Хотя, может быть, нет. Может быть, я оставила бы этот кусочек радости лишь для себя.
Я: Не знаю. Попозже?
Папа: Договорились.
— Джесси, ты не задержишься на минутку? — спрашивает меня миссис Поллак сразу после звонка с урока, и у меня внутри все обрывается.
Что я сделала на этот раз? По словам Кристель, Джем слегла с жутким желудочным гриппом и «ее, типа, тошнит со страшной силой, хештег завидуйте, человек прогулял школу». Так что день прошел тихо, без всяких эксцессов, и это огромное облегчение: я пришла на уроки в полосатом хлопковом платье, и Джем не преминула бы высказать свое «фи». Вообще-то я предпочитаю одеваться не так по-девчачьи, но, черт возьми, как еще одеваться в такую жару?
Я сижу на своем месте, а все остальные выходят из класса. Итан с любопытством смотрит на меня, я пожимаю плечами, он улыбается и произносит одними губами: «Удачи». И мне хочется взять его слово, его улыбку, спрятать в карман и носить с собой как талисман. Я улыбаюсь в ответ и сама чувствую, как моя глуповатая улыбка не сходит с лица еще долго после того, как Итан вышел. Когда он рядом, я совершенно теряю голову.
— Я просто хотела поговорить насчет прошлой недели. Я должна перед тобой извиниться, — говорит миссис Поллак. На этот раз она не садится верхом на стул. Она продолжает сидеть за столом, как подобает учительнице. Не пытается изображать «лучшего друга детей», хотя меня задело не это. Меня задели ее обвинения. — Все выходные я думала о нашем разговоре и поняла, что все делала не так.
Я смотрю на нее и не знаю, что сказать. «Спасибо»? «Ничего страшного»? «Пустяки, дело житейское»?
— Все нормально. Вы же не виноваты, что Джем такая сука, — говорю я и в ужасе умолкаю. Я не собиралась произносить вслух последнюю фразу, она вырвалась сама собой. Миссис Поллак улыбается. К моему несказанному облегчению, потому что я просто не представляю, как объяснила бы Итану, что мы получили трояк за проект по «Бесплодной земли» по причине моей несдержанности на язык. До прошлой недели миссис Поллак была моей самой любимой учительницей в СШВВ. И не только потому, что она не заставила меня встать перед всем классом в тот первый день.
— В старших классах я была не особенно популярна среди одноклассников. Нет, неправда, — говорит она и пожимает плечами. — На самом деле я была очень непопулярной. Надо мной все издевались. По-настоящему. И когда я увидела, что произошло у тебя с Джем, я не знала, что делать. Я просто хотела помочь.
У меня ощущение, что миссис Поллак сейчас заплачет. Может быть, старшая школа не забывается никогда. Эта травма остается с тобой на всю жизнь. Я смотрю на миссис Поллак. Такая красивая, с роскошными блестящими волосами. Взрослая Джем. Трудно поверить, что раньше она была не такой.
— Я просто… я просто хотела перед тобой извиниться. Я за тобой наблюдаю и вижу, что ты уже многое о себе понимаешь. В этом смысле ты вполне зрелая личность. Большинство девочек в твоем возрасте чувствуют себя неуютно в собственном теле. А ты знаешь, кто ты, и принимаешь себя такой, какая ты есть. Может быть, как раз поэтому Джем видит в тебе угрозу, — говорит она, и я совершенно не понимаю, что она хочет сказать. Я уже ничего не понимаю. — В общем, старшая школа… трудный этап. Самый гадкий.
— Тогда странно, что вы стали учительницей в старшей школе, — говорю я, и она снова смеется.
— Надо будет обсудить этот вопрос с моим психотерапевтом. И уж если зашел разговор: если нужно, можешь сходить к школьному психологу. У нас есть штатный психолог. И консультант по персональному росту.
— Неужели?
— И не говори. Надо же как-то оправдывать плату за обучение. Как бы там ни было, если не хочешь беседовать с ними, ты всегда можешь прийти ко мне. Я работаю в школе именно из-за таких учеников, как ты.
— Спасибо.
— Кстати, я с нетерпением жду ваш с Итаном доклад по «Бесплодной земле». Вы мои лучшие ученики. У меня на вас обоих большие надежды.
Диккенс — следующий по программе. Получился литературный каламбур. Не удивительно, что миссис Поллак травили в школе.
— Мы намерены достичь небывалых высот и преодолеть грозовой перевал, — говорю я. Она поднимает руку над головой, и я не могу удержаться — отличники, объединяйтесь! вся власть ботанам! — и, направляясь к выходу, хлопаю ее по ладони.
Ближе к вечеру, в «Зри в книгу!». Покупателей нет. Я сижу за прилавком, переписываюсь с КН. После возвращения из Чикаго мне пока что удавалось избегать встреч с Лиамом. Я надеюсь, что он не придет в магазин. Сегодня не его смена. Если он действительно собирается пригласить меня на свидание, я совершенно не представляю, как ему отказать.
Я: Ты уверен, что нам надо встретиться?
КН: да, уверен, а что? хочешь все отменить?
Я: Нет. Просто… Ты можешь быть кем угодно. Для тебя все по-другому. Ты знаешь, кто придет на встречу.
КН: обещаю, что я не маньяк и не серийный убийца.
Я: Серийный убийца никогда не признается в том, что он серийный убийца. На самом деле первое, что скажет серийный убийца: «Я не серийный убийца. Нет, только не я».
КН: согласен, не верь мне на слово, давай встретимся в общественном месте, я оставлю топор дома и даже не буду заманивать тебя конфеткой.
Я: И где же мы встретимся, Декстер Морган? Может, в «Айхопе»?
КН: да. обожаю «Айхоп». они делают блинчики в виде смайликов, у меня есть одно дело в 15:00. думаю, это ненадолго. давай в 15:45?
Я: Ладно. Как я тебя узнаю?
КН: я знаю, кто ты.
Я: И что?
КН: я подойду и представлюсь, мисс Холмс.
Я: Смелый мальчик.
КН: или девочка.
Я:!!!
КН: шучу-шучу.
Над дверью звонит колокольчик. Я тут же вскакиваю на ноги. Это уже рефлекс. Как у собаки Павлова. Только не Лиам. Пожалуйста, только не Лиам, думаю я.
К счастью, это не Лиам.
К несчастью, это мой папа.
— Так вот где ты работаешь, — говорит он, смотрит по сторонам, проводит пальцами по корешкам книг, как часто делаю я сама. Он не так много читает, как читала мама, но тоже подвластен магии книг. Когда я была маленькой, он читал мне вслух каждый день. Именно он познакомил меня с Нарнией. — Отличное место, тебе подходит. Я за тебя очень рад.
— Мне здесь нравится, — говорю я и думаю: «Значит, вот так мы и поступим? Притворимся, что даже не ссорились? Что не разговаривали друг с другом почти две недели?»
— Всяко лучше, чем смешивать смузи, да? — Он пришел прямо с работы. У него на груди висит беджик с именем под строчкой: Чем могу быть полезен? Это так трогательно. Как будто он примчался сюда, забыв вытереть с губ молочные усы.
— Ага. Хотя в «Смузи-Кинге» была Скарлетт. Я по ней очень скучаю.
Папа кивает. Мы с ним даже не обсудили мою поездку домой. Он ничего не спросил. Хотя нет, вру. Он написал мне сообщение, но я его проигнорировала. И так и не поблагодарила его. Может быть, Тео прав: сама того не замечая, я превращаюсь в засранку из Вуд-Вэлли. Интересно, звонила ли мама Скар моему папе, когда я уехала? Она вряд ли слышала, как меня рвало в ванной. И вряд ли знает, что мы пили пиво в подвале. Я ее почти и не видела, а когда видела, она улыбалась, обнимала меня и говорила: «Я скучала по моей второй дочке», — и мне было очень приятно, хотя я понимала, что это правда только отчасти.
— Я знаю. — Папа быстро оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что мы одни. Кивает, как бы говоря: значит, мы можем поговорить. — Я тоже скучаю. По всему.
«По всему» означает по маме. Странно, что мы никогда не говорим о ней прямо. Как будто нам что-то мешает. Есть вещи, которые трудно произнести вслух. Пусть даже самые правдивые, самые главные вещи.
— С ума сойти: тридцать два градуса в ноябре! Это противоестественно. — Он садится на пол, подтянув колени к груди и прислонившись спиной к стеллажу с табличкой «Разбогатей уже сегодня!». — В жизни не думал, что буду скучать по холоду, и я не скучаю, в самом деле. Но эта погода… она выбивает из колеи. И пицца здесь несъедобная. Пицца не должна быть безглютеновой. Это неправильно.
— Придется ко многому привыкать, — говорю я. Надо ли что-то добавить? Он хотел поговорить, пусть получит по полной программе. Папа, ты решил переехать сюда, не спросив моего мнения. Просто швырнул меня в новую школу, в новую жизнь — на съедение волкам, — а сам занялся своими делами.
Я молчу. Пусть он сам сделает первый шаг.
— Слушай, я знаю, как тебе было трудно. Я был занят своими делами, пытался устроиться на новом месте, хотел, чтобы у нас все получилось… и совершенно тебя забросил. Я думал, все будет проще. Не знаю. Все как-то… Я был наивным. Или просто отчаялся. Да, наверное. Я просто отчаялся. — Он говорит это книгам на стеллаже перед ним. Детский отдел. Это расположение книг всегда казалось мне странным и в то же время вполне в духе Лос-Анджелеса: деньги прямо напротив детей. Папа смотрит на книжку о забастовке цветных мелков, которых возмутило, что их владелец заставляет их слишком много работать.
Я пожимаю плечами. Лучше бы мы вели разговор на бумаге. Или обменивались сообщениями, как с КН. Так было бы яснее и проще. Я говорила бы именно то, что хотела сказать, и если бы фраза звучала неправильно, ее всегда можно было бы отредактировать перед тем, как отправить.
— Ты хочешь вернуться в Чикаго? Если да, думаю, это можно устроить. Конечно, я не позволю, чтобы ты жила у Скар. Мы снимем квартиру, ты окончишь школу, а потом, когда ты поступишь в колледж, я вернусь сюда. Если ты будешь не против, конечно. Мы с Рейчел что-нибудь придумаем. Ты для меня самый родной человек. Самое важное в жизни. Если ты несчастлива, я тоже несчастлив. Я понимаю, в последнее время могло показаться иначе, но это правда.
Я вспоминаю прошедшие выходные. Скар и Адама, ее новую жизнь без меня. Мы все научились жить дальше — так или иначе мы продвигаемся вперед, — и если сейчас вернуться в Чикаго, это будет уже шаг назад. Мамы там нет, а воспоминания всегда остаются с тобой, где бы ты ни был. Конечно, в Чикаго никто не будет надо мной издеваться, и это большой плюс, и все-таки Джем не настолько меня пугает, чтобы бежать от нее через всю страну.
Я думаю о моей новой жизни в ЛА. Здесь есть хорошие люди. КН и Итан, или, может быть КН/Итан, Дри и Агнес, даже Тео. Наверное, и Лиам тоже. Моя новая учительница литературы сказала, что я одна из ее лучших учениц. Такой комплимент дорогого стоит, если учесть, что ежегодно в Гарвард поступает пятеро выпускников СШВВ. Да, в Вуд-Вэлли учатся в основном богатенькие засранцы, но здесь прекрасная библиотека, и я устроилась на работу в книжный магазин и делаю школьный проект уровня первого курса университета вместе с парнем, который читает мне наизусть большие куски из «Бесплодной земли». Как ни странно, но я благодарна Рейчел. Лос-Анджелес неожиданно оказался раем для ботанов.
Я вспоминаю улыбку Итана. Как мне нравится эта улыбка! Нет, я не хочу возвращаться в Чикаго.
— Нет. То есть я постоянно думаю о Чикаго, и в самом начале, когда мы сюда переехали, мне хотелось вернуться домой… Но я злюсь не поэтому. И потом, даже если вернуться в Чикаго, это будет уже не дом. Просто я чувствую… знаешь… — Кажется, я сейчас разревусь. Я умолкаю и смотрю на кассовый аппарат. Девятка на клавише почти стерлась. Теперь я злюсь на себя за то, что не могу сформулировать свою мысль. Мне есть что сказать, но я не знаю, как подобрать правильные слова.
— Ты можешь рассказывать мне обо всем, — говорит папа. — Я всегда тебя поддержу. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя одинокой. Ты не одна. У тебя есть я.
Вот, он это сказал, и теперь я тоже могу сказать.
— Папа, ты меня как бы бросил. Я чувствовала себя сиротой. Как будто я потеряла вас обоих: и тебя, и Скар. Ты занимался своими делами, и мне приходилось справляться самой. И я все-таки справилась. Ну, в основном справилась. Может быть, Скар права: я действительно сильная, просто сама еще этого не поняла. Папа, ты представляешь, как мне было одиноко? Не сейчас. Сейчас уже все хорошо. Но еще недавно мне казалось, что у меня нет вообще никого. Ты каждый вечер либо куда-то уходишь с Рейчел, либо сидишь за своим ноутбуком. Я не то чтобы ее ненавижу, нет. В смысле, я ее совершенно не знаю на самом деле. Наверное… пожалуйста, поблагодари ее от меня за билет. — Я умолкаю, делаю глубокий вдох. Разумеется, я должна сделать это сама. И обязательно сделаю. — Просто я… переехала в этот дом, и меня поселили в чужой комнате, с большими картинами на стене. Такие, знаешь, совсем-совсем детские, как будто их рисовал третьеклассник. Я не понимаю такого искусства. Но дело совсем не в картинах. И не в мыле с этими странными монограммами. Оно хорошее, мыло. И руки потом пахнут приятно. Незнакомо, но приятно. Просто это все не мое, понимаешь? И мне… Мне было очень паршиво, папа. На самом деле, — говорю я и понимаю, что все-таки не удержала слез. Вот они, жгут глаза, катятся по щекам. А я на работе. Я очень надеюсь, что в ближайшее время никто не зайдет в магазин. За последние тридцать секунд я сказала отцу больше, чем за три прошлых месяца. Иногда, если меня прорывает, я уже не могу остановиться.
— Ты моя девочка. — Папа встает, и мне кажется, он собирается меня обнять. Я машу ему, чтобы он не подходил. Не хочу рыдать у него на плече. Не сейчас. Я еще не готова. — Прости меня, — говорит он.
— Мне не нужны извинения. Мне вообще ничего не нужно. Я злюсь на тебя, и у меня есть право злиться. Но скоро я перестану. Ты мой папа, и я не могу злиться на тебя вечно. Я все понимаю. Наш мир рухнул. У тебя просто не был сил на других. Надо было спасать себя. Точно так же я поступила со Скарлетт. Я бы хотела быть лучше, сильнее, не знаю… И ничего от тебя не требовать. Но я не такая. И ты мне нужен. Вместе нам было бы легче. Но каждый справлялся поодиночке. Мы справились, да. У нас все получилось. Но все равно это был полный трындец.
— «Полный трындец» — это еще мягко сказано, — говорит папа и улыбается своей половинчатой нервной улыбкой. Я не могу удержаться и улыбаюсь в ответ. Папа почти никогда не ругается. Даже «трындец» для него слишком крепкое словцо. Два года назад он бы ни за что не свете не произнес его вслух. — Можешь злиться на меня сколько хочешь. Я заслужил. Только, пожалуйста, давай снова начнем разговаривать. Меня убивает это молчание. Я скучаю по нашей игре «Что случилось за день». Я записывал все интересные случаи, чтобы рассказать тебе, когда ты снова начнешь со мной разговаривать. И нам нужно проводить больше времени вместе. Ходить гулять, я не знаю…
— Э… нет. Мне шестнадцать. В шестнадцать лет никто не гуляет с папой. — Я улыбаюсь, чтобы он понял, что я не хотела его обидеть. Я очень скучаю по папе. Может быть, даже больше, чем он по мне. — Это типа не круто.
— Позволь мне дать тебе мудрый отцовский совет. Значение крутизны в нашей жизни сильно преувеличено.
— Говорит человек с беджиком на рубашке.
— Один-ноль в твою пользу.
— Ты ее любишь, да? — спрашиваю я, вроде бы совершенно некстати, но это действительно важный вопрос.
— Рейчел? Да, люблю. В смысле, может быть, мы и вправду поторопили события, и нам еще предстоит много работы, чтобы решить все проблемы, но да: я люблю ее. Но это не значит, что я…
Я улыбаюсь ему, перебивая без слов. Ему не нужно заканчивать эту фразу. Я уже не ребенок. Я знаю, что его чувства к Рейчел никак не влияют на его отношение ко мне. Или к маме, если на то пошло. Я знаю, что любовь бесконечна.
И еще одна важная вещь: меньше чем через два года я поступлю в колледж и уеду из дома. Мне будет спокойнее, если я буду знать, что папа останется не один.
— Я понимаю.
Папа снова оглядывается по сторонам, вдыхает запах бумаги.
— Маме бы здесь понравилось. И название тоже. Хотя не уверен насчет восклицательного знака в конце.
— Я знаю.
— Я люблю тебя, солнышко.
— Я знаю.
У меня пищит телефон. Сообщение от Скарлетт.
Скарлетт: АААААА!!! Мы это сделали!
Я: Что?!! Прямо вот ЭТО?!!!!
Скарлетт: Ага.
Я: И?
Скарлетт: Я бы поставила нам семь из десяти баллов. Может быть, даже восемь. Что неплохо для первого раза. Немного болит. И с презервативом пришлось повозиться, на банан его надевать легче. Но вообще было круто. Думаю, мы сейчас повторим. Через пару минут.
Я: ГДЕ ТЫ?
Скарлетт: Я в ванной. Хотела сразу тебе сообщить, а заодно и пописать. В общем, делаю сразу несколько дел одновременно. Скарлетт — многозадачная система.
Я: АДАМ СЕЙЧАС У ТЕБЯ?! В ПОСТЕЛИ?!?!
Скарлетт::)
Я: Ты прислала мне смайлик?!
Скарлетт: Ну, что сказать? Я слегка не в себе. Со следующей недели начну принимать таблетки, чтобы не волноваться.
Я: Ты развратная женщина! Я так за тебя рада!
Скарлетт: Люблю тебя.
Я: Я тебя тоже люблю. Передай Адаму мои поздравления.
— Чему улыбаешься? — спрашивает папа, и до меня доходит, что я смотрю в телефон с глупой улыбкой до ушей. Скар рассталась с девственностью! Мне хочется выкрикнуть эти слова, потому что это большое событие, и я жутко за нее рада. Но я, конечно, молчу.
— Да так. Скар прислала кое-что смешное.
— Ее мама сказала, у нее есть парень, — говорит он, и я смеюсь, представляя, как миссис Шварц и мой папа сплетничают о Скар и Адаме.
— Ага.
— Она вправду встречается с Адамом Кравицем? Он всегда был заморышем.
— Он подкачался.
— Хорошо. Рад за них.
— Они счастливы.
— А как у тебя с личной жизнью?
— Папа! — Я чувствую, что краснею. Я понимаю, что, даже если бы я захотела рассказать ему обо всем — о КН, об Итане, — это было бы слишком запутано, слишком сложно.
— Ладно, — говорит он. — Помнишь, когда ты была маленькой, мы тебя спрашивали, почему ты так быстро стала такой большой, и ты отвечала: «Я вырррросла!»? — Папа смотрит на свои руки, в которых нет телефона, как у меня. Ему некуда перенаправить нервную энергию.
Родители часто вспоминали случаи из моего детства — начинали с «Ты помнишь?» и рассказывали мне о том, что я делала, когда была совсем маленькой, — а потом улыбались друг другу, как будто я тут совсем ни при чем, мол, смотрите, какое чудо мы сотворили.
Я качаю головой. Я не помню.
— Так вот, солнышко. Ты действительно вырррросла. Прости, что меня не было рядом. Но я очень тобой горжусь. И мама тоже гордилась бы. Ты сама это знаешь, правда?
Но я не знаю. Я знаю, что ей бы не было за меня стыдно. Но не было стыдно — это не то же самое, что гордиться. Я еще не готова думать о маме в сослагательном наклонении.
— Да, — говорю я. Потому что у него ничего нет в руках. Потому что он забыл снять свой беджик. Потому что я вижу его лицо. Я вдруг понимаю, что ему, может быть, было куда тяжелее, чем мне. — Конечно, я знаю.
КН: что сегодня было на ужин?
Я: Рыба с кускусом. Такой крупный кускус. Не помню, как называется.
КН: птитим.
Я: Ага, точно. Где, интересно, его придумали?
КН: в Израиле.
Я: Ха! Я знаю. Просто хотела, чтобы ты написал что-нибудь с большой буквы. Когда-нибудь я тебе подарю футболку с надписью: «Ни одно имя собственное не останется без прописной буквы».
КН: да, я странный, ты уже говорила.
Я поднимаюсь к себе. У меня в комнате сидит Рейчел. Она сидит за столом и снова рассматривает мамину фотографию.
— Она была очень красивая, — говорит она вместо приветствия.
Сегодня она выглядит грустной, подавленной. Держит в руке большой бокал с красным вином. И говорит тихим голосом.
— Да, — отвечаю я, но я не готова говорить с Рейчел о маме. Вряд ли мне хватит на это сил. Ни сейчас, ни потом. — Ой, вы сняли со стен картины.
Я смотрю по сторонам. Картины с детскими каляками — теперь я понимаю, что, наверное, это были работы какого-нибудь знаменитого художника, которого я должна знать, — составлены в углу. Остались лишь голые белые стены, и только гвозди чернеют, как точки в конце предложений.
— Извини. Я их вообще не замечала. Мой муж… отец Тони… занимался декором дома. Это он их купил. Наверное, не лучший выбор для спальни подростка. — Рэйчел отпивает вино, ставит бокал на стол и обнимает себя за плечи, скрытые под тончайшим кашемировым свитером. — Если хочешь, оформи здесь все сама. Повесь плакаты или что тебе нравится. Это твоя комната. Делай что хочешь.
— Спасибо за билет домой. В смысле, в Чикаго, — говорю я. — Я очень вам благодарна.
Рейчел машет рукой, словно это пустяк. Для нее, может быть, и пустяк. Но для меня нет.
— И мы тебе купим новую кровать. Большую, двуспальную, чтобы было просторнее. Я только сегодня сообразила, что эта кушетка не предназначена для того, чтобы на ней спать. И я уже предупредила всех репетиторов Тео, что ты тоже будешь заниматься. Даже не знаю, почему я не подумала об этом раньше. Извини. — У нее в глазах блестят слезы.
Что происходит? Я не знаю, что делать, если Рейчел сейчас заплачет.
— Спасибо. Кушетка, кстати, гораздо удобнее, чем кажется. То есть… С вами все в порядке? — Я не могу смотреть, как она плачет, и не спросить. Так нельзя.
— Бывают хорошие дни, а бывают не очень. Но если теперь у меня есть твой папа — замечательный человек, лучший на свете, правда, — это еще не значит, что все легко и что я забыла… — Она делает глубокий вдох. Вдох, начинающийся в глубине живота. Вдох, который можно освоить только в студии йоги в Калифорнии. — И Тео тоже его не хватает, я знаю. Одной меня недостаточно. Как бы я ни старалась, меня недостаточно. Все очень сложно. Извини, я расклеилась. Наверное, мне не стоило сюда приходить.
— Ничего страшного, — говорю я. Наверное, надо что-то добавить, но я в полной растерянности. Этот дом заключает в себе столько боли, столько плохих эманаций, как сказал Тео, но именно здесь, в этом доме, мы все можем начать все сначала. Наверное, нам пора зажечь свечи. А еще лучше — наполнить дом воспоминаниями, оживить пустоту белых стен. — Знаете, у вас очень красивый дом. Но, может быть, стоит повесить несколько фотографий? Вашего мужа… в смысле… э… вашего первого мужа, отца Тео. И самого Тео, когда он был маленьким. Чтобы он помнил.
Рейчел смотрит на меня и вытирает глаза рукавом. Я стараюсь не морщиться. У нее потекла тушь, и свитер явно придется сдавать в химчистку.
— Хорошая мысль. — Она смотрит мне прямо в глаза и почти улыбается. — Все очень непросто, да? У нас с тобой.
— Да, наверное.
— Я очень старалась не слишком стараться с тобой, а потом переживала, что плохо старалась, понимаешь? — Она встает, идет к двери и уже на пороге оборачивается ко мне.
— Да, — говорю я. — У нас все получится.
